Молодость

В то время Репину шел двадцать девятый год. Он только что блистательно окончил академию, получив большую золотую медаль за конкурсную программу «Воскрешение дочери Иаира».

Он учился у Павла Петровича Чистякова, знаменитого рисовальщика-педагога, обучившего несколько поколений русских художников. Но действительным учителем своим Репин всегда называл Крамского.

Репин приехал из родного Чугуева в Петербург поздней осенью 1863 года, как раз в дни «бунта четырнадцати». К зиме он поступил в Рисовальную вечернюю школу Общества поощрения художников, где с недавнего времени преподавал Крамской.

С первой же встречи этот скуластый худой человек с трепаной студенческой бородкой и необыкновенно пристальным взглядом маленьких серых глаз произвел глубокое впечатление на девятнадцатилетнего Репина.

В Иване Николаевиче Крамском было что-то такое, что сразу же заставляло прислушаться к его глуховатому, негромкому голосу. В нем звучала сила искренней убежденности, серьезное внимание к собеседнику, увлеченность общим делом — словом, все то, что только и дает право человеку называться учителем.

Сын мелкого чиновника из захолустного Острогожска, Крамской рано лишился отца. Детство и юные годы его были нелегкими. Когда он окончил уездное училище, мать отвела его пешком в Воронеж и отдала в подмастерья к иконописцу — «богомазу», которому он три месяца растирал краски, носил обеды с другого конца города и таскал из реки мокнувшие там бочки для солений, пока не сбежал. Затем три года ездил с бродячим фотографом в качестве ретушера.

Впоследствии он говорил, что ничему так не завидовал смолоду, как образованности. «Как видите, ученость моя очень обширна», — с грустной усмешкой замечал он, вспоминая об уездном училище. На деле же он был едва ли не самым образованным и разносторонне знающим среди русских художников.

Когда Репин, поучившись в Рисовальной школе, поступил в академию, он все рисунки свои по-прежнему приносил на окончательный суд Крамскому.

— Дай вам бог не испортиться в академии, — говорил тот. — За академические премудрости почти всегда платятся своей личностью, индивидуальностью художника. Сколько уже людей, и каких даровитых, сделались пошлыми рутинерами!..

Предостережения Крамского, его необыкновенно меткие замечания, его похвалы и открытые, порою резкие порицания приносили неоценимую пользу.

И.Е. Репин. Садко

Однажды Репин показал ему свой эскиз на заданную в академии библейскую тему о всемирном потопе.

— Как, и это вы? — спросил Крамской, нахмурясь. — Вот, признаюсь, не ожидал... Да ведь это «Последний день Помпеи»... Странно! Вот оно как... Да-с. Тут я ничего не могу сказать. Нет, это не то. Не так...

«Я тут только впервые, казалось, увидел свой эскиз, — вспоминал потом Репин. — Боже мой, какая мерзость! И как это я думал, что это эффектно, сильно!..»

А Крамской продолжал:

— Ведь это не производит никакого впечатления, несмотря на все эти громы, молнии и прочие ужасы. Все это составлено из виденных вами картин, из общих, избитых мест... Нет, уж вы этот прием бросьте...

Предостерегая от подражания — пусть даже самым великим образцам, — Крамской в то же время настойчиво обращал Репина непосредственно к жизни и хвалил сделанные им вне стен академии этюды, где не было «академической условной подкладки, избитых колеров», ловко положенных бликов и эффектных теней.

— Работайте-ка вы почаще сами, дома, у себя, да приносите показать. Право, интересно даже посмотреть: что-то есть живое, новое...

Крамской удивительно верно разгадал главное свойство репинского таланта, расцветавшего в полную силу лишь там, где кончались фантазии и начиналась живая, волнующая художника действительность.

Это свойство со всей определенностью проявилось во время академического пенсионерства.

Заграничное житье не шло Репину впрок. Прежде, бывало, пенсионеры всячески старались подольше задержаться в Италии или Франции. Репин (так же как несколькими годами раньше Перов) всеми силами рвался на родину. Все, что он видел здесь и что нравилось ему — страстность Микеланджело, солнечность Тициана, красочность Веронезе, глубокий драматизм Рембрандта, — все это лишь подхлестывало его, лишь обостряло желание поскорее найти приложение своим собственным силам.

В Париже он писал уличные сцены — «Продавец новостей», «Парижское кафе». Здесь же затеял картину-фантазию на тему древней русской былины: в сине-зеленом подводном царстве, в мерцании пронизавших водную толщу солнечных отсветов, среди причудливых водорослей и рыб, величаво плывут мимо «новгородского гостя» Садко чудо-красавицы в роскошных костюмах: смуглянка Индия, волоокая Персия, белокудрая Англия, кокетливая Франция...

«В этой картине выразится мое настоящее положение, — писал из Парижа Репин. — В Европе, с ее удивительными вещами, я чувствую себя таким же Садко...»

Он должен сделать выбор, и, конечно же, ему по душе та далекая, что виднеется в самом конце причудливой подводной процессии, «девушка-чернавушка, неприглядная русская женщина. Эту, какова она ни есть, Садко предпочитает, по глубокому сердечному родству и еще более глубокой привычке, всем остальным, каким бы то ни было красавицам всего мира»¹.

Пусть картина написана слабее «Бурлаков» и многих других репинских картин² — художник этот не рожден для фантазий. — но искренность чувства, руководившего его кистью, несомненна.

* * *

Вернувшись на родину, он едет прежде всего в Чугуев — туда, где мальчонкой видел, как табунщики объезжают диких коней, как аракчеевские унтеры хлещут шпицрутенами военных поселенцев, где хлебал, обжигаясь, чумацкую кашу из котелка и где первый раз макнул кисточку в подаренные двоюродным братом краски, чтобы нарисовать собаку Полкана или алый с черными семечками ломоть арбуза.

Он покинул родительский дом девятнадцатилетним учеником Чугуевских иконописцев. Он возвращался теперь известным всей России художником.

По тогдашнему распорядку академические пенсионеры не имели права выставлять где-либо свои работы без ведома и согласия академии. Репин решительно нарушил незыблемое дотоле правило.

Еще в 1874 году Крамской писал ему в Париж: «Постановка ваших вещей у нас на выставке произвела сенсацию». Да, это действительно была неожиданность, радостная для всех, кому дороги были судьбы родного искусства, и весьма неприятная для академического начальства. Но Репин сознавал свою силу и свое место в строю.

Он поехал в Чугуев не потому лишь, что соскучился за годы разлуки по родным краям и близким людям. Он приехал сюда, чтобы вновь — как однажды на Волге — припасть к роднику народной жизни. И он не ошибся.

Год, проведенный в Чугуеве — на живописных берегах Донца, на полях и дорогах, «на свадьбах, на базарах, в волостях, на постоялых дворах, в кабаках, трактирах и церквях», — придал репинской кисти новую силу.

И. Е. Репин Протодьякон

Тут был написан знаменитый «Протодьякон» — портрет чугуевского дьякона Ивана Уланова, ставший как бы собирательным образом басовитых «львов русского духовенства» с их грубостью, чревоугодием и лицемерной елейностью.

Тут была задумана удивительная по стихийному размаху картина «Крестный ход в Курской губернии», в которой перед зрителем в жарком мареве просвеченной солнцем дорожной пыли проходила как бы вся Россия с ее бесправным народом, чванными барынями и чисто одетыми господами, ханжами-мещанами, попами и озверелыми урядниками.

Тут, в Чугуеве, Репин твердо и окончательно определяет, с кем должен двигаться дальше.

«Знаете ли вы, — отвечал ему весной 1878 года Крамской, получивший формальное заявление о вступлении Репина в Товарищество передвижных выставок, — «о, знаете ли вы?» (как говорят поэты), какое хорошее слово вы написали: «я ваш». Это одно слово вливает в мое сердце бодрость и надежду! Вперед!»

Примечания

1. В.В. Стасов.

2. Превосходно написан в картине сам Садко — для него позировал художник Виктор Васнецов, — а также вода и рыбы, которых Репин писал в знаменитом Парижском аквариуме. Все остальное сочинено и оказалось куда слабее. Так бывало всегда, когда Репин пытался писать «от себя». Сила его была в гениальной передаче натуры, ее живых форм и движений.