Глава XIV. Передача галереи городу Москве

В 1892 году произошло тяжелое для Павла Михайловича событие — смерть, неожиданная и скоропостижная, Сергея Михайловича. Братья — ни тот, ни другой — не думали, что Павел Михайлович переживет. Сергей Михайлович был моложе, хотя на два года только, но он был такой свежий, бодрый. Он давно не занимался торговыми делами, участвуя лишь в совещаниях и решениях важных вопросов. Он вел образ жизни более подвижный, нежели Павел Михайлович, да и раньше никогда не сиживал за конторкой, как старший брат.

Сергей Михайлович знал, что Павел Михайлович прочит свое собрание в подарок Москве и составил завещание в духе намерений брата. И вот случилось так, что завещание Сергея Михайловича не могло быть исполнено, потому что половина дома, завещанного городу, принадлежала частному лицу.

Павел Михайлович писал 30 августа 1892 года Стасову о смерти брата, о судьбе его коллекций, о завещании: «Коллекцию брата я могу, в силу завещания, взять в свою, и я ее разумеется возьму и впоследствии помещу отдельно, но в этом же доме; она так и останется, к ней не прибавится ни одной иностранной картины, мое же русское собрание надеюсь если буду жив будет пополняться. Брат, кроме картин, передаваемых в мое собрание, завещал городу: половину принадлежащую ему дома... и капитал в 125 тыс., на проценты с которого приобретать русские живописные и скульптурные произведения. Чтобы сделать возможным утверждение завещания, я должен буду теперь же передать в дар городу мою часть дома и собрание русской живописи, разумеется с условием пожизненного пользования квартирой и заведования учреждением... Сведений о себе я Вам не дам, так как очень не люблю, когда обо мне что-нибудь печатается...»

У Павла Михайловича эта передача была решена десятки лет назад. Расставание с собранием, с безгранично любимыми картинами не огорчило его; да он, собственно, и не расставался с ними. Его огорчал и пугал шум, который должен был подняться вокруг этого, похвалы и чествования.

Через месяц с небольшим после смерти Сергея Михайловича, 31 августа 1892 года, Павел Михайлович написал заявление в Думу о передаче городу собрания своего и Сергея Михайловича вместе с домом и об условиях передачи.

В МОСКОВСКУЮ ГОРОДСКУЮ ДУМУ
Коммерции Советника Павла Михайловича Третьякова
ЗАЯВЛЕНИЕ

Покойный брат мой Сергей Михайлович в оставленном им духовном завещании сделал известным высказанное мною ему намерение пожертвовать городу Москве мою художественную коллекцию и с своей стороны пожертвовал в собственность города как принадлежащую ему половину дома, где помещается моя коллекция, в Москве в Лаврушинском переулке, в приходе св. чуд. Николая в Толмачах, так и все те предметы из его личной коллекции, которые я выберу для присоединения к моей, причем передача сего имущества и особого фонда на приобретение в будущем произведений живописи и скульптуры обусловлена им принятием Городскою думою всех тех условий, которые я найду необходимым предложить Московской городской думе. Озабочиваясь с одной стороны скорейшим выполнением воли моего любезнейшего брата, а с другой, желая способствовать устройству в дорогом для меня городе полезных учреждений, содействовать процветанию искусства в России и вместе с тем сохранить на вечное время собранную мною коллекцию, ныне же приношу в дар Московской городской думе всю мою картинную галерею со всеми художественными произведениями, подробная опись которых с расценкою отдельных предметов имеет быть составлена при передаче; вместе с тем я передаю в собственность города принадлежащую мне половину дома на следующих условиях:

1. Пожизненно я и моя жена Вера Николаевна сохраняем право пользоваться тем самым помещением в жертвуемом доме, которое мы до сих пор занимаем; причем ремонт дома, содержание оного и уплату повинностей принимаем на себя.

2. Я предоставляю себе право перестраивать имеющиеся помещения и вновь пристраивать с тем разумеется, чтобы эти перемены не уменьшали стоимости имения.

3. галерея помещается в жертвуемом доме и должна быть открыта на вечное время для бесплатного обозрения всеми желающими не менее четырех дней в неделю в течение всего года, за исключением только того времени, когда необходимо нужно будет производить ремонтные работы.

4. В праздничные и табельные дни галерея должна быть открыта, за исключением первого дня св. пасхи, рождества и Нового года.

5. Первым попечителем пожизненно остаюсь я, а после смерти моей пожизненно же племянник мой Николай Сергеевич Третьяков. После же его смерти попечителя избирает Городская дума.

6. Мне пожизненно предоставляется право заменять одну картину другою, если в видах улучшения коллекции я найду это необходимым, с условием лишь, чтобы общая стоимость коллекции от сего не уменьшилась. Но это право никак не может принадлежать будущим попечителям.

7. В доме никаких помещений не отдавать внаймы; в нем может жить только смотритель и необходимое для охраны число служителей, но и эти помещения желательно бы устроить не в связи с помещениями коллекций.

8. Крепостной акт на принадлежащую мне часть дома я обязуюсь совершить после согласия Думы принять дар на выше объясненных условиях.

Москва 31 августа 1892 года.

Коммерции Советник Павел Михайлович Третьяков».

В заседании 15 сентября Городская дума заслушала доклад городского головы об этом заявлении, обсудила и постановила принять и благодарить Павла Михайловича и Николая Сергеевича как представителя скончавшегося Сергея Михайловича, а также ходатайствовать в установленном порядке о присвоении помещению, в котором будут находиться художественные коллекции, наименования «Государственная художественная галерея Павла и Сергея Михайловичей Третьяковых».

Узнав о постановлении Думы, Павел Михайлович на другой же день, 16 сентября, уехал за границу, где он два месяца путешествовал.

21 сентября он писал Вере Николаевне из Люцерна: «Я еще не пришел в норму, да и мысли все вертятся на последних московских событиях, никак не могу отрешиться от них, уж очень большой переворот в моей нравственной жизни, т. е. духовной, так что на этот раз совсем не то как было ранее в моих странствиях». В письмах, которые он получал, говорилось о тех же событиях. Вера Николаевна, описывая ему празднование ее именин на другой день после его отъезда, рассказывает о посещении соседей — всей семьи Алексеевых: «все с особым поклоном тебе. Молодые Вл[адимир] Серг[еевич] и Констант[ин] Сергеевич^* особенно волновались за тебя, говоря, что масса не может тебя как должно отблагодарить за твое великое пожертвование. Я успокаивала многих, что эта благодарность дело будущего: разовьется масса и оценит как следует. Дети как бы жалеют о преждевременности этого пожертвования. Но меня это не огорчило, конец один должен был ожидаем в истории твоей галереи. Я тебе сейчас перепишу телеграмму старика Эрихсона¹, полученную вчера: «Совершили по истине великое дело, которое не часто встречаешь на страницах всемирной истории, говорю в порыве непреложного чувства моего к Вам всегдашнего глубокого уважения. Эрихсон». Просто трогательно для такого сухого старика. Но тут видно понимание дела».

Павел Михайлович отвечал Вере Николаевне 2 октября: «Моя милая, хотя и седая, но прелестная Веруша... Пока я еще как-то не наладился. Да и никогда я еще не путешествовал при подобных обстоятельствах. Прежде главное что было, я, уезжая, отрешался от всего московского, ни о чем не думая, я знал, что бы ни случилось в моем отсутствии в делах, то брат сделает так, как бы я сам сделал, ведь я путешествовал в такое время года, когда он всегда бывал в России; теперь же я не могу не думать, тем более, что серьезная постройка дома идет, так что уезжать-то не следовало бы; кроме того по возвращении предстоит много кой-чего сделать. Ты говоришь о разговорах Вл. Серг, и Конст. Серг. Алексеевых по поводу наших художественных собраний и о телеграмме Эрихсона, почему это именно теперь, разве что в печати заявлено? Эрихсон-то разумеется понимает. Хотя я никак не рассчитывал сделать это при жизни, но ничего, оно еще лучше, только беда теперь, наверно кучу писем разных просительных найду. В прошлом году почему-то прошел слух, пущенный кажется «Нивой», что я пожертвовал (напророчили) коллекцию городу² и тотчас же пошли прошения. Вот обидно-то, вот понимания чего нет. Если человек что-нибудь сделает подобное по их понятиям, то значит ему некуда денег девать...».

Павел Михайлович в Москву вернулся 14 ноября. Его возвращения ждали. Московское общество любителей художеств приготовило приветственный адрес с подписями членов комитета и членов Общества — сто одну подпись.

Художественные деятели Петербурга послали адрес, подписанный сто четырьмя именами художников разных школ и направлений, старшего поколения и младшего, начиная с Репина, Куинджи и Чистякова и кончая Бакстом, академиков старинных и новых с Ив. Ив. Толстым³ во главе, художественных деятелей, как Собко, Котов⁴, Скамони⁵ и многих других.

5 декабря Вера Николаевна писала мне в Петербург, где я жила: «Сегодня были художники Брюллов, Ярошенко, Остроухое, Киселев, а вчера Маковский. Они — передвижники прислали папе письмо, но я его еще не читала».

В приветствии своем передвижники, между прочим, писали: «Хотя мы все давно уж привыкли к мысли, что галерея Ваша предназначалась быть общим достоянием, но известие о том, что это осуществилось и сознание насколько избранный Вами вид служения на пользу общую необычен, вызвали в нас так много чувств и гордости и радости, что мы не можем не выразить Вам их и не послать Вам нашего горячего привета...». Подписались тридцать восемь передвижников.

Письмо городского головы Н.А. Алексеева от 5 декабря извещает о принятии Думой подарка Павла Михайловича.

«Милостивый государь Павел Михайлович! Движимый желанием способствовать устройству в первопрестольной столице полезных учреждений и содействовать процветанию искусства в дорогой для Вас России, Вы принесли в дар Московской городской думе Вашу художественную коллекцию, на которую Вы положили столько нравственных забот и материальных затрат и которая издавна составляет гордость и украшение не только города Москвы, но и всей нашей родины.
Московская городская дума, выслушав в заседании 15 сентября сего года мое заявление о Вашем даре и высоко ценя то доверие, с которым Вы решились передать на попечение Московского городского общественного управления Ваши художественные драгоценности, единогласно постановила выразить Вам глубокую благодарность за Ваше пожертвование на пользу города Москвы.
Не ограничиваясь Вашим даром, Вы понесли новый труд на пользу г. Москвы, взявши на себя заботы по разбору и размещению в пожертвованной городу галерее собранных покойным братом Вашим Сергеем Михайловичем произведений иностранных художников, поступающих ныне вместе с Вашей коллекцией в собственность столицы.
С особенным удовольствием доводя до Вашего сведения о постановлении Городской думы 15 сентября и присоединяя выражение моей личной искренней признательности за Ваше пожертвование и Ваши труды на пользу города, я вместе с тем считаю своим долгом препроводить Вам копию упомянутого постановления Думы.
Прошу Вас, Милостивый государь, принять уверение в совершенном моем уважении и глубокой преданности.

Покорнейший слуга Ваш Н. Алексеев».

Внимание общественности и знакомых было привлечено к Павлу Михайловичу. Жизнь стала суетливой и утомительной. Вера Николаевна писала мне 31 декабря: «Я была замучена визитами и главное разговорами с посетителями. Каждый день тут находились приглашения туда сюда... То и дело ездили, то на один акт (Дума), то на другой в Училище живописи и ваяния...».

Всю зиму Павел Михайлович был занят размещением картин в связи с прибавлением собрания Сергея Михайловича к его коллекции и устройством нескольких вновь выстроенных зал.

Были комиссии по осмотру и обследованию. Кроме того, Павел Михайлович был озабочен составлением описи. Он писал 24 апреля 1893 года Стасову: «Я пишу не каталог, а опись картин для Думы, одну для застрахования и другую для напечатания указателя, самого короткого. Более подробный имею намерение попросить сделать Ник.Петр.Собко, после того когда он окончит свой настоящий труд»⁶.

«Городская галерея братьев П. и С. Третьяковых» открылась для посетителей.

Но в ближайшие месяцы Павла Михайловича ожидали еще два «неприятных события». Первое — это статья Стасова: «П. М. Третьяков и его картинная галерея». Как ни упрашивал Павел Михайлович Стасова, чтобы он не писал о нем, Стасов, конечно, не мог обойти факт передачи собраний молчанием. Он добивался от Павла Михайловича сведений, но добился только самых кратких ответов, просто дат, как: «Батюшка скончался в конце 1850 года». «Решил собирать русские картины и начал в 1857 году». «Решил пожертвовать в начале 60-х годов». «С Перовым познакомился в 60-м году, с Н.Н. Ге — в 70-м г.». «Брат начал собирать иностранные картины, думаю в начале 70-х годов, но верно не помню».

Когда в декабрьском номере «Русской старины» появилась стасовская статья, Павел Михайлович написал мне 7 декабря: «Прочел в «Старине», что изобразил В.В. Стасов обо мне по поводу передачи галереи... А что он говорит о городском правлении придется печатно опровергать». А на Владимира Васильевича он обрушился целым градом упреков и жалоб в ряде писем.

2 декабря он писал: «Получил Ваше письмо от 7-го с/м. и статью, которую уже читал в «Русской старине» и которая принесла мне великое огорчение. Что в ней не точно и не верно лично меня касающееся, это мне решительно все равно, но то, что говорится об училище, о публике и главное о Московском управлении — я должен опровергнуть. Я был намерен послать опровержение, как следовало, в редакцию «Русской старины», но перепечатание, т. е. сделанные извлечения в Московских ведомостях и начавшиеся по поводу этого толки, вынудили меня сегодня сделать опровержение в Моск. ведомостях. Посылаю Вам черновик этого опровержения... Как Вы могли напечатать такие вещи, не показав мне, не спрося, не проверив у меня. Это ужасно... Я предчувствовал, что статья Ваша доставит мне неприятность, потому и просил Вас не писать ее. За мое пожертвование Вы первый меня наказали».

Присущая Павлу Михайловичу скромность не позволила ему объективно оценить статью Стасова, восторженно приветствовавшего создание национальной художественной галереи и роль в этом деле Павла Михайловича.

В своем опровержении Павел Михайлович, между прочим, говорит:

«Московское общество никак нельзя упрекнуть в равнодушии к Галерее, доказательством тому служат цифры посещаемости ее:

В 1881 — 8 368
1882 — 8 416
1883 — 13 761
1884 — 15 646
1885 — 28 749
1886 — 40 018
1887 — 42 688
1888 — 42 335
1889 — 41 054
1890 — 50 070

Можно упрекать некоторых посетителей в неделикатном требовании допущения в галерею в те дни, когда она бывает закрыта, в несоблюдении правил, установленных для посетителей, в крайне небрежном отношении с копировавшимися картинами, в то время когда копирование еще допускалось, но в равнодушии — невозможно. Городское управление при передаче галереи городу не только не предоставляло ни малейшего затруднения, но я и желать не мог лучшего отношения к этому делу. Предложение было принято тотчас с благодарностью и, даже, Городской голова отклонил желание мое содержать галерею на мой счет; передано было дело, как и следовало, в Комиссию, заключение которой мне было чрезвычайно отрадно, и заключение это принято Думой единогласно. Я был глубоко тронут отношением Московской Думы к пожертвованию и благодарил ее как умел. Никаких ни небрежения, ни апатии не было, повторяю, лучшего отношения я не мог желать, а что не было пустого, ненужного и бесполезного шума, то городское управление очень хорошо знало, что если бы оно вздумало задать какое-либо шумливое торжество, то оно этим очень бы огорчило меня и наказало, и я сердечно благодарен ему за то, что оно этого не сделало. Что же касается до открытия галереи, то она была открыта так торжественно, как не открывалось ни одно из городских учреждений».

27 декабря Павел Михайлович снова писал Стасову: «Вы говорите, что я виноват тем, что упорно отказывал в сообщении Вам фактов. Как же я мог бы сообщить факты, когда всем своим существом страстно желал, чтобы не было статьи обо мне, я всегда говорю только то, что чувствую, или молчу; и я Вас очень и несколько раз просил не писать обо мне; я знал наперед, что у Вас будет не так, потому что, откуда же Вы добудете факты, когда многие только мне одному известны? и что Вы будете добывать их не зная хорошо откуда нужно, и будете торопиться сообщить их не проверив. В Вашей поспешности я много раз убедился... История моего собрания будет написана верная, правдивая, я ее скрывать не намерен, но на все нужно свое время. Я Вам глубоко благодарен за Ваше доброе мнение обо мне, расположение, сочувствие к моей деятельности, скажу более — любовь Вашу ко мне, глубоко Вам благодарен, но для меня вовсе не нужно и неприятно, чтобы об этом заявлялось в печати... Прокляните меня за эту откровенность, но я останусь при своем мнении и все-таки буду любить Вас...».

4 апреля 1894 года Павел Михайлович опять возвращается к наболевшему вопросу: «Из письма Вашего от 29 декабря я убедился, что спорить с Вами бесполезно для меня и для дела... Я ни с чем, что Вы тогда писали, не согласен... Я зайду к Вам и передам, с чем и в чем не согласен и не соглашусь, а спорить не буду. Может быть Вы будете в Москве на съезде, но тут мы не увидимся, так как я на это время уеду из Москвы...».

16 августа Павел Михайлович вспоминает о том же: «Вы пишете, что я еще недавно был на Вас крепко сердит и что Вы «без вины виноваты». Я и теперь так же сердит и никогда не перестану. Я не желаю никаких похвал, но также не желаю выдумок, но разумеется не могу никому запретить говорить, что вздумается. Вы другое дело! Вы были близкий человек, могли из простого приличия показать то, что написали, что Вы и обещали сделать, но не сделали...».

Стасов так и не понял огорчения Павла Михайловича. Отношения их и переписка продолжались по-прежнему. Павел Михайлович сказал ему: «Было бы смешно и глупо из-за того что я на Вас сердит отказать Вам в какой-нибудь услуге...». Но каждый остался при своем.

Второй «неприятностью» для Павла Михайловича был съезд художников и любителей художеств, созванный Московским обществом любителей художеств в честь открытия городской Третьяковской галереи, открывшийся с большой помпой 23 апреля 1894 года. Павел Михайлович предупреждал Стасова, что его в это время в Москве не будет. Предлогом для отсутствия явилась поездка в Петербург, где рассматривался новый устав Академии художеств. Чтобы продлить свое отсутствие, Павел Михайлович проехал из Петербурга через Рыбинск в Кострому. На съезде он сам не был и просил свою семью не присутствовать. Он предоставил представительствовать за всех Николаю Сергеевичу. Весьма возможно и даже вероятно, что многие осуждали Павла Михайловича за то, что он не желал принять от них выражения признательности, но люди, хорошо знавшие его, поняли правильно его отсутствие. Поняли, что это было не от враждебности к идее съезда, не из скептицизма или равнодушия, а от невыносимого для него чувства — быть центром внимания и чествования.

Свое последнее завещание⁷ Павел Михайлович составлял очень внимательно и подробно. Каких только пожертвований в нем не было! Мне хочется остановиться на двух пунктах: «Дом, находящийся в том же (примечание: Лаврушинском) переулке, бывший Крылова, передать также в собственность города для устройства на том месте бесплатных квартир для вдов, малолетних детей и незамужних дочерей умерших художников». «Внести в Московскую Городскую... Думу сто пятьдесят тысяч рублей для устройства и содержания на земле дома в Лаврушинском переулке (бывшего Крылова) бесплатных квартир для вдов и сирот русских художников (как выше сказано в параграфе под буквой Г)».

29 ноября 1899 года состоялся доклад Городской управы по вопросу о чествовании памяти почетного гражданина города Москвы П.М. Третьякова. В соображениях своих Управа высказывалась следующим образом: «У П.М. Третьякова было два наиболее занимавших его дела, получивших широкое общественное значение: это во 1-х его художественная галерея и, во 2-х, поддержание и упрочение Моск. Арнольдовского училища для глухонемых детей обоего пола. Не было осуществлено, но намечалось почившим и третье дело... это учреждение приюта для семейств покойных русских художников, на которое им определено 150 000 рублей... Городская управа полагает, что увековечение памяти Павла Михайловича должно выразиться по данному пункту в том, чтобы город осуществил эту мысль Павла Михайловича и озаботился устройством этого приюта».

Осуществление этого дела затянулось надолго. Много было собраний, прений, разногласий, обсуждались принципиальные вопросы, как-то: что понимать под названием художник, как определить размеры здания, как велика нужда в даровых квартирах. Одни предлагали ограничиться выдачей квартирных денег нуждающимся, другие настаивали на буквальном выполнении желания завещателя. Это мнение перевесило. Возник практический вопрос об округлении площади, о недостаточности капитала, остающегося после постройки на содержание дома и квартир.

22 декабря 1909 года комиссией по устройству дома-приюта для вдов и сирот был сделан доклад об ассигновании капитала в 95 тысяч на постройку и оборудование и 130 тысяч на содержание приюта — сумм, каких достиг за эти годы завещанный Павлом Михайловичем на это дело капитал.

13 декабря 1910 года состоялась закладка, а 20 мая 1912 года открытие приюта. Состав живущих был следующий: вдов художников — 11, из них 5 семейных, дочерей — 13, сыновей — 5. Квартир было занято семейных (по 3 комнаты) — 6, одиночек — 6. На тот день оставалось свободных 4 одиночки.

Так завершился этот пункт его посмертного пожертвования.

Примечания

*. К.С. Станиславский.

1. ЭРИХСОН Эрнест Яковлевич, старинный приятель семьи Третьяковых.

2. П.М. Третьяков имеет в виду статью (без подписи) в № 35 журнала «Нива за 1891 год, в которой автор по поводу предполагаемой передачи собрания П.М. Третьякова городу Москве говорит: «Имя его не может быть забыто и останется навсегда ярко и неизгладимо написанным на одной из первых и наиболее видных страниц летописи русского искусства...». Здесь же был помещен портрет П.М. Третьякова, гравированный Шюблером с портрета работы Репина (1883).

3. ТОЛСТОЙ Иван Иванович (1858—1916), археолог, историк искусств, вице-президент Академии художеств с 1893 по 1905 год.

4. КОТОВ Григорий Иванович (1859—1942), академик архитектуры с 1887 года, директор училища рисования бар. Штиглица (1896—1917), профессор архитектурного отделения Академии художеств (1905—1942).

5. СКАМОНИ Георгий Николаевич (ум. 1907), художник-гравер. Его труды и открытия в области фотомеханики были удостоены наград (Ломоносовской премии от Академии наук, португальского ордена св. Яго).

6. В это время Н.П. Собко работал над составлением «Словаря русских художников с древнейших времен до наших дней».

7. В Отделе рукописей Гос. Третьяковской галереи хранится копия Указа Московского окружного суда от 24 августа 1899 года об утверждении «домашнего завещания П.М. Третьякова следующего содержания:

«Москва, тысяча восемьсот девяносто шестого года, сентября 6 дня, я нижеподписавшийся Коммерции Советник, Потомственный Почетный Гражданин Павел Михайлович Третьяков, находясь в здравом уме и твердой памяти, заблагорассудил на случай моей смерти сделать сие духовное завещание в следующем: Первое. Покорнейше прошу Действительного Статского Советника Константина Васильевича Рукавишникова. Мануфактур-Советника Владимира Григорьевича Сапожникова и зятя моего доктора медицины Сергея Сергеевича Боткина — быть моими душеприказчиками. Второе. Прошу означенных душеприказчиков после моей смерти тотчас принять все остающееся после меня как движимое, так и недвижимое имущество в свое заведование и распоряжение; затем по приведении всего в известность, выполнить нижеследующую мою волю. А. Паи Товарищества новой костромской льняной мануфактуры должны поступить дочерям моим Вере Павловне Зилоти, Александре Павловне Боткиной, Любови Павловне Гриценко и Марии Павловне Третьяковой поровну по 15 паев. Б. Недвижимое имение благоприобретенное: дом на Никольской улице, дом на углу Кузнецкого моста и Неглинного проезда и дом на углу Кузнецкого моста и Рождественки, принадлежащие мне совместно с наследниками покойного племянника моего Николая Сергеевича Третьякова, принадлежащую мне половину завещаю тем же дочерям моим Вере, Александре, Любови и Марии по равной части каждой. В. Дом в Лаврушинском переулке рядом с домом, принадлежащим городу, бывший Степанова, передать в собственность города для присоединения к дому, где находится Художественная галерея. Г. Дом, находящийся в том же переулке, бывший Крылова передать также в собственность города для устройства на том месте бесплатных квартир для вдов, малолетних детей и незамужних дочерей умерших художников. Д. Собрание древней русской живописи (иконы) и художественные издания, какие останутся в моей квартире, также принадлежащие мне картины, могущие находиться в квартире или на выставках, передать Московской городской художесткенной имени братьев Третьяковых галерее. Е. Капитал, какой окажется в фирме нашего Торгового Дома под фирмою «П. и С. братья Третьяковы и В. Коншин», если это дело не будет ликвидировано при жизни моей, предоставляю в пользу служащих, как в магазине, так и в конторе Торгового Дома, разделив сообразно оклада их жалованья, с таким расчетом, чтобы служащие до пяти лет получили долю в четверть оклада, до 10 лет в половину оклада и более десяти лет в полный оклад своего жалованья. умноженное до размера остающейся суммы моего капитала. Ж. Паи, какие окажутся (кроме Нов. Костр. Льн. Мануфактуры), процентные бумаги и другие ценности продать; получить, состоящую в долгу сумму за Товариществом Новой Костромской Льняной Мануфактуры не сразу, а с рассрочкой, по усмотрению г-д душеприказчиков; получить также с других могущих быть моих должников; всю вырученную сумму распределить так: З. Жене моей Вере Николаевне пятьсот тысяч рублей. И. Сыну моему Михаилу двести тысяч рублей в пожизненное пользование процентами с этой суммы; капитал внести в какое-либо Кредитное Учреждение или приобрести процентных бумаг и учредить опеку. По смерти его, капитал этот должен перейти в собственность города Москвы для учреждения и содержания Приюта для слабоумных, на столько лиц, на сколько позволит этот капитал. К. Служащим на фабрике (Новая Костромская Льняная Мануфактура) Николаю Федоровичу Кудрявцеву, Александру Федоровичу Федорову и Алексею Васильевичу Полканову по десяти тысяч рублей. Петру Матвеевичу Москвину и Семену Тарасьевичу Веселову по пяти тысяч рублей. Мастерам и подмастерьям оклады годового жалованья. Всем рабочим месячное жалованье. Л. Всем служащим в школе глухонемых в размере их годового жалованья с столовыми и квартирными. М. Воспитательнице сына моего Михаила, Ольге Николаевне Волковой, пять тысяч рублей. Н. Служащим при галерее Андрею Марковичу Ермилову и Николаю Андреевичу Мудрогеленко по три тысячи рублей. О. Всей прислуге в доме в размере годового жалованья. П. Всей прислуге

Коммерции Советник Павел Михайлович Третьяков.

Что сие духовное завещание составлено и подписано Коммерции Советником Павлом Михайловичем Третьяковым в здравом его уме и твердой памяти в том свидетельствую и подписуюсь Вятской губернии Орловский 2-й гильдии купец Василий Трифонов Гуняев. В том же свидетельствую и подписуюсь Московский мещанин Роман Васильев Кормилицын. В том же свидетельствую и подписуюсь Тульский мещанин Михаил Константинов Шныгин.

Находя неполезным и нежелательным для дела, чтобы Художественная галерея пополнялась художественными предметами после моей смерти, так как собрание и так уже очень велико и еще может сделаться утомительным да и характер собрания может измениться, то я по сему соображению, назначенные в пункте Р. в Городскую думу сто двадцать пять тысяч рублей для приобретения на проценты художественных предметов — вместо того определяю на ремонт и содержание галереи, совместно с суммою выше сего означенною. 9 мая 1898 г.

Коммерции Советник Павел Михайлович Третьяков».

На копии этого завещания имеется подпись: «Прошу Третьяковскую галерею принять и хранить в ее архиве. И. Остроухое» (д. № 1/4519).