Илья ефимович Репин

Илья ефимович Репин

1

Илья Ефимович Репин родился и провел детство и первые годы юности на Украине, под Харьковом, в пригородной слободе маленького города Чугуева. Когда-то Чугуев был веселым зеленым городком на горе, с узкими переулочками, фруктовыми садами, с палисадниками у белых хаток. По приказу царя Александра I о военных поселениях Чугуев был объявлен поселенским городом — таких военных поселений было много в старой России.

В центральной части Чугуева были вырублены фруктовые сады, замощены булыжником мостовые, появились новые улицы, площади и новые одинаковые дома — такие одинаковые, что даже голуби ошибались и залетали в чужие дворы. А вокруг чугуевского военного поселения остались деревни, крестьянские избы, сарайчики, плетни...

Военные поселенцы обязаны были нести военную службу и заниматься сельским хозяйством — пахать землю, осушать болота, строить дороги. Мальчики со дня рождения приписывались к полку, а потом их отдавали в школы кантонистов¹. Девушек выдавали замуж только с разрешения начальства. Даже за их нарядами начальство строго следило, и если случалось девушке в праздник надеть нарядный шелковый платок, то какой-нибудь унтер-офицер — надзиратель, — нисколько не смущаясь, стягивал его с головы и тут же разрывал в клочья.

Вся жизнь в военных поселениях подчинялась приказам военного начальства. Звание военного поселянина было «очень презренное, ниже поселян считались разве крепостные», — говорил Репин. В семье Репиных помнили, как чугуевцы в первые годы военных поселений подали жалобу царю Александру I, когда он приезжал в Чугуев.

«Я сегодня прошений не принимаю», — сказал царь.

Тогда чугуевцы легли на дороге. Своротить было некуда. Из коляски раздался голос: «Пошел!» Несколько человек было раздавлено, остальных забили насмерть.

Чугуевцы даже после побоев и истязаний на вопрос, согласны ли быть военными поселянами, отвечали неизменно: «Не могём!» (Не можем!) Окрестные жители так и называли их «немогёмы». Но как ни возмущались и ни бунтовали чугуевцы, военными поселянами им пришлось быть больше сорока лет, до тех пор пока в 1857 году не были упразднены военные поселения.

Отец Репина, Ефим Васильевич, был военным поселенцем. Уже в первые годы военной службы он не стерпел, в чем-то нагрубил начальству и попал в штрафные. Как штрафной он не имел права на повышение в чинах и служил рядовым солдатом. Он хорошо разбирался и знал толк в лошадях, и офицеры, которым поручалась покупка лошадей для полков, иногда брали его с собою на Донщину, на Кавказ.

«...У нас было и бедно и скучно, и мне часто хотелось есть, — вспоминал Репин. — Очень вкусен был черный хлеб с крупной серой солью, но и его давали понемногу».

У Репиных детей было трое. Старшая дочь Устя, за ней Илья и еще маленький сын. Мать Репина, Татьяну Степановну, как жену военного поселянина, гоняли на казенные работы. В памяти Репина навсегда остался тот жаркий, солнечный день, когда он в первый раз нес ей обед в узелке. Она вместе с другими женщинами месила глину с навозом и соломой для обмазки новых казарм. Мальчику надо было идти мимо страшного рва, где бегали своры бездомных собак. Говорили, что накануне они растерзали теленка.

Илюша шел осторожно, как его учили. Страшно. Только бы еще немного пройти, а там бегом к казармам.

Вот и маменька. На ней большой черный платок, спущенный низко. Лицо красное, руки в глине, в крови.

«— А трудно, маменька? — шепчу я. — Можно мне за вас поработать?

Маменька рассмеялась сквозь слезы и стала меня целовать. Я никогда не любил целоваться.

— Маменька, — отталкиваюсь я, — может быть, поселянам нельзя целоваться? Не надо...

Маменька заплакала, посмотрела на свои руки и пошла к общей бадье вымыть их.

Потом мы сидели; маменька ела обед...

... — Ну, будет тебе, барыня, прохлаждаться, пора и на работу! — крикнул на маменьку Середа. — А ты чего таращишь глаза? — подошел он ко мне. — Будешь сюда ходить, так и тебя заставим помогать глину месить. Вишь барыня, не могла с собою взять обеда — носите за ней!»

Дома мать шила на заказ шубы, чтобы заработать хоть немного денег, заботилась о скудном хозяйстве, а чуть выберется свободное время — читала детям стихи Жуковского, Пушкина, Лермонтова, и Илюша, задолго до того как выучился читать, узнал и полюбил этих поэтов.

Мать очень хотела, чтобы дети ее учились, и даже устроила у себя дома что-то вроде маленькой школы. Кроме своих детей, в этой школе было еще несколько ребятишек. Мать учила грамоте, а дьячок — арифметике.

Очень любил маленький Репин рассказы матери о житиях святых. Как-то, наслушавшись этих рассказов, он решил сделаться святым и бежать в пустыню, но бегство не удалось, и он вернулся. Иногда ходили в свою церковь в Осиновке. Церковь была великолепно расписана. Мать сама любила и понимала живопись, ей нравились эти картины, а Илюша все забывал от восторга.

При всей бедности мать иногда покупала картины. Придет продавец — он и стекольщик, и картинами торгует, — осторожно из пачки вынет картину, покажет и смотрит на всех довольными глазами. Как хочется, чтобы мать купила картину, на которой польские паны привязывают Мазепу к лошади. Но картина дорога и не нравится матери, она покупает другую, а Репин и много лет спустя вспоминал: «А какие краски были на кафтанах у поляков!.. Какой конь! Чудо! Я так досадовал, что не купили...»

Рисовать Репин начал очень рано. «Бывало, все заборы изрисованы мелом Илюнькой. Рисовал также видики. Ходили мы часто по ожину²в Староверский лес. Он всегда брал с собой бумаги и карандаш и всё зарисовывал красивые места... Наша компания все больше девочки были. Илюнька не любил ребятишек — они были драчливые — и больше водился с нами, девочками», — вспоминала подруга сестры Усти. Она же рассказывала, как Илюнька, когда стал постарше, рисовал с нее портрет. Посадил и не велел двигаться. «Наталка, сиди! Наталка, сиди!» А мне не хотелось сидеть, и я все время смеялась и вертелась. А потом, когда кончил, подарил мне листок... Рисовал он и других девочек и мальчиков».

Отец служил где-то очень далеко. От него изредка приходили вести, а домой он приезжал только один раз и был какой-то жалкий, чужой. Мать продолжали гонять на казенные работы, дети часто болели. Одну зиму их всех трясла лихорадка. Эта зима особенно запомнилась Репину. Каждое утро, пока не начинала трясти лихорадка, он принимался за работу — делал из тряпок, палок и дощечек большого коня, такого большого, что можно было садиться на него верхом, конечно, осторожно, чтобы не разъезжались ноги. Конь был с настоящим хвостом из волос, с ушами и гривой из обрезков меха. Кто-то посоветовал еще вылепить коня из воска. Илюша выпросил у матери кусочек воска, огарки восковых свечей от образов и стал лепить голову, уши, ноздри... Работал тоненькой палочкой долго, с увлечением и вылепил двух маленьких великолепных коней. Потом решил вырезать коней из бумаги и так наловчился, что, начав с копыта задней ноги, вырезал всю лошадь.

Илюша вырезал только лошадей, а сестре Усте особенно удавались люди — мальчишки, девчонки, бабы в шубах. Все вырезанное они приклеивали на стекла окон — получалась выставка, и прохожие, дети и взрослые, толпились у окон, любовались этой выставкой, смеялись.

Детские рисунки, лепка и вырезание были первые радости творчества, «...нехитрое начало моей художественной деятельности», — говорил Репин.

На праздники к Репиным часто приходил двоюродный брат Тронька. Он работал подмастерьем у портного и страстно любил рисовать. Тронька приносил с собою много рисунков; почти все они были одинаковые и изображали Полкана — большеголовое, бородатое чудовище с дубинкой, получеловека-полупса из сказки о Бове-королевиче. Тронька с гордостью показывал рисунки и тут же рисовал новых Полканов. Каждый рисунок он обязательно подписывал: «Трофим Чаплыгин», потом аккуратно складывал каждого Полкана вчетверо и прятал на дно шапки.

Однажды Тронька принес с собою краски. «Он взял чистую тарелку, вывернул кисточку из бумажки, поставил стакан с водою на стол, и мы взяли Устину азбуку, чтобы ее некрашеные картинки он мог раскрашивать красками. Первая картинка — арбуз — вдруг на наших глазах превратилась в живую; то, что было обозначено на ней едва черной чертой, Трофим крыл зелеными полосками, и арбуз зарябил нам в глаза живым цветом; мы рты разинули. Но вот было чудо, когда срезанную половину второго арбузика Трофим раскрасил красной краской так живо и сочно, что нам захотелось даже есть арбуз; и когда красная краска высохла, он тонкой кисточкой сделал по красной мякоти кое-где черные семечки — чудо! чудо!

Быстро пролетали эти дни праздников с Тронькой. Мы никуда не выходили и ничего не видели, кроме наших раскрашенных картинок, и я даже стал плакать, когда объявили, что Троньке пора домой».

В утешение Тронька оставил Илюше несколько своих Полканов и краски, а главное, заразил мальчика своей неистовой любовью к рисованию.

«Возможно, что не будь его, я бы и художником не сделался», — говорил Репин.

Целые дни сидел Илюша над столом со своими красками, с трудом отрываясь от них. Много лет спустя он вспоминал: «...Мне до страсти захотелось нарисовать куст розы: темную зелень листьев и яркие розовые цветы, с бутонами даже. Я начал припоминать, как это листья прикреплены к дереву, и никак не мог припомнить, и стал тосковать, что еще не скоро будет лето, и я, может быть, больше не увижу густой зелени кустарников и роз».

Розовый куст Илюша все-таки нарисовал, и когда однажды пришла двоюродная сестра, подруга Усти, ей так понравился его рисунок, что она стала просить нарисовать для ее сундучка такой же. В то время у чугуевских девушек было в моде оклеивать крышки своих сундучков картинками.

Это был первый заказ в жизни Репина. За этим заказом потянулись заказы и от других Устиных подруг.

Отбыв службу, приехал наконец отец — батенька, как называли его дети. Жизнь пошла совсем другая. Отец занялся покупкой и продажей лошадей. Каждую весну он пригонял с Дона диких, необъезженных коней и перепродавал их. Обычно приезжал он в ночь и всегда неожиданно.

Раннее утро. На столе большой самовар, и мать с отцом уже сидят за чаем. Отец теперь не такой, как раньше. Он чисто выбрит, усы подкручены, волосы гладко причесаны. Он веселый. Дает мальчику нитку винных ягод — инжира. А потом высоко поднимает пару новых сапог: «Надень-ка: не малы ли?»

У отца дела шли хорошо. Решено было отдать Илюшу учиться в школу топографов. Топографы производили в Чугуеве съемочные и чертежные работы и считались самыми просвещенными людьми в городе. Были они и самыми привлекательными кавалерами для местных барышень: часто устраивали в складчину танцевальные вечера-балы и танцевали до рассвета под полковой оркестр. Летом балы устраивались в городском саду, зимою у кого-нибудь из местных жителей. Дом Репиных, как один из самых больших, часто занимали под эти танцевальные вечера. Илюша и сестра Устя, которой шел уже пятнадцатый год, очень их любили. Правда, Илюшу больше всего захватывала музыка.

В семье Репиных все любили музыку, пение. Навсегда запоминалось, как, бывало, сестра матери, тетя Груня, затягивала какую-нибудь старинную песню и вся семья хором подхватывала ее.

Попасть в ученики к топографам было трудно, но тут помогли танцевальные вечера. Как-то на вечере матери удалось упросить одного из преподавателей школы взять Илюшу к себе в ученики.

Но в школе топографов Илюша проучился недолго. В 1857 году, когда были упразднены военные поселения, топографы уехали из Чугуева. После отъезда топографов остался он без учителя. Втайне мечтал о Петербурге, об Академии художеств, хотя и понимал, что, прежде чем ехать в академию, надо ему еще много учиться.

Однажды — Илюше было лет тринадцать — мать попросила лучшего чугуевского живописца Персанова посмотреть, как сын ее рисует. Мальчик копировал рисунок английского мастера: в тенистом зеленом парке башня замка отражается в воде. Персанов долго добродушно смотрел на рисунок, потом подвел мальчика к окну, показал на Донец, за которым начинался лес, и сказал:

— Вот видишь — вода и лес над водой, вот так и надо рисовать — прямо с натуры.

С тех пор Репин не раз бывал у Персанова, смотрел его работы и понял, что значит «рисовать с натуры». Много лет спустя он вспоминал, какое неотразимое впечатление производили на него картины Персанова: пейзажи, портреты, натюрморты, церковная живопись. И хотя не был он учеником Персанова, но считал его своим учителем и вдохновителем.

Вскоре Персанов уехал из Чугуева, и Репин пошел учиться к хорошему мастеру иконописи и портретисту Бунакову, пошел главным образом потому, что Бунаков был учеником Персанова. В мастерской Бунакова Репин пробыл около двух лет. К шестнадцати годам, выучившись писать образа и портреты, Репин стал самостоятельным мастером, ушел от Бунакова и начал работать в иконописных артелях, которые кочевали по Украине. Ему нравилось писать большие настенные образа, хотелось писать живописно, по-своему. Работу его хвалили. Случалось, за ним приезжали за сто — двести верст. До этого он дальше Чугуева никуда не выезжал, и вот теперь, работая с чужими людьми, в разных местах, он ко многому присматривался, ближе узнавал жизнь, людей. В промежутках между поездками дома он очень много рисовал, писал масляными красками. Написал портреты отца, матери, родственников, знакомых. Писал он и заказные портреты по три, а то и по пяти рублей за портрет. Заработок сына был очень кстати: Репины снова обеднели. В одну неделю от какой-то эпидемии пали все лошади, которых закупил отец, и он вернулся домой нищим.

Казалось бы, уже нельзя было мечтать о Петербурге, об Академии художеств — надо было помогать семье. Но где-то в глубине души жила уверенность — в академии он будет! Кто-то из знакомых достал ему устав академии с новой программой, и он решил, несмотря ни на что, готовиться к экзаменам. Выписал художественный альбом «Северное сияние», где печатались картины русских художников, сцены из русской истории, виды разных городов. С интересом смотрел виды Петербурга, изучал его достопримечательности, мечтал посмотреть картину Брюллова «Гибель Помпеи», о которой чугуевские художники рассказывали чудеса.

Летом 1863 года Репин работал в Воронежской губернии, в селе Сиротино, — писал образа высокого иконостаса прямо на подмостках. Недалеко от Сиротина — городок Острогожск, родина Крамского. Товарищи по работе, уроженцы Острогожска, которые знали, что Репин мечтает о Петербурге, рассказывали о том, как Крамской уехал из Острогожска, поступил в Академию художеств, стал художником. Рассказы эти волновали, будоражили Репина: мечты превращались в твердую решимость ехать в Петербург во что бы то ни стало.

Осенью на заработанные деньги Илья Репин уехал в Петербург.

«Ох, это сон!.. Не может быть, чтобы это было не во сне: вот так, на наружном месте громадного дилижанса я сижу уже не первые сутки и еду, еду без конца...»

Он уже давно потерял счет дням и ночам. И вдруг темным утром кондуктор говорит:

— Что же вы не смотрите: Москва началась!

Потянулись одноэтажные домишки, деревянные заборы, узкие улицы. Потом пошли улицы пошире, дома повыше, и дилижанс въехал на станционный двор Разошлись пассажиры, а Репин пошел на вокзал — хотелось скорее посмотреть, как ходит без лошадей чугунка³.

Через несколько часов чугунка мчит его в Петербург.

2

Петербург! Первые минуты — чужой город, чужие люди, и так их много, что Репин вдруг почувствовал себя одиноким. Даже страшно стало. Но вот сел он в сани. Извозчик — молодой парень. Снег белыми хлопьями весело валит и тает. Аничков мост, Невский проспект. Публичная библиотека, Казанский собор, Исаакиевский... Он узнает все это по тем гравюрам, которые видел в альбоме «Северное сияние». Сердце бьется от восторга. Извозчик спрашивает: «Куда везти?» — «Да в какую-нибудь гостиницу подешевле». Подъехали к гостинице «Олень». Есть номера в один рубль. Репин входит в номер, заказывает самовар, пьет бессчетное количество чая с калачами и впервые за много дней блаженно засыпает в чистой постели.

Утром проснулся он рано, было еще темно. Сосчитал деньги — всего сорок семь рублей. На них недолго проживешь в «Олене». Служитель гостиницы посоветовал поискать комнату по записочкам, приклеенным к воротам.

Репин вышел из гостиницы. «Но меня неудержимо потянуло к набережной, к сфинксам, к Академии художеств... — вспоминал он много лет спустя. — Так вот она! Это уже не сон; вот и Нева и Николаевский мост... Мною овладело восторженное забытье, и я долго стоял у сфинксов и смотрел в двери академии, не выйдет ли оттуда художник — мое божество, мой идеал.

Долго так стоял я одиноко; вероятно, было еще рано, и я никакого художника близко не заметил. Вздохнув от всей глубины души, я пошел к Малому проспекту искать комнату.

На Малом проспекте по записке на воротах взобрался в четвертый этаж, или мансарду⁴, и шустрая хозяйка показала мне маленькую комнату с полусводом; она отдала бы ее за шесть рублей. Комнатка мне понравилась, я стал торговаться, предлагая пять рублей, так как ведь это же довольно далеко от центра.

— Да ведь вы, вероятно, студент, так еще удобнее вам, лишь бы поближе к университету.

— Нет, — смущаюсь я, чрезвычайно польщенный ее предположением, что я студент, — нет, — запинаюсь я. — Я намерен поступить в Академию художеств, — сразу выпалил я.

— О-о, как хорошо! Мой муж художник-архитектор; а мой племянник тоже поступает в Академию художеств.

Я трепещу от радости, и мы сговариваемся за пять рублей пятьдесят копеек за комнату в месяц.

Мне захотелось сейчас же перебраться в эту комнатку с окном мансарды и начать что-нибудь писать».

Но прежде всего надо было подумать о заработке. На следующий же день Репин с утра пошел искать работу: был в иконописных мастерских, в мастерских вывесок, у фотографов. Везде записывали адрес, обещали сообщить, если он понадобится. Усталый, зашел он в кухмистерскую пообедать. Обед стоил тридцать копеек — целое состояние! Придется отказаться от таких обедов. В мелочной лавке купил он два фунта черного хлеба, в запасе еще из Чугуева остался чай и сахар. «Ведь вот чем можно питаться!» И он так обрадовался своему открытию, что прошел и страх перед возможностью голодной смерти. И с тех пор еще долго старушка хозяйка покупала ему каждое утро на три копейки черного хлеба.

Хозяева комнаты оказались простыми, добрыми людьми. Хозяин, архитектор Петров, посмотрел рисунки Репина, и они показались ему интересными, талантливыми. С большим участием расспрашивал он Репина о том, где он учился, что читал. Когда же Репин сказал, что придется ему, верно, уезжать назад в Чугуев, Петров заволновался:

— Что вы, что вы!.. Ведь вы самое важное в жизни сделали: вы Рубикон перешли⁵... Возврата назад не может быть!

Репин знал, что такое «Рубикон» Юлия Цезаря, и ему понравилось, как хорошо сказал об этом Петров. И еще Петров посоветовал ему поступить в Рисовальную школу на Бирже, где придется платить всего три рубля в год.

Репин ожил, повеселел и на другой же день записался в школу. Но там занимались только два вечера в неделю и по утрам в воскресенье. Он решил добиваться академии; набрался храбрости, или, как он сам говорил, «дерзости», и пошел в академию — расспросить, как туда поступают. Ему сказали, что об этом надо узнать у начальства. После долгих колебаний, он решился наконец постучать в дверь, на которой висела дощечка с надписью: «Конференц-секретарь Ф.Ф. Львов». Львов принял его холодно:

— Ах, в академию? Да где вы готовились? Ах, вот эти маленькие рисуночки? Ну, вам еще далеко до Академии художеств. Идите в Рисовальную школу: у вас ни тушевки, ни рисунка нет еще, идите, приготовьтесь, тогда приходите.

Рисовальная школа Общества поощрения художников помещалась в здании Биржи, и ее просто называли «Школа на Бирже». Репин начал учиться в этой школе. Первые месяцы прошли для него в каком-то состоянии тревожного восторга, а первый рисунок — гипсовая модель лопуха, — который он делал в первом классе орнаментов и масок, принес ему и радость творчества, и отчаяние, и счастье. Он смотрел образцы рисунков по стенам, видел, как рисуют этот лопух товарищи — чисто, тонкими штрихами, как печатают. А у него лопух затертый, и тушует он грязными пятнами, добиваясь только передачи формы гипса, его фактуры.

Пришлось сдать такой рисунок.

Наступил рождественский перерыв — каникулы. Около трех недель не ходил он в школу; иногда, правда, грызла мысль о лопухе, но Петербург, Эрмитаж, масляные краски в настоящих тюбиках — все это утешало. Расходовал он краски скупо и этими новыми красками на каникулах написал автопортрет. Написал гладко, по-иконописному. Внимательно, вдумчиво смотрит на нас девятнадцатилетний юноша. Что-то ожидает его?..

Каникулы кончились. В школе на стене висели списки учащихся с выставленными отметками. Репин своей фамилии в списках не нашел — искал ее в последних рядах. От обиды и огорчения он готов был плакать. Наконец решился спросить одного из учеников:

— За что исключают из списков?

— Вероятно, за плохие рисунки. А как ваша фамилия?

— Да фамилия моя Репин, я поступил недавно.

— Что вы, что вы? Ведь Репин записан первым — читайте.

Репину показалось, что товарищ смеется над ним, и окончательно убедился он, что получил первый номер, только тогда, когда служитель выдал ему папку с рисунками и он увидел на рисунке лопуха первый номер и подпись преподавателя.

К концу зимы Репина перевели в следующий класс — класс гипсовых голов. Одним из преподавателей Рисовальной школы был Иван Николаевич Крамской.

Спустя девять дней по приезде Репина в Петербург в Академии художеств произошло событие, наделавшее много шума. Четырнадцать учеников, кончающих академию, отказались участвовать в конкурсе на большую золотую медаль. Они не хотели писать картины на мифологическую тему и добивались права свободно выбирать сюжеты для своих конкурсных работ. Профессора сочли это требование неслыханной дерзостью и отказались его выполнить. А учащиеся отказались от золотых медалей, от поездки в заграничную командировку и ушли из академии.

Вдохновителем этого «бунта четырнадцати» был один из конкурентов на большую золотую медаль — Иван Николаевич Крамской. В Рисовальной школе он вел занятия по воскресеньям.

С волнением ждал этого дня Репин. «Вот и воскресенье... В классе оживленное волнение, Крамского еще нет. Мы рисуем с головы Милона Кротонского... Вдруг сделалась полнейшая тишина... И я увидел худощавого человека в черном сюртуке, входившего твердой походкой в класс. Я подумал, что это кто-нибудь другой: Крамского я представлял себе иначе. Вместо прекрасного бледного профиля у этого было худое скуластое лицо и черные гладкие волосы вместо каштановых кудрей до плеч, а такая трепаная жидкая бородка бывает только у студентов и учителей.

— Это кто? — шепчу я товарищу.

— Крамской! Разве не знаете? — удивляется он.

Так вот он какой!.. Сейчас посмотрел и на меня. Кажется, заметил. Какие глаза! Не спрячешься, даром что маленькие и сидят глубоко во впалых орбитах; серые, светятся. Вот он остановился перед работой одного ученика. Какое серьезное лицо! Но голос приятный, задушевный, говорит с волнением. Ну и слушают же его! Даже работу побросали, стоят около, разинув рты; видно, что стараются запомнить каждое слово... Вот он и за моей спиной; я остановился от волнения.

— А, как хорошо! Прекрасно! Вы в первый раз здесь?

У меня как-то оборвался голос, и я почувствовал, что не могу отвечать».

3

Об академии Репин не переставал думать. Поступить вольнослушателем — надо платить двадцать пять рублей в год, которых у него нет. Петров подсказал выход: надо найти покровителя, который заплатил бы за него. Покровитель нашелся: Федор Иванович Прянишников, член общества поощрения художников, коллекционер живописи, тот самый, который когда-то купил у Федотова «Сватовство майора».

С конца января 1864 года Репин стал вольнослушателем Академии художеств. Первый день, проведенный в академии, запомнился навсегда.

Чуть занималось утро, когда он после обычного своего завтрака — черный хлеб с чаем — вышел из дому. На пустынных улицах тускло горели фонари, поскрипывал снег под ногами. Кое-где у ворот стояли дворники с метлами.

Занятия в академии начинались в восемь часов. По едва освещенному узкому коридору дошел он до аудитории, где профессор читал математику. Две висячие лампы скудно освещали огромную аудиторию, кафедру профессора, черную доску. Слушателей было немного. Репин сел на первое свободное место и весь обратился в слух. Из этой лекции он мало что понял, но мысль о том, что он учится у настоящего профессора, приводила его в восторг.

После лекции отправился он в скульптурный класс. Вошел нерешительно — а вдруг прогонят? Ведь он поступил на живописное отделение, но очень любил скульптуру и хотел полепить. Класс был большой, и не было в нем ни одного ученика. Заспанный служитель принес глину, поставил станок и подвинул гипсовую голову, на которую указал ему Репин.

Лепить оказалось не так просто. Репин не знал никаких приемов — никогда раньше не лепил. Глина не слушалась, ползла, голова валилась на сторону. В это время в класс вошел высокий юноша, курчавый, с черными быстрыми глазами. Он подошел к станку, на котором стоял покрытый мокрыми тряпками торс Лаокоона, умело и ловко снял тряпки, вытер стеки⁶ и начал работать. Работал с увлечением, серьезно; часто отходил и смотрел издали на свою работу. Поглядывал и на Репина. А Репин продолжал сражаться с глиной. Очень хотелось ему посмотреть поближе, как работает курчавый незнакомец, но он не решался. И вдруг юноша сам подошел к нему, заговорил. Потом помог укрепить голову Антиноя и посоветовал в будущем каждую скульптуру начинать с каркаса. Сам он недавно поступил в академию, и звали его Марк Антокольский.

Репин не заметил, как ушел Антокольский. «Я забыл весь мир, был мокр насквозь, и только служитель напомнил мне, что скоро три часа, он будет закрывать класс и не пора ли мне на какую-нибудь лекцию?»

Конечно, пора! Репин бросился бежать на второй этаж. С благоговением вошел в аудиторию. Аудитория полна. Лекция по всеобщей истории. Профессор говорит о египетских папирусах, найденных в могилах, говорит монотонно, тягуче. Репин напрягает все усилия, но чувствует, что слабеет и его неудержимо клонит ко сну. Он старается слушать изо всех сил. Засыпает, встряхивается, снова засыпает и вдруг просыпается от страшного шума. Половина пятого! В пять часов начинается самое интересное — рисовальный класс!

У двери класса уже стоит толпа. В пять часов без пяти минут открывается дверь, и все бросаются занимать места. Нумерованных мест не хватает; «безместные» ученики, запасшись поленьями, врываются в класс, несутся через все скамьи амфитеатра вниз к круглому пьедесталу для натуры и рассаживаются вокруг на поленьях. Рисуют гипсовую голову. Репин горит от восхищения, рисует самозабвенно.

Два часа проходят незаметно — рисовальный класс кончился. За этот рисунок Репин получил один из первых номеров.

«Полон счастья и тепла, вдыхая свежесть улицы, я выхожу на воздух. Вот дивный день: от семи часов утра и до семи вечера я был так полно и так разнообразно занят любимыми предметами».

То, что он почти ничего не понял на лекции, не очень огорчило Репина. Надо учиться и учиться, а он самоучка во всем, так мало еще знает... Целый день он ничего не ел и теперь почувствовал, как сильно голоден. Но все это пустяки. Главное, исполнилась его мечта — он в академии!

Хочется спать, слипаются глаза, книга не читается... В памяти всплывают: люди, глина, Антиной — все вразброд, отрывками. И новый знакомый... Кто он?

Разве мог тогда думать Репин, что пройдет всего несколько недель и станут они самыми близкими друзьями? Разве мог он знать, что пройдут годы и бедный еврей из Вильно — Марк Матвеевич Антокольский станет одним из величайших скульпторов России, а он, Репин, сын военного поселянина, будет славой и гордостью русского народа?

Весной 1864 года в академии было вывешено объявление, что все вольнослушатели, желающие перейти в действительные ученики, могут осенью держать экзамен прямо на второй курс. Репин бросил все и стал готовиться к экзаменам. Первый экзамен был по геометрии.

— Вы понятия не имеете о геометрии, — сказал после экзамена профессор и поставил ему единицу.

Остальные предметы Репин сдал неплохо, а на экзамене по рисунку получил первые номера.

На второй курс из-за геометрии он не попал, но был записан на первый. «От этого счастья я бежал до квартиры как сумасшедший», — вспоминал Репин.

Начались занятия. Науки давались трудно, трудно давалась и жизнь. Он хватался за всякую работу — красил крыши, экипажи, даже ведра; случалось, попадался какой-нибудь «урочишко» или кто-нибудь из товарищей доставал заказ на портреты. Несколько раз в годы учения подавал он в совет академии просьбу о пособии хотя бы на холст и краски, но всегда получал отказ. Изворачивался всячески. Выручал иной раз постоянный натурщик академии Тарас, который за какой-нибудь этюд снабжал чистым холстом для следующей работы. Одно время Репин подумывал даже предложить себя в натурщики академии: пятнадцать рублей в месяц и даровая квартира в подвале казались очень соблазнительными. Но товарищи, которым он сказал об этом, посмеялись над ним, а Антокольский «даже строго, с грустью осудил меня... Один бог ведает, как я существовал в это время», — вспоминал он.

Несмотря на такую трудную жизнь, Репин тщательно выполнял все академические задания, писал эскизы на библейские, евангельские, античные сюжеты, как это полагалось в академии, аккуратно посещал лекции, сдавал экзамены, получал медали.

Все чаще стал бывать он у Крамского. Иван Николаевич скоро понял, как талантлив этот провинциальный юноша, пристально следил за его развитием, просил показывать не только академические работы, но и все, что он делает вне академии. Репин сначала принес портрет старушки, который писал, когда жил на первой своей квартире у архитектора, потом стал приносить и другие портреты и «картинки». Ему казалось, что эти его работы никуда не годятся. По сравнению с тем, как писали товарищи по академии, они были слишком просты, не было в них никаких красивых бликов, ловких ударов кисти. «Должно быть, я — бездарность», — с горечью думал он иногда. Но Крамскому все его портреты и «картинки» нравились, а Репин долго не понимал почему.

Но вот в академии задана тема: «Потоп»⁷. Над эскизом Репин работал недели две, и ему казалось, что он «произвел небывалое»: на первом плане эскиза громоздились люди, гады, звери. В середине в муках корчилась женщина. Через всю картину сверкала молния. С чувством некоторой скромной гордости понес он свой эскиз Крамскому. Крамской, как всегда, встретил его очень приветливо.

«— Как, и это вы? — сказал он, понизив голос, и с лица его вмиг сошло веселое выражение, он нахмурил брови. — Вот, признаюсь, не ожидал... Да ведь это «Последний день Помпеи»... Странно!.. Нет, это не то. Не так... Ведь это не производит никакого впечатления, несмотря на все эти громы, молнии и прочие ужасы. Все это составлено из виденных вами картин, из общих, избитых мест».

Долго еще говорил Крамской, говорил горячо, убежденно. И тут только Репин как бы прозрел. Он вдруг увидел свой эскиз, и все то, что казалось ему сильным, эффектным, предстало перед ним во всей своей убогости. От Крамского он ушел огорченный неудачей, но как бы обновленный. Пусть не удался эскиз. Это неважно. Впереди еще много новых заданий. Надо стараться никому не подражать, в каждое задание вносить свое, живое начало, писать по-своему, как думаешь и чувствуешь. Мысли толпились в голове, путались. Хотелось скорее повидать Антокольского, рассказать ему все, обсудить.

А в академии после «бунта четырнадцати» мало что изменилось. Президентом Академии художеств по-прежнему была дочь царя Николая I — великая княгиня Мария Николаевна, и, как всегда, признавалось только «высокое» искусство. Между тем и в петербургской Академии художеств и в Московском училище живописи росли и развивались молодые художники, пробивались ростки русского национального искусства. Но профессора академии не придавали этому серьезного значения. Не придавали они значения и тем картинам, которые изредка появлялись у них же на выставках в Академии художеств. Правда, когда в 1861 году на академической выставке появилась картина Перова «Крестный сельский ход на пасхе», ее поспешили убрать с выставки «за непристойность». Но «Проповедь на селе» оставалась висеть, а рядом «Привал арестантов» В.Я. Якоби — картина о жестокой расправе царского правительства с лучшими русскими людьми, политическими ссыльными, «Последняя весна» М.П. Клодта...

«Это еще не великие и высокие произведения искусства, которые остаются навеки достоянием народа. Это только пробы молодых, начинающих талантов. Но чувствуешь какое-то счастье перед этими пробами. Где уже существуют эти пробы — и с такой истиной и силой, — там и искусство идет в гору, там ожидает его впереди широкое будущее...» — так писал в статье, посвященной академической выставке, Владимир Васильевич Стасов, и писал он эту статью почти за два года до «бунта четырнадцати».

Для Репина и для многих молодых художников подлинной академией была та артель художников во главе с Крамским, которую создали бунтовщики, уйдя из академии. Там каждый четверг собирались члены артели и гости. Репин, вскоре после своего знакомства с Крамским, стал бывать в артели и сделался своим человеком, даже иногда помогал артельщикам в работе над заказами. На артельных «четвергах» познакомился он с «дедушкой лесов» — Иваном Ивановичем Шишкиным и с гениальным молодым художником Федором Александровичем Васильевым и говорил всегда, что вместе с Крамским они имели на него большое влияние.

На лето многие члены артели уезжали в родные края и осенью привозили рисунки, этюды, случалось, и картины. «Что это бывал за всеобщий праздник! — вспоминал Репин. — В артель, как на выставку, шли бесчисленные посетители, все больше молодые художники и любители, смотреть новинки.

Точно что-то живое, милое, дорогое привезли и поставили перед глазами!»

4

В рисовальном классе академии рядом с Репиным обычно сидел украинец Николай Иванович Мурашко. Он поступил в академию одновременно с Репиным и как-то сразу понравился ему. Нравилось ему, что Мурашко много знает, много читал, все, что читал, помнил — память у него была превосходная. Подружились они быстро, и дружеские отношения эти сохранились на всю жизнь.

Однажды, 4 апреля 1866 года, в рисовальном классе Мурашко таинственно шепнул Репину: «Ты знаешь, сегодня що було?» — и рассказал ему о покушении на жизнь царя Александра II в Летнем саду.

На третье сентября была назначена казнь Дмитрия Каракозова, стрелявшего в царя. Репин и Мурашко решили идти к месту казни на Смоленскую площадь. Было очень рано. По улицам быстро шли, почти бежали толпы народа. Вот и поле. Видна виселица. Друзья протиснулись вперед. Черная телега со скамеечкой, на которой сидел Каракозов, двигалась медленно. Репин успел рассмотреть его бледное лицо с сероватым оттенком, огромные серые глаза, крепко сжатые тонкие губы. Он видел, как Каракозов взошел на эшафот, как поклонился народу на все четыре стороны, как надели на него смертную рубаху... Все кончено!

Вот таким и нарисовал Каракозова Репин, когда вернулся домой измученный и потрясенный всеми переживаниями дня.

Через несколько дней после этого Мурашко уговорил Репина пойти на Голодаево поле посмотреть, а может, и зарисовать место, где был похоронен Каракозов. Шли долго, наконец добрели до поля. Поле ровное, и только на одном месте была свежевыкопанная могила. Не сговариваясь, решили, что это могила Каракозова. Рисовать не стали. Постояли в раздумье и уже хотели идти дальше. Вдруг увидели — прямо на них бежит толстая красная рожа с короткими усами вперед.

— Стойте! Зачем вы сюда пришли? Вы знаете, что это за место? Вы на чьей могиле стояли?

— Нет, не знаем, а чья это могила? — спросил невозмутимо Мурашко.

— А, не знаете! Вот я вам покажу, чья это могила! Идите со мною в участок: там вам скажут, чья это могила.

В участке участковый грозно допрашивал:

— Зачем вы были на Голодаевом поле? Что вы за люди?

— Ученики Академии художеств. Мы с альбомчиками ходим, в разных местах рисуем что понравится...

Участковый приказал чиновнику навести справки. Художников повели в академию, где удостоверили их личности, и потом объявили им, что они свободны.

И только тогда, когда друзья вошли в комнату, почувствовали они, как устали. Мурашко растянулся на полу, Репин лег на свою кровать. Оба молчали, подавленные всем происшедшим. Вдруг Мурашко вытащил из кармана толстую пачку фотографических карточек. Тут были и Костюшко, и польские повстанцы, и Чернышевский, и другие сосланные и казненные «политические».

Прошло три года с тех пор, как Репин поступил в академию, а он ни разу не был на родине в Чугуеве — все не было денег. Наконец весной 1867 года удалось ему собраться и уехать домой. Чугуев, в котором прошло его детство и первая юность, совсем не изменился. Все та же улица, заросшая травой, все тот же бревенчатый дом с крылечком, двор и на дворе та же бочка для воды на двухколесной тележке. Мать такая же. Она заплакала от радости, когда увидела сына. Поразил Репина брат Вася — так он вырос и изменился. Через несколько дней Илья уже писал его портрет: захотелось написать так, как вдруг увидел его в первый день приезда, — кудлатый, задумчивый, сидит он в кресле, обитом узорным шелком. На нем красная, глубокого тона рубашка, расстегнутый жилет. Портрет чудесный и считается одним из лучших портретов, написанных Репиным до 1868 года.

В родном доме все стояло на своих местах и люди были все те же. Но как изменился он сам! Какими скучными показались ему чугуевцы! «...Теперь я буду дорожить каждой минутой божественной жизни в Петербурге. Все то, что было лучшего в жизни, все там!» — писал он друзьям.

Через несколько месяцев Репин вернулся в Петербург, радостно встретился с Антокольским, без которого очень скучал. Обоим жилось трудно, оба были одиноки в чужом городе, оба «горели искусством», мучились тем, что мало знали, не имели никакого образования. Вместе они читали, ходили по музеям, изредка бывали в опере. Незаметно, без всяких предисловий, перешли они на «ты», потом Репин переехал в комнату Антокольского, которую тот снимал у хозяйки.

Скоро Репин перезнакомился и подружился со многими учащимися академии. Общительный, горячий, он с азартом учился, с азартом играл в городки с товарищами в академическом саду. В рисовальных классах, никого и ничего не замечая, самозабвенно рисовал с гипсов. Не было в нем никакого зазнайства; он даже как-то недоумевал удивленно, когда получал первые номера за свои рисунки и товарищи толпой стояли на ученических выставках у его работ. С ним все чувствовали себя легко, свободно.

Постепенно вокруг Репина и Антокольского образовался кружок товарищей. Решили собираться два раза в неделю после академических занятий по очереди у каждого. В небольшой комнате набивалось человек до пятнадцати. Пальто, шубы, шапки сваливались в углу в кучу. Повернуться было негде. Жара стояла невыносимая. Обычно хозяин комнаты хлопотал о самоваре, готовил угощение — чай с калачами. Он же сидел «на натуре» — позировал всем товарищам, впрочем, иногда позировали и друг другу. Рисунки тут же подвергались строгой критике — обижаться не полагалось. От этих «вечеров художеств», как молодые художники стали называть свои сборища, осталось очень мало рисунков, а у Репина — два портрета Антокольского, портрет Мурашко, портрет художника Макарова.

И.Е. Репин. Портрет брата.

Пока рисовали, кто-нибудь непременно читал вслух, чаще всего студенты университета, которые любили ходить на «вечера художеств», чтобы посмотреть рисунки, прочитать какую-нибудь научную статью, поговорить, поспорить. Спорили неутомимо, и споры всегда перемежались шутками, остротами.

Вечер обычно кончался хоровым пением, а после хора кто-нибудь непременно запевал:

Черный страх бежит, как тень,
От лучей, несущих день;
Свет, тепло и аромат
Быстро гонят тьму и хлад;
Запах тленья все слабей,
Запах розы все слышней...

Этой песней английского поэта Томаса Гуда в переводе Михаила Илларионовича Михайлова, арестованного и сосланного в 1861 году, кончался роман Чернышевского «Что делать?».

Роман этот был тогда же запрещен цензурой, и затрепанные, зачитанные его экземпляры, выдранные из журнала «Современник», приносили с собой студенты вместе с другой запрещенной литературой.

Из большой группы участников «вечеров художеств» выделилась другая, маленькая. Собирались почти каждый вечер у Репина: Антокольский, Мурашко, студент Адриан Прахов, очень «развитой и думающий», который, по словам Репина, был их «чтецом и усердным развивателем». Читали вслух, и каждая новая книга находила отклик в сердцах слушателей, отвечала на важные вопросы жизни. Товарищи помогали друг другу готовиться к экзаменам по наукам, а Прахов еще занимался с Репиным немецким языком.

И.Е. Репин. Портрет В.В. Стасова.

Репин работал много. Он говорил, что «благоговеет перед науками», хватал знания всюду — в книгах, на лекциях академических профессоров, в Эрмитаже, на выставках...

Как-то в начале сентября 1869 года Антокольский, вернувшись от Стасова, с которым он недавно познакомился, сказал Репину:

— Знаешь, Илья, Стасов желает познакомиться с моими товарищами, просит позвать близких друзей и придет к нам вечером. Что ты на это скажешь?

— Неужели? Тот самый страшный Стасов? — удивился Репин. — Интересно взглянуть, даже страшно делается.

Решено было встретить Стасова с должным почетом. Кроме обычных посетителей, были приглашены В.М. Васнецов, год назад поступивший в академию, и В.М. Максимов, будущий художник-передвижник. Чай решили подать в комнате Репина, ближайшей к выходу. В назначенный вечер собрались пораньше. Антокольский поминутно выбегал на улицу, чтобы встретить гостя. Наконец в коридоре раздался громкий голос, и в комнату вошел громадный человек в черном сюртуке, с большой бородой с проседью. Владимир Васильевич Стасов был старше Репина и его товарищей лет на двадцать. Первая его статья была напечатана еще при жизни Белинского. Блестяще образованный, владевший почти всеми европейскими языками, он беззаветно любил искусство, литературу. В первых же своих статьях он резко критиковал академию, как учреждение реакционное, а уже за два года до «бунта четырнадцати» писал о том, что нельзя навязывать учащимся для их картин темы из мифологии, далекие от жизни. Художественную артель Крамского приветствовал он восторженно.

Не прошло и десяти минут, как разгорелся спор. Семирадский, убежденный академист, горел нетерпением сразиться с настоящим критиком — противником академии. И сражение получилось бурное. Много лет спустя Стасов вспоминал: «Беседа в комнатках у Антокольского и Репина была одною из ярких и живых сценок того времени... Спор вышел очень живой, горячий и продолжительный...»

5

В один из праздничных дней товарищ и сосед по академической мастерской, Константин Савицкий, уговорил Репина поехать на этюды вверх по Неве на пароходе. Репин неохотно согласился.

Поехали. Погода была чудесная. К полудню уже проезжали мимо роскошных дач, расположенных по берегу Невы. Яркое солнце озаряло нарядную праздничную толпу и стайки веселых барышень, которые спускались вниз к реке. Репину показались они какими-то неземными существами, «дивными созданиями красоты». И вдруг:

— Что это там движется сюда? Вот то темное, сальное, какое-то коричневое пятно, — что это ползет на наше солнце?

— А! Это бурлаки бечевой тянут баржу, — сказал Савицкий.

Бурлаки подошли ближе. Грязные, оборванные, лица угрюмые, побуревшие от загара. Передовой бурлак приподнял бечеву своей черной, загорелой ручищей. Разноцветные барышни побежали вниз. От восторгов Репина не осталось и следа, защемило сердце:

— Какой ужас! Люди вместо скота впряжены!

Художника поразил контраст: чистый ароматный цветник господ — и бурлаки, как темная туча, заслонившая веселое солнце.

Вернувшись домой, он по памяти стал делать наброски то всей группы бурлаков, то отдельных лиц, а потом набросал эскиз всей сцены. Долго не мог он отделаться от мысли о бурлаках, она неотвязно преследовала его.

Как-то зашел к нему художник Федор Васильев и увидел эскиз бурлаков.

«— А, бурлаки!.. Тут эти барышни, кавалеры, дачная обстановка, что-то вроде пикника; а эти чумазые уж очень как-то искусственно «прикомпоновываются» к картинке для назидания: смотрите, мол, какие мы несчастные... Ох, запутаешься ты в этой картине: уж очень много рассудочности. Картина должна быть шире, проще, что называется — сама по себе... Бурлаки так бурлаки! Я бы на твоем месте поехал на Волгу — вот где, говорят, настоящий традиционный тип бурлака, вот где его искать надо; и чем проще будет картина, тем художественнее».

Репина неприятно задел этот покровительственный тон молодого художника, но в душе он понимал: Васильев прав. А ехать на Волгу он все равно не может — нет денег. Васильев как-то весело, легко и, как показалось Репину, слишком самоуверенно сказал, что денег добудет. Он и сам мечтал о такой поездке.

Недели через две Васильев появился снова и сказал, что все устроил, а еще через неделю Репин уже был в пути. Поехали вчетвером: Репин с братом, который жил у него и учился в консерватории, художники Васильев и Макаров. Начали поездку с верховьев Волги, с Твери. Пароходы ползли черепашьим шагом; путешественники перезнакомились на палубе со всеми пассажирами, играли в шахматы, рисовали. За спиной художников всегда стояли зрители и громко обсуждали каждый рисунок. Брат Репина, который во время сборов сказал, что для полного счастья ему не хватает только флейты, получил ее и всю дорогу услаждал попутчиков игрой на флейте. Репин просто понять не мог, как это брат так быстро и хорошо научился играть на флейте.

Васильев также был очень музыкален и превосходно насвистывал любимые места знакомой мелодии. Почти на каждой остановке он остро отточенным карандашом быстро делал изумительные наброски в альбомчике. «...Не прошло и недели, как мы взапуски рабски подражали Васильеву и до обожания верили ему... Он был для всех нас превосходным учителем», — вспоминал Репин.

Вторым учителем была натура — Волга, которую рядом с Васильевым по-новому начинал видеть Репин. Широкие просторы Волги, дым из трубы парохода, какой-нибудь кустарник на берегу, коршун в небе — все, все хотелось зарисовать, перенести на бумагу, на холст.

В дороге художники расспрашивали бывалых людей, где самые красивые места на Волге, и все в один голос называли Жигули. Решили высадиться на пристани против Жигулей. Высадились. Прожили там недолго и поплыли дальше, под Царев курган. Обосновались на все лето в деревне Ширяево: и прекрасные пейзажи для Васильева, и бурлаки для Репина!

Каждое утро со своими этюдниками художники расходились в разные стороны. Репин спешил на берег Волги «охотиться за бурлаками», как говорил он шутя. На одной из отмелей берега бурлаки обычно отдыхали. Одна группа бурлаков сменяла другую. Когда после отдыха бурлаки уходили, Репин шел рядом с ними, приглядывался, наблюдал.

И вдруг «как в сердце ударило» — так поразил его один из бурлаков, Канин. «...Вот этот, с которым я поравнялся и иду в ногу, — рассказывал Репин, — вот история, вот роман! Да что все романы и все истории перед этой фигурой! Боже, как дивно у него повязана тряпицей голова, как закурчавились волосы к шее, а главное — цвет его лица!

Что-то в нем восточное, древнее... Я иду рядом с Каниным, не спуская с него глаз. И все больше и больше нравится он мне: я до страсти влюбляюсь во всякую черту его характера и во всякий оттенок его кожи и посконной рубахи⁸. Какая теплота в этом колорите!»

Бурлаки ушли. Целую неделю Репин «бредил Каниным», часто выбегал на берег Волги, ждал, когда бурлаки вернутся. «И вот, — рассказывает Репин дальше, — я добрался до вершины сей моей бурлацкой эпопеи: я писал наконец этюд с Канина! Это было большим моим праздником. Передо мной мой возлюбленный предмет — Канин. Прицепив лямку к барке и влезши в нее грудью, он повис, опустив руки». Вот таким и вошел бурлак Канин в картину Репина.

Кроме Канина, тогда же на Волге написал он этюды и других бурлаков: мальчика Ларьки, солдата, бурлака, стоящего у плетня, голову бурлака с трубкой, бурлака из Ширяева буерака... С каким упорством писал он этих людей на открытом воздухе — в пленере, — разрешая новую для себя задачу! Как много сделал набросков, рисунков, акварелей, этюдов маслом с Волги и ее берегов — всё материалы для будущей картины, мысль о которой не давала ему покоя.

Лето подходило к концу. Дни стояли серые, пасмурные. Надо было возвращаться в Петербург, и сердце сжималось при мысли об обратном пути — так не хотелось уезжать!

Работ у всех накопилось много. Большие холсты, акварели, альбомы с рисунками тщательно упаковывали, обкладывали лубками, перевязывали веревками. Прощай, Волга!

6

И вот Петербург. «Душа уже полна трепетом академической жизни: скоро начнутся научные лекции, скоро наступят и конкурсы на большую золотую медаль... Мне опять сделалось страшно перед большим городом, как в первый раз...» — писал Репин.

На следующий день по приезде Репину предложили показать академическому начальству работы, созданные на Волге. Начальство работы одобрило, а художники были в восторге от них.

«Этой картины еще не существовало, а уже всё, что было лучшего между петербургскими художниками, ожидало от Репина чего-то необыкновенного: так были поразительны большие этюды масляными красками, привезенные им с Волги. Что ни холст, то тип, то новый человек, выражающий целый характер, целый особый мир, — писал Стасов. — Я живо помню и теперь, как вместе с другими радовался и дивился, рассматривая эскизы и этюды Репина в правлении академии: там было точно гулянье, так туда толпами и ходили художники...»

И.Е. Репин. Портрет П.П. Чистякова.

Был на этой выставке и Павел Петрович Чистяков, о котором Репин уже слышал от старших товарищей. Чистяков был пенсионером Академии художеств, жил в Италии и только что вернулся из заграничной поездки. В одной из академических зал уже стояли привезенные им работы. Все они были из итальянской жизни: «Римский нищий», «Дети-нищие», «Итальянский каменотес». Репин чуть ли не в первый день по приезде ходил смотреть работы Чистякова. Его поразили в этих картинах и необычайная уверенность рисунка, и сила живописи, и та простота, которая — он хорошо это знал — дается художнику огромным трудом. Понравились и темы картин, взятые из жизни итальянского народа.

По академии ходили слухи, что Чистяков будет назначен преподавателем академии, но преподавателем Чистякова пригласили только через два года после приезда, хотя за итальянские картины присудили ему звание академика живописи.

Очень скоро Репин через одного из товарищей познакомился с Чистяковым, и, как вспоминал позднее, Чистяков сразу очаровал его «своим темпераментом поэта и такой глубиной понимания искусства, о которой мы не мечтали». Небольшого роста, сухощавый, с «большим черепом истинного мудреца», он скорее походил на крестьянина, чем на художника, — отец его был крепостным. Человек очень своеобразный, чудак, как его многие называли, с независимым, смелым характером, он был не в почете у начальства императорской Академии художеств. Блестяще усвоив академическую школу высокого мастерства и взяв у академии все, что должно было помогать росту и процветанию нового русского искусства, он все свои силы отдавал преподавательскому делу, даже в ущерб своей живописи. Преподавателем он был превосходным. Вокруг него всегда толпилась молодежь.

От учеников своих он требовал прежде всего профессионально грамотных работ. Рисунку учил строго, требовательно, считал, что основой мастерства должно быть тщательное и систематическое изучение натуры.

Репин, который всегда очень бурно выражал свои восторги, говорил: «Одна есть светлая точка в академии, это Чистяков, да и этого скоро выживут. А уж вот учитель так учитель! Единственный!!»

Репин всего один год учился у Чистякова. Тогда же у него учился и Поленов, с которым Репин дружил, но видался реже, чем с другими товарищами. Поленов поступил в академию одновременно с Репиным и, кроме академии, занимался еще на юридическом факультете университета. Учениками Чистякова были и Васнецов и Суриков, воспитал он и русских художников следующего поколения — Серова, Врубеля, Коровина и многих других.

«Я всех обучил, начиная с 1872 года», — говорил Чистяков. И не было среди его учеников ни одного художника, который не сохранил бы о нем светлую и добрую память.

До окончания академии Репину оставалось немногим больше года. Весь этот год работал он над двумя большими картинами: над последней выпускной программой «Воскрешение дочери Иаира» и над «Бурлаками».

Когда в начале 1871 года на выставке Общества поощрения художников появилась картина «Бурлаки», она поразила всех. «В немногие годы, — писал Стасов, — этот художник сделал шаг вперед, можно сказать, громадный, и даром, что он покуда только ученик, но поспорит, пожалуй, со многими из наших вполне созревших художников».

За эту картину Репин получил первую премию, но он не считал ее оконченной. Летом того же года он снова был на Волге, переработал картину, многое на том же холсте переписал заново и все-таки не считал, что кончил над нею работать. И пройдет еще два года, прежде чем он выставит тех «Бурлаков на Волге», которые и до сих пор составляют гордость русского искусства.

Работа над программной картиной «Воскрешение дочери Иаира» ладилась плохо. Начал ее Репин до поездки на Волгу, долго компоновал картину и, как вспоминал много лет спустя, «переставлял фигуры, изменял их движения и главным образом искал красивых линий, пятна и классических форм в массах». А после поездки, после бурлаков еще острее почувствовал, что делает не то, что надо. Писать картину на евангельский сюжет, изображать чудо воскрешения из мертвых казалось скучным. Он даже решил бросить академию — так заполонили его бурлаки. Но товарищи уговорили остаться, они были уверены, что он прекрасно справится с картиной. Об этом же говорил Крамской, с которым у Репина установились хорошие, дружеские отношения.

— Ищите свое истолкование сюжета, — говорил Крамской. — Талант, а он у вас есть, может справиться и с казенной, избитой темой. Попробуйте...

И Репин пробовал, приходил в отчаяние и снова пробовал. Может быть, надо забыть, что сюжет евангельский, как говорит Крамской. Вот Крамской пишет картину «Христос в пустыне», а как он говорит о Христе! Как много своих мыслей, чувств, переживаний вкладывает в картину!

Однажды, рассказывал Репин, «по дороге от Крамского к себе (очень много хороших новых мыслей мне приходило в пути, особенно если путь был дальний) я вдруг осеняюсь мыслью: да нельзя ли эту же тему — «Смерть дочери Иаира» — на этом же большом холсте сейчас же, т. е. завтра, и начать по-новому, по-живому, как мерещится у меня в воображении эта сцена? Припомню настроение, когда умерла моя сестра Устя и как это поразило всю семью. И дом и комнаты — все как-то потемнело, сжалось в горе и давило.

Нельзя ли это как-нибудь выразить; что будет, то будет... Скорей бы утро».

Наутро в академической мастерской Репин прежде всего без всякого сожаления стер тряпкой все, что было сделано углем за четыре месяца. Работал весь день, не замечая времени. Казалось, он вновь переживал глубокое потрясение детства — смерть сестры. К вечеру картина, по словам Репина, была так впечатлительна, что у него проходила какая-то дрожь по спине. И дома вечером он никак не мог успокоиться и все просил брата играть Бетховена. Музыка переносила его в мастерскую, к картине.

Картина писалась быстро, вдохновенно. Работая над ней, Репин забыл о конкурсе, об академии. Евангельский сюжет наполнился для него жизненным, реальным содержанием. Он просто «писал» человеческое горе и вместе с родителями переживал смерть их дочери. Вот стоят они в стороне, в полумраке комнаты, покорные, скорбные. В эту минуту в комнату вошел Христос. Он подошел к ложу, на котором покоится девочка. Казалось, она спит. Трогательное, нежное лицо, худенькие руки сложены на груди. У изголовья горят светильники, желтоватое их мерцание освещает и девочку и Христа, который уже дотронулся до ее руки. Сейчас произойдет чудо — оно не может не произойти: так напряженно, с такой мукой ожидания смотрят родители, девочки на Христа.

29 ноября 1871 года в Петербурге открылась первая передвижная выставка. Это было большим событием в жизни художников. В артели к ней готовились как к большому празднику. Волновались и художники и ученики, кончающие академию, — передвижная выставка по времени совпадала с ежегодной ученической выставкой и тоже открывалась в залах Академии художеств.

Репин и его товарищи закончили свои конкурсные программы и теперь почти каждый день заходили в залы академии, где шла веселая, шумная работа по распаковке и развешиванию картин. Репин помогал рабочим, художникам, смотрел картины, слушал, что о них говорили. Вот москвичи: новые картины Перова — «Охотники на привале», «Рыболов»; картины Прянишникова — «Порожняки», «Погорельцы»; Саврасова «Грачи прилетели». Вот петербуржцы: «Петр I допрашивает царевича Алексея в Петергофе» — картина профессора Н.Н. Ге. Портреты Васильева, Антокольского, написанные Крамским, выглядят на выставке как-то параднее. А «Майская ночь» Крамского? Вспоминается Гоголь, и Репин решает перечитать его «Вечера на хуторе близ Диканьки».

Наконец выставка открыта. Первый день. Публика заполнила залы, и все прибывает. Крамской ходит по выставке озабоченный. Он все видит, всюду поспевает, на ходу переговаривается с артельщиками, проходит в соседний зал — ученический. Останавливается у картины Репина «Воскрешение дочери Иаира». Он уже видел ее, а здесь, на выставке, она как-то особенно захватывает его своим значительным, глубоким настроением, превосходной техникой и особенно тем, как чудесно удалось Репину «поймать» освещение. Он улыбается, вспоминает, как сам «ловил» луну для «Майской ночи». От этой улыбки у Репина холодеет сердце. Чему он улыбается? А Крамской подходит к Репину, жмет руку: «Прекрасно!» Одно слово — и у Репина гора с плеч.

Через несколько дней появилась восторженная статья Стасова о первой передвижной выставке, и кончалась она так: «Мы не сомневаемся, много тысяч людей перебывает на нынешней выставке, и твердо уверены, что большинство будет всякий раз заходить и в соседнюю залу, где на выставке учеников академии красуется чудесная программа г. Репина: «Воскрешение Иаировой дочери», окруженная целой толпой талантливых товарищей».

За картину «Воскрешение дочери Иаира» Репину присуждена была большая золотая медаль вместе со званием художника первой степени и правом на шестилетнюю командировку за границу.

7

Академия окончена. Впереди командировка за границу, но Репин просит разрешения отсрочить командировку и прожить первые три года на родине. Главное, что мешает ему ехать, — картина «Бурлаки», которая хотя и имела большой успех, но он-то знает, что над ней надо еще долго и много работать, что не все он сделал так, как хотел. Товарищи удивлялись его решению, а Поленов, который тоже получил золотую медаль и право поездки за границу, уговаривал его ехать вместе. Но Репин, казалось бы такой мягкий и уступчивый в жизни, когда дело касалось работы, никого не слушал и твердо стоял на своем.

Разрешение остаться и «путешествовать по России для изучения народного быта» было получено. Репин остался. Первый месяц после окончания академии, как водится, прошел в радостной суете, в подготовке к работе. Все улыбалось Репину: в мастерской ждала картина, а Вера Шевцова, которую он знал еще девочкой, согласилась стать его женой.

И вдруг, может быть, даже неожиданно для самого себя, он принял первый большой заказ: написать для концертного зала московской гостиницы «Славянский базар» картину-панно — групповой портрет русских, польских и чешских композиторов. До сих пор Репин не писал таких грандиозных картин. Место для картины приготовлено было над сценой, высоко, следовательно, и писать ее приходилось с расчетом на расстояние, декоративно. Возможно, Репина увлекла эта новая задача, да и 1500 рублей, которые предложил владелец гостиницы, были очень кстати и казались Репину огромным состоянием.

Список композиторов был составлен пианистом, дирижером, основателем и директором Московской консерватории — Николаем Григорьевичем Рубинштейном. В список вошли и композиторы давно умершие, и живые. Большинство фигур надо было делать с портретов, фотографий, и только М.А. Балакирева, Н.А. Римского-Корсакова, Э.Ф. Направника и Н.Г. Рубинштейна писал Репин с натуры. Идея такой картины многим казалась нелепой, а Иван Сергеевич Тургенев, узнав о картине, писал Стасову, что это будет «холодный винегрет живых и мертвых».

Но Стасов думал иначе. Всего несколько лет назад, когда в Петербург приезжали делегаты от славянских народов Запада и в честь гостей состоялся большой концерт славянской музыки под управлением М.А. Балакирева, Стасов на следующий же день поместил в газете статью, в которой говорил об особенном значении этого концерта для укрепления связей между славянскими народами. Об этом он писал не раз и теперь не мог не приветствовать репинской картины, которая, по его словам, служила той же цели. Интересно, что в этой же статье он впервые назвал молодых талантливых русских композиторов Балакирева, Бородина, Римского-Корсакова, Кюи, Мусоргского «Могучей кучкой», и название это утвердилось за ними и вошло в историю.

Конечно, Репин читал эту статью, не раз говорил со Стасовым о славянских композиторах, и тема картины как-то не смущала его — он смотрел на нее глазами Стасова. «...Мы с В.В. Стасовым, — писал Репин, — возлюбили сию картину и прилагали все старания, чтобы ее сделать и художественною и значительною».

Заказчик торопил Репина, буквально бомбардировал его письмами, телеграммами. Через два месяца после того как Репин начал работать над картиной, он уже требовал ее. Сохранилось ответное письмо Репина владельцу гостиницы. «Милостивый государь, Александр Александрович! — писал он ему. — Сколько крови перепортили Вы мне Вашими понуканиями! После последней Вашей телеграммы я просто работать не могу. Работа из-под палки возможна ли художнику?.. Клячу погоняют кнутом, но не рысака... Я лучше уничтожу картину и возвращу Вам деньги. Все равно Вам никто не исполнил бы к такому сроку. Я даю голову, если кто-нибудь в России пишет скорее меня и работает усерднее».

Дальше Репин ставит заказчику ряд условий. «Если Вы согласитесь на эти условия — я продолжаю, если нет — я уничтожаю картину, готовый перенести самый строгий государственный суд».

После этого письма заказчик оставил Репина в покое. Около шести месяцев работал Репин над картиной, и просто непостижимо, как мог он в невероятно короткий срок справиться с такой огромной и сложной картиной. Она прекрасно скомпонована. В центре — русские композиторы: М.И. Глинка, Н.А. Римский-Корсаков, М.А. Балакирев, А.С. Даргомыжский... Справа у рояля — братья Антон и Николай Рубинштейны, А. Серов... За ними группа польских композиторов: Фредерик Шопен, Станислав Монюшко, скрипач К. Липинский... В левой части картины — чешские композиторы.

Ранней весной почти законченную картину, которую Репин писал в академической мастерской, перевезли в Москву. 10 июня 1872 года состоялось торжественное открытие «Славянского базара». «И, вообразите, — вспоминал много лет спустя Репин, — все-таки главным центром и тут заблистала моя картина: «особы» и даже иностранцы повлеклись к ней, и она надолго приковала к себе их просвещенное внимание. Идут толки, разговоры и расспросы на разных языках...» Среди гостей был даже какой-то заморский принц с целой свитой. Заказчик Пороховщиков сиял улыбками и счастьем, встречал гостей, расшаркивался, искал Репина.

— Где же вы? Ведь вы и не воображаете, какой успех! Все вас спрашивают... Пойдемте скорее, я вас представлю...

А Репин, вероятно, в глубине души понимал, что здесь в «Славянском базаре», успех его был скорее успехом «в свете», и говорил об этом с чуть приметной усмешкой над собой. Но Стасов, Антокольский и многие художники одобрительно отзывались о картине, называли ее «выразительной, превосходной в красках», «чудесной».

В настоящее время картина «Славянские композиторы» висит в Большом зале Московской Государственной консерватории имени Чайковского. Многие недоумевают: консерватория имени Чайковского, а на картине, где изображены славянские композиторы, нет Чайковского. Почему Н. Рубинштейн не включил его в список? Рубинштейн очень любил произведения Чайковского, превосходно их исполнял, но, когда Репин писал картину, Чайковский был еще малоизвестен как композитор — слава пришла к нему позднее.

8

С тех пор как Репин впервые увидел на Неве бурлаков, прошло четыре года. Все эти годы картина «Бурлаки» была главной его заботой, и даже шесть месяцев напряженнейшей работы над заказом Пороховщикова не могли оторвать его от любимых «Бурлаков». Они стояли в той же мастерской, что и «Славянские композиторы», и каждую свободную минуту он посвящал им.

И вот сдана заказная работа, прошли суматошные дни в «Славянском базаре», и Репин с молодой женой уехал на Волгу. На этот раз он ограничился Самарой. Поселились они в небольшом домике окнами на Волгу. Целые дни проводил Репин на берегу реки с бурлаками — рисовал, писал с них этюды. В Самаре пробыли недолго, скорей хотелось в Петербург, в мастерскую за работу. Сколько за эти годы сделано зарисовок, рисунков, этюдов, сколько эскизов — почти законченных картин! Вот последний вариант — «Бурлаки, идущие вброд»; он работает над ним, вернувшись в Петербург. Но все это только подготовительный материал, он нужен для того, чтобы глубже раскрыть тему, лучше, правдивее показать каждого бурлака, который войдет в картину.

Время шло, работа над картиной подходила к концу. И, как это бывало с Репиным всегда при окончании картины, работа двигалась все медленнее. «Помните, когда я кончал «Бурлаков», все по недельке оттягивал», — говорил он Стасову. Сомнения одолевали его, а то вдруг нахлынет буйная радость и кажется — нашел он ее, свою картину.

...Берег Волги. Бесконечный волжский простор, бездонное небо, знойное солнце. Далеко-далеко стелется дым парохода, налево, поближе, замер парус маленького суденышка... По сырой отмели медленно, трудно идут бурлаки. Запряженные в кожаные лямки, тянут они тяжелую баржу. В первом ряду бурлаки-коренники: мудрец и философ, по словам Репина, Канин и в паре с ним такой же могучий богатырь, весь заросший волосами. За ними низко пригнулся к земле, натянул свою лямку Илька-матрос. Угрюмо, в упор смотрит прямо на зрителя этот крепкий, решительный, видавший виды матрос. А вот Ларька в розовой драной рубахе — нетерпеливый, озорной мальчишка, который чуть не потонул, когда с братом Репина попал под колесо парохода. Он только начинает свою бурлацкую жизнь, но сколько в нем огня, задора, как сердито смотрят глаза, как высоко поднял он голову, — такой ничего не боится, хоть и самый молодой из всех! А за Ларькой — старик, коренастый, сильный, прислонился к плечу соседа и торопится на ходу набить свою трубку; а дальше отставной солдат в сапогах, потом огромный бородатый бурлак оглянулся на баржу... И только последний старик обессилел, опустил голову, повис на лямке.

Одиннадцать человек... Опаленные солнцем лица, коричнево-красные, горячие тона одежды, песок отмели, отблески солнечных лучей на реке... И так хорошо развернута картина вширь, что зритель видит каждого бурлака в отдельности, с особыми чертами его характера и как бы читает повесть его жизни и вместе с тем жизни всей этой бурлацкой ватаги.

15 марта 1873 года Репин писал Стасову: «Наконец-то! Кончил я свою картину и поставил вчера на выставку.

Вы не можете себе представить, Владимир Васильевич, какое приятное чувство испытываю я теперь. Как гимназист, выдержавший экзамен. Тетради еще валяются на полу, все в беспорядке, а он, счастливый, ожидает со дня на день лошадей, чтобы уехать к родным на каникулы.

В самом деле, только теперь кончил я академический курс; только теперь я распрощаюсь с казенной скамейкой в моей казарменной мастерской. Ну, довольно.

Теперь неделю я буду гулять, а потом: я гляжу в эту минуту на Ваши две фотографические карточки и говорю точно с Вами, а потом припомните, не обещали ли Вы мне чего-то? Обещали посидеть для портрета. Исполните же, ради бога, свое обещание».

Так, едва закончив картину, Репин уже загорается новой работой и буквально в несколько сеансов пишет великолепный портрет Стасова.

Позднее, в разные годы он напишет еще несколько его портретов, но первый портрет сам Стасов считал лучшим. Необыкновенный по силе и правде выражения, портрет этот, по словам людей, знавших Стасова, удивительно передавал то напряженное и задорное выражение глаз, ту манеру вскидывать голову, с какой Стасов бросался в бой с противниками.

А в эти дни на годичной выставке в Академии художеств, где стояли «Бурлаки на Волге», происходило что-то невообразимое. К картине трудно было пробиться, ее буквально осаждали. Громкие восклицания, бурные восторги публики, художников, учащейся молодежи...

Академические профессора приняли картину очень сдержанно, а ректор академии Ф.А. Бруни считал даже, что картина Репина «Бурлаки на Волге» — «величайшая профанация искусства».

И.Е. Репин. Бурлаки на Волге.

Через несколько дней в одной из петербургских газет появилась статья Стасова о «Бурлаках». Стасов писал: «Взгляните только на «Бурлаков» г. Репина, и вы тотчас же принуждены будете сознаться, что подобного сюжета никто еще не смел брать у нас и что подобной глубоко потрясающей картины из народной русской жизни вы еще не видали, даром что и этот сюжет, и эта задача уже давно стоят перед нами и нашими художниками. Но разве это не самое коренное свойство могучего таланта — увидать и вложить в свое создание то, что правдиво и просто, и мимо чего проходят, не замечая, сотни и тысячи людей?»

Но Стасов не совсем точен. Над картинами о бурлаках художники работали и гораздо раньше Репина, и одновременно с ним, но никто из них действительно не создал такой потрясающей картины, как он. Художник Василий Васильевич Верещагин, например, когда увидел Репина, сказал ему: «Ваши «Бурлаки» гораздо лучше, и я даже бросил начатую свою картину на этот же сюжет; и ведь⁹ порядочно долго готовился к ней, собирая этюды».

Третьякову не удалось приобрести картину «Бурлаки на Волге». В настоящее время она находится в Русском музее в Ленинграде, а в Третьяковской галерее можно посмотреть картину-эскиз «Бурлаки, идущие вброд».

9

В мае 1873 года Репин с женой и маленькой дочкой уехал за границу. По инструкции совета академии в первый год пребывания художников за границей от них не требовалось живописных работ. Им предлагалось путешествовать, смотреть новые города, изучать произведения искусства. Репин решил ехать в Италию. По дороге на несколько дней остановился в Вене, где в это время открылась Всемирная художественная выставка. В русском отделе выставки он увидел своих «Бурлаков», а вскоре прочел и отзывы иностранных критиков о картине — ее одобряли, говорили, что написана она превосходно и что в художественном отделении выставки нет другой столь солнечной картины.

А Репин с огорчением думал о том, что картина могла быть лучше, что колорит ее рыжеват... Так бывало с ним всегда: отойдет от него картина, увидит он ее на выставке, и его охватывает чувство мучительного неудовлетворения своим творчеством.

В Италии Репины провели около четырех месяцев, а осенью переехали в Париж. Первые недели бегали в поисках мастерской, смотрели город, ходили по музеям, картинным галереям. Наконец мастерская найдена. «...Никогда еще не посещало меня такое множество всевозможных сюжетов: так и лезут в голову, спать не дают. До сих пор не начал картины по этому случаю; не знаю, на чем остановиться. Послезавтра принимаюсь за этюды, пора, давно не писал с натуры», — пишет он Стасову.

Но начинать большую картину страшновато — нет никакой заказной работы, а пенсионерам академии денег высылают мало. Выручил Стасов. Брат его, коллекционер живописи, купил «Бурлаков, идущих вброд». Репин вздохнул свободнее. Под глубочайшим секретом сообщил он Стасову тему задуманной картины: Садко — богатый гость на дне морском выбирает себе невесту. Мимо него проходят красавицы итальянки, испанки, гречанки, француженки... Но никакие красавицы не могут сравниться с русской девушкой — девушкой-чернавушкой, на которую смотрит Садко.

Репину казалось, что тема картины ему близка, что выражает она его тогдашнюю тоску по родине. Он просит Стасова прислать ему былину о Садко, книгу о костюмах разных эпох, как можно больше рисунков морских растений и рыб. Стасов присылает ему все, что он просит. Репин изучает материалы, делает эскизы, пишет этюды... Когда в Париж приехал В.М. Васнецов, он уговорил его позировать для Садко. Случайно удалось Репину у приехавшей купчихи достать шубу с лисьим воротником, боярскую шапку. Этюд получился превосходный. Прекрасно написано и подводное царство — морские растения, чудища, рыбы, зеленоватая вода, вся пронизанная солнечным светом. Морское дно Репин писал в знаменитом парижском аквариуме с натуры. Работал он над картиной долго. Картина замучила его, «не задалась»: что-то было в ней безвкусное, провинциальное, и сам Репин это хорошо понимал.

Рядом с этой так измучившей Репина картиной в мастерской на мольберте стояла другая — «Парижское кафе». Русскому художнику трудно было писать картину из чужой, малознакомой ему жизни, но, казалось, трудность эта увлекала Репина. Он работал упорно — делал зарисовки на улицах, писал этюды с натуры, менял, счищал, подправлял, и хотя как-то сказал, что «Парижское кафе» получилось смешно и незрело», но сам не очень этому верил.

Летом Репины уехали в Нормандию, в маленький приморский городок Вёль. И это лето было, пожалуй, самым радостным и значительным временем за границей. В Вёле была целая колония русских художников — Поленов, Савицкий, Боголюбов... «Красные шапки» — так называли их местные жители, потому что, приезжая в Вёль, все они запасались красными шляпами, которые хорошо защищали от морских ветров, солнца. Репин был в восторге от Вёля; его пленяло все: море, скалы, поля, высокая пшеница, маки. Впервые за многие годы, если не считать поездок на Волгу, так близко соприкоснулся он с природой. Впервые с таким страстным увлечением писал на открытом воздухе, упорно добиваясь предельно точной передачи солнечного света.

В конце лета Репин увез в Париж много этюдов, и среди них прелестный этюд девочки-рыбачки: под прямыми лучами горячего южного солнца, среди неяркой травы, васильков, маков стоит девочка-рыбачка в рваной, заплатанной кофте, с рыбацкой сетью в руках. И эта фигура девочки, так чудесно согласованная с бледно-голубым небом, производит неотразимое впечатление.

В Париже уже начались «вторники» у Боголюбова. Алексей Петрович Боголюбов, внук Радищева, талантливый пейзажист, давно жил в Париже и был назначен Академией художеств «надзирать» за пенсионерами. Он был в постоянных хлопотах, добывал русским художникам заказы, помогал искать мастерские, устраиваться на новом месте. А его мастерская была центром русской художественной колонии, где встречались все приезжавшие в Париж русские художники и где по вторникам собирались художники, музыканты, певцы.

На вечерах у Боголюбова и в русской библиотеке Парижа встречался Репин с русскими студентами, с видными революционными деятелями России — В.Н. Фигнер, Н.А. Морозовым, А.И. Иванчиным-Писаревым. «...Напишите, пожалуйста, где я могу достать здесь русские книги авторов, изгнанных из России, и пропишите, что особенно интересно из их работ», — просит он Стасова, и Стасов называет ему парижский книжный магазин, где имеются эти издания.

Париж — город, где недавно потерпела поражение Парижская коммуна, где все еще живы были воспоминания о художнике-коммунаре Гюставе Курбе, который боролся на баррикадах, — все больше привлекает Репина. «...Нет ли чего подробного на русском языке о революции 48 года здесь и о последних делах и движении коммунистов?» — снова просит он Стасова.

Пройдет десять лет, и Репин снова приедет в Париж. В день памяти расстрелянных коммунаров, который ежегодно отмечается во Франции, он пойдет на кладбище Пер-Лашез к знаменитой Стене коммунаров и потом под свежим впечатлением от грандиозной траурной демонстрации в несколько дней напишет прекрасную небольшую картину «Митинг у Стены коммунаров».

10

Три года прожил Репин за границей. В июле 1876 года Репины вернулись в Петербург. Буйные восторги от всего своего, родного, радость первых встреч с друзьями и вслед за тем горечь от сурового их приговора картинам, привезенным из Парижа. Друзья, знакомые недоумевали: как мог Репин после «Бурлаков» писать такие малосодержательные картины? Стоило ли ему жить за границей?.. Обидно, что Стасов и Крамской не хотели видеть, какие успехи сделал он в живописи, как по-новому в своих этюдах из Вёля пытался он решать задачи колорита. И как бы в доказательство той «высоты исполнения», которой добивался и добился он за границей, буквально в несколько дней написал чудесную картину «На дерновой скамье». Писалась она на даче под Петербургом, в саду у родственников жены. На дерновой скамье — семья Шевцовых; налево сидит жена Репина, рядом на траве играют его дочери Вера и Надя, которая родилась в Париже. За деревьями — далекое небо с легкими облачками, поле. Общий тон картины серебристо-зеленоватый, и вся она как бы напоена солнцем, теплом. Написан этот групповой портрет с блестящим мастерством, свежо, изящно.

Его, Репина, упрекают в том, что он поддался влиянию французских художников... А он, как и раньше, верит в то, что искусство должно быть идейным, боевым, правдивым. Только такое искусство близко и понятно людям, только такое искусство призвано служить народу.

Репин переживал трудное время. Ему казалось, что друзья перестали верить в него и что только из жалости к нему не говорят всей правды. Он решил уехать. И осенью со всей семьей собрался в Чугуев.

В Чугуеве Репин не был около восьми лет. И теперь после Парижа, после петербургской сутолоки, после встречи с друзьями, которая оставила в душе горький осадок, он с радостным волнением подъезжал к городу своего детства.

Был серый осенний день. Как все знакомо! И как постарел город! Домики как бы вросли в землю, ворота покосились. Грязно, безлюдно. Тишина такая, что кажется, весь город спит. Лес за городом, с которым связано столько детских воспоминаний, вырублен, и вместо леса — голая земля, покрытая пнями... А в доме у Репиных будто ничего не изменилось, только все кажется маленьким. Маленькими, постаревшими кажутся и отец с матерью.

Началась чугуевская жизнь. Никогда раньше Репин не чувствовал так остро свою связь с родной землей, с родиной. Хотелось поскорее окунуться в народную жизнь, работать во всю силу. Он ко всему приглядывался, все замечал, все складывал в памяти. Подолгу бродил по окрестностям Чугуева, бывал на свадьбах, на базарах и ярмарках, на постоялых дворах, в трактирах, церквах. «...Что это за прелесть, что это за восторг!!! Описать этого я не в состоянии, но чего только я не наслушался, а главное, не навидался...» — писал он.

Альбомы его заполняются набросками, заметками, эскизами. В голове роятся планы все новых и новых работ. Он пишет портреты крестьян: «Мужичок из робких», «Мужик с дурным глазом», «Парубок из Мохначей»... Тут же успевает сделать двойной портрет дочерей Веры и Нади, портрет Троньки — Трофима Чаплыгина, несколько портретов чугуевских своих знакомых, портрет академического друга Н.И. Мурашко, который приехал к нему погостить. И один из самых замечательных портретов — портрет чугуевского протодьякона Ивана Уланова... Быстро, вдохновенно, смелой кистью написал Репин это «духовное лицо» — пьяницу и обжору. И, написав портрет, дал ему такую превосходную характеристику: «Это экстракт наших дьяконов, этих львов духовенства, у которых ни на одну йоту не попадается ничего духовного, — весь он плоть и кровь, лупоглазие, зев и рев, рев бессмысленный, но торжественный и сильный...» Надо сказать, что портрет прежде всего пришелся по вкусу самому протодьякону Уланову и он безмерно гордился своим изображением.

Весной 1877 года в Петербурге начался «Процесс пятидесяти» — судебное дело революционеров-народников, обвиняемых «в государственном преступлении по составлению противозаконного сообщества и распространению преступных сочинений». По Чугуеву пошли слухи о том, что многих ссылают на каторгу и в Сибирь на поселение. Говорили, что самого главного революционера, который сказал на суде речь за рабочих и против правительства, повезут через Чугуев. Слухам верили. Мальчишки бегали на столбовую дорогу, которая шла через улицу мимо репинского дома, смотреть ссыльных — «несчастненьких», как их называли. Но ссыльных по этой дороге всё не везли, а как-то Репин во время своих скитаний по окрестностям Чугуева встретил телегу, запряженную тройкой крестьянских лошадей. В телеге сидел арестант, по-видимому «опасный преступник-революционер». Его охраняли два жандарма с саблями наголо. Ямщик гнал лошадей по грязной, размокшей от дождей дороге. Темнели поля, вдаль уходили телеграфные столбы... Телега проехала, а у Репина тоскливо сжалось сердце, Как-то сами собою вспомнились слова песни, которая так часто пелась в академические годы:

По грязной дороге телега плетется,
В ней два жандарма сидят...

Долго стоял Репин у дороги, и, возможно, тогда же возникла у него мысль написать небольшую, глубокую по пережитому чувству картину «Под жандармским конвоем». Это была первая картина Репина о русском революционере и первая его картина, которую царская цензура не пропустила на выставку.

11

В сентябре 1877 года Репин с семьей переехал в Москву. У них было уже трое детей — в Чугуеве родился сын Юрий. Надо было устраивать семью на новом месте, а Репин приехал больной, схватил в Чугуеве лихорадку, и она трясла его немилосердно. Пересиливая болезнь, он решил на несколько дней уехать в Петербург, повидаться со Стасовым, развеять тот нехороший осадок, который все еще оставался в душе.

В Петербурге остановился он у художника Архипа Ивановича Куинджи. Проболев всю неделю и ни с кем не повидавшись, он вернулся в Москву. Но и больной, не устоял и сделал прекрасный портрет Куинджи. Когда Крамской несколько дней спустя после отъезда Репина зашел к Куинджи, он был буквально потрясен и тотчас же написал Репину, что портрет «принадлежит к числу далеко поднявшихся за уровень. В первый раз в жизни я позавидовал живому человеку, но не той недостойной завистью, которая искажает человека, а той завистью, от которой больно и в то же время радостно... что вот же оно существует, сделано, стало быть, идеал можно схватить за хвост. А тут он схвачен... Ах, как хорошо! Если б Вы только знали, как хорошо!»

И.Е. Репин. Портрет художника А.И. Куинджи.

В начале марта 1878 года открылась шестая передвижная выставка. Репин собирался поставить на нее «Протодиакона», портреты крестьян. Теперь, когда кончился срок его академического пенсионерства, он мог ставить свои вещи на любую выставку, а главное, мог стать членом Товарищества передвижных выставок, о чем он давно мечтал.

На выставке у репинского «Протодиакона» с утра до вечера стояли люди, и не было среди них равнодушных. Богобоязненная и благонамеренная публика возмущалась: как мог художник так изобразить духовное лицо! Неужели это художественное произведение? Этого «Протодиакона» надо снять с выставки!

Но гораздо больше было зрителей, понимавших всю силу талантливости художника и все значение такого портрета. Сам Репин, который всегда знал, что ему удавалось, а что нет, был очень доволен своим «Протодиаконом». Художники поздравляли его, Крамской писал: «Дьякон... это черт знает что такое! Да и только!» Особенно радовало Репина отношение Стасова. Он как-то сразу успокоился за Репина и уже не сомневался в том, что и «Протодиакон», и все Чугуевские его работы — это «пробы новой, возмужалой его кисти», что они выше тех этюдов, которые привез он с Волги, что Репин пошел вперед...

«Протодиакона» купил П.М. Третьяков для своей галереи. Третьякова Репин знал давно. Однажды, когда он еще работал над картиной «Бурлаки», в мастерскую кто-то постучал. Вошел высокий человек с окладистой темно-русой бородой.

— Вы будете Репин? — спросил он.

— Я.

— А я Третьяков.

Третьяков долго рассматривал этюды, развешанные по стенам. Ему понравились этюды, написанные с академического сторожа Ефима и продавца академической лавочки. Он купил их, и это были первые работы Репина, попавшие в галерею Третьякова. С тех пор прошло пять лет. Третьяков сразу понял, какой большой художник Репин, полюбил его со всеми противоречиями его страстной, увлекающейся натуры, верил, что его картины в будущем займут одно из первых мест среди произведений русских художников. Позднее жадно собирал он все работы Репина и, если случалось, что они попадали к кому-нибудь другому, «ревниво упрекал Репина», рассказывала дочь Третьякова.

В дни открытия в Москве передвижных выставок у Третьякова иногда устраивались обеды, приглашались участники выставок, обсуждались картины, шли разговоры о том, как лучше устраивать выставки, как улучшить жизнь художников.

Бывал на этих обедах и Савва Иванович Мамонтов, крупный промышленник, строитель железных дорог, покровительствовавший людям искусства. Талантливый скульптор, музыкант, певец, актер и режиссер, он обладал особым свойством находить таланты, заражать всех своей страстной влюбленностью в искусство. Репин познакомился с ним за границей и теперь в Москве стал бывать у него. В его большом, шумном и гостеприимном доме каждое воскресенье устраивались литературные чтения. Собиралось человек двадцать. Обычно читали по ролям драматические произведения русских и иностранных классиков, иногда вечер посвящали музыке, подготовке к домашним спектаклям, которыми увлекались одинаково все — и взрослые и дети. Отказываться от участия в чтении, в спектаклях у Мамонтовых не полагалось. Репин как-то великолепно прочел роль Самозванца в пушкинском «Борисе Годунове», играл вместе с Васнецовым и Суриковым в пьесе Островского «Снегурочка» роль Бермяты...

И.Е. Репин. Протодиакон.

На лето вся жизнь мамонтовского дома переносилась в подмосковную усадьбу Абрамцево. Для художников, гостивших летом в Абрамцеве, был построен недалеко от усадьбы небольшой дом. Дочь Мамонтовых, маленькая Веруша, называла этот дом своим, а так как прозвище ее было «Яшка», то и дом стал называться «Яшкин дом». В этот Яшкин дом на лето перебирался Репин с семьей и со своими картинами; жили в нем Васнецовы, Поленовы, наезжали в Абрамцево Серовы — мать с сыном, скульптор Антокольский. Все очень много работали, вечерами собирались в большом доме, читали вслух, пели, готовились к домашним спектаклям. «...Живется очень легко, хорошо и не скучно... а главное, вблизи есть деревни, где крестьяне, начиная с ребят и кончая стариками и старухами, не дичатся меня и позируют охотно...» — писал Репин в августе 1878 года.

К осени привозил Репин в Москву много этюдов, эскизы, зарисовки. В Москву переехали и друзья — Васнецовы, Поленов. В Москве жил и Суриков. Все они поселились недалеко друг от друга, вместе бродили по Москве, ее окрестностям. Иногда собирались у Репина на рисовальные вечера. Все четверо увлекались стариной. Поленов писал этюды соборов и теремов Кремля, Васнецов начал картину «После побоища Игоря Святославича с половцами», Суриков писал своих «Стрельцов». Он особенно сблизился в Москве с Репиным и, возможно, заразил его своим интересом к петровской эпохе. Репин вдруг загорелся мыслью написать картину «Царевна Софья», бросился изучать историю петровского времени, стрелецких бунтов. Квартира Репиных была недалеко от Ново-Девичьего монастыря, и дочь Репина рассказывала: «Гуляя за Девичьем полем, мы слушали рассказы папы, как за решетчатым окном монастыря томилась царевна Софья и у окна ее кельи висел повешенный Петром стрелец».

Репин изучил литературу о петровском времени, ходил в Исторический музей, Оружейную палату, Ново-Девичий монастырь. В Историческом музее познакомился с ученым-историком, археологом, исследователем московской старины И.Е. Забелиным, написал его портрет.

Так в мастерской Репина рядом с привезенными из Чугуева начатыми картинами стала новая картина — «Правительница царевна Софья Алексеевна через год после заключения ее в Ново-Девичьем монастыре во время казни стрельцов и пытки всей ее прислуги в 1698 году». В Петербург к Стасову полетели письма: «...Будьте благодетель, пришлите мне костюм для царевны Софьи! Со дна моря достаньте!.. Достаньте его в гардеробе Мариинского или Александринского театра. Там новые костюмы построены довольно верно... Все, что касается до нее, пожалуйста, приберегайте для меня: все, все портреты, какие есть, мне нужны; и буду счастлив за всякий клочок, который вы откопаете». И Стасов присылал портреты, добывал костюмы и охотно исполнял все поручения друга. Но театральные костюмы не подошли. Пришлось шить дома кисейную рубашку с узкими рукавами и сарафан из серебряной парчи, обшитый жемчугом. Но главное, кроме костюмов, Репину нужны были люди, живая натура, без которых он почти никогда не писал. Начались поиски. Он писал этюды для головы Софьи с разных людей, но чувствовал, что все это не то, не та царевна Софья, которую он уже знает, видит в своем воображении. И тут помог случай. В Москву приехала В.С. Серова с сыном. Прошло несколько лет с тех пор, как мальчик Серов учился у Репина в Париже, и теперь мать снова просит быть его учителем. Репин, конечно, согласен. Он перелистывает альбомы, радуется успехам мальчика, встрече с ним, смотрит на мать... Как мог он забыть о ней! Ведь вот где «натура» для его Софьи, пожалуй, самая подходящая! Валентина Семеновна соглашается приходить позировать. И, отталкиваясь от всех ранее выполненных этюдов головы Софьи, от того этюда, который он делает с Серовой, он пишет свою Софью и свою картину.

И.Е. Репин. Царевна Софья Алексеевна.

В 1879 году на седьмой передвижной выставке зрители увидели царевну Софью, старшую сестру Петра I, которая была правительницей Московского государства, поднимала стрельцов на бунт против брата, а потом была схвачена, пострижена в монахини, заточена в Ново-Девичий монастырь. Вот стоит она у стола, откинувшись назад, скрестив на груди руки, побежденная, но непокоренная. Зло, непримиримо горят на бледном лице глаза, сжаты губы, рассыпались по плечам волосы. Горестно, недоуменно смотрит на нее молоденькая черница-прислужница. Рядом, за решеткой окна, голова повешенного стрельца, а по Москве все еще идет розыск, казни стрельцов...

Стасов, Третьяков, Мусоргский и некоторые другие друзья Репина отнеслись к картине отрицательно. Зрители разделились на два лагеря: одни превозносили картину до небес, другие резко ее осуждали. Скоро и в печати появились о ней отрицательные отзывы. Репин был расстроен, но картина ему нравилась, он считал ее удачной и переделывать не собирался. «Я сделал здесь все, что хотел, почти так, как воображал», — говорил он. В эти трудные для него дни он получил письмо от Крамского: «Дорогой мой Илья Ефимыч! Крепитесь! Вы переживаете нехорошее время: чуть не вся критика против Вас, но это ничего. Вы правы (по-моему)...» Тогда же он писал Третьякову, что картина «многим не по вкусу, но это потому, что мы еще не знаем нашей старой жизни. Ведь что тогда было? Какая могла быть Софья? Вот точно такая же, как некоторые наши купчихи, бабы, содержащие постоялые дворы и т. д. Это ничего, что она знала языки, переводила, правила государством, она в то же время могла собственноручно отодрать девку за волосы и пр. Одно с другим вполне уживалось в нашей старой России».

Наряду с работой над картинами шла не менее напряженная работа над портретами, которые часто писались по заказу Третьякова, задумавшего собрать в своей галерее портреты замечательных русских людей — писателей, ученых, художников, композиторов. Репин, который близко принимал к сердцу все, что касалось галереи, всячески помогал Третьякову и никогда не отказывался от работы. Правда, когда однажды Третьяков предложил ему написать портрет реакционера Каткова, он возмутился. «Ваше намерение заказать портрет Каткова и поставить его в Вашей галерее, — писал он, — не дает мне покоя, и я не могу не написать Вам, что этим портретом Вы нанесете неприятную тень на Вашу прекрасную и светлую деятельность...» Третьяков послушался совета, и портрет Каткова никому заказан не был.

И.Е. Репин. Портрет П.М. Третьякова.

Работа над портретами всегда привлекала Репина. Он писал их в детстве и юности, и когда учился в академии, и за границей, и теперь в Москве. Он, казалось, отдыхал за портретами от больших, сложных картин. Писал портреты быстро, с непобедимым желанием дать не только внешнее сходство — это ему легко давалось, — а схватить и передать скрытый внутренний мир человека, самое сокровенное его души. Хотелось найти ему одному присущее выражение лица, движение, жест. Он не любил, когда «позировали». Во время сеансов вызывал на разговоры, споры. «Когда позируют очень безукоризненно, терпеливо, портрет выходит скучный, безжизненный, и наоборот: при нетерпеливом сидении получаются удачные сюрпризы жизни. Так, например, у меня с П.М. Третьяковым, который сидел с необычайным старанием, портрет вышел плохой».

Но и портрет Третьякова нельзя считать неудачей Репина, хотя сам он и говорил, что портрет плохой. Правда, позднее он изменил свое отношение к портрету и писал Третьякову: «...Ваш портрет меня удовлетворяет, и многие художники его хвалят». Третьяков долго отказывался позировать. По словам дочери, ему неприятно было, что посетители выставки «будут знать его в лицо». А Репин считал, что в России да и во всем мире должны знать Третьякова — замечательного человека, создателя первой национальной картинной галереи. Он написал его в неизменном черном сюртуке, в обычной позе, когда, обхватив правой рукой левую у плеча, Третьяков сосредоточенно, внимательно слушает художника — он почти каждое воскресенье бывал у Репиных.

В начале 1881 года Репин узнал о тяжелой болезни замечательного композитора Модеста Петровича Мусоргского. Репин преклонялся перед ним, любил его восторженно. «Как восторгаюсь я Модестом Петровичем! Вот так богатырь! Вот так наш!!!» — писал он как-то Стасову. Мусоргский лежал в больнице, ему, казалось, было немного лучше. Репин пришел к нему, Мусоргский обрадовался, говорил о своем выздоровлении, о новых музыкальных работах... А Репин знал, что положение его безнадежно, и понимал, что должен написать его, должен оставить будущим поколениям России портрет одного из величайших композиторов России.

Модест Петрович сидел в кресле в русской вышитой рубахе, в халате с бархатными малиновыми отворотами. Мартовское солнце щедро освещало больничную палату, фигуру, лицо Мусоргского. Репину вдруг стало ясно: вот так и надо его писать. Он принес с собою краски, холст, но не взял мольберта и кое-как примостился у стола. Сердце сжималось от тоски, а кисть тонким слоем краски уверенно лепила образ любимого друга. Еще три недолгих сеанса... Портрет окончен...

Через две недели Модест Петрович Мусоргский умер. Портрет его, задрапированный черным сукном, стоял на девятой передвижной выставке. Когда Стасов привез этот портрет на выставку, он был свидетелем восхищения, радости многих лучших художников. Крамской, увидев портрет, просто ахнул от удивления. Он взял стул, уселся перед портретом, прямо в упор к лицу, и долго, долго не отходил. «Что этот Репин нынче делает, — сказал он, — просто непостижимо!.. Как нарисовано все, какою рукою мастера, как вылеплено, как написано!..»

12

1 марта 1881 года Репин был в Петербурге на открытии девятой передвижной выставки. «Великая тройка», как называли Репина, Сурикова и Васнецова у Третьяковых, представлена была на выставке блестяще: портреты и картина «Вечорниш» Репина, «Аленушка» Васнецова, «Утро стрелецкой казни» Сурикова. Народу было много. Настроение и у художников и у гостей праздничное. Репин еще накануне был потрясен картиной Сурикова и теперь долго стоял, не в силах оторваться от нее. Кто-то подошел сзади, положил руку на плечо: «Слышали? Царь убит!» Репин не сразу понял, что ему говорят. Оглядел зал. Растерянно, суматошно уходили из зала посетители...

И.Е. Репин. Крестный ход в Курской губернии.

Царь был убит бомбой, брошенной народовольцем Гриневицким. Вступивший на престол сын его Александр III с первых дней повел решительную борьбу с революционерами. Одни из участников покушения были казнены, другие заключены в казематы Петропавловской крепости или сосланы на каторгу. Был издан указ, по которому политических преступников надлежало судить по законам военного времени. Царь Александр III с «верным сторожевым псом самодержавия» — Победоносцевым свирепствовали. Одна крутая мера следовала за другой. Страна волновалась.

Репин никогда не был революционером, не был связан с революционерами-народниками, но всеми силами души ненавидел самодержавный строй и всю жизнь с отвращением и презрением отзывался о самодержавии. «Всеми своими ничтожными силенками, — писал он в эти годы другу своему Н.И. Мурашко, — я стремлюсь олицетворить мои идеи в правде; окружающая жизнь меня слишком волнует, не дает покоя, сама просится на холст; действительность слишком возмутительна, чтобы со спокойной совестью вышивать узоры — предоставим это благовоспитанным барышням».

А в мастерской со всех сторон обступали Репина картины — едва намеченные и почти законченные. Месяц за месяцем упорно трудился он над этими картинами, отдавая предпочтение то одной, то другой. Почти всю вторую половину 1881 года работал он над картиной «Крестный ход в дубовом лесу», которую задумал и начал в Чугуеве. Как-то летом бродил он по Чугуевскому лесу и вдруг остановился очарованный, по лесной дороге в дубовом лесу шел крестный ход — несли чудотворную икону. Пестрая толпа, золотые ризы¹⁰ священников, яркая зелень — и все это в золоте красивых солнечных пятен... В душе загорелось решение непременно написать вот такую картину. Тогда же под свежим впечатлением был сделан эскиз, начата картина, но что-то в ней не удовлетворяло Репина. Летом 1881 года он уехал в Курскую губернию, чтобы «освежиться живыми фактами жизни», посмотреть крестный ход в Коренной пустыни.

Коренная пустынь — так называлась местность верстах в тридцати от Курска, где, по преданию, сочиненному монахами, у корня дерева возле источника «явилась икона». Источник объявили священным, воду целебной, икону чудотворной. В засушливые годы икону, которая хранилась в церкви, «поднимали», и толпы народа во. главе с духовенством несли ее крестным ходом в Коренную пустынь. Там священники служили молебен о «ниспослании дождя», и там же совершалось первое чудо¹¹: вода в источнике начинала прибывать и этой святой воды хватало на десятки тысяч паломников.

И.Е. Репин Девочка Ада

Репину посчастливилось. Вскоре после приезда он стал свидетелем крестного хода. Вместе с толпой шел в пустынь, смотрел, размышлял, делал в своем альбоме пометки, зарисовки. Вернувшись в Москву, он повернул к стене начатую картину «Крестный ход в дубовом лесу» и принялся за новую картину — «Крестный ход в Курской губернии». Он торопился ее писать — хотелось поставить на десятую передвижную выставку. А главное, хотелось кончить ее до переезда в Петербург, куда он мечтал перебраться с семьей на постоянное жительство. Работать над такой огромной картиной в мастерской было трудно. Третьяков предложил перевезти ее в пустые, недавно отстроенные залы галереи.

И вот мы входим в зал, и навстречу нам по большой дороге в знойный летний день, мимо холмов, покрытых пнями, движется неисчислимая толпа. Она гудит, колышется, ползет... Мужики, в праздничных одеждах, с лицами серьезными и степенными, несут огромный, позолоченный, весь украшенный цветными лентами фонарь¹², в котором мерцает пламя свечей. За ними хор певчих. Рыжий дьякон с кадилом. Две женщины со смиренным благоговением склонились над пустым киотом¹³из-под «чудотворной иконы», а самая икона в руках у низкой толстой барыни — местной помещицы в роскошно-безвкусном платье, с выражением тупого высокомерия в лице. Возле нее вся «знать»: военный в мундире, купец с золотой цепью на животе, попы в ризах... Это «чистая» публика. С двух сторон она оцеплена конными полицейскими, сотскими¹⁴с бляхами на груди. Перегнувшись с седла, замахнулся на толпу жандарм, вдали еще двое повернули лошадей прямо в толпу, а впереди, налево от зрителей, подбоченясь, едет пристав. Понятые, взявшись за руки, образуют цепь, чтобы не допустить до «сильных мира сего» простой народ, который со слепой верой ждет милости и чуда от «явленной иконы». Вперед прорвался нищий горбун на костыле, лицо у него вдохновенно-сосредоточенное, а понятой преграждает ему путь дубинкой. Это тот горбун, который часто ходил по Абрамцеву и его окрестностям и которого много раз писал и рисовал Репин для своей картины. Да и не его одного — множество действующих лиц в картине написано с натуры и так изумительно, что кажется, знаешь каждого участника шествия.

Ничего в картине не выдумано, все жизненно-правдиво и все подчинено основной мысли, которую так точно определил сам Репин: «...Главный сюжет в центре картины — это барыня, несущая икону под конвоем сотских».

Картину эту Репин кончал уже в Петербурге и поставил ее на одиннадцатую передвижную выставку. Реакционеры подняли вокруг нее злобную шумиху. Они ругали ее в печати за «несправедливое обличение», за то, что она «напоена социальным ядом». Но не эти люди выражали общественное мнение; передовая молодежь, студенты, курсистки поняли ее и приняли с восторгом. А художник только посмеивался: «Ведь мне не привыкать стать: никого еще, кажется, так не распекали, как меня».

13

В сентябре 1882 года Репин с семьей перебрался на житье в Петербург. В Москве он прожил пять лет. За эти годы написано около шестидесяти портретов, и среди них такие превосходные, как портреты композитора М.П. Мусоргского, писателя А.Ф. Писемского, хирурга Н.И. Пирогова, композитора и пианиста А.Г. Рубинштейна, артистки П.А. Стрепетовой, портреты друзей-художников — Поленова, Чистякова, и многие другие.

В Москве созданы картины «Царевна Софья», «Проводы новобранца», «Вечорницi» — девушка с парубком пляшут трепака. Почти закончен «Крестный ход в Курской губернии». Задуманы и начаты «Арест пропагандиста», «Отказ от исповеди», «Не ждали», «Иван Грозный и сын его Иван», «Запорожцы» и еще несколько других картин. А сколько сделано этюдов! Какое множество первоклассных рисунков! «Голова горит от чудесных мыслей, художественных идей», — писал о тех годах Репин.

И.Е. Репин. Портрет хирурга Н.И. Пирогова.

В Москве остались друзья — Суриков, Поленов, Васнецов. Остался и Лев Николаевич Толстой — больше, чем друг. Он сам однажды пришел к Репину, и этот вечер первой встречи с «великим Львом», как называл его Стасов, навсегда остался самым дорогим воспоминанием Репина.

Из Москвы Репин уезжал без сожаления и так же, как несколько лет назад расточал хвалы Москве, теперь восторгался Петербургом. Поселились Репины у Калинкина моста. Вокруг просторно, строго, величаво. Репин ходил по Петербургу, забирался далеко. «Вспоминаю многое; на некоторых местах не был 15 лет и теперь точно на родине...»

Оглядевшись и устроившись, Репин с головой ушел в работу: «Я так теперь работаю, так устаю, что даже нервы ходят ходуном...» Еще в Москве начал он картину «Арест пропагандиста». Работал над ней мучительно, долго и с горечью сознался себе в том, что картина не получилась. В Петербурге он снова за нее принялся. Изменил композицию, сделал много новых этюдов, постепенно убрал все лишнее, что мешало выявить главную мысль. Вместо двадцати человек, которые были в первом варианте картины, он оставил только четырнадцать. Арестованного пропагандиста окружают теперь не крестьяне, среди которых были и сочувствующие, а стоит он лицом к лицу со своими врагами в избе, у столба. Руки его крепко связаны, а его самого держит понятой. Рядом — сотский. Левее на скамье сидит, по словам Репина, «местный кабатчик или фабричный и смотрит в упор на арестанта. Не доносчик ли?» Может быть доносчиком и тот человек, который стоит у окна и, заложив руки за спину, смотрит на пропагандиста, — это, вероятно, хозяин избы. Направо у дверей сидит пристав, читает бумаги, только что вынутые из чемодана. Угодливо склонился над приставом сыщик, за ним другой — с торжеством протягивает руку со связкой книг. В дверях девушка; она одна сочувствует пропагандисту и с тревогой смотрит на сыщика...

А пропагандист?.. Ему не вырваться из рук царских прихлебателей. Он готов был к тому, что рано или поздно настанет день, и будет он арестован, брошен в тюрьму. И все-таки как трудно с этим примириться! Он знает, что не одинок, что на его место придут другие. Сколько силы, решимости в его лице, с какой ненавистью смотрит он на врагов!

И.Е. Репин. «Арест пропагандиста».

От первого эскиза, сделанного к этой картине в 1879 году, пройдет одиннадцать лет, прежде чем Репин окончит ее и покажет зрителям.

А на мольберте стоит еще картина, посвященная русским революционерам. Она тоже начата в Москве почти одновременно с «Арестом пропагандиста»... Как-то Репин в один из своих приездов в Петербург был в гостях у Стасова. Как всегда, Владимир Васильевич был рад ему. Настроение у него было тяжелое: два его брата были арестованы за хранение запрещенной литературы. И все-таки он сберег для Репина нелегальный номер газеты «Народная воля», где был напечатан отрывок из стихотворения поэта Минского «Последняя исповедь».

Я не совсем бессилен — умереть
Осталось мне, и грозное оружье
Я на врагов скую из этой смерти...
Как надо жить, людей не научил я,
Но покажу, как надо умирать...

Впечатление от стихов было потрясающим. «Я помню, как мы с Вами вместе, лет десяток тому назад, читали «Исповедь» и как мы метались, словно ужаленные и чуть не смертельно пораненные», — писал много лет спустя Стасов. И возможно тогда же, когда слушал Репин эти стихи, он мысленно представлял себе будущую картину и под свежим впечатлением сделал первый набросок. Но первый набросок не удовлетворил его — он был скорее иллюстрацией к стихам, чем самостоятельной картиной. И только после длительной работы, бесконечных переделок картина была окончена.

И.Е. Репин. Отказ от исповеди.

...Одиночная камера. Железная койка, стол. По стенам плесень. В тяжелых дверях глазок, и никогда не знаешь, кто за дверью, чьи глаза смотрят на тебя. В эту дверь только что вошел священник с распятием в руках. Он пришел отпустить грехи, исповедать человека, приговоренного к смертной казни. На койке в арестантском халате сидит осужденный на смерть революционер. С каким презрением, как гордо смотрит он на служителя церкви. Он не нуждается в отпущении грехов, отказывается от исповеди. Он умрет, как умирают его товарищи.

А как решена картина в цвете! Темный, трагический общий колорит картины, все как бы тонет во мраке одиночки, и освещено только лицо человека — революционера, уверенного в своей правоте. «Илья, я вне себя — не то что от восхищения, а от счастья!.. Наконец-то, наконец-то я увидел эту картину. Потому что это настоящая картина, какая только может быть картина!!!» — так писал Стасов, когда увидел картину. Понятно, что «Отказ от исповеди» цензура не пропустила на передвижную выставку, и зрители увидели ее только через десять лет.

А на очереди у Репина уже следующая картина, также задуманная в Москве, — «Не ждали». Он писал ее на даче под Петербургом. Позировали ему члены его семьи, знакомые.

В первый раз писал он картину прямо с натуры, без предварительных эскизов. После первого варианта картины, написанного на небольшом холсте, где из ссылки возвращается девушка-курсистка, после переделок, поисков он начал новую картину на большом холсте на ту же тему.

И Е. Репин. Рисунок к картине «Не ждали».

...Комната небогатой интеллигентной семьи. Все заняты. Бабушка что-то шьет или вяжет, мать играет на рояле, дети готовят уроки. И вдруг открывается дверь, и в комнату входит человек. На нем темный крестьянский армяк, в руках шапка. Лицо бесконечно усталое и в то же время радостное и тревожное — как-то его примут? Он идет прямо к матери. Мы не видим ее лица, не видим, какими глазами смотрит она на сына, но вся ее фигура в черном платье, рука, слегка опирающаяся на кресло, говорят о том, что она узнала сына, что она в душе всегда ждала его. Вот сейчас бросится к нему растерянная и обрадованная жена. Узнал его и мальчик, весь потянулся к нему, а маленькая девочка смотрит испуганно, исподлобья — она не помнит отца. В дверях все еще стоит горничная, впустившая человека — ссыльного, о котором помнили, но которого «не ждали» в семье... За окном летний день. Рассеянный свет на голубовато-зеленоватых обоях, на сиреневом платье горничной, на полу... Комната полна света, воздуха, и живопись картины свежая, ясная.

Картина не нуждалась ни в каких пояснениях — все в ней было понятно, жизненно, правдиво. Когда двенадцатая передвижная выставка после Петербурга и Москвы поехала по другим городам, сопровождающий выставку художник писал, что картину повсюду принимали горячо и отзывались о ней «восторженно».

«Арест пропагандиста», «Отказ от исповеди», «Не ждали» — картины, посвященные борьбе революционеров-народников с самодержавием, — Стасов считал самыми значительными картинами Репина. «Вот это — история, вот это — современность, вот это — настоящее нынешнее искусство, за которое Вас впоследствии особенно высоко поставят».

«...Искусство я люблю больше добродетели, больше, чем людей, чем близких, чем друзей, больше, чем всякое счастье и радости жизни нашей... Где бы я ни был, чем бы ни развлекался, кем бы я ни восхищался, чем бы ни наслаждался... оно, всегда и везде, в моей голове, в моем сердце, в моих желаниях лучших, сокровеннейших. Часы утра, которые я посвящаю ему, — лучшие часы моей жизни» — так говорил Репин, и эта всепоглощающая любовь к искусству освещала все, рождала новые и новые мысли о картинах. Казалось, он чувствовал себя неуютно, если в мастерской на мольбертах не стояло несколько разных картин, если в голове не бурлили мысли о новых и новых работах. Не совсем окончив одну картину, он тотчас хватался за другую, уже начатую, уже продуманную. Так и теперь: до окончания картины «Не ждали» оставалось несколько месяцев, а он уже бредил картиной об Иване Грозном и царевиче Иване.

И.Е. Репин. Иван Грозный и сын его Иван.

Однажды был он на концерте, где исполнялась «Месть» Римского-Корсакова. «Она произвела на меня неотразимое впечатление, — говорил Репин. — Эти звуки завладели мною, и я подумал, нельзя ли воплотить в живописи то настроение, которое создалось у меня под влиянием этой музыки. Я вспомнил о царе Иване. Это было в 1881 году. Кровавое событие 1 марта всех взволновало. Какая-то кровавая полоса прошла через этот год...» Тогда же сделал он два эскиза будущей картины — карандашом и масляными красками. С тех пор картина прочно заняла свое место в душе Репина. Но вплотную он принялся за нее только в 1884 году в Петербурге.

Начались подготовительные работы. В картине предполагалось две фигуры: Иван Грозный и сын его Иван, и основное положение этих фигур было уже намечено в первых эскизах. Надо было искать натуру. Как-то на рынке встретился чернорабочий, с которого он тут же написал этюд для Грозного, потом ездил в Царское Село к Чистякову, который рекомендовал ему какого-то старика, похожего на царя Ивана, писал этюд с художника Мясоедова. А для царевича позировал писатель Всеволод Михайлович Гаршин. Репин недавно познакомился с ним и с первого взгляда «затлелся особенною нежностью к нему». Он написал его два раза: этюд в профиль и великолепный портрет — Гаршин сидит за письменным столом, перебирает рукописи; кто-то входит в комнату, Гаршин поднял голову, глаза у него больные, тоскливые... «В лице Гаршина меня поразила обреченность: у него было лицо обреченного погибнуть. Это было то, что мне нужно было для моего царевича», — писал Репин.

Над картиной Репин работал не в мастерской, а в отдельной, специально обставленной комнате. Он сам кроил костюмы для Грозного и сына — черный, в виде подрясника для Грозного и розоватый, с серебристым отливом для царевича. Завитками расписал высокие сапоги с загнутыми носками.

Так художник собирал отдельные штрихи, черточки — все, что могло пригодиться ему для картины. «Я работал завороженный, — говорил он. — Мне минутами становилось страшно. Я отворачивался от этой картины, прятал ее». Иной раз после целого дня работы ему вдруг начинало казаться, что картина слабая, неудачная. Разум подсказывал: надо передохнуть, «Но что-то гнало меня к этой картине, и я опять работал над ней».

И вот наконец картина окончена. В один из четвергов — вечер, когда у Репиных собирались друзья, знакомые, — он решил показать картину. Очень волновался, пока устанавливал ее, освещал лампами, прилаживал занавеску. А потом до прихода гостей долго сидел один перед своим творением. Какой это был тяжкий труд! Сколько испытал он разочарований, сколько счастья, от которого тесно становилось сердцу. И как смертельно он устал!

Собрались гости. Пришли художники Крамской, Шишкин, Ярошенко и другие. Репин отдернул занавеску... Сумеречный полумрак царских палат, мрачные стены в темно-малиновых и темно-зеленых шашках, пол, покрытый красными узорными коврами, опрокинутое кресло, брошенный жезл и в центре две освещенные фигуры: отец и сын. Только что совершилось убийство, и в ту же секунду понял царь, что случилось непоправимое. И вот он уже не грозный царь, он отец: судорожно обнимает сына, зажимает рану, пытается остановить кровь. А в глазах нестерпимая мука, жалость, любовь...

Долго все стояли в тревожной тишине, потрясенные картиной, потом тихо заговорили, поздравляли Репина.

В феврале 1885 года картина Репина «Иван Грозный и сын его Иван. 16 ноября 1581 года» появилась на тринадцатой передвижной выставке. Петербург был взбудоражен, все разговоры шли о «Грозном». Тысячная толпа буквально осаждала выставку, а у здания стоял конный отряд жандармов.

И.Е. Репин. Портрет Л.Н. Толстого.

У картины происходили жестокие споры. Зрители или бурно восторгались или не менее бурно возмущались: как можно это выставлять! Ведь это цареубийство!

На выставку собственной персоной прибыл главный советник царя Победоносцев. После выставки он писал царю: «Стали присылать мне с разных сторон письма, с указанием на то, что на передвижной выставке выставлена картина, оскорбляющая у многих правительственное чувство: Иван Грозный с убитым сыном. Сегодня я видел эту картину и не мог смотреть на нее без отвращения...»

Ходили слухи, что картину запретят. И действительно, когда выставка переехала в Москву, П.М. Третьяков, который купил картину, получил предписание снять ее с выставки. Ему пришлось поместить ее в отдельную комнату, закрытую для посетителей.

Многие знали, что картину купил Третьяков, и бросились искать ее в галерее, но Третьяков молчал, молчали и работники галереи. И только через несколько месяцев после усиленных хлопот запрет был снят и картину повесили в репинском зале, где она висит и до сих пор.

14

В Петербурге Репин прожил восемнадцать лет. Первые десять — двенадцать лет были годами напряженного творческого труда, когда завершались задуманные и начатые в Москве работы. Все эти годы Репин не терял связи с Москвой, переписывался с Поленовым, Васнецовым, изредка с Суриковым — знал, что тот не охотник до писем. Почти каждый год бывал в Москве, то во время выставок, то проездом на Кубань, на юг России за материалами для картины «Запорожцы». Каждый раз он непременно заходил в Третьяковскую галерею, к Третьяковым, видался с Мамонтовыми, с московскими художниками, ездил в Ясную Поляну. «Только вчера вернулся я домой. И знаете ли, где я был? В Ясной Поляне. Прожил там 7 дней в обществе маститого Льва. Написал, между прочим, с него два портрета. Один не удался, я его подарил графине. Другой пришлют мне недели через две», — писал он Стасову в августе 1887 года. Кроме этих двух портретов, Репин сделал еще портретный рисунок Толстого в дедовском кресле, несколько набросков, изображающих пашущего Толстого.

Портрет, который Репин считал удавшимся, написан быстро, в три сеанса, на светлом фоне. Толстой сидит в кресле красного дерева в своей темной «толстовке». Лицо сосредоточенное, спокойно смотрят глаза под нависшими бровями.

С тех пор как был написан этот портрет и до смерти Толстого, у Репина «горели руки», он не мог удержаться и, как только случалось ему встречаться с Толстым, без конца рисовал и писал его, открывая все новое и новое в изменявшемся с годами облике Толстого. До нас дошло около семидесяти работ, посвященных Толстому, а сколько их утеряно, сколько разошлось по рукам!

В том же 1887 году написан и превосходный портрет В.И. Сурикова. Суриков всегда и во всем восхищал Репина. Очень разные люди и разные художники, они были большими друзьями.

Год, в который писались эти портреты, был очень тяжелым в личной жизни Репина — он разошелся с женой. Разрыв этот был тем более тягостным, что Репин очень любил детей. Старшие — Вера и Надя — остались с ним, а младшие — Юра и Таня — переехали с матерью на другую квартиру. Репин тосковал без детей. Он часто рисовал их, и как много в этих портретах душевности, трогательной нежности! Вот темноволосая маленькая Надя в розовом платьице, на белой подушке, и она — уже молодая девушка, вся залитая солнечным светом, под зонтиком в саду. Вот сидит на жердочке любимица Вера — «Стрекоза», щурится от солнца. Маленький Юра на фоне ковра и Юра-подросток в Венеции, куда возил его отец...

И.Е. Репин. Портрет художника В.И. Сурикова.

А петербургская жизнь шла и шла. У Репина появилось много новых знакомых, возобновились связи с петербургскими художниками, среди которых были и старые товарищи по академии. Он бывал у Стасова на музыкальных вечерах, не пропускал интересных концертов, ходил в театр. По средам приходили к Репину друзья, знакомые и даже малознакомые люди, которым хотелось посмотреть на известного художника. «Сомневаюсь, чтоб ему доставляли удовольствие эти сборища по средам, на которых порядком скучновато. Жалко его, — одинокий он — девочки его мне все больше и больше не нравятся... они пренебрегают решительно всем, что исходит от отца, чем огорчают его несказанно. Ему очень грустно и тяжело», — писал Валентин Серов, который долгие годы жил в семье Репиных.

По воскресеньям молодежь — Серов, Врубель и другие — работала у Репина в мастерской акварелью, и он с восторгом говорил: «Я учусь у них!»

Но утром каждого дня он неуклонно в мастерской один со своими картинами. Вскоре после тринадцатой передвижной выставки, на которой была показана картина «Иван Грозный», Репин вплотную принялся за большую работу — «Запорожцы, сочиняющие письмо турецкому султану». История этой картины давняя. Как-то летом 1878 года в Абрамцеве зашел разговор о запорожской старине. Историк Н.И. Костомаров прочел письмо, написанное в XVII веке запорожскими казаками турецкому султану в ответ на его дерзкое предложение перейти в турецкое подданство. Письмо было с таким озорством, так издевательски написано, что все буквально покатывались со смеху. Репин загорелся, вспомнились чугуевцы — потомки вольных запорожских казаков, и он тут же набросал первый карандашный эскиз картины.

С тех пор буйная казацкая вольница надолго поселилась не только в мастерской, но и в семье Репина. «Почти каждый день папа читал вслух о запорожцах... и рассказывал о Сечи... — вспоминала дочь Репина Вера. — Так, увлекаясь, папа и нас увлекал своими рассказами и чтением. Часто мы играли в запорожцев... Моему маленькому брату Юре выбрили голову и оставили чуб; на круглой голове его сначала висел маленький, а потом вился длинный «оселедец» который он заматывал за ухо. И костюм ему сшили: желтый жупан¹⁵ с откидными рукавами, когда крестный его Мурашко привез ему малороссийскую рубашку и шаровары. Жупан ему дали заносить, чтобы больше походил на настоящий».

Весной 1880 года, взяв с собою Валентина Серова, Репин уехал на Украину; побывал в местах, где когда-то была Запорожская Сечь, осматривал старинные укрепления, искал в народе типы старого казачества... Осенью привез около сорока этюдов, множество рисунков и уже ни о чем, кроме «Запорожцев», не хотел думать. Когда в первый раз у Репина был Толстой, он видел эскиз «Запорожцев». «В «Запорожцах» он мне подсказал много хороших и очень пластических деталей первой важности, живых и характерных подробностей, — рассказывал Репин Стасову. — Видно было тут мастера исторических дел... Я понял, что он представлял себе совершенно иначе «Запорожцев» и, конечно, неизмеримо выше моих каракулей...» И Репин решил было совсем бросить картину. Но не прошло месяца, как он писал Стасову: «До сих пор не мог ответить Вам, Владимир Васильевич, а всему виноваты «Запорожцы», ну и народец же! Где тут писать, голова кругом идет от их гаму и шуму... Я совершенно нечаянно отвернул холст и не утерпел, взялся за палитру и вот недели две с половиной без отдыха живу с ними, нельзя расстаться — веселый народ... Недаром про них Гоголь писал, все это правда! Чертовский народ!.. Никто на всем свете не чувствовал так глубоко свободы, равенства и братства!»

Но чем дальше, тем яснее понимал Репин, что картина трудная, нужен советчик, человек, хорошо знающий запорожское казачество. Всегда безотказно помогал Стасов, но он не был знатоком Украины да и не очень одобрял эту его затею.

Переехав в Петербург, Репин в 1887 году познакомился с профессором Д.И. Яворницким, специалистом по истории Запорожья. Яворницкому понравилась и мысль картины, и то, что ее пишет такой большой художник, как Репин. Охотно стал он ему помогать, доставал книги, документы, рассказывал о запорожцах, предоставил в его пользование свою коллекцию украинских древностей: оружие, жупаны, сафьяновые сапоги, пояса и платки, домашнюю утварь, разные трубки — люльки-носогрейки, люльки с чубуком в три аршина...

Два раза еще ездил Репин—сначала на Кубань, потом на юг России — за материалами для картины. Десятки альбомов были заполнены рисунками, сотни этюдов сделаны с людей, наиболее подходящих для задуманных фигур в картине. Поездки, общение с потомками запорожских казаков, с которых были писаны этюды, самые вещи, когда-то принадлежавшие казакам, обогащали Репина, помогали ему вживаться в далекий семнадцатый век. Возможно, что ни один этюд не вошел целиком в картину, но на основе множества этюдов художник создавал обобщенный образ того или другого человека. «Задумав картину, я всегда искал в жизни таких людей, у которых в фигуре, в чертах лица выразилось бы то, что мне нужно для моей картины», — говорил Репин. Но обычно в картину люди эти попадали преображенными.

В мире веселых и буйных запорожцев прожил Репин целых двенадцать лет. Правда, очень часто приходилось ему расставаться с ними — на очереди были и другие картины и портреты, но неизменно, с чувством глубокой радости, возвращался он к ним. «Какой это труд!.. Работаю до упаду... Очень устаю», — писал он в те месяцы, когда кончал картину.

И вот наконец картина окончена.

...Догорает день, вьется дымок костров, далеко-далеко раскинулась широкая степь. А вокруг стола собралась запорожская казачья вольница писать ответ турецкому султану. Пишет писарь, человек умный и на Сечи уважаемый, а сочиняют все — каждому хочется сказать свое слово. Над писарем склонился атаман всего запорожского войска — Иван Серко. Он заклятый враг турецкого султана, не раз доходил до самого Царьграда и «такого пускал туда дыму, что султану чихалось, точно он понюхал табаку с тертым стеклом». Это он, вероятно, под общий хохот сказал крепкое словечко, подбоченился, закурил трубку, а в глазах смех и задор человека, готового к действию. Рядом, схватившись за живот руками, хохочет могучий седоусый запорожец в красном жупане — совсем Тарас Бульба. Изнывая от смеха, привалился к столу дед с чубом на лбу. Напротив на опрокинутой бочке широкоплечий казак — виден только затылок, а кажется, слышен его громовый хохот. Полуголый казак смакует крепкое атаманово словцо, а другой, черноусый, в шапке с красным верхом, от восторга грохнул его кулаком по спине. Улыбается стройный красивый юноша в богатой одежде — не Андрий ли это, Тарасов сын?.. А вот «дидок» широко открыл рот, сморщился от смеха; молодой бурсак протиснулся сквозь толпу, ухмыляется, заглядывает в письмо; за ним богатырь в черной бурке с повязкой на голове...

И вся эта толпа, все это сборище запорожских «лыцарей», живет, шумит, хохочет, но по первому зову своего атамана готова бросить все, идти на врага и душу свою положить за Сечь, потому что для каждого из них нет ничего дороже отчизны и ничего святее товарищества.

По краям картины две фигуры как бы замыкают композицию. Не сразу пришел к такому решению Репин, все никак не мог собрать картину, все она у него распадалась. И когда его упрекали в том, что он испортил картину, поставив спиной к зрителям безликую фигуру, он возмущался, возражал: «Чего только тут не было! Была и лошадиная морда; была и спина в рубахе; был смеющийся — великолепная фигура, — все не удовлетворяло, пока я не остановился на этой дюжей простой спине — мне она понравилась, и с ней я уже быстро привел всю картину в полную гармонию... И теперь хотя бы сто тысяч корреспондентов «Times» разносили меня в пух и прах, я остался бы при своем; я глубоко убежден, что теперь в этой картине не надо прибавлять, ни убавлять ни одного штриха».

15

Весной 1891 года, как обычно, открылась девятнадцатая передвижная выставка. На выставке не было ни одной работы Репина — он ушел из товарищества, с которым был связан многие годы. Ему не нравилось, что передвижники замыкаются в себе, что почти не принимают новых членов, особенно молодых. «С тех пор как товарищество все более и более увлекается в бюрократизм, мне становится невыносима эта атмосфера. О товарищеских отношениях и помину нет: становится какой-то департамент чиновников», — писал он художнику К.А. Савицкому.

Стасов считал уход Репина ошибкой, большой потерей для товарищества. «...Это убыль несравненная, невознаградимая, безмерная...» — писал он в статье, посвященной выставке.

И.Е. Репин. Стрекоза.

Репин никаким уговорам не поддавался и усиленно готовился к персональной выставке, которая открылась поздней осенью 1891 года в залах Академии художеств... Выставка была юбилейная — двадцать лет работы, двадцать самых блестящих лет жизни Репина. На выставке было около трехсот работ. Картины «Запорожцы, сочиняющие письмо турецкому султану», «Крестный ход в дубовом лесу», «Арест пропагандиста», «Сходка»... Портреты художницы Званцевой, скульптора Антокольского, ученого Сеченова, историка Костомарова... всего тридцать четыре портрета. Много эскизов, этюдов, набросков кистью, карандашом — вся лаборатория художника, весь его огромный труд от первой мысли о картине и до последнего удара кисти.

И в Петербурге и в Москве, куда выставка переехала, ее принимали горячо; много писали о ней, и почти все отмечали, что первое место на выставке принадлежит картине «Запорожцы».

Не обошлось, конечно, и без злопыхательства со стороны тех «художественных мудрецов» и «знатоков», которых так ненавидел Стасов. Сам он вначале не одобрял затеи Репина с запорожцами, а теперь обрушивался на всех, кто осмеливался высказываться против картины.

Репина радовало, что на выставке среди зрителей было много студентов, курсисток, мастеровых. Он прислушивался к разговорам, легко вступал в споры и, когда кто-нибудь рассыпался в чрезмерных восторгах по поводу его таланта, отвечал с добродушной, чуть лукавой улыбкой: «Я не талантлив, я трудолюбив».

Прошла выставочная горячка, спало творческое напряжение последних лет. Репин чувствовал себя бесконечно усталым, опустошенным, говорил, что нет у него никаких интересных «затей». На деньги, полученные за картину «Запорожцы», он неожиданно для всех купил имение — ему верилось, что близость к земле освежит его, восстановит силы. Он перевез в имение старого отца, старших девочек и с ранней весны 1892 года до поздней осени жил в деревне, с увлечением занимался хозяйством. В последующие годы он не раз наезжал в Здравнево — так называлось его имение, — но и там работа у него не ладилась. Он писал портреты дочерей — Надю в охотничьем костюме, прелестный портрет Веры с большим букетом цветов на фоне осеннего пейзажа, крестьянского парня-белоруса... и не написал ни одной картины, которая бы удовлетворила его. Он, казалось, перестал широко видеть жизнь; не было у него и прежних смелых мыслей, дерзких замыслов, без которых не писались его картины. Все больше занимали его теперь вопросы профессионального мастерства.

Осенью 1893 года Репин уехал за границу.

Вернувшись из-за границы, он через несколько месяцев стал руководителем живописной мастерской Высшего художественного училища при Академии художеств, которое недавно открылось в связи с реформой академии.

И.Е. Репин. Эскиз к картине «Запорожцы».

И вот он профессор Академии художеств. Ему пятьдесят лет. Небольшого роста, худощавый. Густые с проседью волосы откинуты назад, острая бородка, ясные, зоркие глаза, на висках и вокруг глаз морщинки от постоянного прищуривания во время работы. Движения быстрые, порывистые. Выглядит он много моложе своих лет.

В первый день, знакомясь с учениками своей мастерской, он сказал: «Мы пришли сюда не как профессора, а как ваши старшие товарищи по искусству». И старшим товарищем, оберегавшим каждого талантливого ученика, был он до конца своей преподавательской деятельности. Держался он с учениками совсем не как важный чиновник — профессор академии, и порядки в своей мастерской завел не академические. Раз в неделю в мастерской устраивались вечера — беседы об искусстве: обсуждались выставки, творческие планы учеников. На этих беседах бывали и художники — Суриков, когда приезжал в Петербург, Куинджи и другие. Вместе с учениками ходил он в Эрмитаж, советовал изучать наследие прошлых веков, копировать произведения великих мастеров.

Став профессором, Репин вовсе не стремился разрушать все традиции Академии художеств. Сам он сумел взять в академии все лучшее, что она давала, и прежде всего твердые основы рисунка, живописи, композиции. Того же требовал он и от своих учеников. Он ненавидел небрежность рисунка, не терпел никакого «щегольства», никаких «талантливых выскочек». Трудиться и трудиться, непрестанно рисовать с натуры, постоянно наблюдать разнообразие форм, не расставаться с альбомом... «И при гениальном таланте, — говорил он, — только великие труженики могут достичь в искусстве абсолютного совершенства форм. Эта скромная способность к труду составляет базу всякого гения».

Ни с чем не сравнимы были те наглядные уроки, которые Репин давал ученикам, работая вместе с ними в мастерской. В эти дни все ученики бросали свои занятия, вспоминала народная художница РСФСР А.П. Остроумова-Лебедева, «и затаив дыхание смотрели, как он работает... Он пишет очень большими кистями, но он такой виртуоз! Кисть необыкновенно слушается его... Он ею ставит блик в глазу или вырисовывает форму очень тонко, а она все делает, что он ни захочет... Окончив работу, он уходит, оставляя ее некоторое время в классе; тогда мы все толпой набрасываемся на этюд, рассматриваем его вблизи, почти нюхаем его, трогаем кисти, палитру, краски...»

Но стоило Репину заметить, что кто-нибудь из учеников становится на путь внешнего подражания его приемам, он сердился: «Идите своим собственным путем, ищите свой почерк, не подражайте никому, искусство не терпит трафаретов», — говорил он. Среди учеников Репина не было его подражателей. Б.М. Кустодиев. Д.Н. Кардовский, А.П. Остроумова-Лебедева, И.Э. Грабарь, И.И. Бродский, А.А. Рылов и многие-многие другие нашли свой путь в искусстве и стали большими художниками советской России.

16

К концу девяностых годов Репин стал известнейшим художником России; вершиной его славы были тогда «Запорожцы». Но как трудно было ему в роли великого художника переносить всенародное признание, когда не покидало его чувство острого недовольства собою. Порою казалось, что прошли его лучшие годы, что ничего больше ему не удастся сделать.

Прошло несколько лет. В жизни Репина в эти смутные для него годы происходили события, о которых он пока никому не говорил. В 1900 году он вторично женился, уехал из Петербурга, поселился у своей второй жены, Натальи Борисовны Нордман, в Финляндии, в небольшом местечке Куоккала, на даче, которая называлась «Пенаты».

Как жил в эти годы Репин, мало кто знал. Он ни с кем не виделся, от всех скрывался. А на самом деле Репин давно не работал с таким ожесточением, так взволнованно, как в эти годы. Он был весь поглощен новой картиной: «Торжественное заседание Государственного совета 7 мая 1901 года». Картина была ему заказана в связи со столетним юбилеем Государственного совета. Заказ был царский, и он не мог от него отказаться. Для огромной многофигурной картины (больше шестидесяти фигур) был дан очень короткий срок. Одному справиться с картиной было не под силу, и Репин пригласил в помощники двух своих учеников — В.М. Кустодиева и Н.С. Куликова. Картина, как намечал ее Репин, должна была изображать момент, когда Николай II только что окончил чтение грамоты и секретари разносят членам совета юбилейные медали.

И.Е. Репин. Запорожцы, сочиняющие письмо турецкому султану.

Репин присутствовал на этом юбилейном заседании Государственного совета, получил разрешение бывать и на всех других заседаниях, добился того, что члены совета в дни, когда заседаний нет, будут позировать ему в зале заседаний в соответствующих местах и в той позе, которая нужна будет ему для картины.

К началу января 1904 года картина была готова и выставлена на несколько дней во дворце. Сановники, смотревшие ее, отнеслись к ней, в общем, благосклонно и, ослепленные собственной значительностью, ничего предосудительного в ней не обнаружили.

Весной на тридцать второй передвижной выставке появились подготовительные работы к картине — этюдные портреты членов Государственного совета. Репин, обладавший чудесным даром улавливать и передавать самое существенное в человеке, очень редко грешил против жизненной правды. Не погрешил он и на этот раз. Всех, кто умел смотреть и видеть, поразило, с какой обличительной силой, как умно, тонко, ядовито раскрыл он подлинное лицо всей этой знати, всех этих, по словам Репина, «коронованных карликов» и «придворных ослов» во главе с «его высокодержимордием» царем Николаем II.

«Во всей мировой живописи нет им равных по силе и волшебству кисти... Они не только не уступают работам лучшей поры творчества художника... но даже превосходят их...» — так писал об этюдных портретах к «Государственному совету» ученик Репина И.Э. Грабарь, заслуженный художник РСФСР.

9 января 1905 года по приказу царя была расстреляна мирная демонстрация рабочих. В тот же день в Петербурге были построены первые баррикады, и в ответ на «Кровавое воскресенье» по России пронеслась волна забастовок, демонстраций — начиналась первая русская революция.

Репин с волнением следил за событиями; всю жизнь ненавидел он самодержавие и теперь писал Стасову: «Как хорошо, что при своей гнусной, жадной, грабительской, разбойничьей натуре он (Николай II) все-таки настолько глуп, что авось скоро попадется в капкан, к общей радости всех просвещенных людей!.. Как невыносимо жить в этой преступной, бесправной, угнетающей стране! Скоро ли рухнет эта вопиющая мерзость власти невежества?»

Летом недалеко от Репина в Куоккала поселился Алексей Максимович Горький. 9 января он был в толпе рабочих на улицах Петербурга и в тот же день написал воззвание, в котором призывал всех граждан к упорной борьбе с самодержавием. За воззвание Горький был арестован, сидел в тюрьме и теперь снова был весь поглощен делами и заботами, связанными с революцией. Он бывал в Пенатах и, возможно, подсказал Репину темы для будущих его картин. Очень волновался и Стасов, он не мог допустить, чтобы Репин, художник, оставался в стороне от революции. «Что, если бы Репин нашел бы у себя, где-то в углу, те кисти, которые написали «Исповедь», «Не ждали», «Арест», — вот было бы торжество и историческая страница», — писал он жене Репина. И позднее напоминал самому. Репину: «Думаете ли Вы, помните ли Вы еще то, что мы с Вами говорили о громадной композиции «Освобождающаяся Россия»?»

И.Е. Репин. Портрет А.П. Игнатьева. Фрагмент картины «Торжественное заседание Государственного совета».

Репин думал, помнил обо всех разговорах, жадно прислушивался ко всем слухам, буквально набрасывался на газеты, которые в Пенаты приходили в большом количестве. Со всей горячностью, ему свойственной, он начинал одну за другой картины, посвященные революционным событиям 1905 года: «Красные похороны», «Расстрел демонстрации», «У царской виселицы»... Но все это были эскизы, которые так и не стали картинами.

Репин продолжал жить в Пенатах. В мастерской, как всегда, стояли начатые полотна, повсюду множество этюдов, в шкафах альбомы разной величины в парусиновых переплетах — тысячи акварелей, рисунков, набросков, которые Репин редко кому показывал. Он говорил, что это только черновой, подсобный материал к большим композициям, что интересны они только ему. Конечно, это было не так. Недаром Серов, гениальный ученик Репина, называл его «самым верным рисовальщиком».

Каждый день неизменно много часов проводил Репин в мастерской. Он не прерывал связи с Петербургом, до которого было всего час езды; посещал театры, концерты, литературные вечера; бывал на собраниях передвижников, на выставках.

Каждую среду — день отдыха — к трем часам приезжали в Пенаты гости. За круглым столом собирались ученые, писатели, музыканты, артисты — В.В. Стасов, Ф.И. Шаляпин, академик В.М. Бехтерев, художник И.И. Бродский, композитор А. Глазунов и многие-многие другие, часто малознакомые, случайные люди.

В эти годы одним из самых близких друзей Репина был К.И. Чуковский. Познакомились они после 1905 года. Чуковский жил недалеко от Пенат и почти ежедневно видался с Репиным. Он был свидетелем того, как трудился художник, как «замучивал себя работой до обмороков», как по десять — двенадцать раз переписывал каждую картину. «Порою мне казалось, — вспоминал позднее Чуковский, — что не только старость, но и самую смерть он побеждал своей страстью к искусству».

Уже давно, еще после «Запорожцев», стала сохнуть у Репина правая рука, и он выучился писать левой и продолжал упорно работать. Он затевал все новые картины, и каждая из них причиняла ему нестерпимую муку. После картины «Государственный совет», которая была последней поистине «репинской» работой, он не создал ни одной, равной своим прежним прославленным произведениям.

Где-то в глубине души не мог Репин не понимать, что иссякают его силы художника, слабеет его живопись.

По-прежнему писал он множество портретов — интерес к человеку не угасал у него до конца жизни. «Мое несчастье в том, что я в каждый, самый пустой портрет вкладываю всю мою душу», — говорил он. Но все реже портреты, написанные в эти годы, покоряли зрителей своей жизненной правдой, живописным мастерством.

И.Е. Репин. Портрет писателя В.Г. Короленко.

Проходил год за годом. Все реже заезжали в Пенаты друзья, и все меньше их оставалось: умер Стасов, ушел из жизни Валентин Серов, нет и Льва Николаевича Толстого... Все дальше, в какой-то иной мир уходила Россия с ее большими событиями, с ее бурями, борьбой, победами.

Наступил 1917 год — Великая Октябрьская социалистическая революция. За пограничной чертой остаются Пенаты. Всего час езды отделяет Репина от Родины, а он живет в стране, враждебной молодой советской России. Его окружают чужие и чуждые ему по духу люди. Он верит всем злобным выдумкам, которые распространяют они о России: сгорел Эрмитаж, уничтожена Академия художеств, из музеев выброшены и сожжены картины, большевикам не нужно искусство Репина... Дочь Вера, которая переехала в Пенаты, ненавидит советскую Россию и делает все, чтобы отец не узнал правды о своей стране.

Изредка доходят письма друзей, письма «с того берега, о котором думается только со страхом и беспокойством — все погибло» — так писал Репин в 1922 году. С каждым годом письма его становятся все тоскливее: «Совсем в плену, в ссылке живешь... Теперь я припоминаю слова Достоевского о безнадежном положении человека, которому «пойти некуда». Я здесь уже давно совсем одинок...»

В 1926 году в Пенаты приехала делегация советских художников: И.И. Бродский — ученик и друг Репина, Е.А. Кацман, П.А. Радимов, А.В. Григорьев. Они привезли ему письма от товарищей-художников, советские книги, рассказывали о выставках, о музеях и по поручению Советского правительства звали на родину. «Мы уполномочены сказать, что ваш приезд будет праздником для всей страны. Вас встретят с почестями, как своего любимого художника». Репин был несказанно растроган. «Этот день исторический, счастливый день в моей жизни», — говорил он.

Но на родину Репин не вернулся, не мог вернуться. Ему было восемьдесят два года, он был слаб, болен и не решился ехать один, а никто из родных не хотел ехать с ним.

Снова шли годы. Репин все томился на чужбине, и только искусство давало ему силы и волю жить. «...Я не бросил искусства. Все мои последние мысли о Нем», — писал он в последнем письме Чуковскому.

И с безумным упорством, изнемогая от слабости, каждый день поднимался в мастерскую, где писал и без конца переписывал последнюю свою картину: веселую казацкую пляску «Гопак». Он мечтал подарить ее родине, посвятить памяти М.П. Мусоргского. Но картину эту Репину окончить не пришлось — он умер 29 сентября 1930 года.

Примечания

1. Школы кантонистов — низшие военные школы в XIX в.

2. Ожина — ежевика.

3. Чугунка—старое название железной дороги.

4. Мансарда—жилое помещение на чердаке с косым потолком.

5. Перейти Рубикон — сделать решительный шаг, принять бесповоротное решение.

6. Стека — основной инструмент при лепке.

7. Потоп — по библейской легенде, наводнение, будто бы затопившее всю землю в наказание людям за их грехи.

8. Посконная рубаха — рубаха из домотканого холста.

9. Риза — нарядная одежда, надеваемая священником во время церковного богослужения.

10. Теперь мы знаем, как происходило это «чудо»: после Великой Октябрьской революции решено было на месте Коренной пустыни разбить парк, и когда начались строительные работы, то под землей обнаружили колодец, который подземными трубами соединялся с ближайшими прудами и озерами. И, для того чтобы совершить «чудо», достаточно было только повернуть кран подземной трубы.

11. В «фонаре», или «ковчеге», хранилась «чудотворная икона». Во время крестного хода ее вынимали из «фонаря» и несли на руках.

12. Киот — остекленный шкафчик для икон.

13. Сотский — в царской России крестьянин, назначавшийся в помощь деревенской полиции.

14. Оселедец — длинная прядь волос на бритой голове.

15. Жупан — верхняя одежда казаков.