Глава 1. Сибирь — родина Сурикова. Детство. Отрочество. Юность

«Идеалы исторических типов воспитала во мне Сибирь с детства, она же дала мне дух, и силу, и здоровье».

В. Суриков.

Красноярск — старинный сибирский город, окруженный горами и занесенный зимой сугробами. На правой стороне — белоснежная ширь скованного льдами Енисея и — снова горы, угрюмые, поросшие бурой щетиной тайги. Вдали белеют вершины причудливых гранитных скал и чернеет Такмак — большая гора, увенчанная темным пиком. На левой стороне, со стороны реки Качи, глинистый яр, носивший название Красного. От него и было дано городу имя — Красноярск.

Красноярск, ставший в 1823 году административным центром Енисейской губернии, в 40-х годах имел всего около 8000 жителей и мало чем отличался от большого сибирского притрактового села. Он был расположен на большой трактовой дороге, пересекавшей всю Енисейскую губернию и являвшейся единственным прямым путем, который соединял Европейскую Россию с Иркутском и Кяхтой.

Эта дорога и река Енисей были главным источником благосостояния жителей Красноярска. Через город в обе стороны без конца двигались обозы. С востока везли пушнину, золото, чай, а с запада — мануфактуру, промышленные изделия и различные товары. По улицам города мчались почтовые возки с путешественниками и чиновниками, а иногда проходили в сопровождении конвойных большие партии ссыльных и каторжан. Шли они медленно, тяжело звеня цепями, двигались на восток — в рудники Забайкалья, на соляные варницы за Иркутском, на далекий остров Сахалин.

Большой Сибирский тракт способствовал росту города. Жители обслуживали тракт: одни содержали лошадей и дома для проезжающих, другие продавали путешественникам съестные припасы и фураж, третьи имели подряды на доставку товаров. Сплав леса и товаров по Енисею также давал заработок, как и рыбная ловля и пушная торговля.

В 30-х годах в Енисейской тайге на многочисленных горных речушках и ключах были обнаружены богатые россыпи золота. Открылись прииски. Красноярские купцы стали золотопромышленниками. В тайгу к ним хлынуло много народу — рабочих, гонимых сюда нуждой, и искателей быстрой наживы — спекулянтов, торговцев, предпринимателей. Город ожил, стал быстрее расти.

1837—1845 гг. были временем разгара золотопромышленности. В эту пору возникли в Красноярске многочисленные винные погребки с дорогими привозными винами, магазины готового платья, появились широковещательные вывески, был построен новый каменный гостиный двор, началось строительство большого собора.

Но культурный уровень жизни Красноярска был невысок: в городе существовала только одна газета — «Енисейские губернские ведомости», а выписываемые некоторыми красноярцами столичные журналы и газеты попадали сюда почти через полтора месяца после их выхода в Москве и Петербурге.

Когда же центр золотопромышленности переместился в Енисейск, в Красноярске, мало чем отличавшемся от других провинциальных сибирских городков, наступило полнейшее затишье. Недавнее оживление и шум, вызванные золотой лихорадкой, сменились ровным, невозмутимым течением жизни.

Своеобразной разрядкой в тихой жизни провинциального городка были уличные игры и развлечения, которые затевались преимущественно молодежью, да происходившие на Енисее кулачные бои и битвы «стенка на стенку». А летом — скачки на бешеных лошадях, купание, плавание, поездки на острова, охота на медведей, волков, коз и различных мелких зверьков и птиц, в обилии населявших окрестные дремучие леса.

Привольно несущий свои могучие коды седой Енисей, иссиня-черные, поросшие лесом горы, глухая тайга — все это дышало величием и силой сибирской природы.

Здесь, в Красноярске, на берегу быстроводного Енисея 24 (12) января 1848 года и родился великий русский художник Василий Иванович Суриков.

Суриков рос и воспитывался в небогатой казачьей семье. «Род мой казачий, очень древний. Уже в конце XVII столетия упоминается наше имя...»¹ — говорил сам художник.

Предки художника пришли в Сибирь с Дона еще в XVI веке, в царствование Ивана IV, вместе с отрядами легендарного Ермака Тимофеевича.

Это было известно художнику. Работая над картиной «Покорение Сибири Ермаком», он в 1893 году жил в донских казачьих станицах и в одном из своих писем сообщал брату: «Дон сильно напоминает местности сибирские; должно быть, донские казаки при завоевании Сибири и облюбовали для поселения места, напоминавшие отдаленную Родину».

О Суриковых-сибиряках известно, что они принимали активное участие в постройке Красноярского острога в 1628 году, а позже неоднократно защищали его и другие сибирские города-остроги от набегов воинственных кочевников, что Петр и Илья Суриковы были в числе руководителей знаменитого Красноярского бунта 1695—1698 гг., направленного против царских воевод².

«В семье у нас все казаки, — рассказывал художник. — До 1825 года простыми казаками были, а потом офицеры пошли...»

Отец будущего художника, Иван Васильевич Суриков (1806—1859), в отличие от многочисленных своих сородичей не обнаружил никакой склонности к военному делу. Связанный с казачьим сословием только происхождением, в войске казачьем он никогда не служил и по окончании уездного училища в 1829 году поступил на гражданскую службу. Чиновник-протоколист губернского управления, губернский регистратор, затем смотритель богоугодных заведений и, наконец, винный пристав — таков служебный путь отца художника.

Мать В.И. Сурикова, в девичестве Прасковья Федоровна Торгошина (1818—1895), также происходила из старинного казачьего рода. Казаки Торгошины, как об этом рассказывали в семье художника, также энергично участвовали в строительстве Красноярского острога, мужественно сражались против кочевников, часто нападавших на сибирские города, а Василий Торгошин наряду с Петром и Ильей Суриковыми был участником Красноярского бунта 1695—1698 гг.

«Предки мои со стороны матери — тоже казаки Торгошины... Бабушка моя с отцовской стороны — казачка Черкасова. Как видите, со всех сторон я — природный казак. Итак, мое казачество более чем 200-летнее», — писал художник в одном из своих писем.

Вольнолюбивые традиции, суровый военный быт казаков Суриковых и Торгошиных не могли не нравиться будущему художнику. Вместе со всеми в доме отца и матери любил он вспоминать своих славных предков — людей широкой воли и несгибаемого мужества. Многие качества своих предков он сохранил и в себе самом, в своем характере.

В то же время предки, родители и близкие Сурикова были по-своему образованными людьми, не чуждыми и искусству.

Суриковы любили книги. И в родном доме, и у своих близких будущий художник находил много произведений русских и иностранных писателей. Дядя Марк Васильевич выписывал много книг, получал журналы «Современник» и «Новоселье». Он рисовал акварелью и даже писал небольшие картины масляными красками. Этот наиболее образованный из Суриковых сумел передать любовь к литературе и интерес к живописи своему любознательному племяннику.

Двоюродный дядя художника, есаул Енисейского казачьего полка, Василий Матвеевич Суриков, тоже рисовал акварелью и даже писал стихи, интересовался историей. Именно он настойчиво советовал Сурикову добиваться поездки в одну из столичных художественных школ.

Третий дядя Сурикова, Хозяинов, был самоучкой-живописцем. Он писал и рисовал маслом. Кроме большого числа икон, он исполнил на огромных холстах несколько картин на темы, почерпнутые из Ветхого завета. Позже, в годы пребывания в училище, живя в доме своей крестной О.М. Дурандиной, Суриков видел хранившиеся там картины дяди и знал, что некоторые из них даже посылались на отзыв в Академию художеств в Петербург.

Отец художника горячо любил музыку, мастерски играл на гитаре и вообще был очень любознательным человеком. Он интересовался литературой и читал все что попадалось под руку. Обладая прекрасным голосом, он считался в Красноярске одним из лучших певцов. «У меня к музыке любовь от отца», — говорил художник, сам замечательно игравший на гитаре.

Мать Сурикова, простая, неграмотная женщина, была одарена, по отзывам людей, знавших ее, природным вкусом к художественным работам. Она отлично вышивала бисером и гарусом разные картины и другие вещи и особенно славилась умением подбирать «тени» шелков. В то же время Прасковья Федоровна немного рисовала, сама делала рисунки для своих вышивок, хотя настоящей рисовальщицей, конечно, не была.

Художественные интересы в суриковской и торгошинской семьях, любовь к поэзии, чтению книг, пению, музыке, рисованию оказали благотворное влияние на духовное развитие будущего художника, способствовали зарождению у него интереса к искусству.

Родители Сурикова жили небогато. На бывшей Благовещенской улице, вблизи Острожной площади, был у них свой небольшой деревянный дом³, построенный в 1830-х годах взамен старого родового дома, сгоревшего во время пожара. В этом-то доме, ныне превращенном в мемориальный художественный дом-музей В.И. Сурикова, и родился будущий великий художник.

Дом был двухэтажный. Первый этаж — низкий, окна почти над самой землей, второй — несколько выше. Сюда вело парадное крылечко, украшенное колонками и внутри сеней переходившее в лестницу. По заднему фасаду здания во двор выходил балкон.

Во дворе — амбары, конюшня. А далее, за амбаром, небольшой огород с несколькими деревьями и кустами черемухи. Здесь, у амбарной стены, стояла скамейка и вблизи была вырыта яма. В ней порою разводили костер и пекли картошку.

Позднее Суриков воспроизвел в небольших рисунках внешний и внутренний вид родного дома. Например, на акварели «Комнаты в доме Суриковых в Красноярске» (1890-е годы, собрание семьи художника в Москве) изображены чисто побеленные низенькие комнаты суриковского дома. В самой дальней из них, у окна, которое выходит в сад, за столом перед самоваром сидит старушка в темном платье, с черной наколкой на голове. Это — мать художника. На переднем плане рисунка виден повернутый к зрителю старинный, широкий, из красного дерева стул и выступает уголок стола. Между ними, на подставках, стоят два горшка с цветами.

* * *

Детство оставило в душе будущего художника неизгладимые впечатления.

«А первое мое воспоминание, это как из Красноярска в Торгошино через Енисей зимой с матерью ездили. Сани высокие. Мать не позволяла выглядывать. А все-таки через край посмотришь, глыбы ледяные столбами кругом стоймя стоят... Енисей на себе сильно лед ломает, друг на друга их громоздит. Пока по льду едешь, то сани так с бугра на бугор и кидает. А станут ровно идти — значит, на берег выехали...»

Еще в ранние детские годы, как и во всякой большой и небогатой семье, Суриков чувствовал себя сравнительно вольно. Отец часто бывал в разъездах, а мать, поглощенная хозяйством, не могла уделять большого внимания сыну. Судьба и жизнь мальчика были поэтому в значительной степени вверены ему самому, он рос без нянек и докучливого надзора старших.

Все это очень рано пробудило в будущем художнике чувство самостоятельности, закалило его волю.

В своих детских забавах и играх Вася был настойчив и упорен. Любознательный, веселый и шустрый мальчик, он проявлял интерес ко всему, что видел. Окруженный дедами, дядьками и другими родственниками, служившими в Енисейском казачьем полку, он играл в военные игры, любимые, понятные, интересные.

Еще будучи мальчиком 4—5 лет, Суриков проявлял стремление запечатлеть окружающее путем зарисовок.

«Рисовать я с самого детства начал, — рассказывал он, — еще помню, совсем маленьким был, на стульях сафьяновых рисовал — пачкал... Мне шесть лет, помню, было — я Петра Великого с черной гравюры рисовал. А краски от себя: мундир синькой, а отвороты брусникой».

С этих пор мальчик не расставался с карандашами и бумагой и при каждом удобном случае старался найти для них применение. У луны он обнаружил рот и глаза и именно так ее и изображал. Он заметил, что у дяди Марка Васильевича, у отца, у суриковского работника Семена Внукова, и у всех людей, на которых он смотрел, по-разному расставлены глаза, нос, брови, и ни один человек на другого не походит. Результаты своих наблюдений он попытался выразить путем зарисовки. Лошадей же он рисовал непременно бегущими.

* * *

В августе 1854 года отец художника был переведен из Красноярска в село Сухой Бузим, находившееся на реке того же названия, в шестидесяти верстах к северо-востоку от города. Вскоре он перевез сюда и семью. Для Васи наступила пора непосредственного общения с природой, очень сильно обогатившего его ум, развившего у него наблюдательность и пытливую мысль.

Село Сухой Бузим было расположено в лесостепной глухой местности, в стороне от дорог. «Страна была неведомая. Степь немеряная», — вспоминал художник впоследствии. Неудивительно, что здесь для мальчугана оказалось много интересного, нового, необычного.

Вася Суриков вместе с бузимскими ребятами гонял коней на водопой и пас их в поемных лугах, собирал ягоды и грибы в тайге, тешился рыбной ловлей и часто вместе с другими мальчишками устраивал гонки и скачки на лошадях в степи, хорошо научился ездить верхом.

Широко и привольно протекало на бузимовских просторах детство Сурикова.

«Целыми днями пропадал я с ватагою сверстников то в поемных лугах, где паслись казачьи табуны, то в тайге в поисках ягод и грибов, — вспоминал он. — Был я смелым и ловким мальчиком... Лет девяти уже умел поймать коня, взнуздать его и взобраться ему на спину, а потом и носишься на нем, бывало, наперегонки с другими ребятишками, пока не надоест это своевольному коню и не сбросит он меня неожиданно куда-нибудь в траву.

Бывала иногда опасность и посерьезнее. Раз, помню, забрались мы в тайгу, в самую глушь. Ягоды собирали. Вдруг, хрустит что-то. Смотрим, а из-за деревьев медведь идет. Ну, разумеется, лукошки побросали и — наутек. Прямо к речке. Уж не помню, как с обрыва скатились. Перебрались на другую сторону и притаились в кустах, спрятались, дух перевести не можем. А медведь тоже подошел к обрыву и начал спускаться к воде. Мы, разумеется, опять бежать, но, вот, подите же, успел я все-таки приметить, как смешно медведь с обрыва съезжал: сел на зад, вытянул передние лапы, скорчился и поехал по песчаному откосу вниз. Как сейчас его фигуру вижу. Должно быть, тогда уже проявилась ко мне наклонность многое заметить и запомнить взглядом. И всю жизнь потом было так. Увижу что-нибудь, поразившее внимание, сразу ярко замечу во всех подробностях и потом стоит только припомнить, и оно, как живое, перед глазами».

Но самое главное, что в период пребывания в Сухом Бузиме Суриков еще более увлекся рисованием, пытаясь запечатлеть многое из того, что его окружало.

«В детстве я все лошадок рисовал, как все мальчики. Только ноги у меня не выходили. А у нас в Бузиме был работник Семен, простой мужик. Он меня научил ноги рисовать. Он их начал мне по суставам рисовать. Вижу, гнутся у коней ноги. А у меня никак не выходили».

Незаметно прошло два года. Васе исполнилось восемь лет. Пора было подумать и об учении. Однако школы в Сухом Бузиме не было, и родители решили отправить сына в Красноярск.

Очень не хотелось мальчику расставаться с бузимовским привольем, с деревенскими товарищами, с веселыми играми в поле, в лесу, с отцовским ружьем, любимыми лошадьми «Соловьем» и «Рыжим». Но перечить отцу он не решился и покорно дал увезти себя в город.

В ту пору в Красноярске существовало только одно уездное училище, состоявшее из трех классов. При нем было еще приходское училище с младшим и старшим отделениями, находившиеся как раз неподалеку от суриковского дома⁴.

Мальчика поместили на квартире у его крестной и тетки Ольги Матвеевны Дурандиной, в ее старом деревянном двухэтажном доме на бывшей Больше-Качинской улице, № 15 (теперь улица имени Лебедевой).

Вначале после привольной и беззаботной жизни в Сухом Бузиме школьные порядки не только не понравились Сурикову, но просто показались невыносимыми.

Вот почему мальчик, пробыв в училище, видимо, всего несколько дней, даже сделал неудачную попытку бежать обратно, в любимое Бузимово, на простор и свободу.

Но постепенно Суриков освоился с обстановкой училища, привык к суровому школьному режиму, нашел себе товарищей и стал активно участвовать во всех делах и забавах своих сверстников. Начал прилежно учиться. В 1857 году он был переведен уже из младшего отделения в старшее, а на следующий год — в первый класс уездного училища.

В 1859 году, перейдя во второй класс училища, Суриков познакомился с учителем рисования Николаем Васильевичем Гребневым⁵. Этот скромный и честный труженик, горячо любивший детей, сумел уловить у черноволосого крепыша-мальчугана искорки будущего гения. Н.В. Гребнев горячо поверил в Сурикова и помог ему оформиться и развиться. Он много работал с Суриковым, энергично поддерживал его и твердо настаивал на том, чтобы Суриков по окончании училища поехал учиться в Петербургскую Академию художеств. Суриков потом с большой теплотой и благодарностью вспоминал о бескорыстной помощи и трогательных заботах своего школьного учителя.

Гребнев заставлял Сурикова делать копии с гравюр старых мастеров, внимательно и серьезно воспитывал художественный вкус ученика, приучая его понимать и ценить красоту композиции, прекрасную форму.

«Я помню, как рисовал, не выходило все, — вспоминал Суриков. — Я плакать начинал, а сестра Катя утешала: «Ничего, выйдет». Я еще раз начинал — и ведь выходило».

Упорство, огромная наблюдательность, любознательность, настойчивость в овладении поставленной целью и ничем неукротимая страсть к живописному искусству — все эти качества, рано проявившиеся у Сурикова, развились и укрепились под благотворным влиянием Гребнева, который по-отечески опекал способного мальчугана.

Очень рано Суриков начал читать книги.

«Я Мильтона «Потерянный рай» в детстве читал, Пушкина и Лермонтова. Лермонтова очень любил. Дядя Марк Васильевич мне вслух «Юрия Милославского» читал. Это первое литературное произведение, что в памяти осталось. Я, прижавшись к нему под руку, слушал. Так и помню, как он читал: невысокая комната с сальной свечкой. И все мне представлялось, как Омляш в окошко заглядывает...» — признавался художник впоследствии.

Характерно, что любовь к чтению стала развиваться у мальчика уже тогда в определенном направлении: ему больше всего нравились исторические книги. Он до такой степени был очарован и заинтересован историей, что часто самые обычные факты окружающей его жизни сами собою перерождались в его представлении в исторические образы и видения.

«Однажды... я... был на волосок от гибели. Ссора с казаками перешла в настоящее сражение, и победа, увы, осталась не за нами. Наши дрогнули и бросились врассыпную, кто куда поспел. Я очутился в узком и темном переулке. Казаки, очевидно, заметили меня, и человек пять—шесть бросились за мною. Что тут делать? Бегу так, что дух захватывает. Вижу: переулок заворачивает вправо и вдруг — приотворенная калитка. Мигом шмыг во двор, беззвучно запер калитку и стою ни жив, ни мертв, навалившись на щеколду; две—три секунды—и уже слышен топот преследователей. Неужели заметили и сейчас ворвутся? — проносится в голове, но еще момент, и я слышу, как толпа, тяжело дыша и топоча ногами, проносится мимо. А в голове опять мысль: вот так же, вероятно, и Артамон Матвеев, притаившись, стоял и слушал, как бежали мимо двери стрельцы, и, сам не замечая того, я задумываюсь над тем, какое удивительное жуткое настроение создает этот топот мимо бегущей невидимой толпы... Долго пришлось мне тогда простоять, притаившись за калиткой...»

Неудивительно, что Суриков-мальчик, играя с друзьями «в войну» среди сугробов на узких красноярских улочках, совершенно явственно представлял себе Фермопильское ущелье, героев-спартанцев, отражающих натиск персов, а себя мнил легендарным Леонидом Спартанским.

А когда спустя несколько лет в одной из драк был убит суриковский товарищ Митя Бурдин, то, увидев лежащего на мерзлой земле друга, Суриков сразу же вспомнил «злое угличское дело», сразу же возник перед ним образ «злодейски убиенного царевича Димитрия». «Вижу, лежит он на земле голый. Помню, подумал тогда: вот если Димитрия-царевича писать буду — его так напишу», — рассказывал художник впоследствии.

И не только Леонид из Спарты, Артамон Матвеев и Димитрий-царевич, но Ермак Тимофеевич, Емельян Пугачев и Степан Разин, Илья Муромец и Петр Великий, Иван Грозный и Александр Македонский и другие герои древней и новой истории вставали в сознании впечатлительного мальчика.

А в один из долгих зимних вечеров, когда на улице нечего было делать, Ольга Матвеевна, крестная Васи, исполнила, наконец, его просьбу и рассказала о страшных стрелецких казнях при Петре Первом и о боярыне Морозовой. Припомнив все, что она сама когда-то слышала от дедов и бабушек, она долго говорила мальчику о делах непокорных стрельцов, об их казнях и ссылке в сибирские города и о гордой раскольнице из рода бояр Морозовых, о ее мучениях и смерти, о сожжении на костре ее учителя Аввакума.

* * *

17 февраля 1859 года умер отец художника. Это тяжело отразилось на положении большой семьи Суриковых, оставшейся почти без всяких средств к существованию. Весной семья переехала из Сухого Бузима в Красноярск и разместилась в нижнем этаже суриковского дома на Благовещенской улице.

Жизнь стала труднее. Пенсия, назначенная матери, была настолько мала (2 рубля 37 с половиной копеек в месяц), что пришлось сдать под квартиру верхний этаж дома. Но и этого было недостаточно. И потому мать художника, искусная рукодельница, плела кружева и вышивала бисером, гладью и гарусом различные вещи для продажи. Младшая дочь Катя помогала ей. И все-таки семья жила очень бедно.

Прасковья Федоровна не знала грамоты, но превосходно владела разговорной речью и умела одним метким словом охарактеризовать любого человека. Она требовала, чтобы Вася прилежно учился, следила за приготовлением им уроков. Она и слышать не хотела о том, чтобы ее сын оставил учение и начал работать. Это отношение со стороны матери в немалой степени способствовало тому, что в 1860 году Суриков успешно перешел в третий класс училища.

В то же время мать поддерживала любовь и интерес своего сына к рисованию. Она бывала довольна, когда Вася отдавался своему любимому занятию.

Свои занятия рисованием мальчик прекращал лишь в том случае, когда разрешалось петь, играть и читать. Отец оставил ему гитару. Вася быстро научился играть и на слух и по нотам. Любовь к этому инструменту сопутствовала Сурикову всю жизнь. Переняв любимые отцовские вещи, особенно сибирские народные песни, он часто исполнял их на гитаре.

Продолжались и его занятия с Гребневым, и Суриков все больше мечтал о том, чтобы стать художником. В дни уроков рисования мальчик был особенно взволнован: боясь пропустить, опоздать, он еще задолго до начала занятий приходил в класс. С увлечением рисовал он с рисунков и гравюр и был горд, когда учитель говорил, что его копии равны оригиналу.

Свидетельством работы Сурикова над репродукциями картин известных зарубежных и русских художников служат сохранившиеся до наших дней его акварельные рисунки: «Богоматерь» (копия с гравюры с картины Мурильо «Непорочное зачатие») и «Голова богоматери» (копия с гравюры с картины Мурильо «Богоматерь Севильская»), хранящиеся в Третьяковской галерее, и ряд других.

Многие из суриковских рисунков-копий по технике выполнения могут быть названы работами большого мастера, что неоднократно отмечалось историками русского искусства и биографами художника. Сам Суриков очень ценил свои юношеские рисунки и глубоко сожалел о том, что они почти все впоследствии потерялись в архивах Академии художеств, куда были посланы для отзыва.

С таким же успехом рисовал Суриков и с натуры во время многочисленных прогулок с учителем в окрестностях города.

Наблюдая самые разнообразные проявления человеческой жизни, Суриков жадно усваивал новые, необычные, интересные факты и события окружающей его действительности. Ярко запечатлевались они в его сознании.

Современная Сурикову Сибирь по своему укладу жизни довольно сильно отличалась от европейской части страны. Капиталистическое развитие здесь было еще очень слабым и, несоединенная в ту пору железной дорогой с Европейской Россией, Сибирь во многом хранила традиции и черты старорусской жизни. Очень медленно прививались здесь новые формы быта, морали, культуры. Недаром сам художник позже сравнивал сибирский быт XIX века с бытом России XVII и XVIII веков.

Нравы, труд и развлечения имели в Сибири старинные патриархальные формы, не затронутые крепостничеством, которое по существу, здесь отсутствовало. Обычаи, обряды, оригинальные казачьи игры — на всем лежала печать самобытного уклада прошлой жизни, «как от дедов и прадедов повелось». Домашний быт отличался строгостью и замкнутостью. Даже в говоре сибиряков звучали порой давно умершие в русском быту, но живые в летописях слова и выражения.

Сохранилась в Сибири и старинная архитектура, с ее прочными и надолго построенными, с различными украшениями и пристройками, приземистыми домами. В старинном торгошинском доме, где часто гостил в детстве будущий художник, были крытые переходы, резные узорчатые крыльца и слюдяные окна. Налицо были остатки и древнерусской одежды. Маленький Вася любил смотреть, как мать или сестры производили иногда приборку в стоявших вдоль стен больших сундуках, покрытых старинными цветными тюменскими коврами. Он любовался диковинными шелковыми платками, сарафанами, нарядными душегрейками. Очень нравились ему и платки и накидки с пестрыми и тканными золотом узорами, которые он видел на красноярских казачках и крестьянках.

Но самое главное, что в Сибири будущий художник имел возможность лучше, чем где бы то ни было, наблюдать и изучать яркие человеческие характеры. В коренных сибиряках, не знавших крепостной неволи, он видел сильных, сметливых, выносливых, «ярых сердцем» и независимых людей. Он восхищался удалью и борьбой сибиряков с суровой природой. Его пленяли физическая мощь и сила характера этих людей. Суриков любил даже самый сибирский тип, лицо сибирского крестьянина или казака, его одежду, походку и всегда был искренне рад встрече с настоящим сибиряком. Он постоянно интересовался Сибирью, следил за ее жизнью, горевал ее горем, радовался ее развитию и видел Сибирь в будущем мощной, здоровой и культурной, а в конце своей жизни он даже замыслил написать большую картину, которой уже дал название «Сибирь». Недаром Суриков утверждал: «Идеалы исторических типов воспитала во мне Сибирь с детства...»

Сибирь времен детства и юности художника была полна вольнолюбивых легенд и преданий, бытовавших среди местных жителей. На всю жизнь запомнил он образ тех непокорных и мужественных, буйных и вольнолюбивых людей, о которых народ слагал песни и легенды.

Но не только в суровой казачьей среде черпал Суриков идеалы своих исторических типов. Вольнолюбивые идеи и взгляды заносились в Сибирь и немалым числом политических ссыльных.

Красноярск — город ссыльных. В нем долгое время томились многие декабристы — бывшие члены Южного Общества В.Л. Давыдов, С.Г. Краснокутский, А.П. Барятинский и братья Бобрищевы-Пушкины, бывшие члены Северного Общества — А.Н. Луцкий, М.Ф. Митьков, М.А. Фонвизин и члены Общества Соединенных Славян — А.И. Тютчев, В.Н. Соловьев и В.Н. Петин. В окрестных деревнях и поселках находились на поселении декабристы М. Спиридов, Н. Мозгалевский, Ф. Шаховской. Были в городе петрашевцы и другие ссыльные революционные деятели. Многих из них, конечно, имел возможность видеть будущий художник, с некоторыми, быть может, даже и встречался.

Суриков не только встречал в Сибири смелых и вольных людей, сталкивался с сосланными сюда деятелями русского революционного движения. Он наблюдал и хорошо знал Сибирь кандальную, с темными и страшными сторонами ее жизни.

Впоследствии, обращаясь к годам детства и юности, художник рассказывал, как он, ученик уездного училища, с сумкой за плечами, торопливо шагал по маленьким улицам старого Красноярска и внимательно смотрел вокруг. Он припомнил эти дни отрочества в беседе со своим биографом.

«А нравы жестокие были. Казни и телесные наказания на площадях публично происходили. Эшафот недалеко от училища был. Там на кобыле наказывали плетьми. Бывало, идем мы, дети, из училища. Кричат: «Везут! Везут!» Мы все на площадь бежали за колесницей. Рубахи у палачей красные, порты широкие. Они перед толпой по эшафоту похаживали. Плечи расправляли. Вот я Лермонтова понимаю. Помните, как у него о палаче: «Палач весело похаживает...»

Смертную казнь я два раза видел. Раз трех мужиков за поджог казнили. Один высокий парень был, вроде Шаляпина. Другой — уже старик. Их на телегах в белых рубахах привезли. Женщины лезут, плачут — родственницы их. Я близко стоял. Дали залп. На рубахах красные пятна появились. Два упали, а парень стоит. Потом и он упал. А потом, вдруг вижу, поднимается. Еще дали залп, — и опять поднимается. Такой ужас, я вам скажу. Потом один офицер подошел, приставил револьвер, убил его. Вот, у Толстого, помните, описание, как поджигателей в Москве расстреливали? Там у одного, когда в яму свалили, плечо шевелилось. Я его спрашивал:

— «Вы это видели, Лев Николаевич?» — говорит: «По рассказам...» Только, я думаю, видел: не такой человек был. Это он скрывал. Наверное видел.

Среди работ Сурикова есть рисунок «Публичная казнь». Исполненный акварелью и графитным карандашом, этот рисунок (хранящийся в Третьяковской галерее) изображает следующее: на деревянной темной скамье лежит ничком мужчина. Он одет в белую рубаху, прикрывающую его по пояс обнаженное тело. Справа и слева от скамьи стоят два палача, одетые в красные рубахи, перетянутые пояском, и широкие штаны, запущенные в сапоги. Широкоплечие, сильные, они взмахивают плетьми и, засучив рукава рубашек, наказывают приговоренного. У подножия эшафота — зрители. Некоторые из них забрались даже на крыши ближайших домов.

Примечательна надпись художника на этом рисунке: «До 1863 года... Видел собственными глазами».

В этом рисунке Суриков, несомненно, запечатлел то, что ему довелось увидеть в Красноярске в юности.

Иногда происходили в Красноярске и казни политических ссыльных. Юношу всегда поражала сила воли этих людей, с которой они, осужденные на смерть, не роняя своего человеческого достоинства, шли на казнь.

«А в другой раз я видел, как поляка казнили — Флерковского. Он во время переклички ножом офицера пырнул. Военное время было. Его приговорили. Мы, мальчишки, за телегой бежали. Его далеко за город везли. Он бледный вышел. Все кричал: «Делайте то же, что я сделал!» Рубашку поправил. Ему умирать, а он рубашку поправляет! У меня прямо земля под ногами поплыла, как залп дали».

И как бы обобщая свои наблюдения, Суриков говорил:

«Жестокая жизнь в Сибири была. Совсем XVII век...»

Так, наряду с впечатлениями прекрасной сибирской природы и старинного быта, входили в сознание будущего художника картины мрачной, жестокой жизни Сибири, бывшей местом ссылки, острогов, каторги, публичных наказаний.

* * *

25 июня 1861 года в Красноярском уездном училище проходил торжественный выпуск. Среди окончивших курс был и Василий Суриков, получивший в числе очень немногих похвальный лист.

Кончился для Сурикова период ученических лет, богатый всякого рода впечатлениями, о которых он позже так подробно и с интересом рассказывал. И чего только не было здесь: и отчаянные мальчишеские игры-забавы, из которых не всегда удавалось выходить невредимым, и скачки на бешеных степных лошадях, и воинственная, веселая, удалая сибирская игра «в снежный городок», и увлекательные поездки в Торгошино, Сухой Бузим, Ладейское, Базаиху.

Но игры, забавы, гулянья были только своеобразной данью юношеской романтике, удали и потехам юности, ее живительной энергии.

Душою жизни Сурикова оставалось искусство, рисование. И с каждым днем неотступно крепла мысль — стать художником.

Однако из-за недостатка средств в семье, Сурикову пришлось думать о заработке. Правда, и здесь ему помогло искусство. В тихом маленьком Красноярске, где тогда было всего восемь улиц, скоро узнали о способностях юноши. Молодой художник стал получать «заказы»: рисовал цветы, иногда писал портреты. Из этих ранних работ Сурикова в настоящее время обнаружено несколько акварелей. Это — «Мужской портрет и портрет молодой девушки», «Женская голова в профиль», «Фигура ребенка» (все три — в Третьяковской галерее) и «Девушка-украинка» (собрание Б. Борисова).

Пришлось Сурикову заняться и иконописанием, вступив до некоторой степени в конкуренцию со своим учителем Гребневым и одним из дядей (Хозяиновым), занимавшимися этим же ради заработка. Об этом периоде своей жизни художник впоследствии рассказывал так:

«Там, в Сибири, у нас такие проходимцы бывают. Появится неизвестно откуда, потом уедет. Вот один такой на лошади приезжал. Прекрасная у него была лошадь — Васька. А я сидел, рисовал. Предлагает, «хочешь покататься? Садись». Я на его лошади и катался. А раз он приходит и говорит: «Можешь икону написать?» У него, верно, заказ был. А сам-то он рисовать не умеет. Приносит он большую доску разграфленную. Достали мы красок. Немного: краски четыре. Красную, синюю, черную да белила. Стал я писать «Богородичные праздники». Как написал, понесли ее в церковь — святить. У меня в тот день сильно зубы болели. Но я все-таки побежал смотреть. Несут ее на руках. Она такая большая. А народ на нее крестится: ведь икона — и освященная. А когда ее святили, священник, отец Василий, спросил: «Это кто же писал?» Я тут не выдержал: «Я», — говорю. «Ну, так впредь икон никогда не пиши». А потом, когда я в Сибирь приезжал, я ведь ее видел. Брат говорит: «А ведь икона твоя все у того купца. Пойдем смотреть». Оседлали коней и поехали. Посмотрел я на икону: так и горит. Краски полные, цельные: большими синими и красными пятнами. Очень хорошо. Ее у купца хотел красноярский музей купить. Ведь не продал. Говорит: «Вот я ее поновлю, так еще лучше будет». Так меня прямо тоска взяла».

Однако эта работа была непостоянной и большого обеспечения дать не могла. Суриков поступил на службу. В 1862 году он был принят канцелярским писцом в Енисейское общее губернское управление.

Мечты о поездке в Академию художеств, казалось, становились совсем несбыточными. Проходили недели, месяцы и годы серой, будничной чиновничьей жизни. Тоскливо было юноше слышать бесконечный скрип перьев и шелест бумаг на соседних столах, без конца переписывать то, что ему поручали.

Несколько скрашивало эту серую чиновничью жизнь живое общение с товарищами. Молодежь любила повеселиться, и Суриков не был исключением. В праздничные дни он вместе с друзьями катался на тройках, участвовал в «гуляньях» и «маскарадах».

Часто приходил к Сурикову его близкий друг — Алексей Мельницкий. Хороший музыкант, он любил играть на гитаре и сочинял грустные песни, сам подбирая для них музыку. Удобно пристроившись на кровати или на ящике, друзья на двух гитарах играли и пели.

Положение чиновника не удовлетворяло Сурикова, и он не только не забросил своих художественных занятий, а, наоборот, все свободное время посвящал рисованию, занимался самообразованием. С нетерпением разыскивал он в Красноярске тогдашние художественные журналы, жадно разглядывал в них иллюстрации.

Своими горестями и печалями Суриков всегда делился с сестрой Катей. Она была его лучшим другом. Ей он показывал все свои рисунки, с ней советовался, читал вслух «Пчелу» и «Всемирную иллюстрацию». Как и в детстве, брат с сестрой были неразлучны. Катя разделяла мечты брата, всячески поддерживала его в желании стать художником.

Но в сентябре 1864 года Екатерина Сурикова вышла замуж за Сергея Васильевича Виноградова и вскоре уехала с мужем в село Тесь, Минусинского округа.

Только в конце лета 1866 года Сурикову удалось, получив отпуск, поехать в гости к Виноградовым. Радостно встреченный любимой сестрой и ее мужем, попавший в компанию собравшейся там молодежи (из Иркутска для ведения летних изыскательских работ в Тесь приехала большая группа молодых топографов и инженеров), Суриков провел время у сестры весело и интересно.

Здесь, на деревенском приволье, художник сделал много зарисовок окрестностей, выполнил несколько этюдов с натуры. Ни одна из этих работ Сурикова до нас не дошла, но о плодотворности его пребывания в Теси свидетельствуют слова Сергея Виноградова, который в письме 30 ноября 1868 года писал: «Высылаю тебе, Вася, твои картины (15-ть), о целости которых ты беспокоишься».

Возвратившись из поездки и снова погрузившись в обстановку чиновничьей службы, Суриков загрустил еще больше.

Однако он продолжал упорно думать об Академии.

Мать вполне разделяла мечты и надежды сына. Они вместе думали о том, как бы Васе добраться до Петербурга. Суриков часто вспоминал Ломоносова: удалось ведь юному Михайле добраться из Архангельска в Петербург с обозами. Почему бы и ему не поступить так же? Вместе с матерью составили план, решили, что Василий пойдет пешком. Мать ему на дорогу 30 рублей давала — все, что могла.

Смелый и простой план, намеченный сыном и матерью, однако не осуществился. Обстоятельства сложились таким образом, что надобность в нем отпала.

Канцелярский писец Василий Суриков уже стал известен многим жителям Красноярска, как юноша с выдающимися художественными способностями. Слух о таланте Сурикова дошел до Енисейского губернатора П.Н. Замятнина.

Решив оказать поддержку художнику-самоучке и отправить его учиться, Замятнин направил собранные Суриковым рисунки (его копии с картин Рафаэля, Тициана, Мурильо, Боровиковского) вместе со своим письмом в Академию художеств. При этом были отправлены также рисунки другого красноярца — некоего Г. Шалина.

Вскоре из Петербурга пришел ответ, в котором говорилось, что молодые люди «заслуживают по их работам быть помещенными в Академию... Ежели у кого из молодых людей, оказывающих способности к искусству, найдутся средства приехать в Петербург и содержать здесь себя до того времени, пока они в состоянии будут приобретать себе содержание собственными работами, в таком случае Академия со своей стороны не откажет им в возможном содействии».

Подобный ответ академического начальства был тяжело пережит Суриковым. Утешало и радовало только одно: способности к искусству в нем не отрицались.

Отказ Академии принять на казенное содержание молодых людей, о которых он просил, видимо задел Замятнина за живое, и он решил во что бы то ни стало отправить Сурикова учиться. С этой целью Замятнин организовал у себя в доме званый обед, рассчитывая провести на нем подписку для сбора средств на поездку юноши в Петербург.

Когда на этом обеде Замятнин завел речь о Сурикове, то присутствовавший в числе приглашенных красноярский богач-золотопромышленник, Петр Иванович Кузнецов отклонил подписку. Большой любитель искусства и владелец замечательной коллекции картин, он принял на себя все расходы по поездке и по содержанию Сурикова в Петербурге.

Так неожиданно разрешился для Сурикова трудный вопрос о поездке в Академию. Так началось то, о чем долго, упорно и страстно мечтал молодой красноярец.

Правда, с отъездом Сурикова исчезал один из источников материального благополучия семья; Прасковья Федоровна должна была остаться одна с маленьким Сашей и жить на скромный заработок от продажи вышитых ею вещей. Но, понимая необходимость поездки Васи в Академию, она сокрушалась только о том, что ей надолго придется расстаться с сыном.

* * *

11 декабря 1868 года Кузнецов отправлял в Петербург свой обоз с товарами и продуктами.

Ночь накануне выдалась морозная. Все заметено было снегом.

Во дворе у Суриковых стояли перед крыльцом два больших крытых возка. В первом должен был ехать в Петербург для лечения один из инженеров Кузнецова — А.Ф. Хейн, а в другом — Суриков и Митя Лавров, направлявшийся на учебу в Троице-Сергиевскую школу иконописи.

Уже начинало светать...

В доме шли последние приготовления к отъезду. Вася украдкой посматривал на мать, хлопотавшую над корзинкой со съестными припасами, шутил с младшим братишкой и разговаривал с дядей Гаврилой, приехавшим из Торгошина на проводы племянника. Тяжело было юноше расставаться с матерью и братом. Хотелось как-то утешить их, успокоить, но не находилось слов, да и не помогли бы здесь слова.

Миновали последние минуты перед отъездом. Распахнулись ворота, и лошади дружно рванули возок, мигом вынеся его на пустую, занесенную снегом улицу. Выглянув из возка, Вася еще раз увидел мать, которая, закутавшись в теплую шаль, стояла у ворот. «Так и помню улицу, и мать темной фигурой у ворот стоит», — вспоминал он позже.

Через Ачинск и Мариинск Суриков и его спутники прибыли в Томск. Здесь пробыли два дня, и Суриков сумел написать письмо домой:

«Милые мамаша и Саша! — писал он. — Вчера, 14-го числа, я приехал с Лавровым в Томск, и остановились в великолепной гостинице. Ехали мы очень хорошо и без всяких приключений и не мерзли, потому что в первые дни холод был не очень сильный, и я укутывался вместе с Лавровым дохою и кочмами, а приехавши в город Мариинск, мы купили с ним еще доху, в которой я теперь еду до самого Питера... Сегодня катались по Томску, были в церкви и видели очень много хорошего. Томск мне очень нравится. Завтра выезжаем отсюда. Кошева у нас большая, и едем на тройке и четверке...»

Миновав далее Болотное, Колывань, Барабинскую степь, на двадцатый день путешественники достигли Екатеринбурга, являвшегося в ту пору промышленным и торговым центром Урала. Здесь произошла неожиданная задержка: инженер Хейн заболел, и Суриков с Лавровым должны были прожить в Екатеринбурге почти целый месяц.

Задержка на столь продолжительное время в Екатеринбурге сильно сказалась на материальных средствах Сурикова и Лаврова: почти все свои сбережения они истратили. Тем не менее путешествие продолжалось.

Через Казань, где была сделана остановка на три дня, Суриков и его спутники двинулись к Нижнему-Новгороду. В Казани Суриков осматривал древние исторические постройки.

«В Нижнем-Новгороде тоже жили дней пять, и там тоже смотрел все, что заслуживает внимания... Оттуда мы ехали до Москвы по железной дороге, и я с Лавровым сидел в вагоне второго класса. Сильно бежит поезд, только ужасно стучит, как будто бы громадный какой конь... Из окон вагона все видно мелькающим...» — писал Суриков в одном из дорожных писем.

Вскоре добрались и до Москвы.

Используя трехдневную остановку в Москве, где остался Митя Лавров, Суриков с интересом осматривал достопримечательности: «Был в Кремле у Ивана Великого и всходил на эту колокольню; оттуда всю Москву как на ладони видно. Видел и царь-колокол и царь-пушку... видел Красные ворота, Спасские, где шапку нужно снимать, памятник Минину и Пожарскому на Красной площади, ходил в Успенский собор...» — сообщал он брату и матери.

Наконец, в сырой пасмурный день, 19 февраля 1869 года, Суриков и его спутник Хейн прибыли в Петербург. Длинный путь из Азии в Европу был проделан за 68 дорожных дней. А уже 23 февраля, на пятый день своего пребывания в столице, Суриков, заботливый сын и брат, писал:

«Вот четыре дня как я в Петербурге и смотрю на его веселую жизнь. Теперь идет масленица, и народ просто дурит. Мы остановились с А.Ф. Хейном на Невском проспекте, в гостинице «Москва». Из окон ее видно все. Народ и в будни и в праздники одинаково движется. Я несколько раз гулял и катался по Невскому. Как только я приехал, то на другой день отправился осматривать все замечательности нашей великолепной столицы. Был в Эрмитаже и видел все знаменитые картины, потом был в Исаакиевском соборе и слышал певчих митрополита. Собор этот весь из разноцветных мраморов. Кумпол вызолоченный. Внутри колонны тоже мраморные и карнизы вызолоченные. Один недостаток в этом соборе — что в нем весьма темно, так как все окна заслонены громадными колоннами. В приделах очень светло, потому что колонн нет. Вид собора снаружи не поражает издалека громадностью, но когда подходишь к нему, то он как будто бы все кверху растет, и уже не можешь более охватить всего взглядом. Со всех четырех сторон собора колонны и крыльца, но восходят в собор по одному крыльцу, со стороны памятника Николаю I. который стоит против собора, а по другую сторону собора есть конная статуя Петра I, изображенного на лошади, которая скачет на скале. Тут начинается Адмиралтейская площадь. ...Много я очень видел хорошего в Петербурге, всего не перескажешь.

...Я здоров. Каково Саша учится? Напишите поскорее, мамаша».

Так радостно и жадно впитывал в себя необычные, новые для него впечатления молодой сибиряк, приехавший из далекого сибирского захолустья, чтобы вступить в новую полосу своей жизни.

Примечания

1. Здесь и дальше слова В.И. Сурикова цитируем по следующим источникам: В.И. Суриков. Письма, изд. «Искусство». 1948; М. Волошин, Суриков (материалы для биографии), «Аполлон», 1916, № 6—7; С. Глаголь, В.И. Суриков (из встреч с ним и бесед), «Наша старина», 1917, вып. 2. Я. Тепин. В.И. Суриков, «Аполон», 1916, № 4—5.

2. Казак Петр Суриков — пращур художника — не только являлся одним из главарей Красноярского бунта 1695—1698 гг., но, по словам самого художника, участвовал в таких же «бунтах» и до 1695 года.

Казачий десятник Илья Суриков был, по-видимому, братом Петра Сурикова.

3. Теперь — улица имени В.И. Ленина, № 98. На месте Острожной площади ныне помещается стадион «Локомотив».

4. Теперь в этом доме (на углу улиц имени Ленина и Перенсона, № 791, помещается начальная школа № 1 имени В.И. Сурикова. На фасаде школы укреплена мемориальная доска с надписью: «Здесь учился великий русский художник Василий Иванович Суриков (1856—1861 гг.)». В школьном зале есть большой бронзовый бюст В.И. Сурикова, его портрет и несколько репродукций с его крупнейших картин.

5. Сведения о Н.В. Гребневе крайне незначительны. Известно, что в 1846—1855 гг. он учился в Московском училище живописи, ваяния и зодчества, получил звание «неклассного художника», что давало ему право преподавания в средней школе. В Красноярске Гребнев жил с 1859 по 1863 г. и помимо работы в училище принимал частные заказы на писание икон. Затем он уехал в Иркутск и его дальнейшая судьба неизвестна.