III. Чужие земли

В Мюнхене Валентина Семеновна жила по-студенчески. Целый день была на занятиях, а вечерами на концертах или в опере. Жила она в гостинице, занимая там маленький дешевый номер. Очевидно, по молодости она решила, что мальчуган семи лет тоже может жить такой же бездомной, беспорядочной жизнью. Но Тоше, не знавшему еще немецкого языка, было тоскливо. Целые дни и вечера он рисовал, а если и выходил, то одиноко бродил вокруг дома, разглядывая незнакомую, но колоритную публику южного немецкого города.

Мюнхен, в котором они были проездом три года назад, еще с отцом, Тоша знал плохо, смутно припоминал только центральные улицы, площадь, где стоял оперный театр, и помнил, как оттуда идти к Старой Пинакотеке. Этот район, где находилась их гостиница, был незнакомым и не особенно нравился Тоше. По утрам он выходил к подъезду и провожал завистливыми глазами компании шумливых сверстников — мальчишек, размахивающих школьными сумками, стайки благовоспитанных девочек. В Баварии все дети его возраста ходили в начальные школы.

От скуки приглядывался Тоша и ко взрослым. Как-то заметил, что в их отеле поселился художник.

Это было очень интересно! Не раз мальчик из-за какого-нибудь укрытия наблюдал, как он устраивался с мольбертом где-нибудь поблизости от гостиницы, тогда можно было, проходя мимо, словно невзначай кинуть взгляд на картину, которую писал художник. Иногда удавалось даже немножко постоять за его спиной. Хуже было, когда он с этюдником, дорожным мольбертом и огромным зонтиком уходил куда-то в горы.

Незнание языка и застенчивость долго мешали Тоше подойти к этому незнакомому человеку. Решился он на это уже много времени спустя, после того, как сам художник, не раз ловивший на себе пристальные взгляды мальчика, начал проявлять к нему некоторое внимание. Первый разговор, очевидно, состоялся не столько на немецком языке, сколько на пальцах. А кроме того, в распоряжении беседующих были карандаши и бумага — лучшее средство общения между художниками. Живописец Оказался Карлом Кёппингом — автором превосходных офортов, человеком, известным также в прикладном искусстве, главным образом в области особо обработанного стекла. Он приветил одинокого мальчика. Показал ему свои этюды, поглядел рисунки Тоши, почувствовал его дарование и стал брать с собой, отправляясь на натуру.

Для Валентины Семеновны, поглощенной своими делами, это было очень удобно. Но все же она поняла, что сыну ее без языка трудно. Даже с милейшим Кёппингом он не мог объясниться полностью при помощи тех двух-трех десятков слов, которые он поймал буквально на лету. А в Мюнхене, очевидно, надо было прожить еще довольно долго. Во всяком случае, к занятиям с Леви она еще не приступала.

Кто-то из друзей посоветовал Серовой отдать Тошу в немецкую семью.

Два-три месяца на ферме под Мюнхеном, в семье, где было много детей, сделали из Тоши настоящего маленького баварца, свободно объясняющегося по-немецки. Должно быть, способности к языкам перешли к сыну от отца, который в совершенстве владел пятью языками.

Сразу же по возвращении из деревни Тоша поступил в школу — Volksschule. Режим в школе был типично немецкий, то есть учитель имел право прибегать к телесным наказаниям. И неоднократно линейка гуляла по рукам шалунов и лентяев. Попадало и Тоше. Мать собралась было, излив свое негодование учителю, взять мальчика из школы, но Тоша за школу и товарищей держался крепко и вовсе не пугался таких пустяков, как лишний удар линейкой. Вообще он вырос, окреп и стал одним из уличных коноводов. Спартанское отношение к боли было обязательным качеством мальчишечьего вожака.

Общение с Кёппингом не прерывалось. И скоро художник стал официальным учителем маленького Серова. Произошло это так: Валентина Семеновна послала один из рисунков Тоши, изображавший льва за решеткой, в Рим, жившему там Марку Матвеевичу Антокольскому. Тому рисунок понравился, и он настойчиво посоветовал учить мальчика рисованию. Кёппинг казался ему вполне подходящим преподавателем. А тот взялся за это дело с радостью. Он давно уже понял, что Тоша прирожденный художник.

Приобщение Валентина Серова к искусству начиналось счастливо, в прекрасном городе, под руководством суховатого, но очень знающего учителя.

Еще больше, чем от уроков, получал Тоша от совместного с Кёппингом посещения музеев и галерей. Здесь, в Мюнхене, в центре художественной жизни Германии, находилась знаменитая Старая Пинакотека — бесценное собрание мастеров, не уступавшее прославленному дрезденскому. Кёппинг на этих блестящих образцах знакомил мальчика с историей изобразительного искусства, обращал его внимание на стиль, манеру, индивидуальные особенности художников, на рисунок, цвет, освещение.

Пока что художническую жизнь Серова можно было сравнить с едва пробивающимся из земли чистым, прозрачным ключом. Неизвестно, превратится ли источник в широкую полноводную реку или заглохнет в песках, но уже теперь видно, как настойчиво этот ручеек пробивает себе дорогу. И хорошо, что рядом в решительный момент поисков пути оказался такой доброжелательный проводник, как Карл Кёппинг.

Значительно позже, когда Серов стал взрослым человеком и крупным художником, он встретился со своим первым учителем и испытал нечто вроде разочарования. Кёппинг его детских лет казался ему другим, более ярким, принципиальным, острым, более талантливым, более ищущим. Но, должно быть, Серов не понял того, что когда-то в детстве он был крошечным ручейком рядом с большим ручьем Кёппингом, а с годами Кёппинг остался прежним, сам же он неизмеримо вырос.

* * *

В Мюнхене появились у Тоши первые настоящие друзья, три мальчика Риммершмидта, товарищи его по школе. В их добротном немецком доме, где царила прелестная хозяйка, очень нежно относившаяся к Тоше, мальчик, наконец, обрел то, чего был лишен из-за студенческого быта матери — семью. Каждое воскресенье он отправлялся в гости с альбомом для рисования под мышкой. Уже тогда альбом был его неизменным спутником и другом.

Мать радовалась знакомству, ей казалось, что оно уравновешивало уличные знакомства и дружбы Тоши, воспитывало его, обтесывало...

Лето Серовы провели в Мюльтале, скромном, но красивом дачном местечке под Мюнхеном. Валентина Семеновна наняла там единственную дачку и поселилась в ней с приятельницей и сыном. В маленькой мюльталевской гостинице устроились несколько русских студентов. Среди них был веселый, жизнерадостный технолог Арцыбушев. Он часто заходил к Серовым и подружился с маленьким Тошей. «Бабье воспитание» возмущало студента. Он взялся за мальчика. Ежедневно таскал его на Штарнбергское озеро, находившееся в нескольких километрах, учил плавать, грести, управлять лодкой. Со всем этим Тоша довольно ловко справлялся. Кроме того, Арцыбушев был человеком с большим художественным вкусом и с большими знаниями: он учил Тошу вглядываться в природу, улавливать красоту тонов и сочетаний красок. Тошина душа с жадностью и благодарностью принимала внимание старшего друга.

Кёппинг тоже поселился в мюльталевской гостинице, и Тоша часто, сунув в карман альбомчик, сопровождал его, когда он шел писать этюды к своей большой картине.

Навсегда запомнились Тоше летние поездки на плотах по течению реки Изара. Местные крестьяне гоняли плоты с дровами с рассвета до самой ночи. По пути они охотно принимали желающих прокатиться; но таких любителей, кроме русских, не находилось. Часто путешественников окатывало с ног до головы брызгами, еще чаще раздавалось угрожающее: «От бортов подальше, крепко держись». Тоша гикал от восторга; плот несся, треща и содрогаясь, цепляясь за уступы речного дна, а плотогоны бегали, суетясь, крича, с одного конца плота к другому, поддерживая ровное движение длинными шестами. Когда случалось проезжать мимо какого-нибудь городка, его жители сбегались на мост и дивились отваге путников. А мальчишки махали шапками и погибали от зависти. Вечером плоты приставали к берегу. Пассажиры уходили от реки в горы. У Серовых в этих местах завелся знакомый пастух, который охотно пускал их ночевать на сеновал.

Эта простая деревенская жизнь, тихое позвякивание колокольчиков уходящих на пастбища стад, благоухание горных трав, удивительные солнечные восходы и закаты в горах казались городским жителям чем-то необыкновенным, праздничным и радостным. Тоша даже изменил на какое-то время любимым лошадкам и стал рисовать коров во всех видах.

Русские студенты к средине лета из Мюльталя разъехались, и далеко не всегда находилась компания для купанья в Штарнбергском озере. Мальчику, которого каждый день туда отправляли, надоели одинокие хождения, тем более что можно было гораздо веселее провести время в лесу с местными ребятишками. И вот Тоша однажды попробовал инсценировать возвращение с купанья. Намочил в деревенском колодце простыню и демонстративно развесил ее на веревке во дворе. Но простыню намочил так, что с нее текло, а волосы свои намочить не догадался. Мать немедленно разоблачила обманщика. До этого она не раз грозила ему, что, если он будет лгать, она жить с ним не будет. Пришлось волей-неволей отправлять мальчика в виде наказания в Мюнхен в малознакомую немецкую семью. Всю неделю Тоша крепился, чувствуя, что наказание заслуженно. Через семь дней мать за ним приехала. «Педагогика» эта, стоившая матери немалых хлопот, пошла сыну на пользу. Привыкнув дома говорить только правду, Серов и в дальнейшем поражал всех своей правдивостью.

Это лето в Мюльтале оказалось для маленького Серова тем переломным моментом, который наступает рано ли, поздно ли у каждого ребенка. Пухлое, нежное детство уступает место голенастому, угловатому отрочеству. В Мюнхен Тоша вернулся гораздо более взрослым человеком, чем уезжал из него пять месяцев назад.

* * *

Мюнхен осенью 1874 года не понравился Серовым. Не понравился, несмотря на то, что туда переехало множество русской учащейся молодежи, высланной из Цюриха по требованию русского правительства. В Мюнхене неожиданно вспыхнула «эпидемия» холеры. Собственно, в городе было зарегистрировано несколько случаев болезни. Но аккуратные немцы настолько приняли это к сердцу, что всюду только и было что разговоров о холере, о профилактике, об изоляции, о карантинах. Для русских, привыкших к холерным эпидемиям, это было смешно. Их возмущала эта обстановка какой-то театральной, дергающей нервы тревоги. Всех потянуло на родину, где остались действительные трудности и серьезные горести. Потянуло туда и Валентину Семеновну. Но в то же время она чувствовала, что ей надо было бы прожить за границей еще год-два, не меньше. Только что делать с Тошей, который здесь совсем онемечился? Стоит ли его еще какое-то время держать в Мюнхене?

Энергичная, живая, быстрая Валентина Семеновна устроила Тошу в немецкое семейство под Зальцбургом, а сама помчалась в Рим советоваться с Марком Матвеевичем Антокольским.

С собой Серова захватила несколько рисунков сына. Если уж советоваться, то советоваться обо всем.

И мудрый Антокольский, пораженный талантом мальчика, к тому же помнивший, что Валентина Семеновна славится своей бесхозяйственностью и полным неумением создать семейный очаг, дал совет, наиболее подходящий для данного случая: везти Тошу в Париж. В Париже ему легче не офранцузиться, там будет с кем говорить по-русски. К тому же там живет лучший русский живописец — Илья Ефимович Репин. Хорошо бы ему поручить художественное воспитание мальчика, а по возможности и вообще поселить его в семье Репина. Для нее, Валентины Семеновны, дело в Париже найдется. Музыкальная жизнь столицы Франции не беднее жизни Мюнхена.

Совет Марка Матвеевича поддержали и его друзья, проводившие в том году осень и зиму в Риме, — Савва Иванович Мамонтов и его супруга Елизавета Григорьевна. Они познакомились с Серовой, подружились и часто встречались с ней за те полтора-два месяца, что она провела в Италии.

Поздней осенью Тоше пришлось собираться в Париж.