II. Ранние годы

Рядом со старшими Серовыми незаметно подрастал маленький Валентин, или, как его называла мать, Тоня, Тоша, Серовчик. Эта юная личность все тверже и решительнее утверждала себя в доме. То по комнатам были разбросаны игрушки, то нянька жаловалась, что никак его не угомонишь, то из детской раздавались пронзительные воинственные кличи, причем это обычно бывало в те часы, когда отец отдыхал. Иногда Тоша появлялся среди гостей в первые часы четвергового приема — белокурый, хорошенький, веселый мальчуган. Иногда он присутствовал в театральной ложе на очередном представлении «Рогнеды». Как-то он даже сумел насмешить весь Мариинский театр, завопив: «Ой, боюсь, медведь папку съест!» Случилось это тогда, когда он увидал отца, раскланивающегося перед публикой после сцены народного гулянья. Отца окружали скоморохи с медведями, гудошники, плясуны, ряженые.

Тоша не прочь был пошалить, упорно пытался быть самостоятельным и не очень стремился слушаться родителей. И вместе с тем он был сообразителен и очень развит, как это бывает почти всегда, когда дети растут не со сверстниками, а среди взрослых.

Мать его рассказывала, что он не говорил до двух лет, и по этому поводу замечала, что в жизни ее сына не раз бывали такие странные моменты как бы замедлявшегося развития, когда какая-то вялость или умственная неповоротливость мешала ему преодолевать самые обыкновенные затруднения. Но зато, осилив их, он тут же делался понятливым, остроумным и удивительно наблюдательным. Первым таким преодолением оказалось освоение речи.

О том, чтобы Тоше дать домашнее воспитание, нечего было и думать. Отец нервен и неровен, занят своими делами, мать — то в своей музыкальной мастерской, то на курсах. К счастью, сестра Валентины Семеновны порекомендовала хороший детский сад госпожи Люгебиль. И теперь с утра все Серовы расходились по своим делам. Только по праздникам да иногда по вечерам семья бывала в сборе. Отношения отца и сына складывались не всегда гладко. Мальчика все больше тянуло к отцу, да и тот начинал чувствовать всю прелесть раскрывающейся детской души, но не всегда умел быть ровным и спокойным. И все же для Тоши не было ничего милее часов, когда отец соглашался порисовать ему лошадей, собак, осликов.

Старинное издание «Естественной истории» Бюффона, сохранившееся с детских лет Александра Николаевича, было для обоих предметом неистощимых удовольствий. Тоша способен был листать его целый день, хотя давно знал каждую картинку. И все равно с неизменным вниманием всматривался он в физиономии животных и мог положительно часами спорить с отцом о достоинствах той или другой морды мартышки.

— Нет, эта лучше, видишь, какая умненькая рожица, — говорил Серов.

— Нет, эта, — указывает сын на другую.

— Тебе говорят, что эта лучше, — сердится отец.

— Нет, эта.

— Эта!

— Эта! — кричит сын, и матери приходится вмешиваться в баталию и уносить сына из отцовского кабинета.

— Дурафей этакий, — ворчит Серов.

— Нет, я не дурафей! — пищит в ответ из другой комнаты оскорбленный мальчик.

— Что ты ребенка дразнишь? — с укоризной спрашивает мужа Валентина Семеновна.

— Как он смеет спорить со мной, он должен понимать, что взрослые лучше его все знают.

— Где же ему это понять? Он же мал еще...

Но уже через несколько минут мальчуган стучит в дверь.

— Папа, можно войти?

— Чего ты папу беспокоишь? — интересуется мать.

— Я хочу у него спросить...

— Что спросить?

— Да ты ничего не знаешь. Папа все знает...

Через несколько мгновений из-за дверей доносится детский смех и голос Серова:

— Ай да, Тошка, попляши, твои ножки хороши!

Тоша гикает в упоении, качаясь на ноге у отца, и, видя, что тот в благодушном настроении, дерзает попросить его представить гориллу. Ужасный крик раздается из кабинета. Тоша бежит бледный и прячется за мамино платье, ворча на Серова:

— Папка гадкий, страшный...

Действительно, Серов, вооружившись палкой, до такой степени преображался от гримасы, искажавшей его лицо, что было невозможно узнать его. Тихо плетясь за своей добычей, он рычал, как настоящий зверь. Перепуганный мальчуган неистово кричит, мать насилу может его унять... И все же, несмотря на свой страх, Тоша ежедневно приставал к отцу, чтобы тот изобразил ему гориллу.

Отец нередко дразнил сынишку, называл его трусом, девчонкой, но все это до одного случая, который даже требовательному отцу внушил уважение к мальчику. Было это во время поездки Серовых за границу летом 1869 года.

В Швейцарии, в непосредственной близости к германской границе, находится прославленный всеми путеводителями Шафгаузенский водопад. Огромные массы воды низвергаются с большой высоты в обширный водоем и разбиваются там о скалы, острыми зубьями торчащие из воды. Все кругом ревет, грохочет, кружит, пенится, горит радугой на водяной пыли, стоящей, как густой туман, — разбушевавшаяся, но великолепная стихия! Искусные лодочники, ловко поймав волну, быстро доставляют любящих риск путешественников к подножию одной из скал, вторая волна выкидывает лодочку на отмель. Подняться наверх уже нетрудно. Под скалой гудит бушующая пучина, обдавая храбрецов миллиардами брызг. Сверху видны огромные водяные массы, бурно мчащиеся вперед, и дикие горы, и фиолетовые леса на далеких берегах. Зрелище незабываемое, оправдывающее весь риск поездки.

Серовы еще в Петербурге мечтали побывать у водопада. А попав туда, не могли удержаться, чтобы не съездить на скалу. Но как же Тоша?

— Будет ли мальчик молодцом во время переезда, а то лучше не рисковать ребенком... — предостерегал лодочник.

Но Тоша обещал, что будет. Весь путь он молчал, прижимаясь к отцу, и, только когда лодку выбросило на отмель, спросил:

— Папа, а я... молодец?..

* * *

На всю жизнь запомнил Тоша великолепное Люцернское озеро и занимательные путешествия из местечка в горах, где жили Серовы, сначала к берегу на ослах, затем на лодке по озеру к мысу Трибшен, туда, где находилась почти неприступная вилла Вагнера. Серовых там сердечно принимали и сам композитор и его гражданская жена Козима Бюлов, дочь Листа. В памяти остались золотоволосая девочка Ева, черный ньюфаундленд Русс, на котором можно было ездить верхом, и клетка с нарядными фазанами.

У Вагнеров Тоша прославился тем, что однажды предпочел им общество осликов. Совершенно забыв, что его ждут, он наслаждался игрой со своими длинноухими приятелями.

Серовы проехали Германию, Швейцарию и обосновались на все лето в Италии. Климат Швейцарии оказался неприятен Серову, который последнее время чувствовал себя очень скверно. Врачи давно уже констатировали у него грудную жабу.

Странно выглядело среди респектабельных европейцев семейство Серовых — старик отец, маленький, седой, взъерошенный, в старом, обвисшем на плечах пальто с огромными карманами, наполненными справочниками и указателями, в шляпе, такой древней и такой мятой, что она была похожа не на шляпу, а на куст морской капусты. Да и сама Валентина Семеновна могла обратить на себя насмешливое внимание кого угодно — юная, уж никак не похожая на жену Серова, а скорее на дочь, с суровым, строгим лицом, в неуклюжем платье и грубой обуви, и рядом с этой удивительной парой — розовый, веселый ребенок.

Эта поездка за границу, к сожалению, не дала Александру Николаевичу ни улучшения здоровья, ни хорошего отдыха. Зато большой радостью было зимой в Петербурге вспоминать встречи с Вагнером, листать полученный от него в подарок клавир «Кольца Нибелунгов» с портретом и надписью «Also Tribschen», проигрывать любимые места и обсуждать с друзьями вагнеровские оперы, слышанные в Мюнхене: «Тристан и Изольда», «Мейстерзингеры», «Золото Рейна».

* * *

Когда Серовы вернулись в Россию, Александр Николаевич тут же бросился к своей новой опере «Вражья сила». Островский, автор пьесы «Не так живи, как хочется», на сюжет которой была задумана опера, давно уже написал для Серова либретто первых трех актов, но на последних двух композитор и драматург разошлись. Случайные либреттисты не удовлетворяли Серова, и окончание оперы затягивалось. Последние сцены давались Серову с трудом. Чувствовал он себя все хуже и хуже. Силы его явно иссякали. На четвергах он уже не мог исполнять по два-три действия, как раньше. Вынужден был ограничиваться отдельными номерами. Но все же работал по-прежнему много — писал в газету на французском языке «Jornal de St. Petersbourg», выходившую в столице, и в другие печатные органы, задумал еще одну оперу по повести Гоголя «Ночь под Рождество». Особенно плохо Серов почувствовал себя в декабре 1870 года, вернувшись из Вены, куда ездил на торжества по случаю 100-летия со дня рождения Бетховена.

Валентина Семеновна понимала, что Серов очень тяжело болен. Врачи не говорили ничего определенного, только советовали пожить за границей. Цену таким советам все знали. Вот она и металась, не зная, что предпринять.

Илья Ефимович Репин встретил Серову в мастерской Антокольского, старого друга композитора. В эту встречу Валентина «Семеновна показалась Репину значительно более мягкой и женственной, чем казалась раньше, у себя дома. Она была растерянна и печальна. С грустью говорила о том, как плохо Александру Николаевичу, как подорвала его здоровье поездка в Вену, где он при свойственной ему непоседливой взвинченности жил кое-как и питался только кофе и мороженым. Сейчас он все время жалуется на недомогание, много лежит, чего раньше с ним никогда не было. Нервы у него расстроены так, что она не знает, как к нему подойти. А недавно завел разговор с сыном, расспрашивал его, в какую комнату он хочет переехать со своими игрушками, когда папа умрет.

Однако к середине января тревога несколько улеглась. Даже Валентина Семеновна повеселела и стала больше выходить из дому, оставляя Серова на попечение кого-нибудь из друзей.

20 января 1871 года у Антокольского собрались Аполлон Николаевич Майков, Павел Александрович Висковатов, художники Прахов и Репин. Ждали Серову и Друцкую-Соколинскую, но они почему-то не шли, и Майков без них начал читать свою новую поэму. Чтение прервал резкий звонок. Антокольский вышел открыть дверь и вернулся побледневший, убитый:

— Какое несчастье, — с трудом произнес он, — Александр Николаевич Серов скончался... Вдова просит прийти... Пойдемте...

В доме Серовых уже были Ирен Виардо и Соня Перовская. Репина поразила удивительная красота спокойного, благородного лица Серова.

Через три дня друзья на руках несли гроб Александра Николаевича до самой Александро-Невской лавры.

Откликов на смерть Серова было множество. Одни искренние и горестные, другие холодные, деловые, но ни одна газета не замолчала этого события. В журнале «Всемирная иллюстрация» под рисунком, изображавшим Серова в гробу, были напечатаны стихи:

С роскошью звуков, с искусством — он бедную жизнь сочетал,
Роскоши этой не вынес — русской земле он в наследство
Песни оставил свои и навсегда замолчал.

Трогательно отозвался на смерть друга Вагнер: он оказался первым ходатаем перед царским правительством о пенсии для жены и сына Серова. В своем письме к Висковатову Вагнер писал: «Кончина именно этого нашего друга очень ясно вызывает у меня мысль, что смерть не может похитить от нас окончательно человека, истинно благородного и горячо любимого. Для меня Серов не умер, его образ живет для меня неизменно, только тревожным заботам моим о нем суждено прекратиться. Он остается и всегда останется тем, чем был, — одним из благороднейших людей, каких только я могу себе представить: его нежная душа, его чистое чувство, его ум, оживленный и просвещенный, сделали искреннюю дружбу, с которою относился ко мне этот человек, драгоценнейшим достоянием всей моей жизни...»

Валентина Семеновна тяжело переживала смерть мужа. Дом Серовых, оживленный и веселый, шумный и деловой, заглох, утратив свою душу. Оживление вносил только шестилетний непоседливый Тоша. Не понимая беды, свалившейся на семью, он шалил, самовольничал, занимался своими мальчишескими делами, благо никто особенного внимания на него не обращал. Илье Ефимовичу Репину, зашедшему к Валентине Семеновне по делу, дом Серовых показался тоскливым и выморочным. Хозяйка постарела, опустила руки, не думала ни о чем, кроме своего горя.

В печальной обстановке осиротевшего серовского дома и произошла первая встреча входившего уже в славу замечательного русского художника Репина с маленьким Валентином Серовым.

За чайным столом, куда пригласили Илью Ефимовича, сидели грустные, молчаливые женщины — Валентина Семеновна, княжна Друцкая-Соколинская и еще какая-то скромная, невидная приятельница хозяйки. Репин через силу глотал чай и что-то говорил, тщетно пытаясь разрядить густую атмосферу тоски и скуки. И вдруг почувствовал, что у него есть единомышленник — сероглазый кудрявый мальчуган, который тоже всеми силами стремится разрядить гнетущую обстановку. Он бойко прыгал по диванам и стульям, весело заглядывал в глаза, дергал за рукава и полы, лишь бы обратить на себя внимание, — словом, всеми силами хотел произвести бурю в этой застоявшейся тишине, инстинктивно чувствуя, что надо как-то развлечь мать и ее подруг.

Глазенки мальчика глядели умно и внимательно, напомнив Репину острый и быстрый взгляд отца. И этот взгляд остался в памяти художника на много лет.

Когда немного утихло горе, пришла пора Валентине Семеновне решать, как быть дальше, что делать ей и как поступить с мальчиком.

Выбор единственно возможного для нее пути, то есть музыкальной деятельности, был ею сделан давно. Но сейчас все упиралось в отсутствие образования. Жизнь с Серовым помогла ее общему развитию, расширению ее горизонтов, росту музыкальной эрудиции, а чисто профессионально ничего не дала ей. Повторять длинный и тернистый путь мужа, самостоятельно изучать теорию музыки, композиции, инструментовки она не хотела, прекрасно понимая, что он истратил верную половину жизни на то, что любой школяр может одолеть за четыре-пять лет. Очевидно, надо становиться школяром и садиться за парту. Но возвращаться в консерваторию ей, жене и соратнице яростного врага консерваторского обучения, было бы предательством по отношению к памяти мужа. Да, кроме того, в петербургской консерватории в тот период не было не только выдающихся, но даже просто хороших педагогов-теоретиков. Обращаться к Рубинштейну или Балакиреву, музыкальным столпам столицы, но исконным врагам Серова, тоже было неудобно. Все говорило о том, что ей надо ехать за границу, в Германию. А как же мальчик?

Но прежде чем решиться на что-либо, необходимо было довести до конца оставшуюся неоконченной оперу Серова «Вражья сила». Ее с нетерпением ждал Мариинский театр. Окончить там надо было немного — пятый акт, затем инструментовать вступление и одну из арий. Все остальное было не только готово, но даже частично разучено певцами оперного театра.

Не рискуя самостоятельно браться за инструментовку, Валентина Семеновна, хотя она лучше всех других знала замысел мужа, привлекла к окончанию оперы композитора Соловьева, а постановку передала серовскому приятелю Кондратьеву.

Через три месяца после смерти Александра Николаевича, 13 апреля 1871 года, состоялось первое представление «Вражьей силы». Дирижировал оперой Направник.

И эта серовская опера имела успех. Правда, первое время публика казалась несколько озадаченной. Непривычен был на сцене музыкального театра такой бытовой сюжет, но в опере были оригинальные сцены вроде масленичного гулянья, яркие партии — Спиридоновны и Еремки. Пятый акт все же оказался самым слабым. Как ни старались Соловьев и Серова, но до вершин Александра Николаевича им было далеко. Этот пятый акт во многих постановках выпускали полностью.

Все же у Валентины Семеновны было удовлетворение, что дело, завещанное мужем, сделано. Опера окончена и поставлена.

Однако снова встает все тот же вопрос: «Как быть?»

После долгих переговоров с друзьями пришло решение: Валентина Семеновна едет в Мюнхен учиться музыкальной теории у друга Вагнера капельмейстера Леви, а Тошу, пока она устроится, берет к себе тетя Таля.

Княжна Наталья Николаевна Друцкая-Соколинская, которую в доме Серовых звали Талочкой или тетей Талей, происходила из старинного состоятельного рода. Даровитая и энергичная девушка с юного возраста почувствовала всю несправедливость социального строя и стала мечтать о том, чтобы трудиться вместе с народом. А под «народом» в то время подразумевалось крестьянство: ей хотелось нести ему просвещение, помощь, обучать передовым методам хозяйства, лечить его, отстаивать его права. Родовитой дворянке, связанной семьей, уйти в народ было непросто. И долгое время мечты оставались мечтами.

Примерно в конце шестидесятых годов в среде передовой молодежи появился никому до того не известный молодой врач Осип Михайлович Коган. Он был сдержан, молчалив, даже мрачноват. Для того чтобы заставить его разговориться, надо было приложить немало усилий. Известно было, что он мечтает создать где-нибудь на лоне природы общину интеллигентных людей, стремящихся изменить условия своей жизни. Идеалом его, весьма туманным, но очень характерным для человека шестидесятых годов XIX века, было: «Самоусовершенствование в условиях, диктуемых новейшей наукой, современным искусством, и согретое высшей любовью ко всякому признавшему себя единомышленником». В переводе на реальный язык это значило: создается община преданных, дружных, приятных друг другу людей. Они сообща организуют где-нибудь в провинции хозяйство, обрабатывают землю, ухаживают за скотиной и птицей, хозяйничают дома. Каждый вносит свой труд в общее дело, и все у них общее. В свободное время эти люди расширяют свои знания, культивируют свои таланты, занимаются музыкой, живописью — словом, кому чем хочется. Для окрестного населения община, колония, коммуна — название может быть любое — это культурный центр, где ему оказывается всяческая помощь.

Коган не был первым, кто мечтал о таком сообществе. В шестидесятых-восьмидесятых годах возникало немало таких коммун и в городах и в деревнях.

О проектах доктора Когана Серовым было известно еще задолго до смерти Александра Николаевича. Валентина Семеновна была ими так увлечена, что Серову одно время казалось даже, что это грозит их совместной жизни. Но Коган увлек своим энтузиазмом не одну Серову: Наталья Николаевна Друцкая-Соколинская тоже уверовала в него, стала его невестой и восторженным апостолом коммуны.

Серов, посмеиваясь, спрашивал жену:

— Скажи, что же, и тетя Таля будет работать своими аристократическими ручками?

— Да. А что?

— И реформатор будет землю копать? — допрашивал Александр Николаевич, подразумевая под реформатором Когана.

— Будет!

— Мне жаль тетю Талю! — продолжал Александр Николаевич.

— Чего ее жалеть? Она сама желает жить такой жизнью.

— Жаль мне и этих ручек и всю эту талантливую, прелестную натуру. Интересно было бы собрать историю грез и мечтаний в разные эпохи. О чем мы мечтали в нашей юности? Улететь... далеко от реального мира... Теперь мечтают опуститься до грубых работ. Потом опять появятся мечтания, уносящие за облака, и так без конца!

Эта самая тетя Таля, мечтавшая о «грубой работе», вышла в 1871 году замуж за доктора Когана. У нее в Смоленской губернии было маленькое именьице Никольское, нечто вроде хутора. Собрав небольшую группу друзей, она решительно взялась за проведение в жизнь идей мужа, за создание земледельческой колонии.

Туда-то и решила Валентина Семеновна отправить сына. Ей хотелось, чтобы мальчик пожил в деревне, познакомился с жизнью крестьян. Кроме того, она была твердо уверена в выдающихся педагогических способностях Натальи Николаевны. По словам хозяйки, хутор находился в очень красивой местности, а Валентина Семеновна начала замечать, что сын ее все больше и больше уделяет внимания красивым пейзажам, животным, растениям и не только по-детски пристально любуется ими, но и пытается изображать их на бумаге. Правда, лошади, самые любимые Тошей животные, выходили пока что с невероятным количеством ног. Мать насчитывала их до тринадцати штук.

Нравы в созданной Коганами колонии были самые простые, хотя и несколько педантичные. Женщины носили мужское платье и работали наравне с мужчинами. Купались все вместе, стеснительность считалась дурным предрассудком. Нашлась там работа и для Тоши. Во-первых, ему была поручена крестьянская девочка, взятая на воспитание Коганами, на предмет создания из нее сознательного члена общества, во-вторых, ему частенько приходилось мыть посуду.

У Валентина Александровича очень рано прорезались первичные элементы эстетического отношения к окружающему миру. Он был аккуратен, чистоплотен, брезглив, инстинктивно любил все красивое и ненавидел безобразное. Очевидно, поэтому для него осталось на всю жизнь таким невыносимо отвратительным воспоминанием это мытье посуды. Без омерзения он не мог вспоминать грязную, жирную воду в тазу и липкий комок — мочалку.

Тоша многое повидал в колонии. Вошел в деревенскую жизнь, присутствовал при корчевке леса, ездил с ребятами в ночное, но результат его пребывания в Никольском оказался совершенно противоположным тому, на который рассчитывала Валентина Семеновна. Великий педагог тетя Таля, которой, кстати сказать, было всего двадцать четыре года, не сумела отыскать путей к маленькому Серову. И он возненавидел и колонию и саму Наталью Николаевну. Тоша не шел ни на какие компромиссы, хотя тетя Таля первая заметила его тягу к живописи, купила ему карандаши и краски и, как умела, объяснила ему первые принципы перспективы.

Кульминационной точкой их отношений был такой случай: девочка, порученная Тошиному наблюдению, все время мешала ему рисовать. Он для ее развлечения, недолго думая, проделал ножницами дыры в каком-то детском платьишке. Это действительно развлекло девочку, и Тоша мог спокойно рисовать. Наталья Николаевна, обнаружив результаты Тошиной деятельности, его не наказала, даже не сделала выговора, она просто взяла рисунок и разорвала.

Валентина Семеновна рассказывает, что на Тошу это произвело такое впечатление, что даже через сорок лет он вспоминал об этом с тем же возмущением, с каким рассказал ей эту историю в первый же момент их встречи. Бумажек с рисунками Тоши везде валялось множество, их рвали, бросали, жгли — он не обращал внимания, но этот рисунок был чем-то дорог ему.

Мальчик прожил в Никольском около года. Примерно столько же времени просуществовала и коммуна. Среди ее членов начались недоразумения. И Наталья Николаевна сочла за лучшее отвезти мальчика в Мюнхен к матери.