Г.Г. Ге

1

4 февраля 1906 г.

Дорогой Григорий Григорьевич.

Ввиду эвакуации академической квартиры я на днях пришлю Ваш портрет. Повесьте и посмотрите, может быть, Вы разочаруетесь и отдадите его мне обратно. Вообще обсудите всесторонне.

А мне он показался нарядной вещью; есть нечто торжественное и незаурядное в общем выражении целой вещи.

Ах, извините — сорвался-таки: это не мое дело — самохвальство.

Вчера случайно встретил Вейнберга¹— комедия наша «Возмутительно»² еще у него? Черкните, когда ему написать. А от Гнедича³ никакого слуха.

Писать ли Батюшкову?⁴ Отдали ли Вы ком[едию] в печать? Отошлите, если это Вам нетрудно — все равно, это время глухое.

Если еще черкнете мне, то нельзя ли сообщить, кто будет на чтении из актеров.

Ваш И. Репин

2

[После февраля 1906 г.]⁵

Дорогой Григорий Григорьевич.

По мере того как строится моя мастерская, я мысленно украшаю ее. Скоро буду перевозить сюда свои вещи. Вспомнил и о Вашем портрете (моей раб[оты] масл[ом]). Если он Вам уже прискучил, то я за ним пришлю! А если Вы к нему привыкли, то я согласен уступить его Вам за 300 р. Постройка так дорого стоит, что это теперь пригодится. Если соберетесь к нам в Куоккала, помните среду (наш день).

С праздником — всего лучшего

Ваш И. Репин

3

21 ноября 1906 г.

Дорогой Григорий Григорьевич.

Спасибо, спасибо, сто раз за Ваше горячее, вдохновенное и очень дорогое для меня письмо. Вы меня так подняли и помогли взлететь на крутую гору, на которую я, спотыкаясь, карабкался⁶.

Конечно и несомненно Вы правы во взгляде на идею картины — это и не должно быть иначе. Но я должен признаться, что былину перед картиной мне пришла в голову мысль рассказать Вам вовсе не с тем, что моя картина ее иллюстрирует. Я только хотел оправдать некоторых казаков в религиозном настроении и оправдать, что это настроение было свойственно душам лыцарей, и многие из них кончали схимой после всех варварских подвигов.

Относительно носового платка (хустка) могу показать Вам документ: именно, на галере, в костюме моряков, почти у каждого казака за пояс, с левого бока, заткнута хустка.

Но Ваше письмо — это такой вдохновенный гимн моей картине! Я буду счастлив, если моя картина произведет на кого-нибудь такое восторженное настроение, какое мне дает Ваше письмо.

Жму крепко Вашу руку

И. Репин

4

13 октября 1911 г. Куоккала

Дорогой Григорий Григорьевич.

Ваша «Пляска мертвецов»⁷ на меня произвела впечатление. И страшно и не без поэзии. Оригинальный сюжет. Я опасался за публику, но она выдержала с захватывающим интересом...

Актеры Ваши молодцы: у них много жизни, страсти и уже большое умение играть. Но есть очень много унисонов — все одинаково скоро спешат, без оглядки, не считаясь со сценой и публикой... Особенно «Ласточка»⁸ Н[атальи] Б[орисовны] пострадала от излишней бойкости — торопни; а главное, от упущенных, проглоченных и брошенных — очень важных фраз, из-за чего пьеса осталась малопонятной и гораздо слабее, чем эта вещь в действительности: она обработана строго и с большим смыслом. Чем серьезнее будет сыграна, тем впечатление от нее будет комичнее и неотразимее.

А театр Ваш мне очень нравится. Дай бог Вам успеха!

Ваш И. Репин.

Примечания

ОР ГПБ, ф. 174, Архив Г.Г. Ге, № 17. Автографы.

Григорий Григорьевич Ге (1867—1942) — артист Александринского театра и драматург. Репин написал два портрета Ге, в 1895 и пастель в 1899 году (собрание музея-усадьбы И.Е. Репина «Пенаты»).

1. П.И. Вейнберг. См. стр, 61 настоящего издания.

2. Пьеса Н.Б. Нордман-Северовой «Возмутительно».

3. Петр Петрович Гнедич (1855—1925) — писатель, историк искусств, заведовал литературно-художественным отделом журнала «Север».

4. Федор Дмитриевич Батюшков (1857—1920) — историк литературы и критик. Был редактором журнала «Мир божий».

5. Датируется на основании содержания.

6. Письмо Ге. См. ниже Приложение. Речь идет о впечатлении, полученном артистом от картины Репина «Запорожская вольница», виденной им в мастерской художника в процессе работы.

7. «Пляска мертвецов» — пьеса Г.Г. Ге.

8. «Ласточка» — пьеса Н.Б. Нордман-Северовой.

Приложение. Письмо Г.Г. Ге И.Е. Репину

[Ноябрь 1906 г.]¹

Дорогой Илья Ефимович.

Вы дали мне лестное право высказаться относительно Вашей новой картины. Я должен был пережить новое ощущение и теперь, на бумаге, могу сделать это добросовестно.

Прежде всего я должен сказать, что ни одна Ваша картина, включая Грозного и «Дуэль», не произвела на меня такого ошеломляющего впечатления, как «Запорожцы» в новом варианте, с умирающим юношей. Это лицо меня преследует. Взмах волны, гладко взлетевшей на гребень, эта гармония могучего порыва природы с могучим порывом могучих, вольных людей — и на фоне их согласного, буйного полета бледное лицо умирающего с тихим угасанием жизни в глазах, во всем лице — это нечто поразительное, мною никогда еще невиданное... Вы не чувствуете, до какой Высшей степени поднялся Ваш гений, и, как мне кажется, хотите навязать этой чудной вещи что-то рассудочное, резонерское, елейно-благообразное. Так я чувствовал, когда Вы объясняли мне сюжет по-своему. Это уже не лирика в трагедии, это... это что-то мейерхольдовское... пришедшее позже того, как Ваша вдохновенная кисть безумно смело набросала правду жизни, ее трагедию. Вы объясняли, а впечатление во мне гасло... Я не решался тогда протестовать, т. к. не понимал своих ощущений.

Буря стонет, вольница поет, она мчится в одном полете с волнами, ветром, она упоена своей победой, среди награбленного добра, упоена своей волей — это гимн свободы... и на фоне его бледное лицо умирающего юноши... Разве это не жизнь, не правда, правда современная, а потому страшная, захватывающая... И вдруг мне говорят, что эти люди с циклопическими голыми спинами, эти отважные богатыри умилились, услыхав отходную... под бандуру... умилились до покаяния... И вот тот — перед награбленным добром, даже руки развел... дескать: «Что же это я наделал?».

«И волны затихли» — по словам песни... «и буря улеглась...» Да ведь волны-то не затихли... Ведь буря-то ревет — и будет реветь, и никакие елейные легенды не смирят бушующей стихии по щучьему велению...

И почувствовал я, как Мейерхольд... из-за угла картины ехидно улыбнулся. Превратить гимн, марсельезу в благонравную молитву можно, да что в этом хорошего... Такой сюжет хорош как иллюстрация для «Нивы», но не для того, чтобы завершить блестящую страницу истории русской живописи XX века...

И что может быть выразительного в склоненных умиленных головах... Такие чувства выражаются почти у всех людей одинаково... Ну, задумались и грустно опустили головы... А вот я вижу, что гений правды в такую минуту борется с предвзятостью и побуждает казака закуривать люльку... Во время отходной... И мальчик смотрит в рот поющему, а не на того, кто умирает... Смерть в глазах этого будущего богатыря ничто, он охвачен песней... Это песнь вольницы, такой она и должна быть, таково первое, сильнейшее впечатление картины, как бы Вы ни навязывали ей образ покаяния. О чем поет казак?.. Не знаю, может быть, о привольной Запорожской Сечи, может быть, о «вишневом садку и млыночке» — каждый по-своему воспринял его песнь. Один понурился, другой усмехнулся, вспомнив и про свою дивчину, третий заплакал, больше спьяну... Один мальчик в восторге, ему еще нечего вспоминать, он весь в будущем, весь горит огнем желания подвигов, удалью, он в гармонии с этой бешеной волной, поднявшей корму лодки с кормчим, сливающимся с небом и брызгами пены.

В Вашем толковании господин с разведенными руками мне кажется фальшивым, придуманным. Я ему прощу, если он безнадежно пьян, но пока этого не видно.

Словом, торжественность минуты, о которой говорит легенда, когда буря стихла, сила покаяния, повелевающая даже стихиями, — это само по себе, к счастью, пока еще не потушившее правду жизни, которая бьет по душе, когда смотришь на Вашу картину. Отходная — так отходная, и она у каждого выразится по-своему, но показать покаянность этих буйных голов среди такой обстановки, в таком взмахе, мне кажется, задача невыполнимая.

Несколько деталей мне кажутся ошибочными; белый платок в руках плачущего вояки. Были ли у них носовые платки? От этого платка отдает современностью. Пятно на воде, под головой умирающего кажется кровавым, точно из головы его течет кровь. На повязке кровь слишком свежая, розовая; запекшаяся кровь чернее. Фигура мальчика мне кажется малоэкспрессивной. Превосходен развевающийся по ветру маленький чубик, но в остальном, в смысле экспрессии, чего-то не хватает.

Если бы Вы мне не объяснили картины, приводя цитаты из песен и легенд, — все впечатление было бы сильнее. Оно и было ошеломляющим, пока Вы не поднялись в мастерскую. Но стали Вы говорить о господине с разведенными руками, и что-то раздвоилось в моей душе, и я возненавидел этого господина. Неужели нужно еще что-нибудь, кроме этого прекрасного лица умирающего, чтобы осветить моральную сторону картины... Что нужно художнику?.. Дать картину фантастического момента, соответствующего легенде, или дать реальную картину, реальную и в наше время... Или он хочет смешать эти два понятия и фантастическое сделать реальным, поскольку это не противоречит законам природы... Но не входит ли он в последнем случае в елейное доктринерство...

Может быть, потому, что гимн свободы, хотя бы разнузданной, пьяной, мне, современному человеку, понятнее, может быть, потому меня и отталкивает не то, что есть в картине, а то, что Вы говорили. Есть поразительно яркое, мощное, потрясающее, и хочется внести такое впечатление навсегда. Есть впечатление от песни, и я сижу в этой лодке, и я слушаю эту песнь, и как ни трогательно лицо умирающего, жажда воли, жажда разбить цепи подхватывает и меня. Слишком сильный взмах души дает вся картина. Конечно, им не в диковинку такой взмах, и каждый из них переживает песнь по-своему — один плачет, другой мрачно закуривает люльку, третий почесал в чубе с усмешкой; недолго ждать, когда и о нем запоют, четвертый задумался над грудой награбленного добра, дескать; не слишком ли дорого они заплатили за свою добычу, потеряв славного товарища, и не вернуться ли к берегу еще всыпать хорошенько проклятому басурману. Но раскаяния я не чувствую ни в ком, и, мне кажется, его ни в ком и не может быть. Морда в крови, смерть, пытка, муки, голод, бури — эка невидаль... Они греют сердце молодецкое.

Энергия, сила, мощь, стихийный порыв безумной удали — смотреть завидно на этих людей нам, городским умникам-калекам... Вперед, вперед. «Боже, прими дух этого славного вояки, утри слезы его матери... В честном бою пал он... И мы уйдем за ним все до одного, не променяем нашей воли на теплые лежанки. Да здравствует свобода». Так думается, когда глядишь в рот певцу.

Ваш Гр. Ге

Примечания

НБА АХ СССР, Архив Репина, VIII, А-5, К-4. Автограф.

1. Датируется по письму Репина Ге от 21 ноября 1906 года.