Об И.М. Бунакове

I

Живописца Бунакова, у кот[орого] я учился живописи, звали Иван Михайлович. В г. Чугуеве, в одном из центральных городов украинского военного поселения, «аракчеевщина» тогда процветала во всем блеске. И мне пришлось видеть ее и с положительных сторон. Сделано было много полезного и незаменимого: постройка целого каменного городка, с штукатуркой и росписью al fresco, насаждение кругом его лесов, проведение дорог, сооружение мостов и пр. Всем этим пользовались обыватели наравне и с другими плодами культуры: всякого рода ремесла имели целые деловые дворы — особо, сейчас же за чертой города. Деловые дворы были наполнены мастерскими. Столярни, слесарни, кузницы обслуживали главным образом казенные надобности начальников у[правления] в[оенного] п[оселения] и всего состава учреждения. Кроме администрации, особой заботой обставлен был Чугуевский уланский полк. Швальни, сапожные мастерские, оружейные — все делалось в деловом дворе. Начиная с белья, сукон и кончая саблями, киверами, мундштуками, пуговицами и шпорами для кавалеристов — все делалось дома. Кругом мастерских толстыми слоями валялись обрезки сукон, жести и всего, что отбрасывалось мастерами прямо из окон длинных фанерных казарм с черепичными крышами. Здесь я бегал еще босиком по двору, где легко было обрезать ногу об осколки и обрезки металлов.

В числе других мастерских была и живописная, где писались царские портреты для присутственных мест, образа и целые иконостасы для окрестных соборов. Были свои резчики, позолотчики, делались изящные богатые рамы и мебель всякого рода — все было свое.

Инструкторы, мастера, учителя учились в Москве и Петербурге. Их окружали ученики-«кантонисты», которым давали здесь первоначальное образование. Для более высокого курса развития был корпус топографов, где учились съемкам планов, черчению географических карт с раскрашиванием их акварелью.

Отец И.М. Бунакова, Мих[аил] Пав[лович], был иконописец старого стиля, он писал еще по левкасу яичными красками, покрывал свои образа густым слоем олифы, которую он особо варил и выглаживал уже ладонью по доске, сверх живописи. Олифа была крепка как янтарь и такого же цвета. Дядя Ив[ана] Мих[айловича] Бунакова, Ив[ан] Павл[ович] Бунаков, научился уже живописи в Москве и считался очень выдающимся мастером. Он и брат его Михаил — отец моего учителя, были начетчики; особенно Михаил. Он заинтересовался «раскольниками» и написал толстейшую книгу, которую все дополнял, будучи уже девяностолетним, и я сам видел, как он писал ее даже при [неразборчиво]. Он очень предан был православию. Иногда по воскресеньям он приходил к нам и вел с моей матерью б[ольшей] частью текстуально бесконечное объяснение святейшего писания. Местные образа в Осиновской церкви работы Ив[ана] П[авловича] Бунакова были превосходны; я не видал лучше этого Спасителя его работы. И вообще в Осиновской церкви — большие картины по стенам, копии с Исаакиевского собора. Я видал их в 1893 году еще совсем сохранившимися.

В Чугуеве было семь живописцев: трое Бунаковых, Шаманов, Треказов, Крайченко, Мяшин. Особенно выдающийся молодой талант был Леонтий Ив[анович] Персанов (об этом мною написан особый рассказ¹, нек[оторые] из них — быв[шие] солдаты).

II

Теперь, припоминая беспристрастно, постигаю, что И.М. Бунаков был большой художник. Его небольшие по размеру портреты напоминали Гольбейна; он очень характерно ловил сходство и прекрасно заканчивал свои картончики. Это был брюнет, выше среднего роста, с черными магнетическими глазами, и в общем он очень похож был на Льва Толстого, когда тот был лет сорока. За мольбертом он сидел необыкновенно красиво — прямо и стройно, рука его ходила уверенно бойко по муштабелю и точно трогала самые тонкие места иконы; он был необычайно одарен, писал со страстью, и в тишине мастерской часто слышались его тихие отрывистые ахи, если тонкая колонковая кисть делала киксы от сотрясения треножки-мольберта.

Главная беда этого семейства была — затрата сердца к своим друзьям. По базарным дням с базара (недалеко) заходили к ним знакомые. Сейчас же на стол ставился графинчик водки, какая-нибудь закусочка (соленый огурчик), и начиналось угощение... Хозяина без всякой церемонии отвлекали от его работы; и он имел слабость не запрещать друзьям их ласковых приставаний... Один дед, то есть отец Бунакова, Михаил Павлович, сокрушался, проходя близко, и часто декламационно произносил с сочувствием, склоняя голову в сторону сына: «Ведь вот не дадут мысли совершенствоваться! Ох, ох, ох...» Но быстро водворялось веселье... Душою этого веселья была жена Ив[ана] Мих[айловича] — Наталия Мих[айловна]. Она запевала сейчас же любимую песенку: «Переходом чистым полем зацвели волошки...» и т. д. Это веселье начиналось иногда часов с десяти утра, да так и не прекращалось до сумерек, возрастая в подъеме веселья.

Однажды он водил нас рисовать с натуры: в воскресение с двенадцати часов дня мы прошли на выгон, где в это время (на «стойбе») коровы и лошадки стоят неподвижно около часу. Иван Михайлович рисовал с нами, и очень хорошо. Животные долго стоят неподвижно в это время.

III

Из ваших вопросов о влиянии профессоров на учеников можно думать, что вы признаете за ними огромное влияние, и такое или другое направление считаете в зависимости от профессоров; но в Академии худ[ожеств], как и во всех школах искусств, такой процесс развития молодежи случается очень редко, и едва ли об этом следует жалеть... Обыкновенно профессора, особенно посредственные преподаватели, добившиеся уже в [неразборчиво] своих стремлениях в искусстве к постоянному местечку профессора, очень холодно относятся к ученикам. Главная забота — поддержать свой авторитет — резать учеников на экзаменах: пусть они догадываются, что от них требуется. Обыкновенно эти преподаватели особенно избегают какой-нибудь близости к ученикам; и подъем общего движения дела считают чем-то постоянным (само собой идет).

И действительно: идет само собой. Собравшаяся до тесноты среда молодежи, пришедшая сюда по страсти к искусству, особенно относительная свобода выбора и средства — уже полна своеобразия и увлечений собственными вкусами и способностями, б[ольшей] ч[астью] независимыми от юных сил, органически проникнутых личными стремлениями. Единственная побудительная сила — любовь к искусству и ревность к товарищам, которые так неожиданно вылетают из среды талантов и как ракеты остаются перед жадными до новизны взорами товарищей. Вот постоянное и неустранимое воздействие к прогрессу в школах...

Выдающийся ученик увлекает товарищей; на их рисунки заглядываются соседи, а во время отдыха идут один за другим паломники; а за спинами некоторых не прекращается толпа...

На экзаменах, когда эскизы всех висят, развешанные служителями, собравшиеся смотреть номера по достоинству — тоже кучками толпятся перед листами композиций — более интересных — вот кто ведет молодежь; имена их скоро делаются известными всем классам. Короче — выдающиеся ученики же и ведут школу. В мое время самая большая толпа стояла перед эскизами Васнецова, Семирадского и немногих других.

И вот — живописец Иван Михайлович Бунаков, без всякого официального звания художника, был превосходный художник-живописец, равный Гольбейну. Его портреты: старика-отца, или полковника фон Гаккеля, его жены (Гаккель) и особенно портрет джигита-черкеса Хамзаева. (Об этом остался рассказ, как черкес позировал.)

Черкесы, уже в чине офицеров (из кадетских корпусов), прикомандировывались к каждому эскадрону кавалерийского полка по два. Они носили свой национальный костюм горцев. Шелка с затейливыми узорами, откидные рукава, блестящие позументы. Сбруя, седла [неразборчиво], стремена, все было настоящее, кавказское, кавказской стали, кавказской работы, кинжалы, шашки, патронташи, бурка, папаха — все эти предметы были последними словами искусства Дагестана, Чечни и прочих мест, столь прославленных Кавказом, который так долго не сдавался могущественной русской империи... На маневрах в Чугуеве, в присутствии кого-нибудь из царей, с горы, на Малиновский луг были прекрасно видны движения полков кавалерии, черкесы летали как мотыльки на своих кабардинцах. С высокой горы хорошо видны были все роды войск на огромном пространстве. Султанчики пик цветов полка были похожи на стаи птиц, летящих за полком, их трепет доносился к нам на гору по ветру.

Итак, черкес Хамзаев позировал И.М. Бунакову: целый летний день, без отдыха и без пищи, как героическая натура; он точно врос в пол... И когда портрет был кончен, он только зашатался, прежде чем переступить с места... Отошел на расстояние, чтобы видеть свой портрет, по-детски радостно улыбнулся во весь рот и произнес, лукаво подмигнув, скосив свой азиатский глаз в сторону: «Джигит Хамзай! Сколько волка ни корми — все в лес смотрит». Этим он выразил верность своему Кавказу. Мне особенно нравился портрет деда (отца Ивана Михайловича). Он мне представляется лучше Гольбейна — была в нем некоторая живая сдержанная размашистость кисти, особенно в усах, в бороде и волосах. Полковник фон Гаккель тоже был превосходен: почти в натур[альную] величину, был так сочно и свежо написан при тонкой законченности. В дамском портрете было много лакировки и желания приукрасить, он был несколько слащав и мало рельефен. Портретов И.М. Бунакова было много, но их уже трудно отыскать где-нибудь. Разоренные помещики бросали усадьбы и переезжали в города, оставляя все и не ценя самобытных произведений, которые презирались особенно богатыми, «образованными» людьми. Все это пропадало. Главным же губителем этих маленьких перлов были мухи. Вот и в семье Бунаковых от неряшливости в уборке посуды мух разводилось ужасающее множество. Входя в жилую половину, отворявшейся дверью, их подымалось со всех предметов — столов, стульев, даже с полу — такие шумящие тучи!.. Входящий был осыпан этими крылатыми до непроходимости: в глаза, лоб, руки, во все они массами стукались и черными пятнами разных форм сидели на стенах, столах и стульях, образах, картинах, окнах... Перлы скоро покрывались сплошь слоем широких точек — изображение исчезало совсем... Требовалось особого труда, уменья и терпенья, чтобы отмыть эти наслоения за многие времена. Особенно это развилось в Малиновке, куда мои Бунаковы переехали на лето для возобновления иконостаса...

В 1866 году я приезжал в Чугуев, уже пробыв три года в Академии художеств. Посетив Бунаковых, я написал тогда портрет Ив[ана] Мих[айловича] — голову на фоне белой стены (с подсинькой). Дед Мих[аил] Павло[вич] не переносил фонов других, кроме чистой умбры. Если он замечал на чьем бы то ни было портрете фон другими красками, он тотчас же вооружался и переписывал умброй. Так и на моем портрете с Ив[ана] Мих[айловича], я уже видел — фон был прописан умброй дедом.

Примечания

НБА АХ СССР, Архив Репина, II, А-4, К-4. Черновик. Автограф.

Датируется 1925—1926 годами на основе переписки Репина с С.Р. Эрнстом.

Публикуемые автобиографические заметки — черновик ответов Репина на вопросы Эрнста в связи с его работой над монографией «Илья Ефимович Репин», изданной в Ленинграде Комитетом популяризации художественных изданий в 1927 году. См.: И.Е. Репин. Автобиографические заметки. Ответы на вопросы Сергея Эрнста, 1926 г. Публикация И.А. Бродского («Художественное наследство», т. 1, стр. 373).

1. Репин имеет в виду главу своей книги «Далекое близкое», посвященную Чугуевским живописцам, в которой он подробно рассказывает о трагической судьбе талантливого художника Л.И. Персанова, потерявшего рассудок.