В.Н. Римский-Корсаков. Репин и Римские-Корсаковы

Первые детские соприкосновения Илюши Репина с простейшими музыкальными явлениями убедительно доказывают исключительную чуткость восприятия будущим великим художником красот и выразительности музыки, будь то звуки отдельных инструментов или простой народной песни.

Эта чуткость и глубина восприятия музыкальных явлений не могла не породить и не закрепить на всю жизнь любовь художника к музыке, глубокое понимание им музыкальных произведений и тонкую оценку их исполнения, вплоть до непосредственного воздействия музыки на основную сферу деятельности, в которой проявилось богатейшее дарование великого русского художника Ильи Ефимовича Репина.

Естественно, что любовь художника-живописца к музыке должна была вызвать потребность общений с представителями искусства музыкального. Знакомство и дружба Ильи Ефимовича с В.В. Стасовым помогли этому общению и установлению дружеских отношений с виднейшими русскими композиторами, современниками И.Е. Репина, и с целым рядом выдающихся артистов-исполнителей. В частности, все члены кружка Балакирева — так называемой «Могучей кучки» — Мусоргский, Бородин, Римский-Корсаков и Кюи, до Глазунова и Лядова включительно, не только входили в круг знакомства и общений И.Е. Репина, но и были увековечены в созданных им портретах и рисунках. Мусоргский же до конца жизни художника оставался любимейшим его композитором, «глубоко поражавшим его своей гениальностью».

Сведения, касающиеся личных взаимоотношений И.Е. Репина с Н.А. Римским-Корсаковым и его семьей, крайне скудны. Краткие упоминания композитора в «Летописи моей музыкальной жизни» или в письмах к родным почти не дают материалов для характеристики этих взаимоотношений. Письма Римского-Корсакова к Репину нам вообще неизвестны, а в архиве композитора хранится лишь одно письмо Ильи Ефимовича к Николаю Андреевичу. Однако и это весьма краткое письмо от 27 сентября 1906 года указывает на давно сложившиеся простые дружественные отношения между художником и композитором. В ответ на приглашение принять участие в комитете по празднованию двадцатипятилетия музыкальной деятельности А.К. Глазунова Илья Ефимович запросто сообщает: «Дорогой Николай Андреевич, я с радостью приму участие в содействии, чем могу, празднованию 25-л[етия] А.К. Глазунова; и явлюсь по указанному Вами адресу в воскресенье в 2 часа, если не отменится собрание комитета. Илья Репин»¹.

Когда же могли возникнуть знакомство и дружеские отношения И.Е. Репина и Н.А. Римского-Корсакова?

Зимой 1871/72 года Репин работал над картиной «Славянские композиторы», заказанной ему А.А. Пороховщиковым, владельцем гостиницы «Славянский базар» в Москве. Для этой картины художнику потребовалось зарисовать фигуры Балакирева, Римского-Корсакова и Направника. Фотографических портретов этих художников он не смог найти и, предпочитая сделать зарисовки с натуры, обратился к В.В. Стасову с просьбой устроить ему свидание с Римским-Корсаковым (как и с Балакиревым и Направником). Поскольку свидание было устроено по просьбе Ильи Ефимовича, надо полагать, что оно было первым, в противном случае он мог бы обратиться к Николаю Андреевичу лично.

Повествуя о работе над картиной «Славянские композиторы», Репин приводит свой ответ Стасову, который заинтересовался, как нашел его зарисовку Балакирев. «...Милий Алексеевич [Балакирев] даже не полюбопытствовал взглянуть на мой рисунок. Он был очень, очень любезен, безукоризненно постоял мне в своей позе, вполоборота, почти спиной, и мы расстались совершенно довольные друг другом»², — пишет Илья Ефимович. Из дальнейших слов этой записи видно, что, в противоположность Балакиреву, Римский-Корсаков на рисунок Репина все же взглянул, так как Илья Ефимович замечает, что «Н.А. Римский-Корсаков тоже не мог восхититься (курсив мой. — В. Р.-К.) моим сухим контуром его фигуры... Да едва ли они [Балакирев и Римский-Корсаков] когда-нибудь впоследствии видели эту картину».

Нельзя не отметить, что «сухой контур» фигуры Римского-Корсакова был зарисован мастерски. Если Николай Андреевич рисунком «не мог восхититься» (по малому в то время интересу его к живописи вообще), то это не умаляет характерности зарисовки фигуры бывшего тогда еще морским офицером молодого композитора.

Вместе с тем несомненно, что и Репин, несмотря на «сухость» рисунка, остался вполне удовлетворенным своим наброском, так как поместил именно этот вариант рисунка, в совершенно не измененной позе, в своей замечательной по композиции картине «Славянские композиторы». Правда, картина грешит против музыкально-исторической хронологии, а главное, обидным для русской музыки отсутствием в ней образов великих русских композиторов — Чайковского, Бородина и Мусоргского наряду с наличием таких незначительных чешских музыкантов, как Бендель и Горак. В этом, впрочем, повинен не художник, а самодур-заказчик.

Илья Ефимович ошибался, полагая, что Римский-Корсаков никогда не видел его картины. Неоднократно бывая в Москве, Николай Андреевич не раз имел возможность видеть «Славянских композиторов». Об одном из таких случаев он упоминает в письме к своей жене, Надежде Николаевне, от 15 октября 1900 года: «Сегодня обедаю у Кругликова и потом иду на романский вечер в зале «Славянского базара» и буду зреть там ненавистную мне репинскую картину»³ (картина была ненавистна Римскому-Корсакову, конечно, не за его собственное изображение, а за отсутствие в ней Мусоргского, Бородина и Чайковского).

Краткое свидание Репина с Римским-Корсаковым во время зарисовки фигуры последнего, которое состоялось, видимо, в Петербурге, несомненно запечатлелось в памяти Николая Андреевича, ибо в первый же свой приезд в Москву для участия в концертах П.А. Шостаковского он делает попытку навестить Илью Ефимовича в его мастерской в Хамовниках, но не застает его; встречается и беседует с ним у приятеля своего П.И. Бларамберга, а утром того же дня и сам Репин заходит с ответным визитом в номер гостиницы «Славянский базар» к Николаю Андреевичу⁴.

Следующее свидание И.Е. Репина с Н.А. Римским-Корсаковым состоялось в Москве в 1882 году и ознаменовалось также интересной зарисовкой Николая Андреевича за дирижерским пультом. Надежда Николаевна, также выезжавшая в Москву вместе с мужем на концерты, организованные московским отделением Русского музыкального общества на Всероссийской художественно-промышленной выставке 1882 года, сообщает в письме от 17 августа 1882 года к сестре своей, С.Н. Ахшарумовой, что на концерте 15 августа под управлением Николая Андреевича присутствовал И.Е. Репин, который во время концерта «зарисовал залу, оркестр, Николая Андреевича за дирижерским пультом и Н.С. Лаврова за роялем во время исполнения»⁵.

Эта зарисовка интересна не только тем, что на ней единственный раз изображен Н.А. Римский-Корсаков за дирижерским пультом, но и тем, что спустя семь лет Репин использовал этот свой рисунок для адреса М.П. Беляеву, чествование которого было задумано и устроено при деятельном участии В.В. Стасова по случаю пятилетия Русских симфонических концертов. К своему рисунку Илья Ефимович добавил портреты как бы присутствующих в зале на концерте Стасова, Кюи, Надежды Николаевны Римской-Корсаковой, Ф.М. Блуменфельда и других, служащих орнаментальным украшением левой стороны адреса⁶.

Существенно то, что Илья Ефимович поместил на адресе свой прежний рисунок с Римским-Корсаковым за дирижерским пультом, подчеркнув тем самым, что Николай Андреевич являлся основным, постоянным дирижером беляевских Русских симфонических концертов, ибо это хорошо было известно художнику как посетителю этих концертов и приверженцу новой русской музыкальной школы.

Записывая на страницах «Летописи» события своей жизни, относящиеся к весне 1893 года, Римский-Корсаков отмечает, что перед своим отъездом в Крым он в течение двух-трех недель «посещал по нескольку раз в неделю И.Е. Репина в его мастерской у Каменного моста»⁷. По заказу М.П. Беляева Репин в это время писал портрет Николая Андреевича, находящийся в настоящее время в Русском музее в Ленинграде.

Возникает вопрос, были ли при этом сделаны Ильей Ефимовичем предварительные наброски для этого портрета?

Воспроизведенный в издании «Летописи» 1935 года набросок портрета Н.А. Римского-Корсакова помечен Репиным 1888 годом. Ошибся ли Илья Ефимович в датировке (на пять лет ранее работы над портретом 1893 года?), что с ним случалось, как известно, так как он не раз проставлял по памяти даты на своих рисунках и набросках значительно позже их выполнения, или же этот набросок сделан был им действительно в 1888 году при неизвестном нам свидании с Римским-Корсаковым, остается невыясненным⁸.

Многочисленные посещения Римским-Корсаковым мастерской Репина, видимо, даже более чем в течение месяца для позирования И.Е. Репину, несомненно, были крайне интересны Николаю Андреевичу. Во время сеансов между композитором и художником происходили длительные разговоры на темы об искусстве, которые отнимали у Николая Андреевича много времени, так как в связи с экзаменами в консерватории он был предельно занят, зачастую с часу дня до девяти часов вечера, а по приходе домой заставал дожидавшихся его посетителей-друзей, то Глазунова, то Ястребцева, а то и Чайковского с ними одновременно. В письмах к жене в Крым Николай Андреевич даже жаловался, что у него нет времени почитать что-либо или написать хоть несколько строк.

Однако в тех же апрельских письмах к Надежде Николаевне в Ялту на вопросы ее о Репине Николай Андреевич сообщал, что продолжает ездить к Репину, с которым ведет разговоры на темы об искусстве и эстетике. О самом же Репине он говорит: «Он очень милый и умный; я с ним много говорил об искусстве, и он далеко не держится стасовских угловатых и чудных взглядов. Портрет мой вряд ли будет совершенно окончен весной; портрет очень похож, лицо почти отделано, и весь холст уже закрашен»⁹.

Весной 1893 года еще не был изжит известный кризисный период творчества Римского-Корсакова, сопровождавшийся болезненными явлениями, неумеренными занятиями философией и работой (впоследствии уничтоженной) над изложением своей теории эстетики музыки. Пользуясь посещениями Репина, он «много беседовал с ним на этот счет».

В записи от 8 апреля 1893 года В.В. Ястребцев приводит разговор с Николаем Андреевичем о новшествах в области оркестровки, в частности о берлиозовской идее нескольких одновременных оркестров и «сопоставлении музык в пространстве» (слова Н.А. Римского-Корсакова). Считая этот прием чисто внешним, Николай Андреевич, однако, тут же добавил, что «при случае надо будет потолковать с Ильей Ефимовичем... Может быть, он меня чем-нибудь утешит: уж больно он человек уповающий»¹⁰.

Характерно это выражение «уповающий», явно показывающее оценку Репина как человека бодрого, энергичного, жизнерадостного по своему мировоззрению, в противоположность тогдашнему состоянию духа у Николая Андреевича. За четыре дня перед этим разговором с Ястребцевым в письме к Надежде Николаевне Николай Андреевич пишет, что Илья Ефимович советовал ему лучше писать отдельные заметки изредка, вести род дневника или записи отдельных мыслей.

И совет этот пришелся Николаю Андреевичу явно по душе, так как он убедился, что этот способ проще и лучше, тогда как с задуманной им системой «невозможно совладать, и голове вредно».

Нельзя не быть благодарным Илье Ефимовичу за этот благой совет, который, видимо, помог Николаю Андреевичу меньше и реже заниматься философствованием и записями по теории эстетики, а потом привел и к решению оставить это дело вовсе, что подействовало благотворно на душевное состояние композитора, а затем заставило воспрянуть его творческую энергию на весь последующий блестящий период его оперного творчества.

Портрет Римского-Корсакова был выставлен на передвижной выставке лишь два года спустя, в 1895 году, а о дальнейших сеансах, после весны 1893 года, нам ничего неизвестно. Возможно, что художник мог и заочно внести какие-либо поправки перед тем, как решил выставить свою работу. Скорее следует считать, что Илья Ефимович считал портрет законченным тогда же — весной 1893 года.

Об этом свидетельствует любезное предложение Николаю Андреевичу привести детей посмотреть портрет, хотя дети и не могли быть компетентными ценителями или судить о законченности портрета. Во всяком случае, предложение Ильи Ефимовича нельзя не считать проявлением несомненной любезности и внимания к Николаю Андреевичу и его семье. К сожалению, у пишущего эти строки о факте осмотра не осталось воспоминаний. Не лишено вероятности, что у Николая Андреевича не хватило и времени привести детей к Репину, хотя уехал он в Крым только 13 мая и сеансы могли продолжаться и в мае. Детей же Римского-Корсакова Илья Ефимович знал, так как посещал Николая Андреевича в годы его жизни в квартире в здании Капеллы на Конюшенной улице, дом одиннадцать¹¹.

Надежда Николаевна могла видеть портрет Николая Андреевича, вероятно, только на выставке 1895 года. Насколько помнится, она его недолюбливала, хотя и не могла отрицать его живописных и технических достоинств. Уж очень напоминал он ей удивительно схваченным сходством и выражением тяжелое в то время состояние духа, болезненные явления и упадок творческой энергии Николая Андреевича.

Старший сын Николая Андреевича, Михаил Николаевич, в неизданных воспоминаниях о жизни и творчестве отца посвящает репинскому портрету нижеследующие строки:

«Хотелось бы отметить, что на известном портрете Николая Андреевича И.Е. Репин изобразил его, как мне представляется, именно таким, каким он был в это тяжелое для него время. Собственная болезнь, беспокойство за здоровье и жизнь маленькой дочки Маши, находившейся в то время с матерью в Крыму (портрет писался весной 1893 года), явно отражались на лице Николая Андреевича. Он изображен художником на диване в его мастерской, усталым, вялым и грустно задумавшимся. Совершенно не таким изображен он другим художником — В.А. Серовым — на более позднем портрете (1899) при совершенно изменившемся самочувствии композитора. В.А. Серов передал обычное энергичное и, если угодно, несколько суровое выражение лица композитора.

Вследствие этих различий в облике Николая Андреевича многие, как мне известно, считают портрет работы И.Е. Репина менее удачным по сравнению с серовским, не зная тех обстоятельств, при которых рисовались тот и другой портреты и которые здесь только что указаны. Мне думается, что И.Е. Репиным очень верно передано на портрете тогдашнее настроение Николая Андреевича и считать этот портрет малоудачным нет оснований. Если не ошибаюсь, в литературе о портретах В.А. Серова и И.Е. Репина нигде не высказывалось соображений, аналогичных приведенным»¹².

Высоко оценивает работу И.Е. Репина И.Э. Грабарь в его монографии «Репин», не касаясь, правда, того состояния духа, в котором во время создания портрета находился Римский-Корсаков. Указывая на «великолепно вылепленную голову», на поразительное сходство, непревзойденное во всей его обильной иконографии, художественной и фотографической, И.Э. Грабарь считает, что на портрете Римский-Корсаков «до жуткости похож, до жуткости живой». Вместе с тем, продолжает Грабарь, в портрете есть доля «скуки обыденности», ибо «данный портрет есть тот крайний конечный пункт на пути к иллюзорности, до которого дошел Репин. Дальше идти было некуда»¹³.

Н.А. Римский-Корсаков скончался в июне 1908 года, а И.Е. Репин жил в то время в Куоккале, и Николай Андреевич там не бывал, как и Репин у него. Таким образом, последними свиданиями художника с композитором следует считать заседания комитета по празднованию юбилея А.К. Глазунова, о котором нами упомянуто в начале настоящей статьи.

На смерть Римского-Корсакова Илья Ефимович откликнулся глубоко прочувствованной, в характерном репинском стиле, телеграммой на имя вдовы Николая Андреевича — Надежды Николаевны: «Всем нам дорог гениальный композитор, его душа в музыке жива, витает над миром. Не будем тосковать. Николай Андреевич — святой, бессмертный, беспримерный»¹⁴.

Как и все дети Н.А. Римского-Корсакова, второй сын, Андрей Николаевич, конечно, хорошо помнил И.Е. Репина, встречая его в концертах, на выставках или же ранее видя в доме отца своего. Но до 1914 года, когда Андрей Николаевич стал редактором журнала «Музыкальный современник», личных отношений с Ильей Ефимовичем у него, видимо, не было, да вряд ли они и могли быть в силу различия в возрастах, положении и далеко еще не определившихся интересов и областей деятельности молодого поколения семьи Римского-Корсакова.

Правда, в письме от 31 мая 1927 года И.Е. Ренин писал, что у него хранятся некоторые книжки, принадлежавшие Андрею Николаевичу¹⁵. Следовательно, не исключается возможность каких-то более ранних (до 1927 года) общений Андрея Николаевича с Ильей Ефимовичем, хотя у нас и нет данных о том, чтобы Андрей Николаевич посещал Репина в «Пенатах».

Экспансивный, непосредственный и юношески восторженный до конца дней своих, И.Е. Репин в только что упомянутом письме счел возможным подписаться: «Вас искренно и благоговейно, как всю замечательную семью, обожающий Илья Репин» (курсив мой. — В. Р.-К.). Нельзя не почувствовать сквозящую в этой подписи, написанной в преувеличенно высоком стиле, добрую память о Н.А. Римском-Корсакове и его семье, которую он всегда помнил, хотя знал много лет раньше.

Первый обмен письмами с И.Е. Репиным возник у Андрея Николаевича в 1914 году. В связи с происшедшими в царской России еврейскими погромами образовался комитет помощи пострадавшим евреям. Состоя членом этого комитета, Андрей Николаевич обратился к И.Е. Репину с просьбой войти в состав комитета. Со свойственной ему отзывчивостью и любезностью Илья Ефимович ответил согласием.

В 1915 году вышел первый номер журнала «Музыкальный современник». В нем, в числе других материалов, были опубликованы воспоминания В.С. Серовой под названием «Чета Бларамбергов». Памятуя о давнишнем знакомстве и дружбе И.Е. Репина с П.И. и М.К. Бларамбергами, а также с В.С. Серовой и ценя любезный отклик Репина на предыдущее обращение к нему, Андрей Николаевич послал Илье Ефимовичу экземпляр первого номера «Музыкального современника». Илья Ефимович тотчас же ответил открыткой¹⁶.

Наибольший интерес во взаимоотношениях А.Н. Римского-Корсакова с И.Е. Репиным представляют два письма его к Андрею Николаевичу, связанные с именем М.П. Мусоргского и В.В. Стасова.

Работая над собранием и публикацией писем и документов Мусоргского, Андрей Николаевич обратился к И.Е. Репину с просьбой ответить, не имеется ли у него каких-либо зарисовок Мусоргского и не поделится ли Илья Ефимович своими воспоминаниями о Модесте Петровиче.

В ответ было получено большое письмо Ильи Ефимовича от 31 мая 1927 года, чрезвычайно интересное по содержанию, хотя и несколько сумбурное в смысле порядка изложения. Львиную долю содержания этого письма составляли воспоминания Ильи Ефимовича о В.В. Стасове, который якобы внушил Мусоргскому смотреть на него, Репина, через какие-то «увеличительные радужные стекла», бывшие причиной «привилегированного» положения его (Репина) в «идеях Мусоргского».

Влияние Стасова на Репина в «идеях Мусоргского» несомненно. Ибо художественная «удалая» тройка в лице Антокольского, Мусоргского и Репина (в качестве «коренника» ее) как могучих представителей передового искусства (ваяния, музыки и живописи) — это изобретение Стасова, подхваченное и неоднократно использованное Мусоргским в его словесном и письменном обиходе.

За этим письмом, после промежутка почти в четыре месяца, последовало (26 сентября 1927 года) второе письмо Репина, также в ответ на вторичное письмо Андрея Николаевича. Первое письмо Репина, видимо, не удовлетворило Андрея Николаевича, несмотря на интересное содержание его, так как не заключало определенных ответов на вопросы первого письма Андрея Николаевича.

Насколько можно судить по ответам Репина, за неимением в архиве А.Н. Римского-Корсакова даже черновиков его писем к Репину, Андрей Николаевич просил Илью Ефимовича припомнить и рассказать о своем знакомстве с Мусоргским, о создании знаменитого портрета Модеста Петровича в его предсмертные дни, о рисунках-набросках к этому портрету, об офорте Мусоргского (по-видимому, имелись основания считать, что такой офорт работы Репина существовал); наконец, о лицах, близких Мусоргскому, — Д.М. Леоновой, П.А. Наумове, приятеле Модеста Петровича, о Ф.Д. Гриднине, Александре Николаевне и Николае Павловиче Молас. Когда в квартире А.Н. и Н.П. Молас в 1890-х годах исполнялись оперы Мусоргского, Даргомыжского, Кюи и Римского-Корсакова, И.Е. Репин бывал постоянным посетителем этих музыкальных собраний. В первом письме Репина ответов на большую часть этих вопросов не было, что и побудило Андрея Николаевича обратиться вторично.

Но при первом письме Андрей Николаевич, очевидно, послал Илье Ефимовичу копию единственного письма Мусоргского к нему с целью оживить в памяти художника их взаимоотношения. Письмо это было включено в готовившийся сборник писем и документов Мусоргского и было переписано на машинке, и, разумеется, по современной орфографии.

«Новая орфография», которая в то время была уже далеко не новой, вызвала резкий и неудобный для печати абзац ответного письма Репина. Как художника, помнившего исключительно изящный почерк Мусоргского, Илью Ефимовича явно покоробила эта новая орфография письма, которое в его глазах, очевидно, было своего рода художественным произведением, стильным и по содержанию и по каллиграфической красоте почерка. В подлиннике, который вставал в памяти Ильи Ефимовича, четыре страницы этого письма Мусоргского были написаны по диагонали листов почтовой бумаги, что, вероятно, и запечатлелось в памяти художника, как «перл изящества», написанный «изысканно каллиграфическим почерком и стихами» на «какой-то розовой бумаге». Илья Ефимович представлял себе, что так пишут «только обожаемым особам».

Поэтому художнику и было так горько видеть замечательное письмо своего друга написанным прозаической по внешности машинописью, к тому же в современной орфографии, которую он в порыве обиды за Мусоргского назвал безграмотностью и нетерпимой грубостью, тогда как «Модест Петрович всегда был корректен и к грамоте (грамотности?) относился до щепетильности строго». С этой точки зрения мы можем оправдать эмоциональный взрыв художника, тем более что и сам И.Е. Репин быстро раскаялся, что в письме своем допустил неуместные выражения, о которых мы умалчиваем.

Он заканчивает свое первое письмо извинениями, просьбой к Андрею Николаевичу не сердиться и выражает надежду, что письмо его не появится в печати. А второе письмо опять начинает с заверений, что Андрей Николаевич его «очень обрадовал и успокоил своим любезным письмом». «Все время я молча страдал за свою бестактность; попал я на эту проклятую безграмотность и не знал, как вывернуться...» Очевидно, во втором своем письме Андрей Николаевич достаточно корректно обошел случайную вспышку великого старика-художника и в полемику с ним по этому поводу не вступил.

Андрей Николаевич только повторил свою просьбу, а затем в комментариях к письму Мусоргского Репину в сборнике «Письма и документы» процитировал все строки писем И.Е. Репина, относящиеся к Мусоргскому.

Из писем И.Е. Репина А.Н. Римскому-Корсакову можно заключить, что писем Мусоргского к Репину было два, а не одно. Одно — это цитированное в «Письмах и документах», а другое — неопубликованное, написанное в стихах и хранящееся будто бы в архиве Д.В. Стасова. Вероятнее всего, что это ошибка памяти И.Е. Репина, ибо едва ли Андрей Николаевич не приложил бы все старания, чтобы разыскать стихотворное письмо Мусоргского в архиве Д.В. Стасова. А если он в течение четырех лет со времени получения им письма Репина до выхода из печати своего сборника (1932) не мог этого сделать, то вряд ли и советское музыкознание не обнаружило бы и не опубликовало бы столь ценный документ, касающийся Мусоргского, в прошедшие после появления в печати «Писем и документов» чуть не тридцать лет.

Все четыре письма И.Е. Репина А.Н. Римскому-Корсакову написаны в благожелательном и дружеском тоне, создающем впечатление, что это переписка давно и хорошо знакомых друг другу лиц. Это в особенности относится к двум последним большим письмам. Отношение свое Илья Ефимович подчеркнул еще и тем, что по своему почину к письму от 31 мая 1927 года в знак внимания приложил ценный подарок — рисунок головы морского царя¹⁷. На левой странице листка почтовой бумаги нарисована и тщательно отделана голова Морского царя в короне. Очень хорошо вылеплены крупные черты старика в короне, с огромной бородой, которая намечена лишь легкими, беглыми штрихами. На второй и третьей страницах листка имеются еще несколько карандашных набросков, по-видимому относящихся к тому же сюжету.

Рисунок не датирован, но он никак не может относиться ко времени парижской заказной отчетной для Академии художеств работы И.Е. Репина «Садко в подводном царстве» (1875—1876). По стилю он к этой картине не подходит, да и фигуры царя морского в ней нет. Можно думать, что голову морского царя Илья Ефимович набросал именно тогда, когда писал письмо Андрею Николаевичу.

Однако почему же все-таки «Морской царь»? Хочется думать, что, посылая свой набросок, Илья Ефимович не только хотел просто доставить удовольствие Андрею Николаевичу, но желал подчеркнуть, что хранит в памяти своей образ Садко, созданный Н.А. Римским-Корсаковым в его музыкальной картине «Садко», которую Репин хорошо знал еще со времени своего учения в Академии художеств, или в опере «Садко»¹⁸, слышанной им в Москве в Русской частной опере С.И. Мамонтова, а позднее, вероятно, и на сцене Мариинского театра.

Если парижская картина «Садко в подводном царстве» и была весьма отдаленным откликом на симфоническую картину «Садко», то другая знаменитая картина Репина — «Царь Иоанн Грозный и сын его Иван», — по собственному его признанию, была им создана под «неотразимым впечатлением», которое на него произвела музыка, и именно: произведение Римского-Корсакова.

В беседе с сотрудником газеты «Русское слово» И.Е. Репин рассказал, что слушал в Москве в 1881 году «новую вещь Римского-Корсакова — «Месть»¹⁹. Эта фраза Репина требует некоторого уточнения. Во-первых, «Месть» — это вторая часть симфонии «Антар» — «Сладость мести». Во-вторых, это был, очевидно, не 1881-й, а 1882 год. На концерте 15 августа 1882 года под управлением Н.А. Римского-Корсакова на Всероссийской промышленно-художественной выставке исполнялся «Антар». Репин присутствовал на этом концерте и зарисовал Николая Андреевича за дирижерским пультом, о чем речь была уже выше. В 1881 году «Антар» в Москве не исполнялся.

Суть, однако, не в этом, а в том воздействии музыкального произведения на впечатлительного художника, которое вызвало творческий позыв «воплотить в живописи то настроение (курсив мой. — В. Р.-К.), ибо Грозный убил сына не из мести, а в порыве страсти и неудержимого гнева, которое создалось под влиянием этой музыки».

Вот эти давно прошедшие, но вспомнившиеся впечатления от музыки и от также давнишних непосредственных общений Репина и Римского-Корсакова несомненно в какой-то степени перенесены были на сына композитора.

В результате — письма к Римскому-Корсакову — сыну в дружеском тоне и проявление внимания к нему в виде присылки рисунка, навеянного давно любимыми произведениями Римского-Корсакова — отца.

Примечания

1. ОР ГПБ, Архив Н.А. Римского-Корсакова.

2. И.Е. Репин. Далекое близкое. М., Изд-во Академии художеств СССР, 1960, стр. 215.

3. «Музыкальное наследство». Римский-Корсаков. Т. 2. М., Изд-во АН СССР, 1954, стр. 89.

4. Там же, стр. 28, 29.

5. Неопубликованное письмо Н.Н. Римской-Корсаковой ее сестре С.Н. Ахшарумовой от 17 августа 1882 года. НИИМТК, Архив Н.А. Римского-Корсакова, ф. 11.

6. Чествование М.П. Беляева состоялось в 1890 году. Местонахождение адреса неизвестно.

7. Н.А. Римский-Корсаков. Летопись моей музыкальной жизни. Л., Музгиз, 1955, стр. 192. Каменным мостом Римский-Корсаков, видимо, называет Малокалинкинский мост через канал Грибоедова у слияния его с Фонтанкой, ибо именно там находилась мастерская Репина. Это ясно видно по рисунку художника «Вид из окна мастерской» (1891). См. «Художественное наследство», т. 1, стр. 252. Рисунок этот опубликован под названием «Фонтанка», тогда как на нем явно изображен вид на бывший Екатерининский канал (теперь канал Грибоедова), правая сторона которого сходилась с Екатерингофским проспектом (теперь проспект Римского-Корсакова). По Екатерингофскому проспекту в прежнее время ходила конка. На рисунке видны рельсы и два вагона конки, идущие в разные стороны; по Фонтанке же конки не ходили.

8. Известно, что уже первые наброски портрета были показаны художником Римскому-Корсакову, на что указывает его замечание в неопубликованном письме жене от 30 марта 1893 года о том, что Репин начал его «малевать красками (в первоначальной позе)». НИИМТК, Архив Н.А. Римского-Корсакова, ф. 1.

9. Неопубликованное письмо Н.А. Римского-Корсакова жене от 15 апреля 1893 года. НИИМТК, Архив Н.А. Римского-Корсакова, ф. 1.

10. В.В. Ястребцев. Воспоминания. Т. 1. Л., Музгиз, 1959, стр. 95. Там же, на стр. 85, Ястребцев приводит один из разговоров Репина с Н.А. Римским-Корсаковым о знаменитой статуе Венеры Милосской, которая оказалась статуей Победы.

11. Римский-Корсаков встречался с Репиным также у А.Н. и Н.П. Моласов.

12. М.Н. Римский-Корсаков. Воспоминания и замечания о жизни Н.А. Римского-Корсакова и его семьи. Рукопись. Архив О.М. Римской-Корсаковой.

13. Игорь Грабарь. Репин. Т. 2. М., Изогиз, 1937, Приложение 1, стр. 245, № 141.

14. ОР ГПБ, Архив Н.А. Римского-Корсакова, ф. 189.

15. См. ниже Приложение, письмо 3.

16. См. ниже Приложение, письмо 2.

17. Листок почтовой бумаги с набросками головы морского царя работы Репина, приложенный к письму от 31 мая 1927 года, хранится вместе с этим письмом в НИИМТК, Архив Римских-Корсаковых.

18. Музыкальная картина «Садко», сочиненная в 1867 году, была исполнена в первый раз в концерте Русского музыкального общества 9 декабря 1867 года под управлением М.А. Балакирева. Первое представление оперы «Садко» на сцене Русской частной оперы состоялось 27 декабря 1897 года.

19. «Русское слово», 1913, 17 января.

Приложение. Письма И.Е. Репина А.Н. Римскому-Корсакову

1

1 декабря 1914 г. Куоккала

Многоуважаемый Андрей Николаевич.

И идея и состав лиц, образовавших комитет в пользу пострадавших евреев, мне глубоко симпатичны; и я буду очень счастлив, если и мне придется принести пользу этому благородному делу. Но участвовать в составе самого Комитета я не способен, и по дальности расстояния, и по своей недосужности, о чем Вы можете судить по несвоевременному ответу на Ваше почтенное письмо.

С восхищением приму на себя, возможное для моих средств, участие в какой-нибудь части выполнения по делу, которое возложит на меня — высокочтимый мною — состав лиц действующего Комитета.

С искренним уважением к Вам

Илья Репин.

2

5 октября 1915 г. Куоккала

Многоуважаемый Андрей Николаевич.

Приношу Вам искреннюю благодарность за присланный № Музык[ального] совр[еменника]. Вчера Чуковский вслух читал нам о П. Ив. и М.К. Бларамбергах, В.С. Серовой. Мы диву давались таланту музыкантши-литераторши. На седьмом десятке эта героическая натура пишет роман с натуры. Да ведь как жизненно, свежо и совершенно верно, от слова до слова, ведет диалоги этой замечательной четы. (Я их знал). Вот образцовая неувядаемая молодость.

Искрен[не] пред[анный] Вам Ил. Репин.

3

31 мая 1927 г. Куоккала

Дорогой Андрей Николаевич.

Как я жалею, что я совсем теряю память и не помню ничего, особенно из тех редких случаев жизни, которыми судьба так незаслуженно баловала меня... Как я рад, что драгоценнейшее письмо Модеста Петровича цело и находится в Публичной библиотеке и в Вашем ведении.

Такой перл изящества это прелестное письмецо. Оно написано на какой-то розоватой бумаге, изысканно каллиграфическим почерком и стихами, так пишут только обожаемым особам. Я понять не могу причины — моего в то время — привилегированного положения, особенно в идеях Модеста Петровича! Ведь я же не музыкант... Здесь вся фабула падает на Владимира Васильевича Стасова. Это он в какие-то увеличительные радужные стекла смотрел на меня и так энергично, так шумно смотрел, что и Модест Петрович увлечен был его галлюцинацией... Да, это мое большое счастие в жизни, и я не могу не видеть ясно, сколь я не достоин этого счастия... И теперь, в последние минуты дней моих, я опять осчастливлен по Радио! Я нередко слышу «Хованщину», и каждый звук, каждая нотка напоминает мне — много, много... Ведь все это репетировалось у Стасовых, перед моими ушами, и все это я, счастливец, так много раз слышал от самого автора оперы, что знал почти все мотивы наизусть. Кроме того, Судьба не оставляла меня — знакомила и со всей идеальной стороной дела.

Владимир Васильевич так обожал «своего Мусорянина», что, просыпаясь иногда по утрам, от 3 до 4 часов, он уже бывал атакован — художественными и историческими мыслями — все из тех же недр летописей, которых глубины он, с такой страстью историка, касался в подвалах манускриптов и своего отдела Публ[ичной] библиотеки.

По своей откровенности и живучести гигантской натуры Владимир Вас[ильевич], еще издали завидев, уже кричал мне: знаете, на какие опять новые материалы я набрел в нашем отделе манускриптов!! И часто я раньше М[одеста] П[етровича] удостаивался знакомства с теми редчайшими материалами, с которыми творец «Хованщины» не так-то скоро познакомился бы, не будь тут, в его объятиях, такого большого ученого — В[ладимира] С[тасова], который, кроме колоссальных знаний по летописям, еще обладал страстью поделиться ими и прозорливо понимал важность этих пододонных перлов.

В письмах В.В. Стасова есть во многих об этих его делах, которые так ценил истинный талант музыки, который умел уники старины превращать в перл создания.

Прост был гениальный композитор М.П. Мусоргский. И вот опишу случай у меня в квартире.

Владимир Вас[ильевич] Стасов согласился быть крестным моей дочери Веры, это было в 1872 году. Влад[имир] В[асильевич] приехал с М.П. Мусоргским. И великий музыкант и великий историк оставались с нами — малыми людьми до позднего вечера. М[одест] П[етрович] много забавлял нас, представлял на плохеньком пианино (лучшего не было) игру Великого Моцарта, и много, много импровизировал М[одест] П[етрович] своих: Семинариста и др. Много припоминал хоров нищих. Он, вероятно, на ярмарках изучал их. Мы много хохотали — все это он сам пел...

А вообще, я с М[одестом] П[етровичем] в переписке не был и совершенно не помню: что писал ему, если писал когда-нибудь [...]

У меня хранятся две принадлежащие Вам книжки: 1. Письма Мусоргского, 2-я — Воспоминания Стасова о Мусоргском (по Вашему востребованию они немедленно будут отправлены Вам)...

Вам, Андрей Николаевич, все это хорошо известно из писем В[ладимира] В[асильевича], которые, кажется. Вами же изданы.

А то письмо, которое написано стихами, особо тонкой каллиграфией, которое хранилось, — у Дмитрия Васильевича?

Каждый куплет стихов кончался: тащи коренник, тащи, — я думаю, что оно хранится у Вас, в Публ[ичной] библиотеке? Какая шалость гениального человека — меня называть «коренником»! А ведь Модест Петрович всегда был корректен и к грамоте относился до щепетильности строго...

Простите, дорогой Андрей Николаевич, пишу, что думаю — не сердитесь...

Вас искренно и благоговейно, как всю замечательную семью, обожающий

Илья Репин.

4

26 сентября 1927 г.

Дорогой и глубокоуважаемый Андрей Николаевич.

Вы меня очень обрадовали и успокоили Вашим любезным письмом...

Отвечаю на Ваши вопросы:

1. Знакомство мое с Модестом Петровичем не имеет значения; оно произошло в доме Стасовых. Теперь, перечитывая пять колоссальных книг Владимира Васильевича, я вновь поражаюсь тем колоссальным материалом, каким обладал Стасов — всесторонне. Это был большой ученый и очень талантливый человек...

У Стасовых мне особенно посчастливилось. Влад[имир] Вас[ильевич] меня возлюбил незаслуженно и так заразил своим влиянием в мою пользу всю семью с присоединением всего круга знакомых, что я, кажется, и по сей день пользуюсь этим влиянием, в оценке моей личности — весьма щедро. (А им верили.)

М.П. Мусоргский — самородок, богатырь, имел внешность Черномора; он не прочь был и поюродствовать. Для меня остается тайной его влечение ко мне, ведь я же даже не музыкант...

«Тащи, коренник, тащи», — писал он ко мне. Ну какой же я коренник?! Меня, как натуру непосредственную, глубоко поражал этот гений; но я это только чувствовал — судить и сознавать я этого не мог; но я имел великого ментора в лице В.В. Стасова... и с ним, на эту тему, я не мог пускаться в разговоры теоретически рассуждая. Его юмор чудил меня до одури. У Стасовых он много и живо импровизировал, когда на него находило. Он повергал нас в раж; я не помню, как я реагировал на письма ого; но писал он четко, красиво, вполне ясно и сериозно.

— Когда я писал в Николаевском госпитале его портрет, на нас свалилось страшное происшествие: смерть Александра II, и мы, в антрактах от живописи, перечитывали массу газет, все на одну и ту же страшную тему.

Готовился день именин Модеста Петровича. М[одест] П[етрович] жил под строгим режимом трезвости и был в особенно здоровом-трезвом веселом настроении... Но, как всегда, алкоголиков гложет внутри червь Бахуса; и М[одест] П[етрович] уже мечтал вознаградить себя за долгое терпение. Несмотря на строгий наказ служителям о запрете коньяку, все же «сердце не камень», и служитель к именинам добыл М[одесту] Пе[трови]чу (его так все любили) целую бутылку коньяку...

На другой день предполагался мой последний сеанс. Но, приехав в условленный час, я уже не застал в живых Модеста Петровича...

— Об офорте Модеста Петровича я совсем забыл... Не помню.

— Рисунков? — У меня есть только плохой набросок с А.П. Бородина.

О, как я польщен Вашим любезным отношением ко мне. У нас даже к Моласам (Александре Николаевне и Н.П.) какое-то почти родственное чувство... Как-то они? Все и все милые барышни — живы ли они?

С глуб[окой] благодарностью к Вам
Ил. Репин.

Думаю, что М[одеста] П[етровича] трогал мой искренний (невежественный) восторг перед его гением, тогда еще далеко не признанным. Когда даже пророк Салтыков-Щедрин — так иронизировал вкус этого реализма в музыке — Стасовского кружка...

С Д.М. Леоновой я был знаком мало, Наумова совсем не знал и Гриднина тоже, почти не знал. Но в то время М.П. был жизнерадостный и деятельный: «Сорочинская ярмарка», кажется, у него кипела.

Примечания

НИИМТК, Архив Римских-Корсаковых, ф. Б, р. VII. Письма от 31 мая 1927 года и 26 сентября того же года частично цитировались в книгах: М.П. Мусоргский. Письма и документы. М., Музгиз, 1932, стр. 252, 253; «Художественное наследство», т. 1, стр. 257 и 279.