Л.Ф. Овсянников

Еще будучи студентом, я видел Репина изредка в Академии художеств, когда он торопливо проходил по коридорам в свою мастерскую.

Помню его в 1905 году в группе профессоров, приглашенных на студенческую сходку в одной из аудиторий Академии. После расстрела рабочих на Дворцовой площади занятий в Академии не было. Мы, студенты, все свое время проводили на митингах или в нашей студенческой столовой, где была непрерывная сходка. Дома нам не сиделось в одиночестве. Мы были слишком возбуждены общими тревогами и надеждами и собирались группами на квартирах близких товарищей.

Помню, профессора, пришедшие к нам на сходку, держались обособленно. Их усадили на возвышении около президиума. Они были молчаливы. Выступал ректор Академии скульптор В.А. Беклемишев. Речь его по характеру была успокаивающей и потому не вызвала энтузиазма среди студентов. После него выступил И.Е. Репин. Он пожелал успеха в благородной борьбе студенчества за высокие общественные идеалы. Он говорил, что надеется, что именно теперь поднимается могучий революционный девятый вал и что он будет победным.

Он говорил, что видел, как гибли люди в борьбе за дело народа, и выразил надежду, что на нашу долю выпадет более счастливая участь. Речь Репина была бодрой, поддерживающей революционный подъем студенчества, но в ней была также скрытая печаль и жалость по поводу новых жертв, которых, он предвидел, будет много, особенно среди молодежи.

— Святое это дело — борьба за народное счастье, — говорил Репин. — Много волн народного гнева безуспешно бились о гранит самодержавия. Но следы борьбы не остыли и не остынут. Я твердо верю, что скоро удастся осуществить стремление нашего великого народа к свободе, к прекрасному братству.

Эти слова Репина вызвали горячие аплодисменты студентов.

После этого профессора удалились, остался один В.В. Матэ, который говорил не особенно ясно и волнуясь, его было плохо слышно, но видно было, что он всей душой симпатизирует студентам.

Однажды я видел Репина в мирные, обычные дни на весенней выставке в залах Академии художеств. Репин часто подходил близко к картинам и внимательно разглядывал их, потом отходил, смотрел издали и снова подходил. Тут же ходил пожилой генерал и все что-то ворчал, видимо недовольный картинами. И, когда Репин был близко от него, он настолько громко выразил свое недовольство, что Репин, поняв, что генерал ищет сочувствия, сделал шаг навстречу и необычайно любезно спросил:

— Как изволили выразиться?

Не помню, что бубнил генерал и что отвечал ему Репин, но, будучи в то время студентом, я был шокирован, как мне казалось, слишком любезной позой великого художника перед генералом и его необычайно любезно построенной фразой. Но потом я увидел, что его преувеличенная любезность была иронической.

Вскоре после февральского переворота в 1917 году я был у Репина в «Пенатах». К этому времени я закончил офорт с его «Запорожцев», сделанный мною по заказу Академии художеств. Вместе со студентом университета, интересовавшимся искусством, я отправился в одну из сред — приемный день у Репина — в Куоккала. Была еще зима. Петербург кипел как в котле. На каждом перекрестке, на улицах, у ворот домов стояли кучками люди и спорили до хрипоты, с азартом о том, какое должно быть у нас правительство, какой строй...

На вокзале в Белоострове, в таможне, оказалось, что нужно иметь пропуск за границу, но я показал своих «Запорожцев» и объяснил, что еду к Репину за консультацией по этой работе.

Военные, исполнявшие обязанности пограничников, поговорили между собой, попеняли, что художники всегда едут к Репину без документов, и пропустили нас. Когда я вышел на станции Куоккала, меня поразила изумительная тишина и покой. Дорога в «Пенаты» шла лесом. После накаленной, шумной атмосферы Петрограда такая тишина и умиротворенность чувствовались необычайно остро.

Когда я вошел в «Пенаты», меня провели наверх в большую, со стеклянным фонарем мастерскую Ильи Ефимовича. Там уже было порядочно народу. Мастерская показалась мне аскетичной, в ней не было никаких декоративных украшений, ни изобилия ковров, ни красивой мебели. Это была мастерская для неустанной подвижнической работы, а не для приемов. И в этот день Илья Ефимович писал портрет какой-то симпатичной немолодой дамы.

Оказалось, это была писательница Татьяна Львовна Щепкина-Куперник. Она сидела в кресле на невысокой подставке, на каких обыкновенно в Академии ставят натурщиков.

Илья Ефимович писал стоя и часто отходил от своего холста. Во время работы он поддерживал разговор с гостями. Казалось, что работа над портретом не требовала от него напряжения. По крайней мере, не было заметно никаких признаков усиленного внимания к ней. Его брови не сдвигались, морщин на лбу не появлялось... Сходство в портрете, цвет давались ему легко, настолько этот труд был для него привычным.

Он писал и одновременно следил за ходом мысли собеседника, живо отвечал и, как любезный хозяин, часто улыбался. Среди приехавших был художник Кульбин, который в перерывах между сеансами уговаривал Илью Ефимовича принять участие в организуемой молодыми левыми художниками, с Бурлюком во главе, выставке картин. Он убеждал Репина, что теперь все граждане объединяются для блага родины и потому они организуют выставку, в которой будут участвовать художники всех направлений. Илья Ефимович ответил, что намерение, может быть, симпатично, но он не считает себя достойным выступать вместе с такими передовыми художниками, какими являются его гости.

После окончания работы над портретом, когда стало уже смеркаться, Илья Ефимович предложил мне показать мою работу. Я развернул перед ним свою гравюру, и он сказал мне несколько лестных слов, вроде того, что он очень счастлив, что его картина дождалась такого искусного, талантливого гравера. Никаких критических замечаний он не сделал. Я показал ему также свой оригинальный офорт «Старуха-курильщица», получивший юбилейную премию на конкурсе офортов в Обществе поощрения художеств.

Он поглядел и как будто с большой радостью сказал: «А вы знаете, ведь моя работа лучше вашей». И так ему понравилось такое заключение, что он повторил его два раза. Я не разубеждал его. Потом начался обед за круглым вертящимся столом, в котором участвовали все гости и домашние слуги. Дочь Ильи Ефимовича, Вера Ильинична, рассказала нам, что теперь она кормит отца обычными блюдами, а не только травами и овощами, как это делала покойная Нордман-Северова, и что он теперь начал поправляться, а то совсем было ослабел. После обеда мы с товарищем не стали дожидаться саней, в которых обычно отвозили гостей из «Пенат», и с удовольствием прошлись пешком до станции.

В первые месяцы после революции я еще раз видел Илью Ефимовича. Это было на Каменноостровском проспекте. Я стоял на остановке трамвая и никак не мог попасть в вагон. Тогда езда была бесплатной, и вагоны были набиты до отказа. На той же остановке появился Илья Ефимович в меховом тулупе с пышным воротником. Я с беспокойством думал: как же он попадет в трамвай? Но он как-то быстро двигался среди толпы, и я с удивлением заметил, что он легко и мягко влился в первый же вагон и уехал, а я еще долго топтался на остановке. Больше я его уже никогда не видел.

Встреч было немного, но образ великого мастера благодаря им стал для меня реальным и близким.

Примечания

Воспоминания написаны для настоящего сборника.

Леонид Федорович Овсянников (род. 1881 г.) — художник-график и педагог. Учился в Академии художеств в 1901—1909 годах. Звание художника с правом заграничной поездки получил за офорты.