М.П. Бобышов

Репин — фигура такого масштаба, что даже мимолетная встреча с ним не забудется до конца жизни. А для меня знакомство в 1900 году с Ильей Ефимовичем сыграло роль, без преувеличения сказать, определившую мое призвание, всю мою дальнейшую судьбу.

Родился и рос я на берегу озера Селигер, в деревне с названием по-некрасовски безотрадным — Погорелое. Ближайший к селу город Осташков был в те времена тоже весьма унылым и глухим углом. Железную дорогу Бологое—Полоцк проложили в наших краях значительно позднее. Чтобы добраться до Санкт-Петербурга, ездили почтовой тройкой верст за восемьдесят в Валдай, оттуда псковским поездом в Бологое, где, наконец, делали последнюю пересадку.

Хотя царапать карандашом я начал с тех пор, как себя помню (мальчишкой копировал картинки из учебников и журналов «Нива» и «Родина», пробовал рисовать с натуры), для крестьянского паренька мечта попасть в Петербург и стать профессиональным художником казалась совершенно несбыточной. Да она, видимо, и не сбылась бы никогда, если бы не удивительная чуткость и доброжелательность, которые проявил Репин ко мне.

Случайно на глаза ему попали мои детские зарисовки — портреты близких, пейзажи родного края, бытовые сценки. Рисунки переслал Репину по почте работник железнодорожного ведомства Н.Н. Перепечин, гостивший как-то летом там, где учительствовал в сельской школе мой старший брат.

В ответ пришло письмо, датированное одиннадцатым октября 1899 года. Илья Ефимович писал:

«Совершенно согласен с Вами во взгляде на содействие к просвещению юношества.

Всего целесообразнее было бы поместить мальчика Бобышова в училище б. Штиглица. Окончив курс там, ему будут открыты дороги для дальнейшего развития в искусстве...»

И.Е. Репин не ограничился советом. Он выслал программу для подготовки к вступительным экзаменам в Центральное училище технического рисования барона Штиглица. А главное — обещал выхлопотать материальную помощь частными средствами на первый год обучения, до стипендии, которой школа обеспечивала успешно занимающихся учеников.

Помню, с каким трепетом я, пятнадцатилетний пареньком, впервые переступил порог репинской квартиры (он жил тогда в третьем этаже здания Академии художеств при своей мастерской с окнами на угол Университетской набережной и 4-й линии). По от моего смущения и робости не осталось и следа, как только я услышал простые и сердечные слова привета, увидел совершенно обыкновенный, лишенный какой-либо напыщенности облик этого уже всемирно известного художника.

За четверть века до того он сам провинциальным пареньком приехал из Чугуева в Петербург, также не имея ни родных, ни поддержки, ни средств.

В первую встречу мне не потребовалось показывать Илье Ефимовичу своих работ. Он знал их благодаря посредничеству Н.Н. Перепечина. Репин посоветовал мне больше рисовать с натуры, сдавать экзамены и постепенно держать его в курсе того, как пойдут мои дела.

— Жду вас с докладом об успехах! — одобрительно улыбаясь, напутствовал меня Репин.

Готовился к экзаменам я усердно, но, как видно, недостаточно. В списке принятых, вывешенном в вестибюле училища, моей фамилии не оказалось. Не прошел по рисунку.

Григорий Иванович Котов, тогдашний директор школы барона Штиглица, осведомленный о том, что мною интересуется И.Е. Репин, как мог утешал:

— Духом не падайте, мой друг! Занимайтесь пока в вечерних подготовительных классах. А там, бог даст, ко второму семестру сумеете выдержать экзамен.

Уверенность, что провал на вступительном конкурсе лишит меня права на столь великодушно предоставленную И.Е. Репиным материальную помощь, особенно не страшила. Как-нибудь перебьюсь, заработаю... Больнее было сознавать, что не оправдал его надежд, не смог порадовать успехами, которых он от меня ждал.

После недолгих, но мучительных колебаний все-таки решился о своем поражении сообщить Илье Ефимовичу лично.

И вот я опять в приемной Репина. Давясь слезами, говорю о постигшей меня неудаче. Лицо художника серьезно и сосредоточенно. Он тоже неподдельно расстроен. Маленькие острые глаза испытующе смотрят на меня. Рука в раздумье тронула клин бородки. Нет наигранной легкости, равнодушного утешательства. Репин разделил со мной мои тяжелые переживания. Как сейчас слышу его слова:

— Одних способностей в искусстве мало. Художнику надобно и уменье. А это труд, труд и труд. Талант истинный не может отступить, пока не достигнет желаемого. А в жизни не всегда складывается все как по писанному... Меня, брат, тоже в Академию не с распростертыми объятиями приняли... Вам, дорогой мой, нос вешать нечего, приготовитесь как следует и сдадите.

От Ильи Ефимовича ушел окрыленным — маленьким словечком «тоже» он дал понять, что готов видеть во мне будущего собрата по искусству, он верит в меня!

Теперь — за работу! Вечерами допоздна занимался в вечерних подготовительных классах при школе Штиглица. Днем штудировал рисунок с гипсов в музее. И в результате зимой выдержал экзамен по искусству.

Не терпелось рассказать о своих успехах Илье Ефимовичу. С папкой рисунков направился к нему. С той поры и повелось — наберется несколько новых работ, иду к Репину. Он принимал всегда очень приветливо и тем поощрял к новым посещениям.

В начале каждого месяца мне регулярно вручалась небольшая сумма. В моей судьбе принял также участие тогдашний ректор Академии художеств скульптор В.А. Беклемишев, которому Репин говорил обо мне.

Вскоре я получил стипендию, и нужда в частной поддержке миновала. Репина я продолжал посещать регулярно с творческими отчетами.

К моим работам он относился далеко не безразлично. Его оценка бывала не всегда положительной, но непременно искренней и страстной. Если он хвалил, то нередко, свыше меры, если же ругал, то резко и беспощадно. Эти крайние суждения не казались несправедливыми. Репин умел заражать других своей горячей убежденностью.

Запомнился случай, когда Илье Ефимовичу понравилась моя классная работа по живописи. Рядовая постановка обнаженного натурщика привлекла его внимание удачным решением световой задачи:

— Вы молодец, вы видите не только форму, но и свет. Без этого не может быть живописца.

Мои непосредственные педагоги тоже отметили эту работу высоким баллом. Иногда их оценка несколько расходилась с репинской. Нужно отметить, что Илья Ефимович избегал касаться методов преподавания в школе Штиглица, целиком полагаясь на педагогический авторитет Савинского, Котова, Новоскольцева, Манизера и других профессоров.

Он сам никогда не давал мне каких-либо заданий учебного характера. Тем не менее его доброе внимание ко всему, что я делал и тогда и позднее, позволяет мне считать себя репинским учеником, хотя я не имел счастья заниматься в его мастерской Академии художеств.

По окончании школы в 1907 году мне была присуждена пенсионерская поездка за границу. Перед отъездом захотелось поблагодарить Илью Ефимовича за все и проститься с ним. В то время он уже постоянно жил в Куоккала, но мне еще не приходилось бывать там.

Обычно он принимал только по средам. Остальные дни посвящались работе. На этот раз было сделано исключение из общего правила.

Стояла пасмурная погода глубокой осени. Но тот день сохранился в моей памяти как один из самых светлых и теплых, настолько сердечно принял меня хозяин «Пенат».

Мы долго беседовали об искусстве, о моей предстоящей поездке. Илья Ефимович рассказывал о своих впечатлениях за рубежом. Бранил сухость и безжизненность официальных художников кайзеровской Германии. Восторгался природой и памятниками искусства Италии. Предостерегал от декадентствующих шарлатанов в Париже.

— А, впрочем, смотрите сами, — говорил Репин, — своими глазами. Пишите мне чаще о своих наблюдениях, обо всем, что вас по-настоящему заденет. Пишите, как думаете и чувствуете, без прикрас. А когда вернетесь из-за границы, приезжайте ко мне — рассказать свои впечатления — непременно.

На прощание он дал мне рекомендательное письмо в Париж. Адресовано оно было Илье Ильичу Мечникову. Знаменитый биолог к тому времени уже около двух десятков лет прожил во Франции и стал коренным парижанином. Однако он не утратил живой связи с передовыми людьми России, патриотом которой оставался и на чужбине.

Известно, что ученый был близок к искусству: он был первым председателем Общества молодых русских художников в Париже. Его зарисовки научных экспериментов отличались верностью руки и глаза. А жившая с Мечниковым в Париже его жена, Ольга Николаевна, серьезно занималась скульптурой и живописью, неоднократно выставляла свои работы в парижских художественных салонах.

Именно в расчете на широкие связи Ильи Ильича с кругами русских художников во Франции Репин и обратился к нему с просьбой помочь мне в выборе подходящего руководителя по живописи.

Мечников принял меня очень любезно. Держался просто, хотя и находился в зените всемирной славы — как раз осенью того года ему была присуждена Нобелевская премия. Он много расспрашивал о последних петербургских новостях, о Репине. С готовностью выполнил его просьбу, дав мне адрес знакомого живописца.

Верный обещанию, которое взял с меня Репин при отъезде, я несколько раз писал ему из-за границы. Несмотря на огромную занятость, Илья Ефимович постоянно отвечал. Надо сказать, что переписку он вел всегда обширную. Ему писали не только ученики и друзья, но часто лица совсем не знакомые, ища у него совета и поддержки. Не было случая, чтобы письмо осталось без ответа.

Даже самое краткое послание Репина приносило большую радость, столько было в нем всегда чуткости, человеческой теплоты и мудрости. Сильнее всего дорожу я письмом, написанным 2 июня 1908 года.

«Милый Миша Бобышов! — писал мне Илья Ефимович. — Простите, забыл, как по отчеству, и пишу по старой памяти, как увидел Вас впервые деревенским мальчиком. Мне это отрадно вспомнить. Вот он русский народ! Не умрут у нас Ломоносовы! — Наш ограбленный народ горит большим светом и любовью к искусствам...»

По возвращении на родину весной 1911 года одним из первых, конечно, я посетил Репина, чтобы подробно рассказать о трехлетием пребывании за границей. В «Пенаты» я приехал опять-таки не в приемную среду, а, кажется, в пятницу по приглашению хозяина, который выразил желание побеседовать без помех. Больше всего Илья Ефимович расспрашивал о художественной жизни Парижа. С интересом смотрел мои путевые зарисовки, музейные штудии. Как всегда, бурно выражал свою реакцию, заметив интересное решение или любопытный мотив.

— Теперь вы законченный художник, — пошутил Репин и уже серьезно добавил: — А как думаете самостоятельную жизнь начинать?

По окончании пенсионерства, на время снимавшего прозаические заботы о средствах к существованию, передо мной со всей остротой встал вопрос о постоянном заработке, без чего молодому художнику нельзя было думать о творчестве. К счастью, у Штиглица давалась также хорошая педагогическая подготовка. Кроме теоретического курса по методике преподавания в старших классах, мы проходили практику на вечерних курсах при самом училище, на которых в свое время я сам готовился к приемным экзаменам. Занятия мы вели трижды в неделю под наблюдением опытных педагогов. Многие выпускники работали затем учителями рисования в различных учебных заведениях. Один из них, мой хороший знакомый, обещал и мне устроить уроки в ремесленно-техническом училище, где серьезное значение придавалось предмету рисования, особенно прикладного.

Об этом я и рассказал И.Е. Репину. Он одобрил мое решение и тут же вызвался написать мне рекомендацию. Между прочим, комичный случай произошел, когда я предъявил ее инспектору училища. Инспектор, немец по национальности, прочитав по-репински выразительно написанную характеристику, сморщил нос в пренебрежительной гримасе:

— Это не есть хороший стиль!

Так самый яркий писатель из всех художников, бравшихся за перо, исключительно чуткий к живому слову, Репин удостоился порицания за стиль со стороны чиновника, изучавшего русский язык только по засушенным казенным грамматикам!

С Ильей Ефимовичем я продолжал встречаться часто, не реже одного раза в месяц, и все последующие годы, пока волею событий поселок Куоккала из ближайшего пригорода Петербурга не превратился в «зарубежную территорию», а великий русский художник-патриот оказался по ту сторону государственной границы.

Изо всех встреч лучше всего, конечно, запомнились знаменитые репинские «среды». На них собиралось каждый раз много знакомого и незнакомого люда самого различного возраста и разнообразных профессий. Постоянно бывали художники Бродский, Горбатов, Сварог, профессора Академии Матэ, Беклемишев, не раз встречался я здесь с писателем Леонидом Андреевым, академиком Бехтеревым, артистом Павлом Самойловым, режиссером Евреиновым. Собирались музыканты, журналисты, певцы, адвокаты. Каждый имел право пригласить своих друзей, чтобы представить их гостеприимному хозяину. Набиралось обычно не меньше двадцати человек. Особенно многолюдно бывало летом.

Пригородный паровичок ходил тогда довольно редко, а потому гости, не сговариваясь, прибывали на одном поезде часам к трем. Разъезжались тоже все вместе, не раньше восьми вечера. На станцию шли пешком оживленной гурьбой.

Неизменно душой общества оказывались сам хозяин и Корней Иванович Чуковский, неистощимый на выдумки и остроумие. Впрочем, каждый развлекался и развлекал других как мог — строгий закон «Пенатов» требовал полного самообслуживания.

Вскоре раздавался призыв к знаменитому круглому столу, о чем возвещал гонг. Рассаживались по жребию. За обедом тоже все строилось на самообслуживании — поворотная полочка с кушаниями в центре стола позволяла каждому брать блюдо по вкусу, не затрудняя соседа. В выдвижные ящики под непокрытой скатертью столешницей можно было спрятать использованную посуду.

Принцип самообслуживания ревниво охранялся. Нарушителя ждала кара — он обязан был экспромтом произнести со специальной трибуны речь, рассказать какую-нибудь шутку или анекдот, интересное воспоминание. Литераторам разрешалось прочесть свое стихотворение, рассказ, отрывок из нового произведения. Удачное выступление сопровождалось аплодисментами. Нередко среди «провинившихся» оказывался К. Чуковский.

И.Е. Репин поразительно умел зацепить за живое гостя, который мог задать тон застольной беседе. Обсуждались злободневные темы, главным образом из жизни искусства. Время летело незаметно.

Непринужденное веселье, интересный разговор восполняли скудность ультравегетарианского меню, сочиненного женой Репина — Натальей Борисовной Нордман-Северовой. Подавались суп из «сена», травяные салаты и другие ее изобретения. Многие гости, естественно, предпочитали более съедобные вещи — разнообразные по сезону овощи и фрукты, пирожки с грибами или ягодами, кисели и компоты.

Нередко в поезде, возвращаясь из «Пенатов» в Петербург, составлялась компания, чтобы пойти в излюбленный ресторан «Вена» на улице Гоголя и отвести душу бифштексом или антрекотом. Бывало, к нам присоединялся и Илья Ефимович, если ему случалось ехать вместе в город по каким-нибудь своим делам.

Надо сказать, что ко многим причудам своей второй супруги И.Е. Репин относился не более чем терпимо. В душе он, конечно, не одобрял несколько фальшивого тона, который старалась задавать у себя дома эта склонная к шумной саморекламе дама. Только ей, но никак не ему принадлежала, например, идея назвать скромные садовые беседки «павильоном Рембрандта» или «храмом Изиды», присвоить обычному колодцу громкое имя мифологического Посейдона, именовать простую лужайку «площадь Гомера» и т. п. Играя показным демократизмом, она ко всем без исключения особам женского пола обращалась по-простецки: «Сестрица!».

Очевидно, по ее инициативе повсюду в «Пенатах» были развешаны плакаты, частью с остроумными, а то и с плосковатыми шутками-надписями о правилах поведения, афоризмами, советами вегетариански-гигиенического характера. Каждое действие, каждый жест Наталии Борисовны были рассчитаны на внешний эффект. Она постоянно взбудораживала себя, чтобы казаться веселой, оживленной, значительной. Но во всем этом не было искренности, не было жизни, как не было ее в бескровно-белом оплывающем лице Нордман, в ее больших навыкате глазах.

Сам Илья Ефимович — небольшого роста, сухощавый и подвижной, с вечно взъерошенными волосами, с небрежно, но без ложной артистичности повязанным галстуком — даже выигрывал на фоне своей крупной и рыхлой экспансивной супруги. Во всяком случае, его природная скромность и простота, бодрость и непосредственность, яркое и искреннее восприятие жизни выступали еще отчетливее.

Даже во внешнем облике «Пенатов» под слоем наносной нордмановской мишуры видны были черты подлинного репинского характера, его вкусов. Прежде всего бросалась в глаза любовь великого живописца к свету. Он буквально не мог видеть глухой стены, не испытывая желания тут же прорубить в ней окно. Светом был пронизан весь дом. Почти сплошь стеклянные стены имела мастерская художника. Простая и только необходимая мебель стояла в комнатах. Никаких стильных гарнитуров, никаких антикварных редкостей. Украшали помещение только книги, скульптуры и множество прекрасных этюдов работы хозяина и его друзей-художников.

Мастерская Репина в «Пенатах», где он работал каждое утро с девяти до двенадцати часов, была несколько меньше академической. В просвете деревьев виднелось море. У окна стоял огромный диван без спинки, запечатленный на фотографии с позирующим Ф.И. Шаляпиным. Стояли мольберты. Репин обычно писал одновременно несколько вещей, не прекращая порой работы над картиной в течение десятилетий.

Помню, в мастерской, куда мы по традиции подымались узкой лесенкой после обеда в дни репинских «сред», начатую картину «Запорожская вольница». Впервые увидел я ее сразу по приезде из-за границы. К моменту свершения Октябрьской революции она еще была не дописана, хотя Репин не переставал работать над полотном все эти годы.

Вещь обещала быть очень интересной. По содержанию картина перекликалась с суриковским «Стенькой Разиным». Трагедийный накал был доведен в этой глубоко психологической композиции до высшего предела: на палубе челна изображены хмельные казаки, которые после удачного набега разгульно пируют, а меж ними философским напоминанием о бренности мирских утех синеет окоченевший труп погибшего в бою запорожца...

Илья Ефимович без возражений позволял гостям смотреть свои картины, находящиеся в работе. В свою очередь, участники «сред» старались не остаться в долгу. Художники нередко привозили и показывали последние произведения. Композиторы и артисты охотно исполняли творческие новинки. В дружеском творческом общении взаимно обогащались служители всех муз. И все были глубоко благодарны вдохновителю этого прекрасного клуба искусств — Илье Ефимовичу Репину.

Примечания

Воспоминания написаны для настоящего сборника. Литературная редакция В.И. Кручины.

Михаил Павлович Бобышов (1885—1963) — театральный художник и педагог. Народный художник РСФСР, действительный член Академии художеств СССР. В течение многих лет руководил театрально-декорационной мастерской Института живописи, скульптуры и архитектуры имени И.Е. Репина.

Приложение

1. Письмо И.Е. Репина Н.Н. Перепечину

11 октября 1899 г.

Милостивый государь Николай Никандрович!

Совершенно согласен с Вами во взгляде на содействие к просвещению юношества.

Всего целесообразнее было бы поместить мальчика Бобышова в училище б. Штиглица. Окончив курс там, ему будут открыты дороги для дальнейшего развития в искусство.

Прилагаю Вам программу этого училища, подготовиться к ней ему будет нетрудно. Только один год мальчика придется содержать на частные средства, а потом, при успехах его в рисовании — что представляется несложным при его способностях — он получит в училище стипендию для окончания курса.

Буду хлопотать о привлечении некоторых лиц к содействию в помощи М. Бобышову и сам приму участие в этой лепте.

С совершенным к Вам уважением

И. Репин

2. Письмо И.Е. Репина М.П. Бобышову

2 июня 1908 г. «Пенаты»

Милый Миша Бобышов!

Простите, забыл, как по отчеству, и пишу по старой памяти, как увидел Вас впервые деревенским мальчиком. Мне это отрадно вспомнить. Вот он русский народ! Не умрут у нас Ломоносовы! — Наш ограбленный народ горит большим светом и любовью к искусствам, а сии благодеяния и награждают его свободой духа.

И завоевывает он себе права человека и делается просвещенным гражданином всего мира. Все жаждет он видеть, все знать, а следовательно, и всем владеть, то есть пользоваться всеми сокровищами, добытыми из недр и добытыми его братом — культурным человеком. И все это изучается для того, чтобы, в свою очередь, быть полезным человечеству.

Пользуйтесь счастьем, какое бог послал на Вашу долю, каждую минуту благодарите бога за все лучшее в жизни. Не многим выпадает счастье. Сколько братии нашей прозябает во тьме и невежестве. Напишите мне о Ваших наблюдениях и Ваши заметки об искусстве: что задело Вас? Новое и старое, все — всю правду, чистую правду.

Пишите, как думаете и чувствуете, без прикрас. А когда вернетесь из-за границы, приезжайте ко» мне — рассказать свои впечатления — непременно.

Буду ждать Вас

И. Репин

Примечания

Письма хранились в архиве М.П. Бобышова, Ленинград. Автографы.