М.И. Тоидзе

Учиться в Академии художеств было мечтой моей юности. Я знал, что в Академию принимаются только окончившие специальные средние художественные школы, а у меня не было никакой подготовки. Художественные учебные заведения основаны были тогда в немногих городах: Москве, Киеве, Одессе, Харькове, Воронеже, Ростове, Варшаве и некоторых других. Особенно трудно было нам, инородцам; ведь у нас на родине не было художественных школ, и мы не могли надеяться попасть в Академию.

Для меня это было трагедией. Полюбив искусство, я был лишен возможности претворить свою мечту в жизнь. Но все же, скопив немного денег, я решился ехать в Петербург — поступать в Академию. И конечно, опасения мои оправдались: не зная основ художественной грамоты, я провалился на экзамене.

Даже окончившие художественные училища далеко не все попадали в Академию, а ведь они знали и перспективу, и анатомию, и многое другое, о чем я не имел ни малейшего понятия.

Как быть? Я услышал, что в Академии учатся некоторые «самородки» — дети простых крестьян, которые, как и я, имели небольшую подготовку. В Академии все знали, что эти ученики приняты в Академию благодаря вмешательству Репина и его покровительству.

Захватив свои работы, я отправился к Репину, в его квартиру в здании Академии. Его не оказалось дома. Я решил ждать, хоть до полуночи.

Часа два просидел я на лестнице, облокотись о свои свертки. Но вот послышались шаги. С бьющимся сердцем стал всматриваться я вниз и увидел незнакомого человека, небольшого роста, какого-то очень простого, неприметного. Нет, это не Репин, решил я. По моему представлению, Репин должен быть гигантом.

Когда незнакомец приблизился, я спросил, не знает ли он, когда вернется профессор Репин.

— А зачем он вам?

— Я хочу показать мои рисунки. Я с Кавказа, из Грузии.

— А-а! Очень интересно, покажите!

Он нагнулся и стал развязывать мои свертки. Перелистав альбом с рисунками, он сказал:

— Очень, очень интересно! Пойдемте в комнату...

Посмотрел я на его небольшие, но заглядывающие в душу глаза и вдруг увидел великого Репина, который, казалось, все знал: кто я, зачем приехал в Петербург, о чем думаю... Я почувствовал себя с ним как-то просто, как с близким, родным человеком.

Нам открыла дверь прислуга, молодая женщина с серьезным, спокойным лицом.

— Илья Ефимович, вы опоздали. Все уже пообедали.

— Ничего, ничего. Вот познакомьтесь с молодым талантливым художником. Из Грузии приехал.

Обычно в те времена к прислуге не обращались на «вы» и ее с гостями не знакомили. Но Репин не считался с этими традициями.

Впоследствии эта девушка стала членом семьи Репиных, выйдя замуж за сына художника — Юрия.

Репин долго рассматривал мои работы и затем сказал:

— Вы, должно быть, срезались на испытаниях, но это ничего. Я вас устрою... Посидите минутку, я напишу письмо графу, и он распорядится, чтобы вас приняли в Академию.

Я от радости растерялся и спросил:

— Графу?

— Да, графу Ивану Ивановичу Толстому — вице-президенту Академии. Прекрасный человек!

Затем он написал письмо и пригласил меня обедать. Я поблагодарил, но отказался остаться, наскоро подобрал этюды и поспешил к Толстому с письмом. Видя, что я тороплюсь, Репин с улыбкой проводил меня до двери.

На другой день я уже работал в мастерской Репина.

Незабываемые, счастливые дни! Как сейчас помню маленькую фигурку любимого учителя, помню его интересные, оригинальные методы преподавания.

Когда Илья Ефимович рассматривал работы студентов, он проявлял большой интерес к тому, как работал автор, как он начинал этюд, какими методами пользовался. Он не навязывал ученикам своих приемов, а лишь делился своим опытом. Когда мы писали обнаженного натурщика, его любимым выражением было: «Писать надо не красками, а телом». Он учил искать основной тон, и помню, что для этой цели считал наилучшей темную охру.

Репин настойчиво говорил нам: «Рисуйте, рисуйте все время, вы должны уметь рисовать».

Он заставлял нас рисовать по памяти фигуры в движении. Мы начали рисовать фигуры почти в натуральную величину. На первых порах это нам не удавалось, и мы испугались своей беспомощности. Но Илья Ефимович нас утешал, он говорил: «Хорошо, что вы узнали свое незнание». Мы вместе обсуждали наши анатомические ошибки. Приводили натурщика, сравнивали и опять без натуры исправляли. Благодаря этому мы стали лучше разбираться в анатомии и стали смотреть на натуру другими глазами, с еще большим интересом и горячим увлечением.

Репин редко поправлял работы учеников. Когда натура казалась нам трудной, Илья Ефимович брал в руки кисти и начинал сам писать вместе с нами. Это было самым интересным, так как на этом мы многому учились: перед нами был живой пример работы гениального мастера.

Однажды, когда мы писали натурщицу, стоящую у окна, Илья Ефимович тоже стал писать с нами. Он быстро наметил линиями фигуру в общих чертах, строго моделируя форму. И требовал то же самое от нас, чтобы форма выковывалась, точно определялась. А потом — красками, кистью творил чудеса. Он сразу брал основной телесный тон и говорил: «Надо телом писать, а не красками, пятнышками». В середине палитры была у него основная масса — средней густоты полутон. В него он, по мере необходимости, вмешивал то красные, то другие краски.

Иногда Илья Ефимович разрешал нам присутствовать во время работы в его личной мастерской. Он находил, что живой пример — лучший метод преподавания. Мы наслаждались, видя, как он горел творческим огнем, как лепил красками фигуру, как из-под его волшебной кисти рождались образы живых людей.

Во время работы Репин находился в полном самозабвении. Его пышные волосы, казалось, передавали темпераментное душевное волнение и, словно наэлектризованные, разлетались в разные стороны. Глаза метали искры и буквально впивались в натуру.

Мы боготворили Репина в эти минуты.

Илья Ефимович очень не любил, когда его расхваливали, и просто боялся всяких торжеств и церемоний. Я хочу рассказать один случай. В связи с двадцатипятилетием творческой деятельности Репина в Академии шли разговоры об организации его юбилея. Мы, студенты, радовались этому и думали о том, как выразить любимому профессору свою любовь. Но именно в эти дни, когда все готовились к его чествованию, Репин исчез — уехал из Петербурга, и дело расстроилось.

Мы, однако, не могли примириться с этим и решили подождать, когда Репин вернется. Вот он опять в Петербурге. Всей мастерской (нас было около шестидесяти человек) мы направились к нему на квартиру. Мы долго звонили, но нам не открыли дверей. Тогда мы придумали уловку: спрятались в нижнем этаже под лестницей, притихли. А через некоторое время один из нас, посмелее, потихоньку поднялся наверх и позвонил в квартиру Репина. Дверь приоткрылась, студент вошел в прихожую и оттуда крикнул: «Илья Ефимович дома!» Мы бросились наверх, окружили своего учителя плотным кольцом и, взяв на руки, начали его качать. Побледневший Илья Ефимович пытался высвободиться из наших рук.

— Что за дикость! Что за варварство! — расстроенно сказал он, когда мы наконец опустили его. Он склонил голову, закрыл лицо руками и как будто даже заплакал.

Нас это испугало, и мы ласково обратились к нему, прося прощения за наш поступок.

Илья Ефимович некоторое время молчал. Но он почувствовал, что наша грубая выходка была вызвана любовью к нему, стал успокаиваться и наконец заговорил.

Таких нежных и задушевных слов я еще ни от кого не слышал.

Я не могу слово в слово вспомнить, что говорил нам тогда Репин, но главное я запомнил на всю жизнь.

— Друзья мои! Вы — наше будущее! — говорил он. — То, чего не успели сделать мы, вы должны закончить. Родина просыпается, скоро падут оковы рабства, освобожденный народ уничтожит то, что нас терзало и чего мы до сих пор не могли победить. Я не раскаиваюсь, что занялся педагогической деятельностью. Многие считают этот труд помехой творчеству. Я с этим не согласен: это и неверно и эгоистично. Глядя на вас, я обновляюсь. Если в своем творчестве я не сумел сделать и половины того, что мог бы сделать, все же я с улыбкой сойду в могилу, сознавая, что хоть чуточку был полезен вам. Не забывайте, дорогие друзья мои, только одного — вашего призвания. Помните, что наша профессия — искусство — самый интернациональный язык на земле. Не забывайте, что вы должны положить начало первой песне о будущей свободе, о взаимной любви и дружбе свободных народов!

Мне хочется подчеркнуть здесь, что эта идея — братства и дружбы народов — претворялась Репиным в практике.

В его мастерской, в Академии художеств, учились дети многих национальностей. В этой товарищеской среде я почувствовал, как благородны и возвышенны взаимная любовь и уважение между отдельными народами.

У нас устраивались студенческие вечеринки. Обычно после речей и тостов начиналось соревнование танцоров. Вспоминаю один из таких вечеров. Репин радовался, глядя на нас, и нам хотелось показать ему все лучшее, характерное для каждого народа. Трепак, полька, чахру, узундар, багдадский — один танец сменялся другим. Недоставало лишь грузинского. Илья Ефимович подал мне знак, я сейчас же сорвался с места, врезался в середину круга и с распростертыми руками облетел круг и стал плясать.

Помню, Илья Ефимович остался очень доволен этой вечеринкой, и все мы ласково и любовно проводили любимого учителя домой уже на рассвете.

Вспоминаю, как я позировал Репину для его картины «Иди за мной, Сатано». Известно, что художник, прежде чем писать картину, долго ищет необходимый типаж, пишет подготовительные этюды. В то время, к которому относится мое повествование, я был бледнолицый, с черной бородкой брюнет — так называемый восточный тип. Однажды, после окончания классных занятий, вооруженный своим этюдником, я собирался домой. Пришел Репин. Обычно он приходил к нам в класс один раз в неделю, даже в две недели, к 10—12 часам, чтобы посмотреть работы и сделать указания. Поэтому я очень удивился, увидев его в необычное время.

Илья Ефимович подошел ко мне и сказал, что просит уделить ему немного времени.

— Я мечтал найти лицо вроде вас, — приступил Репин. — Несколько лет уже ищу такое лицо... Оказалось, что лицо это в моей мастерской. Не согласитесь ли вы на пару сеансов прийти ко мне в мастерскую, чтобы я мог написать с вас Христа?

Обрадованный таким предложением, я ответил, что давно мечтал побывать в мастерской учителя и буду очень счастлив, если окажусь полезен в роли натурщика.

— Буду позировать вам хоть целый год! — радостно ответил я Репину.

Мы отправились. Я нес с собой ящик с красками и пальто. Репин оказался настолько деликатен, что предложил мне помочь нести пальто. Я, конечно, категорически отказался.

Мы вошли в большую мастерскую. В ней было и верхнее и боковое освещение, подвижные занавеси и эстрада, которую можно было освещать отовсюду. Посреди стояла специальная платформа с лестницей.

— Вот вы там станете в этом халате. Вообразите себя Христом, — сказал Репин и указал мне место, где я должен был стать. Внизу Илья Ефимович поставил фонарь, и я оказался как бы в лучах восходящего солнца.

— Как у вас все подготовлено, — удивился я.

— Я целый месяц вел подготовку, — ответил Репин, — надеялся, что вы не откажете мне.

Сеанс начался. Выражение моего лица привело художника в восторг. Словно охотник, завидя добычу, Репин схватил палитру и начал сразу писать на холсте красками.

— Не торопитесь, Илья Ефимович, — успокоил я его, — я готов позировать вам столько, сколько вы захотите.

— Спасибо! Спасибо! — ответил Репин, и опять опытная рука великого мастера с темпераментом пошла ходить кистью по полотну. Дрожали и полотно, и рама, и мольберт.

Время от времени Репин спрашивал:

— Не устали? Отдохните.

Подбадривая себя и стараясь принять нужное выражение, я готов был позировать так долго, как ни один натурщик в мире.

Прошло почти полтора часа, а я все стоял, не двигаясь.

— Окончил! — вдруг неожиданно заявил Илья Ефимович и отложил палитру и кисть.

Я взглянул на этюд и был поражен: я не считал себя ни таким красивым, ни таким умным и смотрел на профессора, удивленный и довольный.

— Будете писать еще? — спросил я Репина.

— Нет, довольно, — ответил он. — Больше не нужно. Вы так замечательно позировали, что я успел все, что хотел сделать. А вы, оказывается, не только художник, но и большой артист!

— Что ж, притворяться я умею, — сострил я, польщенный.

— Нет, вы мне казались настоящим Христом, и я убежден, что в тот момент вы сами считали себя им. Браво! Браво!¹

Репин был человеком в высшей степени гуманным. Он был заботлив и внимателен к ученикам и ко всем людям.

Уже прошел год, как я поступил в Академию. Я старался изо всех сил, ободренный участием великого учителя. Видя, с каким усердием я работаю, Илья Ефимович однажды подошел ко мне.

— Мне сказали, да я и сам чувствую, — заявил он, — что вы материально плохо обеспечены. Мне нужно сделать копию с моей картины «Запорожцы». Я хочу эту работу поручить вам.

Я почувствовал себя таким счастливым, что не смог скрыть радости. Скоро я приступил к работе. Копия получилась неплохой, и Репин давал мне еще немало заказов. Благодаря этим работам я был обеспечен и до окончания Академии уже не знал нужды.

Никогда не забуду этой отеческой заботы Ильи Ефимовича и всегда с величайшей любовью и благодарностью вспоминаю дорогого учителя и друга!

Примечания

ОР ГТГ, ф. 50/483. Автограф.

Мосе Иванович Тоидзе (1871—1953) — художник, жанрист и исторический живописец. Народный художник СССР, действительный член Академии художеств СССР. Учился в Академии художеств в 1896—1899 годах. Звание художника получил за картину «Мцхетоба (Мцхетский праздник)».

1. Этюд, для которого позировал М. Тоидзе, написан Репиным в 1901 году для образа Христа в картине «Иди за мной, Сатано». Находится в Острогожской картинной галерее.