Н.А. Касаткин

[...] Да, не стало Ильи Ефимовича Репина. Он умер много ранее подтверждения его> кончины¹. Колосс русского искусства свалился...

Да, дорогой наш учитель, прекрасный великолепный человек! Помню, как совестно было ему за наши подчас плохие работы. Помню интересный эпизод. Скульптор Позен не сдержался и на одном из общих собраний передвижников за что-то оскорбительно отозвался о Репине. Тот выслушал молча, потом посидел и, когда увидел, что Позен встал из-за стола с намерением уйти из собрания, стремительно пошел к нему... лобызаться. Вот как терпелив и не мстителен был наш учитель. Ему чужды были дрязги житейские — дорог был внутренний покой для своих работ, чтобы завтра, проснувшись утром, не вспоминать о случившемся.

А сколько ему пришлось пережить всяких оскорблений от всевозможной сволочи, зачастую от маленьких людишек, мнивших себя «великими».

Я так всегда благоговел перед Репиным! Ему было неприятно всякое проявление лести, пусть оно имело источником искреннее уважение. Бывало, не стерпит и скажет:

— Николай Алексеевич так сластит, так сластит...

Это всего за то, что, бывало, подвинешься за столом на заседании, чтобы дать ему место, или придвинешь стул.

Первое знакомство мое с Репиным произошло очень давно, еще когда он писал «Запорожцев». Я тогда посетил мастерскую художника. Был я тогда совсем дикий (с Шаболовки)², на Репина смотрел с великим уважением. Ведь Илья Ефимович — это счастье моей жизни!

У меня бывали творчески очень разные вещи. Помню, на одну выставку я дал картины «Сбор угля бедными на выработанной шахте» и «Шахтерку». К этому прибавил два шахтных этюда и из слабых вещей тоже четыре номера. Товарищи обратили мое внимание на это — не советовали разбавлять качество. Особенно старался Ярошенко. «Снимите эти четыре картинки, — говорил он, — сильнее будет». Был тут и Шишкин, который прибавил: «Ошибка в фальшь не ставится».

Я согласился, убрал картины за стол. Приходит Илья Ефимович. Догадался, о чем идет речь, и вдруг сказал: «А ну, покажите, покажите, что это вы там убрали?» Посмотрел — и вдруг решительно: «Ну, почему не выставлять? Вы посмотрите, немцы на таком, смотришь, и орденок наживут, и капиталец приобретут».

В этом выражении, быть может, был некоторый сарказм, но главное, что было в нем, — это сочувствие. Репин знал, что я человек многосемейный, нуждающийся, да и костюм мой прозрачно на это намекал. Все же, хоть я и рад был этому сочувствию, но здравый рассудок победил — слабых картин я не выставил...

Помню мое первое посещение «Пенат». Командировало меня правление Товарищества передвижников на дачу к Репину с щекотливым поручением — добиться от него обещания, что он приедет на предварительное совещание перед выставкой.

Помнится, питерцы Репину незадолго перед этим чем-то насолили. Я поехал в расчете на то, что попаду к нему после двух часов, чтобы не помешать работать. От станции Куоккала на побережье надо было добираться порядочно. Пришлось взять извозчика, финна.

Когда мы подъехали к «Пенатам», я извозчика сначала не отпустил, так как мог не застать Репина.

Вот и знаменитая дача. Вход в нее не заперт. Вхожу в переднюю — никого нет. На вешалке висит одежда. Кругом — всевозможные надписи о самообслуживании.

Не очень-то хотелось дорогое меховое пальто вешать при незапертой двери, однако пришлось. Иду дальше. Вот столовая. На столе — остывший самовар, какие-то сладости, вроде фиников, чашки, стаканы, и ни души.

Я боюсь и все думаю — вот выскочит откуда-нибудь собака, вроде сенбернара — как быть?

Я похаживал, покашливал — нет и нет, а время идет. Я уж было думал об отъезде, но, как на грех, финн, который меня вез, не мог или не хотел мне сказать, в котором часу идет обратный поезд в Питер.

Вдруг дверь быстро открывается и появляется Репин.

— Ах, здравствуйте! — говорит он. — А я работаю, не слышу...

Растерявшись, я что-то лепечу в ответ:

— Так мне... так я... я зайду потом, когда будут сумерки...

И скорей в прихожую, сорвал с вешалки пальто и — на улицу. Пошел искать проход к берегу моря, кстати, я его никогда зимой не видел. Я был молод, здоров тогда, на выставках мне везло, настроение было бодрое. В Питере меня любили, ласкали, я чувствовал себя прекрасно.

Я зашел далеко, дальше, чем предполагал. Чувствую, пора возвращаться. Только что отворяю дверь, как Илья Ефимович налетает на меня, выговаривает за мой необдуманный поступок:

— Что вы наделали? Куда вы пропали? Я думал, вы уехали в Питер. Где Касаткин, спрашиваю, где?

Я смекнул, что моей миссии это будет на руку, приободрился. Сели за стол. Репин угощает чаем, финиками.

— Вот попробуйте, — говорит он, начиная коробку с финиками, — у меня рука легкая. Да вот Наталья Борисовна что-то не возвращается, уехала в Питер.

Обещание приехать Репин дал легко.

Я возвращался с чудесным настроением человека, выигравшего битву...

Вспоминаю руку, правую, парализованную руку великого труженика. Он подавал ее как-то дощечкой, не сгибая пальцев. Это вызывало во мне какое-то жуткое чувство — не знаешь, как ее пожать.

В этот памятный день Илья Ефимович писал Пушкина — при восходе солнца, на набережной Невы. Эта картина много его мучила. Сколько раз переписал он Пушкина!

Припоминаю еще случай, когда я со своими друзьями Жуковским, Бялыницким-Бирулей и Моравовым посетили Репина в «Пенатах», предварительно предупредив его. Ренин назначил день, когда у него никто не бывает, и тепло принял нас. Во-первых, Наталья Борисовна Нордман сейчас же по приезде сфотографировала нас в мастерской Ильи Ефимовича. Сам Репин был в чудесном настроении, охотно показывал нам свои новые, только что начатые работы (например, большую, изображающую какую-то демонстрацию на Невском)³. Вечер получился такой дружеский, радостный и теплый...

Такова жизнь. Чувствую, и наш конец скоро придет. Так или иначе, дорогое уходит безвозвратно...

Репина будут ценить всегда. Помню, какое впечатление осталось у меня три года назад, когда в Русском музее я снова увидел портрет Глазунова. Что это за вещь!

А Третьяковская галерея — главная хранительница его вещей... Какое было время русского искусства: Репин, Суриков, Васнецов, Поленов! Что за богатыри! [...]

Примечания

ОР ГТГ, ф. 74, № 64. Автограф. Печатается с сокращениями, со значительной литературной правкой.

Николай Алексеевич Касаткин (1859—1930) — известный художник-передвижник Народный художник Республики.

1. Воспоминания о Репине извлечены из письма Касаткина известному театральному художнику В.А. Симову, написанного 9 октября 1930 года, вскоре после смерти И.Е. Репина.

2. В восьмидесятых годах Н.А. Касаткин жил в Москве на Шаболовке, тогда находившейся на окраине города.

3. По всей вероятности, картина «17 октября 1905 года», над которой Репин работал в 1907—1911 годах.