Глава XI. Дружба и знакомства

За сорок два года своего собирательства Павел Михайлович встречался и общался с таким множеством людей, что один перечень их составил бы много страниц. Это был бы очень интересный список. Но в этой главе мне придется ограничиться только некоторыми наиболее интересными встречами и дружественными взаимоотношениями. Первым другом его был брат Сергей Михайлович. Погодки — они вместе росли и развивались. Вследствие различных характеров они дополняли друг друга. В торговых делах они безусловно полагались один на другого, в художественных — тоже нередко действовали сообща. Не говоря уже о том, что братья совместно купили Ташкентскую коллекцию Верещагина, были и отдельные случаи, когда Павел Михайлович советовал Сергею Михайловичу приобрести хорошие вещи, которые сам почему-нибудь в тот момент купить не мог. Это были картины: Васильева — «В Крымских горах», Перова — «Птицелов», Куинджи — «Украинская ночь», Бронникова — «Освещение гермы», Гуна — «Попался». Неизвестно, как встретил Павел Михайлович желание брата собирать картины иностранных художников, но со временем он очень интересовался этими приобретениями. Собрание Сергея Михайловича получилось исключительное по качеству. Он покупал, менял, улучшал. Когда он умер, остались восемьдесят четыре произведения пятидесяти двух художников, работавших в XIX веке, по большей части французских мастеров.

Осталось много писем Сергея Михайловича к брату, где он сообщал о покупках и встречах, о делах фабрики (о переходе на восьмичасовой рабочий день, о проведении электричества и т. д.). Писал о картинах русских художников. Но писем Павла Михайловича не сохранилось. Случайно у нас есть одно письмо от 20 мая 1890 года:

«Любезный брат! Принять участие в Академической Комиссии¹ никак не могу; я так занят, что ты не можешь себе представить, не видя близко постоянную мою жизнь, занят не только делами, но и разными общественными обязанностями, которые все-таки не могу исполнять так, как желал бы. Вот, например, нельзя заключить фабричный баланс без того, чтобы я не побывал на фабрике, а я не могу выехать туда ранее конца этого месяца. В Петербурге летом я ни разу не был по неимению времени. Осенью могу быть свободным, тогда я стремлюсь уехать. Ты живешь в Петербурге и пользы в Комиссии принесешь больше меня.
Получены пастели Лермита², из них «весна» с фигурами чудесная и совершенно достаточная. Лишние экземпляры только портят впечатление. Другое дело, если бы был еще один экземпляр черный, вроде бывших больших на последней выставке.
Поздравляю с именинницей. Желаю всего лучшего.

П. Третьяков».

Сергей Михайлович был дорог брату. Ни соперничества, ни зависти между ними не могло быть. Вера Николаевна в своих записках характеризует его так: «Всем был бы счастлив, если бы не больная жена и неимение детей. Это придает ему сосредоточенный вид и в нем замирают задатки ласкового отца и родственника. Без жены быстро меняется: и ласков, и весел, и шутлив. Человек он пресимпатичный, весь пропитан порядочностью».

В начале собирательства у Павла Михайловича был кружок молодых художников, с которыми он был близок. Но особенно задушевными друзьями сделались Аполлинарий Горавский и Риццони. О них я уже говорила и не один раз.

Потом был Перов. Павла Михайловича захватили его картины глубоким содержанием, кроме того, это был первый художник, исполнявший для него портреты. Деятельность в Школе живописи их тоже сближала. Вспоминая Перова, незадолго до своей смерти Павел Михайлович пишет о нем в письме к С.С. Боткину³: «...уж очень близкий он был мне человек». В своих записках Вера Николаевна пишет о нем: «Перов Василий Григорьевич и жена его Елизавета Егоровна. Первый — наш знаменитый художник, его картин и портретов много у нас в галерее. Человек умный, желчный, весело иронически разговаривающий с вами. Очень добрый к бедным ученикам училища. Крайне самолюбивый человек. Жена его Елизавета Егоровна простая, умная женщина, хорошая хозяйка и мачеха. Люблю заезжать к ним».

Перов и Павел Михайлович жили в одном городе, виделись часто, беседы их были полны интереса, но следов их не осталось. Писем тоже было мало. Отзвуки их отношений встречаются в других переписках. К концу 1870-х годов Павел Михайлович горевал об упадке таланта Перова, сожалел о враждебной позиции, которую он принял относительно Верещагина. Он писал в 1880 году Крамскому: «Перов прямо в глаза говорит, что на меня обижаются, что я хочу в галерее какими-то заплатами загородить хорошие картины». Но все эти огорчения были забыты, когда Перов заболел туберкулезом. Павел Михайлович предложил ему пожить ранней весной в Куракине. 28 марта 1882 года Елизавета Егоровна писала: «Добрейшие Павел Михайлович и Вера Николаевна! Поздравляем Вас с праздником, а также и все Ваше семейство. Желаем всем доброго здоровья и всего, всего хорошего. Прибыли мы на новоселье благополучно, ночь провели хорошо. В. Гр. все утро клонило в сон. Сегодня сидел ½ часа на террасе, где было 25°... Температура вчерашняя вечерняя и сегодня утром понизилась сравнительно с Москвой. Искренне и душевно благодарим Вас... за все, за все, что Вы сделали для больного. Вас. Григор. шлет Вам свое нижайшее почтение. Я же Вас крепко целую. Павлу Михайловичу от нас низкий поклон».

Чистый воздух и хорошая весна не помогли больному. Из Куракина Перова перевезли в больницу, где служил врачом его брат Анатолий Григорьевич^*. Он медленно угасал.

Павел Михайлович с глубоким возмущением писал Крамскому, когда появилась статья Александрова⁴ о Перове: «Как Вы нашли до неприличия пошлую статью Александрова о Перове? Это еще не беда, что он говорит о ценах, я написал ему ответ на эту часть статьи, но он выставляет Перова каким-то нищим, за которого вправе даже Александров вымаливать и у Академии и у Общ. поощрения; между тем как Перов ни у кого не просил помощи и не будет просить. Общ. любителей предложило ему деньги на поездку на кумыс в самой приличной форме... Сочувствие публики было оказано Перову с самого начала болезни; вовсе не знакомые ему заезжали справляться о его здоровье. Графу Толстому не пришлось очень уговаривать Захарьина⁵ ехать к больному; этот тяжелый на подъем человек тотчас приехал и ничего не взял за визит из уважения к Толстому, а не почему-либо другому... К чему публике знать, что Перов у нас на даче, это все дела интимные и нет никакой надобности выносить их на площадь. Статья эта крайне огорчила и расстроила Перова. Когда Перов рассказывал Александрову о всеобщем сочувствии, он спросил его — можно об этом написать? Перов отвечал: «...если пишут обо всем скверном, почему же не написать о хорошем». Но мог ли он ожидать, чтобы написалась такая статья. Едва успокоили и уговорили его не отвечать тотчас же в газетах, разумеется он сам не был бы и в состоянии, а попросил бы кого-нибудь. Состояние его здоровья очень плохо, надежды мало, чтобы он был в состоянии поехать в Самару».

Ответ Павла Михайловича Александрову сохранился в копировальной книге его:

«Москва 8 мая 1882. Милостивый государь Николай Александрович. Не раз я встречал в Вашем журнале неверные сведения, но так как они не касались меня лично, то я не находил нужным возражать Вам. В апрельском номере в статье «Картины В.Г. Перова Вы говорите, что портрет Данилевского продан за двести рублей. Трудно понять с какой целью Вы распространяете ложь? Если Вам нужно было сообщить публике цену этого портрета Вы могли спросить у меня или у самого Василия Григорьевича, который никогда не врал и потому не мог сообщить Вам этой цифры. За портрет Данилевского Перов получил как сам назначил 300 рублей, последующий затем ряд портретов был договорен между нами по 500 рублей, но за последние три портрета Погодина, Достоевского и Майкова заплачено мною 1800 рублей. Не знаю, говорил ли кому В.Г. сколько получил он за портреты, но В.В. Безсонов, предложив мне свой портрет, просил заплатить за него наравне с портретом Достоевского, именно 600 руб., из чего могу заключить, что ему цена была известна от Василия Григорьевича. Вторая неверность та, что портрет не продавался и не покупался, а был заказан. Василий Григорьевич не спекулировал своим талантом и произведения свои оценивал очень дешево, да и позже не дорожился, чем он оставит светлую о себе память, но зато его работы тотчас продавались, никогда не оставались на руках и продавались за назначенную им цену, за исключением, сколько мне известно, «Утопленницы» и «У моря житейского». За «Птицелова» действительно заплачено 800 руб., столько, сколько спросил художник; но после успеха этой картины, совершенно неожиданного для художника, он за последовавшие картины «Охотники» и «Арестованный» назначал по 2000 руб. и получил эти суммы; трудно сказать какие бы цены платили ему далее, тут обрывается прежняя его деятельность и заменяется профессорством в училище и начатыми большими картинами, которые, к сожалению, оказались не доведены до конца. Не думаю, чтобы верны были сообщенные Вам цифры «Гитариста» и «Учителя рисования», так как гораздо ранее за «Художника-любителя» было заплачено 250 руб. Многие произведения его были написаны и проданы во время моего отсутствия, о чем крайне сожалел. «Гитариста» я приобрел уже из вторых рук за 400 рублей и не знаю за сколько он был продан, но сомневаюсь, чтобы за 75 рубл.
Имею честь быть Вашим, милостивый государь, покорнейшим слугой.

П. Третьяков».

Александров на это письмо обиделся, и Павел Михайлович 26 мая написал ему снова:

«Милостивый государь Николай Александрович. Очень сожалею, что написал Вам. Не оскорблять я желал Вас, а разъяснить дело. Факт, касающийся меня, остается фактом: портрет Достоевского не продавался, а был заказан, и заплачено за него не 200 руб., а 600 руб., ведь не правда же то, что Вы сообщили? Дело не в словах, слова я беру назад с величайшим удовольствием. Вы удивляетесь, почему мне не понравилась Ваша статья о Перове! Но Вы спросите понравилась ли она самому Перову и его родным? И какое она имела влияние на его здоровье? Я и написал-то Вам под влиянием того, что слышал от Елизаветы Егоровны и Анатолия Григорьевича. Не думаю, чтобы Вы имели право печатать мое письмо, но что бы Вы не сделали и не напечатали, я возражать не буду; об одном прошу, повремените, дайте поправиться Перову или умереть покойно, последнее, к несчастью, кажется не заставит долго ждать себя; тогда это будет и своевременнее и уместнее.
Имею честь быть Вашим, милостивый государь, покорнейшим слугой

П. Третьяков

Оставляю в стороне другие неточности и неверности Ваших сообщений».

Слова Павла Михайловича, что Перов оставит по себе светлую память за то, что не назначал преувеличенных цен, задели Крамского, он нашел в этой мысли какую-то «глубокую неловкость», которою Александров может воспользоваться. Павел Михайлович подтверждает и поясняет свою мысль: «Как хотите, бескорыстие человека всегда непременно оставляет светлую память о нем. Захарьин громадное место занимает во врачебной науке и будет занимать, но светлой памяти в народе не оставит по себе, как, например, оставили Иноземцев, Поль и Обер⁶. Примеров по разным отраслям могу привести очень много. Но это вообще, скажу теперь лично о себе. Бескорыстие художника лично ко мне (я полагаю, это делается не иначе как ради цели моего собрания) мне очень нравится и оставляет светлое воспоминание таких отношений в массе всяческих сношений моих с ними; я это прямо говорю и чувствую и говорить и чувствовать не нахожу ни малейшей неловкости. Неужели Вы думаете, я не чувствую благодарности к Вам в отношении портретов, разве это не будет для меня светлым воспоминанием. Были и другие случаи. В особенности подобное отношение было важно для меня в 50-х и 60-х годах, и если бы было иное, подобное теперь складывающемуся, то весьма вероятно, моего собрания и не существовало бы...».

Когда Перов умер, мне было четырнадцать лет. С самых малых лет мы были окружены его картинами, мы любили их, любили и самого Василия Григорьевича. Часто мы бывали свидетелями забот и печали отца о больном художнике.

Вера Николаевна писала сестре своей Зинаиде Николаевне: «Похороны Перова, сколько сказали они моей семье... Павел Мих. сильно участвовал в горе Перовых... Я рада за детей своих, что они имели перед глазами пример отношений отца к искусству, художникам и в особенности ярко выделялась оценка Павла Михайловича того, что действительно было высокого в Перове, как в человеке».

В 1877 году Павел Михайлович и весь его дом близко подружились с В.М. Максимовым, которого Павел Михайлович уже высоко ценил как задушевного и правдивого художника. Я помню Кунцево, наши прогулки с ним, беседы; помню его голос, смех, его вихрастые кудри, рябинки на его лице. Помню, какая была радость его видеть. Потом встречались редко, но душевная связь длилась долгие годы. Со временем она ослабела и порвалась. С грустью надо признать, что он стал замкнутым и удрученным.

А в 1877 году, какими письмами обменивались они с Верой Николаевной! 20 июня он писал: «Многоуважаемая Добрая Вера Николаевна! Приезд мой был настоящим праздником жене и детям, толкам-расспросам не было конца, а мне есть что порассказать, — ни из одной поездки не возвращался я с более богатым материалом, как из настоящей. И должно быть мои рассказы уже очень ясно рисовали жизнь, что жена, даже не видавши ни Москвы, ни тех людей, которые являются как бы выразителями лучшей стороны русской жизни, чувствует, что там больше искренности и пуще прежнего хочется ей побывать в Москве. Милая Москва! Добрая память Вам, мои добрые Москвичи, много, много отрадных воспоминаний навсегда сохранится в моей душе...».

Вера Николаевна ответила им: «Бесконечно благодарю Вас, уважаемые, добрые люди Лидия Александровна и Василий Максимович, за Ваш привет, выраженный так тепло в Ваших письмах. Хорошо стало мне на душе, как прочла я Ваши строки, они глубоко пали в душу и я благодарила судьбу за то, что послала мне таких добрых людей, как Вы. Часто говорим мы об Вас, все, что напоминает нам Вас, Василий Максимович, все получило двойной интерес. Спасибо Вам также за милые картинки⁷, которые я нашла в моей спальне — они будут напоминать мне Вас...».

В отношениях между ними было ценно то, что Максимов шел к Павлу Михайловичу не только, чтобы продать свои произведения; он очень дорожил духовной близостью и дружеским, ласковым отношением к нему в семье Павла Михайловича.

В начале 80-х годов был кружок художников-москвичей, часто посещавших Третьяковых. О них то и дело упоминается в дневнике Веры Николаевны и письмах того времени. Бывали Перов, коллекционер Борисовский, Неврев, Поленов⁸, Кузнецов⁹, Бодаревский¹⁰ и другие. П.М. Прянишников рассказывал об охоте и ее курьезах, В. Маковский весело и забавно разговаривал, — именно разговаривал, а не говорил, — и заразительно смеялся... Симпатичный, мягкий Васнецов поправлявший в то время свою картину «После побоища», часто оставался завтракать.

Чаще других встречается в дневнике Веры Николаевны имя Репина, работавшего в то время над портретом Павла Михайловича.

* * *

Репин жил в Москве между 1877 и 1882 годами. Уже позади были первые встречи, первые пробы заказов (Тютчева и Тургенева) и связанная с этим переписка. У Павла Михайловича было уже несколько вещей Репина. Был «Старый еврей», был уже «Чугуевский протодиакон», который, можно сказать, сшиб всех с ног от удивления. Пять лет московской жизни были блестящими и плодотворными. Репин сделал для Павла Михайловича портрет его матери, потом одно за другим появлялись новые произведения. И какие произведения! Портреты Забелина, Чистякова, Аксакова; «Правительница Софья Алексеевна», Писемский, Мусоргский — эти два непревзойденные портрета; «Отдых», так поэтически изображающий В.А. Репину, и много других. И этот художник был тут, на глазах, в своей будничной семейной жизни. Обе семьи виделись постоянно. Павел Михайлович очень любил Репина и искренне симпатизировал его жене. Действительно, она была чрезвычайно мила со своим низким грудным голосом, медленной речью и ласковой улыбкой в глазах. Вера Николаевна как будто не совсем доверяла Репину, она записала: «Наша современная сила, реалист в живописи. Душу широко не открывает и остается всегда догадываться... Человек малым не удовольствуется и почему имеет вид недовольного, неудовлетворенного». К Илье Ефимовичу мы, молодежь, относились не так, как отец. Восторгаясь им как художником, встречая с волнением всякое новое его произведение, мы резко отделяли художника от человека. Есть письмо сестры Веры к родителям, которое показывает, что мы не считались с его мнениями и не стеснялись критиковать его. Она писала в октябре 1881 года: «Пообедав, отправились мы с Зиной Якунчиковой в Малый театр, давали «Много шуму из ничего» и остались мы ужасно довольны, все отлично играли. Федотова располнела и немного постарела, а Ленский очень похудел, побледнел и помолодел. Пришлось, что сзади нас сидели Вера Алексеевна, Илья Ефимович и Таня Мамонтова. Репин был в восторге и, противореча своему прежнему мнению, что «Ленский бездарность», говорил: «Какой талантливый человек».

Павел Михайлович Третьяков и Илларион Михайлович Прянишников. Фотография. 1891

Портило наше отношение к Репину и то, что наша гувернантка Наталия Васильевна Феофанова влюбилась в него и не скрывала этого от нас — 15- и 14-летних девочек. Эта любовь и экзальтированность возбуждали в нас смех и несправедливо придирчивое отношение к Илье Ефимовичу.

Летом 1882 года Репины жили в Абрамцеве, и мы сговорились с ними съездить к Сергию-Троице. Поехали — Вера Николаевна с тремя дочерьми и Наталией Васильевной; Илья Ефимович с двумя старшими девочками. Побывав везде в лавре, отправились в Вифанию (Спасо-Вифанский монастырь близ Троице-Сергиевской лавры). В роще на берегу озера расположились закусить. Раскрыли корзины, разложили еду на скатерти и расселись на траве. Поев, стали отдыхать каждый на свой вкус. Я лежала на траве. Илья Ефимович вынул маленький альбом и стал рисовать меня в ракурсе — я лежала головой к нему, в ногах у меня сидела его дочка Вера. Так он и изобразил нас. Этот рисунок приобрел впоследствии С.С. Боткин для своей коллекции.

По поводу семейных недоразумений у Репиных Павел Михайлович писал Илье Ефимовичу 28 февраля 1884 года: «Что за прелестное создание Ваша Вера Алексеевна! Можно ли было расходиться? Уверен, что более это немыслимо».

К сожалению, они снова разошлись. 22 августа 1887 года Павел Михайлович написал: «Я мог перемениться к Вам только по отношению Вашему ко мне лично и то только как к человеку, а не художнику, но возможно ли было подумать, чтоб я мог перемениться вследствие Ваших личных семейных отношений. Я только мог и могу сожалеть о происшедшем, так как я, как людей, любил Вас обоих, слышать же я ровно ничего не слыхал ни о той, ни о другой стороне.

Так как первое примирение было непрочно, то после второго разрыва (о чем я, разумеется, тогда же узнал) я с Вами уже и не заговаривал о нем. Очень жаль. И как это часто теперь случается...».

Работы Репина, большие и маленькие, Павел Михайлович с жадностью собирал. Были приобретены им: «Запорожцы», «Крестный ход», «Не ждали», «Иван Грозный», портрет Мясоедова, Льва Толстого, «Толстой на пашне», «Перед исповедью», портреты Глинки, Е.В. Павлова¹¹, «Арест», «Дуэль».

Он ревниво упрекал Репина, когда тот отдавал вещи другим, досадовал, когда от времени до времени Репин справлялся, не передумал ли Павел Михайлович приобрести уже условленную вещь. В письме от 4 декабря 1887 года Павел Михайлович для вразумления Репина высказал ему одно из своих жизненных правил: «Странное дело, во всю мою жизнь не было ни одного случая, чтобы я какое-нибудь конченное мною дело только на словах, не на бумаге, считал бы не конченным; слово мое было всегда крепче документа. И это продолжается 35 лет; а Вы могли подумать: не раздумал ли я».

Пререкания бывали и по поводу цен. Павел Михайлович, затрачивая так много на картины и на постройку галереи, иногда не мог превышать предложенную им сумму. Он писал 27 марта 1888 года: «Что делать, цена Ваша мне не подходит, очень жаль. Знаю, что сейчас можно подумать: а такую цену, как Ярошенко заплачено¹², подходит? Да дело-то в том, что приходится платить, когда знаешь наверное, что Терещенко давал эту цену и дал бы больше и только, если бы я не купил, то все бы стали жалеть и говорить, как это я упустил такую редкую вещь. Вам, разумеется, нет дела до того, что мне можно и что нельзя. Терещенко посчастливилось у Вас несколько дешевых покупок сделать: «Поприщин», «Старик с книгой» (из под носа ушел у меня) и, наконец, портрет Гаршина¹³, так что ему можно теперь и подороже заплатить, но если я узнаю, что ему продается дешевле — это будет обида не мне, разумеется, а моему делу».

То же было и несколько раньше по поводу «Не ждали» и «Грозного». Не знаю, почему Павла Михайловича не заинтересовала картина «Не ждали», и она прибыла с Передвижной в Москву свободной. Я помню, в день открытия выставки мы вернулись домой взволнованные и недовольные. Мы напали на отца, как он мог не купить такую вещь. Я никогда не могла понять, что не удовлетворяло его в выражении лица вернувшегося. Он писал Репину: «Лицо в картине «Не ждали» необходимо переписать, нужно более молодое и непременно симпатичное. Не годится ли Гаршин?»

Дело с приобретением «Не ждали» затянулось, появился «Грозный». Относительно этой вещи колебаний быть не могло. Павел Михайлович написал 27 января 1885 года: «Ночь в вагоне провел плохо, что бывает со мной, когда нахожусь в нервном состоянии. Картину Вашу «Царь Иоанн Грозный и его сын Иван Иванович» покорнейше прошу считать за мной, я могу не попасть к открытию выставки и потому, чтобы не беспокоиться, лучше теперь же кончить. Придется нынешний год начать пристройку к галерее, почти уже нет места... Насчет же «Не ждали» оставим окончание до личного свидания. Согласны?»

Выяснилось, что Репин собирался взять за «Грозного 20 тысяч, по тому времени неслыханную цену. Но, не желая отказаться от данного слова, согласился на 14 500 рублей, сочувствуя делу П.М. Третьякова, «этой колоссальной благородной страсти». Но письма их разминулись. Павел Михайлович одновременно написал: «Я желаю покончить уже с обеими картинами, я Вас попрошу уступить из Вашей цены еще только 500 руб., т. е. чтобы была ровная цифра 21 тыс., надеюсь Вы это сделаете для меня...». Репин обиделся и придумал такое наказание: впредь на предложение покупателя сбавить цену, прибавлять эту цифру к назначенной цене. Павел Михайлович написал на это: «Вот Вы опять обиделись. Ради бога не равняйте меня с любителями, всеми другими собирателями, приобретателями, т. е. с публикой; не обижайтесь на меня за то, за что вправе обидеться на них». И с комическим ужасом прибавляет: «Ваши намерения действовать с покупателями в будущем — неужели и ко мне примените? Ведь это ужасно. Ведь я Вас просил только покорнейше».

Но, как видно из расписки, Илья Ефимович не уступил, хотя и не применил новоизобретенный способ. Он получил 21500 рублей.

Были и другого рода пререкания. Как-то случилось, что Репин упрекнул Павла Михайловича, что он зря бросает деньги. Павел Михайлович взволновался и написал Репину: «Я менее чем кто-нибудь желал бы бросать деньги и даже не должен сметь этого делать; мне деньги достаются большим трудом, частью физическим, но более нравственным и может быть я не в силах буду долго продолжать торговые дела, а раз кончивши их, живя на доходы с имений, я не в состоянии буду тратить на картины ничего. Все, что я трачу и иногда бросаю на картины, — мне постоянно кажется необходимо нужным; все, что сделано, — кончено, этого не поправишь, но надо для будущего как примеры, мне необходимо нужно, чтобы Вы мне указали, что брошено, т. е. за какие вещи...».

Репин назвал свою картину «Вечерницы» и работы Лемана¹⁴, Сведомского¹⁵ и Размарицына¹⁶. Павел Михайлович, конечно, насчет «Вечерницы» не согласился, а о тех возразил, что сам же Репин их усиленно советовал приобрести. А Репин оправдался так: «Говорю под минутным настроением свое личное впечатление, которое у меня часто меняется при более основательном изучении предмета»^**. Действительно, Репин не раз вводил в заблуждение собеседников утверждением того, что отрицал ранее, и наоборот. В отношениях его с Павлом Михайловичем эта черта большой роли играть не могла. Павел Михайлович на протяжении многих лет одинаково горячо относился к художнику.

* * *

Суриков начал бывать у Третьяковых немного позднее, чем Репин. Появление его в художественном мире с картиной «Казнь стрельцов» было ошеломляющим. Никто не начинал так. Он не раскачивался, не примеривался и, как гром, грянул этим произведением.

Павел Михайлович, приобретя его, справлялся у Репина, какое впечатление произвела картина на Передвижной выставке в Петербурге. Репин ответил: «Картина Сурикова делает впечатление неотразимое, глубокое на всех. Все в один голос выказали готовность дать ей самое лучшее место; у всех написано на лицах, что она — наша гордость на этой выставке». Павел Михайлович, конечно, в этом не сомневался ни минуты. На нас, молодежь, эта картина произвела сложное и глубокое впечатление. Тем интереснее было увидать автора. Он был так самобытен, так ни на кого не похож и лицом и манерой говорить. Никогда нельзя было угадать, что он вам ответит или что скажет сам. Я помню, когда он совсем освоился и бывал на музыкальных вечерах, он меня раз очень удивил. 7 ноября 1882 года был артистически исполнен в восемь рук мужем и женой Эрдманнсдерфер, Зинаидой Николаевной и Верой Николаевной септюор^*** Бетховена. Василий Иванович внимательно слушал. Когда кончили, он сказал: «Хорошо, очень хорошо, но нельзя ли чего-нибудь пошире — Бетховенского». Его мерка Бетховена была, вероятно, финал 9-й симфонии.

Семьи Третьяковых и Суриковых не были близки. Дети Суриковых были малы. Жена Василия Ивановича, занятая ребятами, мало показывалась. Но я хорошо помню ее своеобразную красоту и обаяние. И до сих пор, глядя на «больную дочь» Меншикова, я не могу не вспоминать ее. Эта бледность и глубина темных глаз связалась в моем воображении с нею.

Когда писалась картина «Меншиков в Березове», мы бывали у Суриковых и следили за ходом работы. Нам очень нравилась картина. Мы не сомневались, что она будет в галерее. Я не знаю, почему ее встретили критически. Павел Михайлович писал 8 апреля 1883 года Репину: «О картине Сурикова я был постоянно одного мнения: мне в ней многое очень нравилось по частям и в общем, в восторг же я не приходил и неприятно удивлялся, что сам автор очень, даже более чем очень, доволен ей, так что даже цену возвысил против «Стрельцов», но такое поголовное осуждение всех художников (кроме Крамского и Боткина) и интеллигентных любителей меня также удивляло... тому же, что картину начинают все более и более одобрять, я не удивляюсь».

Третья картина Сурикова — «Боярыня Морозова» — была тоже взята Павлом Михайловичем в его галерею. Это замечательная по своей грандиозности и силе картина. По поводу приобретения Павлом Михайловичем картины «Боярыня Морозова» В.В. Стасов в восторге писал 26 февраля 1887 года: «Павел Михайлович! Я вчера и сегодня точно как рехнувшийся от картины Сурикова! Только о том глубоко скорбел, что она к Вам не попадет — думал, что дорога, при Ваших огромных тратах. И еще как тосковал!!! Прихожу сегодня на выставку, и вдруг — «приобретена П.М. Третьяковым». Как я Вам аплодировал издали».

Павел Михайлович заботился о выгодном месте для «Морозовой», пробовал вешать картину на разных стенах, пока нашел место, где и свет падал удачно и подход был издалека.

Суриков был представлен полно и ярко. «Покорение Сибири», конечно, прибавило бы много для полноты представления о художнике. Павел Михайлович желал этого, но ему не удалось¹⁷ приобрести картину.

* * *

Безусловно и безоговорочно все у Третьяковых полюбили Васнецова. Павел Михайлович познакомился с ним в 1873 году.

Мы знали только картину «С квартиры на квартиру». Первое появление Виктора Михайловича у нас я ясно помню. В 1878 году, когда Передвижная выставка была в Москве, летом несколько знакомых художников приехали к нам на дачу в Кунцево. Говорили, что собирался и Васнецов, но его не было. Решили дольше не ждать и идти гулять. Шли по дорожке растянутой группой, дети впереди. Недалеко от дома навстречу нам размашисто летела тонкая фигура, которая, несмотря на темный костюм, казалась светлой от светлого лица и волос. Это и был Васнецов. Он спешил, искал нас, по ошибке попав на соседнюю дачу. Из радостных возгласов шедших за нами его товарищей сразу стала ясна атмосфера симпатии, которая окружала Васнецова. Это его появление запомнилось навсегда.

Когда он написал свои сказочно-былинные вещи: «Витязь на распутье, «Ковер-самолет» и «Скифы», сделанные для С.И. Мамонтова, — это было так ново, так увлекательно, так поэтично, что еще больше привлекло наши симпатии к художнику. Вера Николаевна в своих эскизах обрисовок людей писала: «Нежный благородный блондин, глубокая натура, много работавший над собой человек с поэтичной нежной душой. Последнее его лучшее произведение вполне характеризует его: «Слово о Полку Игореве»¹⁸ картина поэтичная. У нас в галерее».

Жена Васнецова, Александра Владимировна, была тоже очень приятная, с молодым румяным лицом под рано седеющими волосами и со сходящимися в щелки, когда она смеялась, глазами. При взгляде на нее делалось сразу уютно, как при виде него становилось радостно. Семьи видались.

Между 1880 и 1885 годами появлялись и новые произведения. Когда мы приходили, Васнецов показывал нам «Аленушку», эскизы панно «Каменного века» для Исторического музея¹⁹, которые производили на нас неотразимое впечатление, «Три царевны», потом начатого «Серого волка, «Богатырей». Для царевны на «Сером волке» он сделал набросок с сестры Веры.

Все эти произведения беспрерывно занимали нашу фантазию и возбуждали глубокий интерес. Последние две картины он не кончил и увез их в Киев. У нас Виктор Михайлович бывал часто, заходил днем из галереи, а больше вечером. Он бывал почти на всех музыкальных вечерах, которые ценил и любил. Переехав в Киев²⁰, он писал 5 октября 1888 года: «По временам очень скучаю по Москве и как ни красив Киев не могу к нему привыкнуть. Тоскую также о музыке, иногда очень и очень хочется послушать Бетховена или Баха или Моцарта из хороших рук. Вспоминаю при этом и обладательниц этих хороших рук — Веру Николаевну, Верочку и Сашеньку и пр. (Вы мне уж позвольте в письмах называть их так фамильярно). Передайте им мой глубокий поклон».

В другой раз Виктор Михайлович пишет:

«Глубокоуважаемые мои Павел Михайлович и Вера Николаевна. Посылаю Вам свой портрет, не столько с целью о себе напомнить, сколько с желанием получить в ответ и ваши портреты на добрую память. Хотя никого из своих друзей забывать не намерен и Вас тем более.
Я краснею за себя, что мне до сих пор ничем не удалось заплатить Вере Николаевне и прочим артисткам за великое музыкальное наслаждение, какое я получал на музыкальных вечерах, незабвенных для меня, но, бог даст, исправлю свою оплошность.
Теперь голова моя наполнена святыми, апостолами, мучениками, пророками, ангелами, орнаментами и все почти в гигантских размерах. И как бы было хорошо для меня теперь слушать великую музыку. Как бы я рад был теперь приютиться у печки между двумя столиками (мое обыкновенное место) и слушать Баха, Бетховена, Моцарта, слушать и понимать, что волновало их душу, радоваться с ними, страдать торжествовать, понимать великую эпопею человеческого духа, рассказанную их звуками... Ну покуда это только для меня дорогое воспоминание и грезы, бог даст и услышим. Вера Павловна, вероятно, не ленится, да и Александра Павловна, надеюсь, сбросит с себя нерешительность.
Дай Вам бог здоровья и счастья.

Ваш всегда В. Васнецов».

Расстояние и разлука не заглушают их симпатии.

Павел Михайлович всегда внимателен, ласков и заботлив. 1 января 1888 года он пишет: «Пожалуйста не беспокойтесь о долге; это я Вам говорю для того, чтобы Вы не тревожились сами заговаривать о нем».

Васнецова извещают о всех семейных событиях — хороших и печальных: Вера сделалась невестой, умер Ваня, родился первый внук. Виктор Михайлович на все тепло и любовно отзывается. 26 июня 1887 года он пишет:

«Дорогая и многоуважаемая Вера Николаевна. Чувствую себя так виноватым за свое молчание, что и извиняться совестно, и очень я хотел бы чтобы Вы не отнесли это к моей небрежности. Я собирался писать каждый вечер, но какое-нибудь неотложное дело непременно отвлекало от письма; остается одна надежда на Ваше великодушие. А как мне хотелось свидеться с вами всеми — уже полтора года как я с Вами не виделся и сколько перемен и событий произошло и печальных и радостных, и печальных, как всегда, — более, чем радостных. Мне до сих пор грустно и тяжело вспоминать печаль Вашей семьи... А Иван Николаевич!^**** Я к нему никогда близок особенно не был, но, когда я услышал о его кончине, я почувствовал, что лишился чего-то важного, значительного, близкого, почти родного. Да он для всех нас художников значил много и как горько и больно вспоминать свое бывалое легкомыслие по отношению к нему! Для Павла Михайловича потеря Крамского, я думаю, в особенности тяжела, они были близки и понимали друг друга...

Мне очень хочется и Вас посмотреть и себя показать (в соборе, конечно). Глубокий поклон и искренний-искренний мой привет дорогому Павлу Михайловичу. Поклон и привет всей Вашей милой семье!

Глубоко и всегда любящий и уважающий Виктор Васнецов».

И еще одно письмо:

«Дорогие нам и глубокоуважаемые Вера Николаевна и Павел Михайлович. От всей души сочувствуем и радуемся Вашему семейному торжеству. Благослови бог ваш крепкий союз и благослови его на долгие, долгие и счастливые годы! Пусть и еще 25 лет и еще 25 лет празднуют с Вами Ваши внуки и правнуки! В наши нравственно смутные времена такое семейное торжество даже выходит из рамок частной жизни, оно должно уже считаться общественным явлением, — это торжество добрых семейных начал. Дорого, что Вы вспомнили о нас, Ваших далеких друзьях. Но увы — при всем нашем искреннем желании участвовать вместе с Вами лично в Вашем празднике и радоваться с Вами там у Вас — мы все-таки должны отказать себе в этом удовольствии. Просим Вас простить нам наше отсутствие и верить нам, что в день Вашего торжества мы душой будем радоваться с Вами за Вас и за всех Ваших детей.
Мои работы идут теперь усиленно — в алтаре уже сняты леса — и мне очень трудно выйти из этой трудовой колеи даже на несколько дней... Многая, многая лета Вам, дорогие Павел Михайлович и Вера Николаевна — снова молодые — и всей Вашей милой, доброй, честной и просвещенной семье и да благословит Вас всех бог.

Ваши искренние друзья
Виктор и Александра Васнецовы».

Бровары 17 авг. 1890.

А тем временем Третьяковы посетили Киев и своих друзей: Вера Николаевна с дочерьми весной 1889 года, а Павел Михайлович осенью, проездом за границу. Он собирался и в 1888 году, но Васнецов был в Крыму.

О нашей поездке осталось навсегда праздничное воспоминание. Волшебная весна, разлив Днепра, прекрасный Киев, осмотр работ Виктора Михайловича, дружеская атмосфера в его семье, прогулки, интересные знакомства и ко всему этому лучшая пора молодости.

Вера Николаевна написала Павлу Михайловичу 28 апреля:

«Как приехали вчера в 5½ час. оделись, умылись и отправились искать Васнецова... Мы его захватили с собой, посидел с нами вечерок, напился чаю и будет ожидать нас сегодня в храме Владимира в 10 часов. В. м. возмужал, лицо такое удовлетворенное, борода как у бывших здешних печерских отшельников. А как он рад нам и еще больше видно обрадовался бы если бы увидал и тебя. Он ждет тебя как-нибудь. Много расспрашивал про Ивана Царевича, рад, что нравится...».

Несмотря на то, что Васнецов весь ушел в работу во Владимирском соборе, его тянуло к своим картинам. В 1889 году ему удалось окончить «Ивана Царевича на Сером волке». Павел Михайлович приобрел ее. Окончание «Богатырей» затянулось.

Когда Виктор Михайлович приехал в Москву, Павел Михайлович с увлечением стал собирать его эскизы, картоны, акварели к росписи собора. В 1893 и 1894 годах он собрал и разместил их в тогда уже городской галерее. В 1897 году прибавилась картина «Иван Грозный», о которой Павел Михайлович писал 25 февраля: «Разумеется, я ее оставлю за собой, тем более, что Вы считаете ее ответственным произведением... Я не думаю, чтобы ко мне обратились, так как знают, что я не частное лицо, а председатель Городской галереи, учреждения Всероссийского. Повторений я ненавижу, я уже теряю любовь к произведению, с которого есть повторение... Вы наверно не захотите, чтобы я потерял любовь к какому бы то ни было Вашему произведению у меня находяшемуся».

И. наконец, в 1898 году «Богатыри» заняли то место, которое они занимают до сего дня. Уже давно и хорошо мы их знали, следили за переменами и переделками, в особенности Алеши Поповича²¹. Всегда мы были уверены, что они будут в галерее. И все-таки их появление было событием большим и радостным. Мы любили их, как любили самого Виктора Михайловича.

Во время последнего в своей жизни перемещения картин Павел Михайлович был очень озабочен, чтобы эта картина хорошо освещалась. Он писал в одном из последних писем:

«Дорогой Виктор Михайлович, да это верно, что картина блестит и я уже принимал меры: чуть-чуть приподнял, закрыл над ней три стекла, но это мало помогло... Прикрывать пол перед картиной немыслимо: на полтора аршина от стены не будет никакой пользы, а прикрывать на треть комнаты невозможно потому, что по этому прикрытию в праздники пройдет 2000 человек, подымет пыль до тумана и изорвет его в клочки. В понедельник буду Вас ждать между 1 ч. и 2 часами, вместе посоветуемся. Крепко обнимаю.

Ваш Третьяков.

24 сент. 1898 года»

Васнецов пережил Павла Михайловича почти на три десятка лет. Первое десятилетие, когда я работала в Совете Третьяковской галереи и часто приезжала в Москву, мы видались. Особенно, когда он делал фасад галереи в 1901—1902 годах. После 1912 года мои жизненные пути далеко отошли от искусства. Стариком я Васнецова не видела. Он остался в памяти вечно молодой телом и духом, как будто несомый на крыльях своего грандиозного воображения.

Но мне привелось проводить Виктора Михайловича в его последнем пути²². Стоя у свежей могилы, я слушала с душевным волнением слова М.В. Нестерова²³. Прощаясь со своим старшим товарищем и другом, он помянул добрым словом и Павла Михайловича: «С полной ответственностью заявляю, что в России не было бы ни Сурикова, ни Васнецова, если бы не было Павла Михайловича Третьякова».

Из иногородних художников в периоды передвижных выставок завсегдатаями Третьяковых были Кузнецов и Бодаревский. Когда они впервые появились вместе, они казались неразлучными, но были так различны. Мы прозвали их в шутку «халва и рахат-лукум». Один — жгучий черный южанин, полный жизни и темперамента, другой — медлительный, самолюбующийся, неумный блондин. Разумеется, Кузнецов как художник стоял неизмеримо выше своего приятеля. Особенно подружились мы с ним после того, как во время путешествия на юг в 1889 году провели несколько дней в Одессе в обществе двух братьев Н.Д. и Д.Д. Кузнецовых, четы Эдварсов²⁴, четы Пастернаков²⁵, Костанди²⁶ и Размарицына, а также погостили у Николая Дмитриевича Кузнецова и познакомились с его женой и детьми.

Из всех знакомых с Павлом Михайловичем художников сравнительно немногие бывали у него в доме. Сам же он бывал у очень многих. Еще в 1870 году он писал Вере Николаевне из Петербурга: «Провожу время очень хорошо, весь день бываю у знакомых, которых у меня здесь делается более и более...».

6 февраля 1882 года он сообщал ей: «Был у Шишкина, Савицкого, Ярошенко, Менк²⁷, Чистякова, Орловского, Горавского, Нарышкина, Томиловой²⁸, Лоренковича^*****, Варгуниной²⁹, Веселовского³⁰, Языкова³¹, Гейнца и проч. Не был еще ни у Максимова, ни у Полонских, ни у Львова». А в следующую поездку, 26-го того же месяца: «Был у Максимовых, Репиных, Крамских, Ярошенко, Боткиных, Григоровича, все тебе кланяются, особенно Павел Петрович»^******.

Из маститых знаменитостей я помню Айвазовского, хотя у нас его никогда не видала. Известно, что Павел Михайлович и Вера Николаевна, путешествуя в 1870 году по России, заходили к нему во время остановки парохода в Феодосии. В 1875 году Павел Михайлович, оставив семью в Ялте, поехал путешествовать по Кавказу. С дороги он писал Вере Николаевне: «Вышли мы вчера из Ялты в 12 час., а в 7 часов утра были в Феодосии... Море было совершенно спокойно — теперь погода хорошая. Был я у Айвазовского, он и дочка его тебе кланяются. Иван Константинович собирается на днях поехать в Ялту — обещался зайти к тебе».

7 октября Вера Николаевна сообщала Павлу Михайловичу: «Вчера утром прибыл в Ялту Айвазовский, встретил нас на лестнице в 9 часов. Подходил к нам раза два во время завтрака». А в детском альбоме, описывая путешествие по Крыму, она записала: «Помнишь еще одно обстоятельство... Айвазовский поцеловал тебя, Вера, в день твоего рождения 6 октября — вот чего ты удостоилась!»

В этот день сестре минуло девять лет. Я живо помню лицо, фигуру и всю повадку Ивана Константиновича. Встреча эта была нам тем интереснее, что это было в Крыму, где он написал «Гурзуф ночью», который мы так любили.

Из художников, которых Павел Михайлович особенно ценил и любил, я помню одно посещение Чистякова. Он приезжал с женой³².

Насколько Павел Михайлович и все знавшие его высоко ставили Чистякова, можно судить по тому, что Вера Николаевна писала своей сестре Зинаиде Николаевне после смерти Достоевского: «Говорят, тот маленький человек Чистяков, которого ты когда-то видела с его женой, может почти наравне стать с Ф.М. по взгляду на искусство, беря его как центр правды и истины и распространения его влияния на все остальное. Художники его ужасно ценят и ходят беседовать с ним и учиться».

Ярошенко появлялся чаще. Этот необыкновенно симпатичный человек приносил с собой что-то теплое и ясное. Посещали Павла Михайловича П.А. Брюллов³³ и Мясоедов. Но очень многие у нас не бывали никогда, и я совсем не знала Клевера³⁴, К. Савицкого, Е. Волкова, Киселева, Дубовского, Касаткина и многих других. Даже Левитан никогда не был у Третьяковых, и знакома я с ним не была. Я только видала его в галерее, когда он, будучи учеником Училища живописи и ваяния, копировал «Зиму» Мещерского, и впоследствии встречала его на выставках.

Серова³⁵ Павел Михайлович приводил к завтраку из галереи, где он что-то копировал. Валентин Александрович был застенчив, хмур и молчалив до невозможности. Тогда и в голову не могло прийти, что со временем мы станем такими друзьями.

Остроухов бывал в гостях и на больших обедах еще в конце 80-х годов и особенно стал близок к Павлу Михайловичу за последние 6—7 лет его жизни. Я знаю, что Павел Михайлович ценил его живопись, считался с его мнениями, охотно бывал у него, поощрял его собирательство, так же как собирательство Цветкова³⁶ и моего мужа. К сожалению, я с 1890 года в Москве не жила, и жизнь Павла Михайловича за это время проходила не на моих глазах.

Появление за эти годы в собрании Павла Михайловича таких вещей, как «Первая зелень» и «Сиверко» И. Остроухова, «Девушка, освещенная солнцем» и портрет И.И. Левитана В. Серова, указывает, что Павел Михайлович не мог не оценить их и не стать близким к этим художникам.

* * *

Среди музыкантов и артистов у Павла Михайловича не было друзей, но это не мешало ему собирать и заказывать их портреты. У него были зарисованные карандашом Алябьев³⁷, Гурилев³⁸, Верстовский³⁹, Бортнянский⁴⁰. Он заказывал портреты А.Н. Серова⁴¹, Даргомыжского⁴², потом появились Мусоргский⁴³, Глинка⁴⁴, Римский-Корсаков⁴⁵, Антон и Николай Рубинштейны⁴⁶, Чайковский⁴⁷. Из исполнителей было немного — самые любимые: певец Петров⁴⁸ и из актеров Щепкин⁴⁹, Олдридж⁵⁰, Стрепетова⁵¹. Мы знаем, как ему хотелось иметь портрет Лавровской работы Крамского.

Павел Михайлович любил музыку, но был далек от изучения ее. Вера Николаевна упоминает, что ее удивляла бессознательная любовь его к ее любимому Баху, музыку которого, по ее мнению, надо прежде изучить, а потом уже полюбить.

«Вражью силу» Серова Павел Михайлович полюбил сразу. Мы не знаем, при каких обстоятельствах он познакомился с Серовым. Но в 1870 году он писал: «Слышал... новую оперу Серова «Вражью силу», исполненную на фортепиано и спетую буквально всю им самим. Возвратился от него в 4-м часу утра. Я в восторге, это так ново, оригинально и прекрасно! Да, я угадал, что портрет Серова должен быть в нашей коллекции, но портрет вышел неудовлетворителен, я желаю с него лучшего портрета. Что мне за дело, если Серов имеет странности (кто не имеет их?). Что мне за дело, что он самолюбив, хвастлив до смешного может быть, но он по-моему талант несомненный и огромный!»

«Вражья сила» осталась навсегда любимой оперой Павла Михайловича после «Руслана». «Руслан» стоял для него на неизмеримой высоте. Я не могу даже представить себе, сколько раз он его слушал за свою жизнь.

26 февраля 1880 года Павел Михайлович писал Вере Николаевне: «Тебе кланяются Тургенев, Григорович и Львовы». «Купца Калашникова»⁵² слушал два раза; много хорошего в этой опере. Еще раз слушал «Вражью силу» и опять с наслаждением. Вчера обедал у брата вместе с Рубинштейнами А.Г. и Н.Г., Ауэром и Григоровичем. Антон Григорьевич пресимпатичный господин».

С Антоном Рубинштейном Павел Михайлович и Вера Николаевна встречались у Сергея Михайловича, где он бывал запросто, а также на устраиваемых больших вечерах, где он играл для родных и друзей хозяев. Я была на одном таком вечере. Он играл, как лев, но тяжелое впечатление производило, что он плохо видел.

С Николаем Григорьевичем Третьяковы встречались и у Сергея Михайловича, и в Музыкальном обществе, и у Алексеевых. В 1880 году Вера Николаевна в дневнике записала: «Обедали у Ел. Мих. Алексеевой⁵³ вместе с Пашей. Ласково разговаривал со мной Ник. Григ. Рубинштейн, припоминая мою семью Мамонтовых за 20 лет жизни. Знал он нас двух сестер Зину и Веру, говоря, что мы были милые девушки. Между прочим он сказал мне, что он хочет завещать, чтобы после его смерти исполнили в память его Реквием Шумана и чтобы в день его смерти устраивали обед, на который будут являться все, помнящие его, и за бокалом шампанского говорить: «жаль, что с нами нет Ник. Григ». Вот как люди, привыкшие к популярности и поклонению, боятся скоро быть забытыми после смерти».

Николай Григорьевич, вероятно, нередко думал о смерти. Он прожил недолго. Был случай, который произвел тяжелое впечатление на родителей. Они были у Сергея Михайловича в компании его друзей. С Николаем Григорьевичем во время игры в винт сделался обморок. Говорили, что у него случилась какая-то неприятность в консерватории. Его подняли и положили на диван. Он скоро пришел в себя, а брат Елены Андреевны Третьяковой, М.А. Матвеев, поднимавший его, тут же умер от паралича сердца.

На концертах Антона Рубинштейна я бывала много раз. Николая Григорьевича слышала только как дирижера, а как пианиста, к большому моему сожалению, не пришлось слышать, если не считать исполнения им вместе с братом в четыре руки «Маскарада» А.Г. Рубинштейна.

Однажды по окончании концерта мать представила сестру и меня Николаю Григорьевичу. Он был необычайно обаятелен.

С Чайковским Павел Михайлович был ближе знаком. Но, еще не будучи знакомы, Третьяковы следили с глубоким интересом за всяким его новым произведением. Они слушали «Евгения Онегина», поставленного Н.Г. Рубинштейном для экзаменационного спектакля консерватории. Слушал Павел Михайлович фортепианный концерт в исполнении Н.Г. Рубинштейна. Это было в 1878 году в Париже. Он писал Вере Николаевне: «В пятницу был в русском концерте (четвертом по желанию публики и в пользу рабочих), чрезвычайно приятное чувство ощущал я, слыша первый раз русскую музыку в столице Света. Исполнение было прекрасное (за исключением Белохи⁵⁴). Ник. Григ, играл чудесно, кроме публики весь оркестр аплодировал ему при каждом появлении и сходе с эстрады. Но еще более приятное, до слез, чувствовал я, глядя, что эта чудесная зала принадлежит свободному народу, что тут все хозяева и нет ни одной ливреи в первых рядах».

С Чайковским, как с человеком, пришлось столкнуться в другой обстановке — семейной.

Племянница Павла Михайловича — Прасковья Владимировна Коншина — вышла замуж за брата Петра Ильича — Анатолия. Некоторое время Чайковский дичился и тяготился новыми знакомствами. 31 марта 1882 года он писал Н.Ф. фон Мекк⁵⁵: «Я попал здесь в такой круговорот суетливой, хотя и совершенно праздной жизни, что некогда и с мыслями собраться. Это объясняется тем, что родство у невесты моего брата огромное и все хотят, чтобы я у них бывал. Ежедневно я приглашаем на завтраки, обеды, вечера... Я суетливо сную по Москве из одного дома в другой... Свадьба состоится 4 апреля. Состояние духа моего ужасное... Впрочем я должен сказать, что круг людей, в который я попал, в сущности довольно симпатичен... Люди очень почтенные, образованные, порядочные...».

А тут еще к концу первого года знакомства Павел Михайлович причинил Чайковскому «большую неприятность». Он попросил позволения иметь его портрет в галерее. 3 декабря 1882 года Петр Ильич жаловался Н.Ф. фон Мекк: «Совершенно неспособен вести из Москвы осмысленную беседу... Ко всякого рода утомительным препровождениям времени прибавилось еще то, что в течение нескольких дней я ежедневно сидел по нескольку часов у художника Маковского, который писал мой портрет. Портрет этот заказал Маковскому известный коллекционер П.М. Третьяков и отказаться было неловко. Вы можете себе представить, до чего мне трудно было сидеть по нескольку часов без движения, если и одна минута фотографического сеанса так ужасала меня. Но зато портрет, кажется, удался вполне».

Портрет этот я помню. Небольшой, погрудный, в светлых тонах. Петр Ильич смотрит прямо на зрителя. Похожий, он все же не передавал всей обаятельности его лица. И выражение было какое-то безразличное. Кстати, должна сказать, что портрет, сделанный Кузнецовым и заменивший в Третьяковской галерее первый портрет, тоже не передал прелести наружности Чайковского. Выражение серьезное, почти мрачное. Написанный в год смерти, он точно предсказывал создание 6-й симфонии и близкую кончину гениального композитора.

Заказ портрета сблизил значительно Чайковского с Павлом Михайловичем. 26 декабря 1882 года Петр Ильич написал, что у его знакомого Кондратьева⁵⁶ есть картина художника Матвеева и что Кондратьев хотел предложить ее Павлу Михайловичу. «Сам я не берусь оценить ее достоинства, но она имеет так сказать исторический интерес и во всяком случае не лишена некоторой ценности. Картина изображает Куликовскую битву; размеры очень большие; рама старинная, золоченая. Как гласит надпись внизу, писана она «по указу его царского величества императора Петра Алексеевича гоф-малером Матвеевым в 1719 г.». Среди множества фигур изображены исторические лица: «Инок Пересвет, Воронцов, кн. Прозоровский, кн. Белозерский и пр. Копий картина не имеет...» (картина «Куликовская битва (1719) в настоящее время находится в Русском музее). Тут же Петр Ильич сообщает о своих планах, о заграничной поездке и болезни.

По тону писем, хотя и немногочисленных, которыми Третьяковы обменивались с Петром Ильичом, можно видеть, как они постепенно сближались. 20 декабря 1883 года Чайковский, посылая Вере Николаевне несколько билетов на концерт «очень талантливого, очень симпатичного и вместе очень нуждающегося виолончелиста Брандукова, просил взять некоторые из них. Вера Николаевна взяла только два билета, объясняя, что пойти в концерт они не могут по причине празднования шестнадцатилетия дочери, и приглашала Петра Ильича в этот день к обеду. В 1886 году он был снова приглашен к Третьяковым. Письмо Петра Ильича помечено снова 20 декабря. Он писал:

«Многоуважаемая Вера Николаевна! Так как я сегодня имею очень утомительную репетицию, то предпочел бы вместо сегодня быть у Вас во вторник, чтобы кстати присутствовать на празднике дня рождения Александры Павловны. Я.Ф. Гартунг^******* вчера сказал мне от Вашего имени, чтобы я не стеснялся в выборе дня, — поэтому я и решил лучше быть у Вас во вторник, ибо сегодня я наверно буду страшно зевать и наводить на Вас уныние.
Надеюсь увидаться с Вами в концерте. До свиданья, добрейшая Вера Николаевна! Пожалуйста, не сердитесь на меня, ведь я теперь невменяем.

Ваш искренно преданный П. Чайковский».

В ближайшие годы мы встречались с Петром Ильичом в концертах и у общих родственников. Он бывал у Сергея Михайловича, и у нас, и у Гартунгов, но чаще у Н.А. Алексеева⁵⁷, который был женат на старшей племяннице Павла Михайловича, Александре Владимировне Коншиной. Будучи одним из директоров Музыкального общества, Николай Александрович часто собирал у себя музыкантов. И он и жена его были люди остроумные и радушные. У них было шумно, интересно и приятно. Петр Ильич играл в винт, беседовал, ужинал. Меньше всего говорил о музыке. Все старались не утомлять его. Я помню это чувство бережности по отношению к нему.

В ноябре 1887 года было два концерта из произведений Чайковского под его управлением: 14-го — симфонический концерт Русского музыкального общества, а на другой день — общедоступный. Программа была в обоих одна и та же: «Франческа да Римини», арию из «Чародейки» пела Скомпская⁵⁸; фантазию для фортепиано играл Танеев, и сюита Mozartiana. Во втором концерте была прибавлена торжественная увертюра «1812 год». Мы были с отцом в обоих концертах.

15 ноября Петр Ильич писал:

«Дорогой, добрейший Павел Михайлович! Когда я вчера виделся с Вами после концерта, мне еще неизвестно было, что один из венков был Ваш. Теперь спешу Вас от глубины души поблагодарить за дорогое и глубоко трогающее меня сочувствие. Спасибо, спасибо!
Искренне преданный и глубоко уважающий Вас П. Чайковский».

Когда сестра Вера вышла замуж за пианиста А.И. Зилоти⁵⁹, у них возникла теплая дружба с Чайковским. Петр Ильич писал Н.Ф. фон Мекк 28 декабря 1887 года: «В Берлине провел ужасных два дня — уехал в Лейпциг, где меня встретили на вокзале Бродский⁶⁰ и Зилоти. Они и их жены оказали мне самый теплый и радушный прием и, если б не они, я бы не выдержал всех тягостных и мучительных тревог, через которые пришлось пройти». 23 января 1888 года он опять писал: «Провел несколько дней в Лейпциге. Так надеялся прожить тихо и спокойно в обществе семейств Бродского и Зилоти, но оказалось, что сохранить инкогнито было невозможно».

Чайковский дружил с Зилоти и в Москве, где они одновременно преподавали в консерватории, и навещал их за границей. Посещая все концерты, мы не пропускали ни одного нового произведения Чайковского, которые давались под управлением автора и встречались с громадным волнением. Особенно переживались «Пиковая дама» и 5-я симфония, отрывки из которых Зилоти играл нам и которые нам были хорошо известны до того, как пришлось услыхать их в целом. 6-ю симфонию я услыхала в удручающем и трагическом настроении посмертного концерта под управлением Направника.

В октябре 1888 года Чайковский благодарил Павла Михайловича за ссуду денег, которыми Петр Ильич хотел выручить приятеля; сам Петр Ильич по своей чрезвычайной расточительности, как он говорит, не имел никогда на руках лишних денег.

В 1890 году 6 августа он писал:

«Глубокоуважаемый Павел Михайлович! Почти в одно время с этим письмом П.Ю. Юргенсон⁶¹ пришлет Вам конверт со вложением 550 р. сер., которые, если не ошибаюсь, составляют сумму моего долга Вам. Я так перед Вами виноват, так стыжусь — что нет слов выразить. То, что я сделал этот долг ради выручки старого приятеля, вовсе не извиняет мою крайнюю неаккуратность в уплате долга. Я слишком злоупотреблял Вашей добротой и Вашим великодушием. Но мне так мучительно говорить об этом, что лучше прекращу. Будьте добры, дорогой Павел Михайлович, передать мой привет Вере Николаевне и всей семье Вашей и верить в искреннюю преданность и глубокое уважение мое.

Ваш П. Чайковский».

Павел Михайлович ответил 10 августа 1890 года:

«Глубокоуважаемый Петр Ильич. Возвратясь сегодня из Костромы я получил Ваше милое письмо и 550 руб. Напрасно Вы извиняетесь, я очень рад был услужить Вам и всегда вперед буду также рад. Вы наверно получили уже письмо от моей жены с просьбой посетить нас в день нашей серебряной свадьбы. Смеем надеяться, что Вы не откажете обрадовать нас Вашим дорогим для нас присутствием. Будьте здоровы.

Искренне преданный Вам П. Третьяков».

24 августа 1890 года Петр Ильич отвечал на полученное от Веры Николаевны приглашение прибыть на семейный праздник:

«Дорогая и многоуважаемая Вера Николаевна! Приглашение Ваше на празднование серебряной свадьбы Вашей я получил лишь сегодня, через день после того, как она уже отпразднована. Будьте уверены, что я очень искренне сожалею, что не удалось приветствовать Вас в столь знаменательный день. Я очень, очень тронут, что Вы не забыли меня. Как только случится быть в Москве, поспешу устно выразить Вам мою искреннюю благодарность за милое внимание.
В скором времени отправляюсь на Кавказ, а осенью буду иметь удовольствие видеть Вас.
Прошу Вас, добрейшая Вера Николаевна, принять мое горячее пожелание столь же счастливо, как и первое, прожить второе двадцатипятилетие супружества. Коли буду жив, уж непременно, откуда бы то ни было, явлюсь к золотой свадьбе и лично поздравлю.
Посылаю горячее приветствие Павлу Михайловичу и поклоны всем членам милой семьи Вашей.
Искренне преданный и уважающий Вас П. Чайковский».

Не только до золотой свадьбы Третьяковых не дожили они все, но Петр Ильич умер через три года, а еще через пять лет ушли от нас и Павел Михайлович и Вера Николаевна.

Я помню горькие чувства, охватившие всех во время бурной болезни Петра Ильича. Помню Невский, залитый морем провожавших Петра Ильича до Александро-Невской лавры. Впоследствии я часто посещала его могилу, когда через 17 лет после него мой муж был похоронен на том же кладбище.

Среди самых любимых Верой Николаевной и всей семьей вещей, которые она играла, — «Лунной сонаты» Бетховена, «Карнавала» Шумана, баллад и этюдов Шопена, — были и произведения Гензельта — этюды и вальс, который ей особенно удавался.

Увидать Гензельта было для нас необыкновенно интересно. Он был у нас в Толмачах. Увидев в зале два концертных рояля, он сел за один из них и, как буря, сыграл первый этюд Шопена, но потом едва поднялся со стула — у него сделалось что-то вроде прострела в спине. Этот щетинистый старик был необыкновенно галантен в жизни, посвятил Вере Николаевне свое переложение для фортепиано романса Чайковского «То было раннею весной».

Неизгладимое воспоминание осталось о часе, проведенном у Франца Листа. Семья Павла Михайловича познакомилась весной 1884 года с А.И. Зилоти у Эрдманнсдерферов, когда они по закрытии сезона возвращались в Германию. Зилоти, окончив консерваторию, отправлялся за границу. Он поехал с ними, чтоб иметь попутчиков и опытных советчиков. Осенью, во время путешествия по Германии, Третьяковы встретились случайно в Веймаре с Зилоти. В гостинице за табльдотом собралась музыкальная молодежь, съезжавшаяся со всех концов мира к Листу. Они оживленно болтали. Вдруг один из них встал и подошел к нам. Это был Зилоти. Проведя день с нами, когда мы осматривали город, он предложил нам пойти к Листу во время урока. Это было, по-видимому, принято, чтобы видеть его, слышать и не отнимать много времени. Кабинет был полон молодежи. Зилоти нас познакомил с хозяином. Сколько величия, сколько простоты, сколько доброты во взгляде; как я помню пожатие большой крепкой руки! Мы сели и затаили дыхание. Зилоти называл нам известных впоследствии музыкантов — Бузони, Ставенхаген, Фридгейм, Деяс. Молодые артисты садились и играли. Лист ходил взад и вперед по комнате и слушал. Один раз он сел за фортепиано и повторил несколько фраз из игранной Фридгеймом сонаты Бетховена. Увидев Листа, нельзя было забыть никогда это сочетание вдохновленности и гениальности.

В доме Павла Михайловича часто собирался кружок родных и знакомых для игры в восемь рук. Особенного развития достигли эти вечера в 1882 году, когда дирижером концертов Русского музыкального общества был приглашен Макс Эрдманнсдерфер, очень чуткий дирижер, добившийся больших контрастов и подъемов в исполнении оркестра, хотя иногда чрезмерно сентиментальный.

В течение семи сезонов он вел симфонические концерты. Третьяковы были издавна абонентами. Случилось, что мы, молодежь, в этот год начали регулярно посещать эти субботние концерты. За все семь лет мы широко успели познакомиться с симфонической музыкой. С Эрдманнсдерфером приехала жена его — пианистка Паулина Фихтнер-Эрдманнсдерфер.

Вера Николаевна в своих записках много говорит об этих музыкальных вечерах: «В первое наше свидание с Эрдманнсдерферами 24 октября 1882 года, — записывает она, — мы играли в 8 рук Бетховена 8-ю симфонию, Баха Пасакалию, Моцарта Октет. Мадам Эрдманнсдерфер сыграла Пасакалию Генделя и Chant d'amitié своего мужа. Вечер прошел симпатично. Был Васнецов В.М., который жаждал звуков для возбуждения фантазии».

В одном из следующих вечеров исполнялись: Бетховен — Септюр в восемь рук, Эрдманнсдерфер — соната для фортепиано и скрипки. Исполняли Фихтнер-Эрдманнсдерфер и скрипач Арно Гильф. Соло на фортепиано: сонату Беккера и романс Рубинштейна исполнила Фихтнер-Эрдманнсдерфер. Крамер-Гензельт — этюды в четыре руки исполнили Вера Николаевна и Зинаида Николаевна.

Были пианисты Грюнфельд, Кеттен, виолончелист Поппер, французский скрипач Марсик. Конечно, в значительной степени их привлекала картинная галерея, которую большая часть приезжавших артистов спешила посетить. Также бывали в галерее и знаменитые актеры, которых мы сопровождали и которые заходили к нам, как Эрнст Поссарт, Зонненталь, Росси. Каждый из них произвел свое особое, но большое впечатление. Павел Михайлович с ними по галерее не ходил, предоставляя это жене и дочерям. Он только встречал их, жал руку, смущенно и ласково улыбался. Ведь он не говорил на иностранных языках. Это не значит, что он их совсем не знал.

До какой степени он знал немецкий и французский, я никогда не могла выяснить. Во время путешествия за границей, в театре, в самых увлекательных местах, он спрашивал: «Что он говорит?» — «Погоди, дай послушать». — «Что он говорит?» — не унимался Павел Михайлович. Иногда мы даже ссорились. Нас водили всякий вечер в театр при условии переводить ему. Но когда он один продолжительно странствовал, объезжал многие страны, а частью обходил пешком, он не расставался с путеводителем Бедекера и обходился им. У него была их целая коллекция.

Поссарт впервые выступал в России в 1883 году. Репертуар его был так интересен, классичен, что Павел Михайлович ходил на все пьесы и нас водил с образовательной целью. И тогда мы и познакомились с ним. Как на сцене, исполняя разнообразные роли — например «Натана Мудрого» и рядом «Друга Фрица», «Мефистофеля» и «Гамлета», — он доводил их до совершенства и типичности, так и в жизни он поражал тонкостью и характерностью всех замечаний и мнений. Мы были восхищены им. Во время путешествия по Германии осенью 1884 года в Мюнхене мать послала ему записку. Но он, зайдя, не застал нас в гостинице и оставил вместо визитной карточки свою фотографию в роли Наполеона с надписью «Moege es diesem Napoleon in Moskau besser gehen als seinem Original»^********.

Когда он зимой приехал в Москву, превосходное исполнение им роли Наполеона покорило московских зрителей.

С Эрнесто Росси родители увиделись весной 1890 года, как со старым знакомым. По-видимому, они познакомились во время его приезда в Москву в 1877 году. Тогда они не пропускали ни одного спектакля с его участием, даже нам, детям, показали «Короля Лира», запечатлевшегося на всю жизнь. В синем альбоме Вера Николаевна восторженно описывает спектакли Росси и разбирает исполнение им разных ролей: «Мне пришлось познакомиться с Росси у Елены Андреевны Третьяковой, — пишет она. — С трепетом ожидала я появления Росси. Да, он хорош и в комнате, но лучше на сцене. Шутил, острил, сказал мне комплимент, который к сожалению уронил его в моих глазах; все же он обыкновенный человек и не почерпнул многое у Шекспира, которого нам изображал».

Теперь он был старый, рыхлый, слегка шамкающий, совсем не такой, как на многочисленных фотографиях, сохранившихся у матери от тех времен, но все же пленивший бархатным голосом и ореолом славы.

Из русских артистов Третьяковы были знакомы с Лавровской. Она бывала у нас уже не той певицей, которой так восторгался Павел Михайлович, а профессором. Но Павел Михайлович по старой памяти относился к ней с благоговением. Стрепетова бывала совсем запросто, по-семейному. Ее дочка гостила у нас иногда летом во время разъездов матери. Помню, как мы сопровождали по галерее Федотову и Ленского, в которого мы, девочки, были влюблены, еще не видав его на сцене, по фотографии и по рассказам нашей пылкой гувернантки Наталии Васильевны, видавшей его в Самаре, где он работал до Малого театра. Ну, а когда увидали его в «Le roman d'un jeune homme pauvre^*********» и «Много шуму из ничего», то влюбились еще более. Впоследствии помню один вечер у Мамонтовых, когда А.П. Ленский подсел ко мне за ужином, и мы с увлечением говорили об искусстве и не только о театральном. Ведь он был так талантлив в изобразительных искусствах.

Не могу не сказать о Станиславском. Павел Михайлович не дожил не только до апогея его славы, но даже и до открытия Художественного театра. Начало же деятельности Константина Сергеевича проходило на его глазах. Алексеевы издавна жили за Тарасовкой по реке Клязьме. Павел Михайлович с семьей переехал неподалеку в 1880 году. Третьяковы были близко знакомы и в свойстве с семьей Александра Владимировича Алексеева⁶². С Сергеем Владимировичем познакомились теперь как соседи. Я помню первое появление у нас в Куракине 16- и 17-летних братьев Константина и Владимира Алексеевых. Это был воскресный день, Павел Михайлович был дома, у нас был в гостях Григорович. Молодые люди катали нас всех на большой полированного дерева лодке. Юноши, одетые в чесучевые брюки и блузы, были свежие, светлые, довольные и произвели на меня блестящее впечатление. Мне было двенадцать лет.

С течением времени, не будучи очень близки с этой молодежью, — образ жизни у нас был слишком разный, — мы все же бывали на всех семейных праздниках и спектаклях в Любимовке. Об участии нас в их театре никогда не было речи, у них в своей семье хватало актрис. Да я и не думаю, чтобы Павел Михайлович отнесся поощрительно, если бы и возникла такая мысль. У нас говорили, что родители Алексеевы делали все возможное для развлечения своих детей, а главное, для удержания их около себя. Мы знаем, какими блестящими результатами завершилось это юношеское увлечение семейства Алексеевых.

Константин Сергеевич в своей книге «Моя жизнь в искусстве», говоря о том, что «артисту нужны... люди... от которых он набирается творческим материалом», в первую очередь называет Павла Михайловича⁶³. Помимо встреч у них и у нас в доме летом Павел Михайлович и Константин Сергеевич видались, разъезжая ежедневно между Москвой и Тарасовкой.

* * *

Разумеется, громадное большинство художников, артистов и писателей, бывавших в Третьяковской галерее, осматривали ее, а многие и изучали, посещая по многу раз, не будучи знакомы с самим собирателем. Да и те, что были знакомы, не всегда видались с ним, не заставали его дома, а может быть не находили удобным отрывать его от его занятий. Л.Н. Толстой в одном из писем к Павлу Михайловичу 1894 года упоминает, что за зиму был три раза в галерее, но им, к сожалению, не удалось встретиться.

Когда именно они познакомились, сказать трудно. В 1869 и 1872 годах Павел Михайлович добивался портрета Льва Николаевича сначала безуспешно, через Фета, а спустя несколько лет через самого Крамского, когда портрет и был благополучно исполнен. Павел Михайлович, вероятно, не был знаком с Львом Николаевичем, потому что сам не обращался к нему и, вероятно, и не добивался знакомства по причине, которую он объяснил Крамскому по поводу Достоевского (об этом я скажу позже). Существует записка Толстого к Павлу Михайловичу, где он выражает сожаление, что до тех пор ни разу не случилось встретиться и что не застал его дома, но надеется в первый приезд в Москву побывать, осмотреть замечательную галерею и познакомиться. Но когда это было? Кроме числа — 10 мая — никаких указаний нет.

Я помню единственный раз, когда я увидела Толстого. Думаю, что в то время они уже знали друг друга. Весной 1882 года родители поехали за границу. 27 апреля 12-летняя дочь Люба написала им в Париж: «...возвратившись (с прогулки) мы нашли в передней графа Толстого, который привез дочь свою⁶⁴ копировать «Странника» Перова. Он уехал, а дочь отправилась в галерею. Она завтракала с нами и все время шутила с Мишей, который ей очень понравился. После завтрака она ушла опять в галерею работать. Я нахожу, что она похожа на отца».

Я помню, мы собрались в передней (наверх он не пошел) и с величайшим интересом и благоговением рассматривали его. Ведь мы уже читали «Детство и отрочество» и «Севастополь», да и знали его по портрету, который висел в галерее почти десять лет. Чтобы лучше видеть его, я встала на нижнюю ступеньку лестницы. Неожиданно он взглянул на меня в упор, сделал ко мне два шага и, указывая пальцем на мое пенсне, спросил: «Почему носите?» — «Я близорука». — «А в театр ходить любите?» — «О — очень!» — «Бесовское скаканье и плясанье!» — отрезал он и круто отвернулся. Я так смутилась, что не слышала, что он говорил моим сестрам. Но его лицо и голос в эту минуту я помню, точно это было вчера.

Впоследствии, когда я думала об этом, я не могла понять, почему такой жесткий отзыв он дал о театре, тогда как он сам писал для сцены.

Татьяна Львовна приходила к нам каждый день из галереи, где копировала вещь Кузнецова «Мальчик в кресле», завтракала, отдыхала. Она была очень оживлена и приветлива. Мы часто с сестрой — нам было 14 и 15 лет, а Татьяне Львовне лет 17 — обсуждали ее работу: она писала, стирала, опять писала, соскабливала краску мастихином и в конце концов протерла дыру в холсте. Софья Андреевна⁶⁵ в письме от 18 мая 1882 года извещала дочь, что «Илья⁶⁶ нынче возьмет твое полотно и портфель в Тр. галерее». Илья был студент. Помню также, как мы ездили с матерью, когда она вернулась из-за границы, с визитом к Толстым; помню уютный дворик в Хамовниках, крыльцо напротив ворот, флигель, цветущую сирень и прошедшего по двору одного из сыновей, которого мы не знали.

В этом же 1882 году Вера Николаевна писала 4 августа своей сестре Зинаиде Николаевне: «Люди, гостящие, праздные ужасно мозолят глаза Павлу Михайловичу, которому странно, что кому-нибудь надо ехать гостить к другим — так высоко у него представление о возможности лично одному наполнить свой досуг. Временное общество приятных людей он никогда не отвергает, а зимой даже будет искать общества Льва Николаевича Толстого для обмена мыслей с таким чудным, глубоким талантом и ратоборцем за правду».

Дальше можно следить за их отношениями по письмам. Толстой подолгу не бывал в Москве, живя в Ясной Поляне. Что в 1885 и 1886 годах они виделись, мы узнаем из письма Павла Михайловича к Крамскому от 1 февраля 1886 года: «На днях был у Ник. Ник. Ге, остановившегося в доме графа Толстого. Оказалось, что Лев Николаевич возвратился в Москву еще на праздниках, я его видел, он точно такой же, как был в прошлом году, без перемен и слава богу здоров».

В 1888 году они обменялись письмами по поводу сборника в память Гаршина⁶⁷. Павла Михайловича просили походатайствовать, чтобы Лев Николаевич дал для него свою статью. Толстой этого сделать не смог. В этих же письмах говорилось о вреде вина. Толстой просил Павла Михайловича, Веру Николаевну и их дочь вступить в их «согласие» и распространять брошюру о вреде пьянства. Павлу Михайловичу брошюра понравилась, но распространять ее не взялся.

Вскоре, этим же летом, Павел Михайлович выражал благодарность за данные для прочтения «Крейцерову сонату» и «Ивана Ильича» и просил запрещенную книжку «О жизни», которая была объявлена Московским духовным цензурным комитетом «подлежащей безусловному запрещению».

Вообще он много спорил и не соглашался с Толстым. При всем безграничном поклонении и любви к этому колоссу он был тверд в своих взглядах, иногда слушался, но не соглашался. Так было в 1890 году. Ге написал картину: «Что есть истина?»⁶⁸ Увидев ее и узнав, что она не приобретена Третьяковым, Толстой выразил в очень резкой форме Павлу Михайловичу свое возмущение.

Он писал ему: «Я вчера увидал картину Ге «Что есть истина». И теперь пишу в Америку моим друзьям там письма об этой картине. Ее везут туда на днях... Она по всем вероятиям останется за границей... Пишу Вам об этой картине не потому, что для себя или для России желаю, чтобы картина осталась в ней, а пишу только для вас. — Выйдет поразительная вещь: вы посвятили жизнь на собирание предметов искусства живописи и собирали подряд все для того, чтобы не пропустить в тысяче ничтожных полотен то, во имя которого стоило собирать все остальные». И Толстой негодует, что когда, наконец, такая картина — жемчужина — появилась — «...вы забираете все, только не ее. — Для меня это просто непостижимо. Простите меня, если оскорбил вас, и постарайтесь поправить свою ошибку, если вы видите ее, чтобы не погубить все свое многолетнее дело. Если же вы думаете, что я ошибаюсь, считая эту картину эпохой в христианском, т. е. в нашем истинном искусстве, то, пожалуйста, объясните мне мою ошибку. — Но, пожалуйста, не сердитесь на меня и верьте, что письмо это продиктовано мне любовью и уважением к вам. Про содержание моего письма вам никто не знает.

Любящий вас Л. Толстой».

18 июня 1890 года Павел Михайлович ответил:

«Глубокочтимый и глубоколюбимый Лев Николаевич. Письмо Ваше доставило мне сердечное удовольствие. Так говорить можно только тому, кого любишь, не беря в расчет, будет ли это приятно, — и вот это-то мне и дорого очень. Я знаю наверно, что картину снимут с выставки и не позволят ее показывать где бы то ни было, следовательно, приобретение ее в настоящее время было бесполезно. Если выставить в галерее, велят убрать, да еще наживешь надзор и вмешательство, чего, слава богу, пока нет, и я дорожу этим... Я знал также, что картину никто не купит и что если окажется после, что ее нужно и можно иметь, то я тогда и приобрету, так как приобрел же «Христа в Гефсиманском саду» через 20 почти лет по написании его. Но не эти только соображения были. Я ее понял. Я видел и говорил, что тут заметен большой талант, как и во всем, что делает Ге, и только. Я не могу, как Вы желаете, доказать Вам, что Вы ошибаетесь, потому что не уверен, что не ошибаюсь сам, и очень бы был благодарен, если бы Вы мне объяснили более подробно, почему считаете это произведение эпохой в христианском искусстве. Окончательно решить может только время, но Ваше мнение так велико и значительно, что я должен, во избежание невозможности поправить ошибку, теперь же приобрести картину и беречь ее до времени, когда можно будет выставить. Мало вероятно, чтоб она осталась в Америке, туда пока приобретают только К. Маковского⁶⁹, и сами американские художники лишь подражатели французским; но так как Вы туда пишете Вашим друзьям, то может случиться, что и останется там, что никак не желательно. Если же это может быть, то почему же не показать бы прежде в Европе. — Теперь позвольте сказать несколько слов о моем собирании русской живописи. Много раз и давно думалось дело ли я делаю? Несколько раз брало сомнение, — и все-таки продолжаю. Положим не тысячу, как Вы говорите, а сотню беру ненужных вещей, чтобы не упустить одну нужную, но это не так для меня. Я беру, весьма может быть ошибочно, все только то, что нахожу нужным для полной картины нашей живописи, избегая по возможности неприличного. Что Вы находите нужным, другие находят это ненужным, а нужным то, что для Вас не нужно. Одни говорят — должно быть непременно поучительное содержание, другие требуют поэтического, третьи народного быта, и только его одного, четвертые — только легкого, приятного, пятые — прежде всего самой живописи, техники, колорита; и так далее без конца. Народу нужно опять что-то другое... На моем коротком веку так на многое уже изменились взгляды, что я теряюсь в решении: кто прав? — и продолжаю пополнять свое собрание без уверенности в пользе дела. И так буду тянуть, без уверенности в пользе, — но с любовью, потому что искренне люблю музеи и коллекции, куда бы можно прийти отдохнуть от постоянных жизненных забот, а что люблю сам, то и другим желаю доставить. — Мое личное мнение то, что в живописном искусстве нельзя не признать главную самую живопись и что из всего, что у нас делается теперь, в будущем первое место займут работы Репина, будь это картины, портреты или просто этюды; разумеется высокое содержание было бы лучше, т. е. было бы весьма желательно.
С нетерпением жду Вашего полного мнения о искусстве⁷⁰, которое Вы давно собирались написать.

Ваш преданный П. Третьяков».

Толстой очень обстоятельно и подробно объясняет свой взгляд на картину Ге и живопись, но чувствуется, что не убеждает Павла Михайловича. Ге в своей речи 30 апреля 1894 года, на праздновании по поводу передачи галереи городу Москве, самообольщается, рассказывая историю этого приобретения: «Павел Михайлович стоял в раздумье, он не знал, как поступить. Тогда он обратился к графу Л.Н. Толстому, который ему сказал, что картина имеет огромное значение, и Павел Михайлович со всею скромностью написал мне, что душевно благодарен за то, что ему открыта истина и просит уступить ему мою картину». Действительно, Павел Михайлович, чтобы исполнить желание Толстого, решил приобрести картину, но мнения своего о ней не изменил.

Спор их возобновился после смерти Ге. Толстой тяжело переживал смерть друга. Он писал:

«Павел Михайлович! Вот пять дней уже прошло с тех пор как я узнал о смерти Ге, я не могу опомниться. В этом человеке для меня два существа — три даже — 1) один из милейших, чистейших и прекраснейших людей, которых я знал, 2) друг, нежно любящий и нежно любимый не только мной, но и всей моей семьей от старых до малых и 3) один из самых великих художников, не говорю России, но всего мира. Вот об этом-то третьем значении Ге мне и хотелось сообщить вам мои мысли. Пожалуйста не думайте, чтобы дружба моя ослепляла меня... Если я ошибаюсь, то ошибаюсь не из дружбы, а оттого, что имею ложное представление об искусстве. По тому же представлению, которое я имею об искусстве, Ге между всеми современными художниками, и русскими и иностранными, которых я знаю, все равно, что Мон-Блан перед муравьиными кочками. Боюсь, что это сравнение покажется вам странным, но если вы станете на мою точку зрения, то согласитесь со мною... Пишу вам это мое мнение затем, чтобы посоветовать приобрести все, что осталось от Ге, так, чтобы ваша, т. е. национальная русская галерея не лишилась произведений самого своего лучшего живописца с тех пор как существует русская живопись. Очень жалею, что не видал вас нынче зимой. Желаю вам всего хорошего.

Любящий вас Л. Толстой».

29 июня 1894 года Павел Михайлович ответил на это письмо:

«Простите, дорогой Лев Николаевич, что так долго не отвечал Вам: свадьба дочери, поездка в Кострому и разные дела мешали. Николая Николаевича я тоже очень любил, как человека, и глубоко уважал, как художника, вообще я всегда говорил, что это действительно настоящий художник. — Что же касается его произведений, в частности, более всего люблю «Тайную вечерю», потом «Петра с Алексеем», «В Гефсиманском саду», «Выход с тайной вечери» (эскиз), портрет Ваш, Герцена и Шифа, много хорошего в «Милосердии»; других же его картин я не понимаю. В свое время я откровенно сказал Вам о непонимании художественного значения «Что есть истина». То же самое я сказал и Николаю Николаевичу, когда приобретал картину. За границей картина на имела успеха... скорее возбуждала недоумение. Когда я вновь посмотрел на нее по возвращении, то усомнился, можно ли поставить ее в галерею. Никому она из моего семейства и из знакомых, и из художников, кроме, может быть, только Н.А. Ярошенко, не нравится. Спрашиваю время от времени прислугу галереи и оказывается, что никто ее не одобряет, а осуждающих, приходящих в негодование и удивляющихся тому, что она находится в галерее — масса. До сего времени я знаю только троих, оценивших эту картину... может быть на самом деле только и правы эти немногие и Правда со временем и восторжествует, но когда? В последней его картине много интересного (ужасно талантливо), но это по моему мнению не художественное произведение; я это сказал Николаю Николаевичу; я не стыжусь своего непонимания, потому что иначе я бы лгал. Я люблю произведения Васнецова и не опасаюсь это говорить, хотя, может быть, да и наверное, многие от них приходят в такой же ужас, как другие от последних произведений Ге. Не могу подозревать неискренность Васнецова, не имею данных, он давно, очень задолго до Киевских росписей, занимался компоновкой церковной живописи, да и кто видит чужую душу? Вы говорите о портретах и пейзажах. Из всех художественных произведений мне доставляют самое большое наслаждение портреты Рембрандта, Тициана, Рубенса, Вандика, Гольбейна. В ином пейзаже может быть содержания больше, чем в сложной сюжетной картине. Все это дело взгляда, личного отношения, как тут спорить? и как знать кто прав? Я тоже очень сожалею, что не видал Вас зимой, все собирался и все не удавалось. — Будьте здоровы, глубоколюбимый Лев Николаевич.

П. Третьяков».

Среди записок и черновиков Павла Михайловича лежало письмо к Толстому, помеченное 9 июля 1894 года. Он сделал на нем несколько помарок и не послал, но 12 июля написал его снова и отослал. Он писал:

«Отвечая Вам, глубокоуважаемый Лев Николаевич, забыл прибавить следующее: Вы говорите публика требует Христа-икону, а Ге дает Христа живого человека. Христа-человека давали многие художники, между другими Мункачи, наш Иванов (создавший превосходный тип Иоанна Крестителя по Византийским образцам). Поленова⁷¹ не считаю, так как у него Христа совсем нет, но в «Что есть истина? Христа совсем не вижу. Более всего для меня понятен «Христос в пустыне» Крамского; я считаю эту картину крупным произведением и очень радуюсь, что это сделал русский художник, но со мною в этом едва ли кто будет согласен. Будьте здоровы, сердечно любимый Лев Николаевич.

Преданный Вам П. Третьяков.

Христа человека дал Ге в «Тайной вечере» и в «Гефсиманском саду», таким изображали его многие».

В ответ на это следуют два письма Толстого.

На них Павел Михайлович ответил 26 июля 1894 года. Между прочим, он говорит: «...я глубоко благодарен за Ваши письма. Говорю это совершенно искренне, но опять также не могу согласиться с Вами, не могу убедиться никакими доказательствами, если сам того не чувствую... Не я считаю пятном галереи картину «Что есть истина?» К ней как к труду истинного и высокоуважаемого мною художника я отношусь с должным уважением... нахожу, что иметь один экземпляр необходимо и сохранить его и вообще для истории искусства и для будущего суда; но если бы я проникся необходимостью приобрести «Повинен» и «Распятие», то ведь поместить-то их в галерею было бы невозможно, они могут только сохраниться в частных руках, а в общественных галереях выставить не позволят... В наших разногласиях не может быть, чтобы не были правы Вы и, наверное, заблуждаюсь я, но если и заблуждаюсь, то искренне».

Все, оставшееся после смерти Ге, все-таки поступило в галерею как дар Н.Н. Ге-сына: множество этюдов, эскизов, пейзажей разного времени и картины — два «Распятия», «Повинен смерти», «Вестники воскресения». Они были помещены при последней развеске галереи в 1898 году. Некоторые из них не разрешили выставить. Сначала они были завешены, а со временем возвращены дарителю.

Последнее крупное расхождение во мнениях Павла Михайловича и Льва Николаевича было в 1898 году. Толстой загорелся желанием содейстовать переселению духоборов в Америку и старался привлечь к этому делу людей, могущих поддержать это движение денежными средствами. Он подробно описал моральную и материальную сторону этого предприятия. Павел Михайлович наотрез отказался, ибо он не только не сочувствовал, но был просто поражен этим планом. Путешествуя по Закавказью, он встречался и беседовал с духоборами, которые были симпатичными, трудолюбивыми, вполне русскими людьми, нисколько не озлобленными, не жаловавшимися на свою судьбу. Их не трогали во время войны, так почему же надо их переселять, когда войны нет? Павел Михайлович находил, что просто преступление отрывать таких людей от их родины и их детей и превращать в иностранцев. Если же это дело не состоится и потребуются средства на улучшение участи их на местах, то тогда он не прочь принять участие в денежной помощи.

Кроме этих крупных принципиальных разногласий Павел Михайлович и в мелочах не всегда был согласен со взглядами Толстого. В 1883 году Вера Николаевна писала ему в Петербург: «В четверг была у Фета, который подарил мне свои неизданные стихотворения: «Вечерние огни», был любезен, читал критику на «Чем люди живы» Толстого, с которой я согласилась и подобные замечания делал и ты, чувствуя неправильность в некоторых фактах... Нового ничего не произошло на этих днях, чтобы передать тебе... Кроме того, только что через сближение с Фетом очень возможно будет знакомство с Вл. Соловьевым⁷², который нас интересует с тобой своими статьями».

Шеншин (Фет) был москвич, Третьяковы с ним встречались уже давно у Дмитрия Петровича Боткина, на сестре которого, Марии Петровне, Шеншин был женат. Сблизились они более в 1882 году, когда Репин, по желанию Павла Михайловича, писал Афанасия Афанасьевича Фета. Я хорошо помню этого поэта.

Вера Николаевна в записках 1882—1883 годов пишет о нем: «Не могу не упомянуть, что к весне вздумал ближе ко мне стать Фет-поэт, который желал слышать мои мнения о благотворительности, о которой, будто бы, муж мой и я имеем особое мнение (по рекомендации Льва Н. Толстого). Иван Сергеевич Тургенев немало заставил меня краснеть, рекомендуя меня Фету как самую умную женщину. Бог мой, что мне стоила эта рекомендация! ! !»

Поэзию Фета Павел Михайлович очень ценил. Не говоря о мелких стихотворениях, которые он вспоминал и цитировал, я помню его нередко с толстым томом стихотворных переводов Овидия в руках.

Любил он стихи Майкова и Полонского, которые читались вслух за большим столом после обеда.

* * *

Как ни преклонялся Павел Михайлович перед Некрасовым и как ни высоко ценил Щедрина, я не слыхала, чтобы он был знаком с ним. С Гончаровым же он был знаком давно. В 1869 году, еще не имея случая встречаться с Крамским, Павел Михайлович просил его сделать для него портрет Гончарова. Однако в 1869 году портрет не был написан (об этом подробно говорилось выше).

В феврале 1870 года Павел Михайлович решил уговорить Гончарова в письме.

4 марта 1870 года Гончаров ответил: «Милостивый Государь Павел Михайлович. И.Н. Крамской вручил мне Ваше письмо от 20 февраля. Мне совестно, что я до сих пор не мог исполнить такого простого и притом лестного для меня желания Вашего — дать списать с себя портрет для Вашей коллекции портретов русских деятелей. Этому причиной постоянное болезненное расположение, от которого я редкий день бываю свободен. А для такой операции, как списывание портрета, нужно несколько ясных дней, хорошего расположения духа, или по крайней мере, спокойствия. Кроме того, мне мешает исполнить это желание отчасти, кажется, и скромность, вовсе неизлишняя и непритворная, т. е. убеждение, что деятельность моя не так замечательна, чтобы стоило помещать мой портрет в галерее».

Осенью 1870 года Павел Михайлович заходил к Гончарову, но не застал его. Иван Александрович снова написал длинное письмо и вновь извинялся, что не может склониться на доброе желание «снять с него портрет для портретной галереи», и опять возвращался к своей скромности. Он писал: «...во всей литературной плеяде от Белинского, Тургенева, графов Льва и Алексея Толстых, Островского, Писемского, Григоровича, Некрасова — может быть и я имею некоторую долю значения, но взятый отдельно, и в оригинале и на портрете, я буду представлять неважную фигуру».

Он говорит, что Крамской, видя его моральную усталость и нерасположение, кажется, и сам убедился, что рисовать такого чудака нельзя и не нужно. «Но Ваше сочувствие, — не столько ко мне, — сколько вообще к русскому искусству, доказывается Вашими периодическими посещениями петербургских художественных выставок и приобретением замечательных картин — меня всегда трогало и трогает и внушает постоянно к Вам уважение и преданность».

Дело замолкло. Но в 1874 году Крамскому удалось убедить Гончарова, как раньше удалось преодолеть сопротивление Толстого. Он обрадовал Павла Михайловича известием, что «портрет имеет надежду быть написанным», а затем и что портрет пишется. Павел Михайлович спешит выразить свою радость Гончарову.

14 апреля 1874 года Иван Александрович ответил: «Очень радуюсь, что мог сделать Вам что-нибудь приятное». Он объясняет и подтверждает, что упрямство его происходило отчасти от лени, а еще более от сознания ненужности портрета, и он полагал, что у Павла Михайловича пройдет желание его иметь. «Но когда И.Н. Крамской, нынешней зимой объявил, что желание у Вас не прошло, я счел не только неуместным противиться долее, но напротив нашел удовольствие способствовать ему и отдал себя в полное распоряжение артиста. Он вероятно сказал Вам, как я, вместе с ним, много приложил старания и, с своей стороны, позируя терпеливо и послушно, чтобы портрет удался... Благодаря таланту Ивана Николаевича — успех превзошел ожидания... Поздравляя более себя, нежели Вас, что занимаю скромное место в ряду моих собратий-литераторов, я заранее прошу позволения, когда судьба приведет меня в Москву — посетить Вас и вместе полюбоваться всем, что есть замечательного в Вашей галерее».

Я не знаю, сбылось ли это пожелание. Но в 1886 году Павел Михайлович и Гончаров переписывались по поводу фотографий А.К. Толстого⁷³, портрета которого Павлу Михайловичу так и не удалось иметь.

Григоровича Павел Михайлович знал хорошо издавна. Они, как говорится, пуды соли съели по делам Общества поощрения, конкурсов, выставок, приобретений картин от Васильева до Верещагина. Функции Григоровича были сложные и многообразные. У нас есть два его письма к Вере Николаевне, к сожалению, без обозначения года; на одном стоит 29 января, другое написано за несколько дней до этого письма. Он пишет, что делает по ее просьбе из коллекции пособий сортировку того, что особенно полезно для успешного хода рисовального дела в школе. Он отобрал изображения цветов, орнаменты, предлагал приобретать как образцы рисунки учеников школы при Обществе поощрения художеств, которые охотно продают по один-два рубля. Общий набор пособий он сделал приблизительно на сто рублей, как Вера Николаевна просила.

Я помню первое знакомство с Дмитрием Васильевичем Григоровичем. В июне 1880 года он приехал к нам на дачу в Куракино. Мы уже читали «Переселенцев и «Рыбаков», и поэтому с большим любопытством слушали и рассматривали этого живого подвижного человека с баками. Все мы так хорошо знали его столь похожий портрет, сделанный Крамским. Правда, интерес к нему затмили в тот вечер появившиеся у нас юноши, братья Алексеевы. В 1882 году зимой родители взяли и меня впервые в Петербург, мы были в Обществе поощрения и встретились там с Григоровичем. Скажу, кстати, что тогда же в Публичной библиотеке мы впервые познакомились со Стасовым.

Потом прошло несколько лет, мы только слыхали от отца об их свиданиях с Дмитрием Васильевичем. И всегда складывалось впечатление чего-то поверхностного и легкомысленного. И помню мое удивление от происшедшей в нем перемены. Не помню точно, в котором году, вероятно, в конце 80-х годов, в Толмачах, я, войдя в столовую, где сидел гость, с недоумением поздоровалась с ним. Это был крупный, благообразный, совершенно седой, с окладистой бородой старик. В прическе и осанке было даже что-то тургеневское. Он сказал: «Не узнаете?» — Я откровенно созналась. — «Дмитрий Васильевич!» Мода на баки прошла. Он был гораздо солиднее и приятнее.

Впоследствии, выйдя замуж, и его и Стасова я видала нередко. Павел Михайлович же, приезжая в Петербург, был связан с ними общими делами и интересами.

Об отношениях Павла Михайловича с И.С. Тургеневым мне пришлось уже говорить. Это знакомство с периодическими свиданиями и обменом письмами было основано на обоюдном уважении, а со стороны Павла Михайловича и искреннем восхищении талантом знаменитого писателя.

Тургенев заходил к нему во время наездов в Россию. Мы читали в письме Павла Михайловича, что в 1874 году Иван Сергеевич заходил к нему, ехавши в Спасское в мае, а также и на возвратном пути. Я этих посещений, конечно, не видала. Я помню два его приезда.

1878 год. Кунцево. Августовский вечер. Подъехала коляска. В ней сидел большой беловолосый старик и с ним дама^**********. В большой столовой, за длинным чайным столом он сидел и негромким, спокойным голосом разговаривал с нашими родителями. Нас, детей, не отослали в мезонин спать в обычное время — или забыли, или оставили нарочно, чтобы мы видели и запомнили знаменитого писателя. Мы бродили вокруг стола, не вслушиваясь в разговор. Вдруг старик оживился — он что-то рассказывал. Голос его повышался, стал ясный, и я уже слушала весь его рассказ. Этот усталый, тяжелый человек стал жив и молод, голос его раскатывался, особенно когда он менял его, изображая разных лиц...

Он рассказывал о пожаре на пароходе, на котором он ехал в Германию. Этот рассказ я прочитала много лет спустя в посмертном издании сочинений Тургенева.

«Венера Медицейская». Рисунок И.С. Тургенева. 1879

Второй раз он был в феврале 1879 года в Толмачах; опять вечером.

С ним была та же спутница — писательница Бларамберг. О чем шел разговор, я не помню. Два факта запомнились мне. Мать повела его в детскую и показала своего четырехмесячного богатыренка — тезку Ивана Сергеевича — Ваню. Ребенок, лежа на руках матери, болтал задранными ножонками. Тургенев поцеловал его в пятку, и мы чрезвычайно были горды за нашего братишку.

За чайным столом, за которым Иван Сергеевич широко расположился, он водил карандашом по листу бумаги, рисовал профили — типы церковного старосты, нотариуса — и вдруг предложил нарисовать с закрытыми глазами, не отрывая карандаша от бумаги, одним штрихом, Венеру Медицейскую. Все облепили его. Вокруг него стоял стон от смеха! Этот шуточный рисунок сохранился, и я его привожу.

Нельзя не сказать о помощи, оказанной по просьбе И.С. Тургенева Павлом Михайловичем экспедиции Миклухи-Маклая. В 1876 году 6 июня И.С. Тургенев писал Павлу Михайловичу из Спасского-Лутовинова:

«Любезнейший Павел Михайлович. Я в этот проезд остался такое короткое время в Москве, что мне не удалось к великому моему сожалению посетить Вас и Вашу супругу в Кунцеве. А мне бы нужно было с Вами переговорить. Во-первых о картинах Верещагина, которые я увидел теперь в первый раз и которые поразили меня своей оригинальностью, правдивостью и силой; а во-вторых о следующем деле: Вам конечно известно имя нашего естествоиспытателя и путешественника Миклухи-Маклая. Он еще не скоро думает возвратиться и находится в стесненном положении. Деньги, которые ему предлагает Географическое общество, он не решается принять, так как ему приходилось бы тогда подчиниться программе Общества, а он прежде всего — и в интересе науки — желает сохранить свою независимость. Близкому его приятелю кн. А.А. Мещерскому в Петербурге пришла в голову мысль: найти какое-нибудь лицо, которое согласилось бы дать Миклухо-Маклае 6000 руб. сер. в ссуду на пять лет без процентов; в верности платежа ручается сам князь и мать Миклухи — а также К.Д. Кавелин⁷⁴ и я — мы готовы присоединить свою гарантию. Лицо, которое бы решилось на подобное пожертвование, теряло бы одни проценты и подверглось бы отчуждению капитала на 5 лет. Кн. Мещерский обратился через мое посредство к К.Т. Солдатенкову. Но мы получили отказ. Я решил, прежде чем покинуть всякую мысль об этом деле, сказать Вам два слова. Вы уже доказали фактами свою готовность служить искусству и науке и. может быть, Вы найдете предложение кн. Мещерского не невозможным: Вы один или сообща с кем-нибудь другим.
Прошу покорно Вашего извинения в том, что затрудняю Вас последним запросом; люди стучат только в ту дверь, которая легко и охотно отворяется...
Деньги пришлось бы выслать на имя вице-президента Географического общества Петра Семенова⁷⁵ для доставления Миклухе-Маклаю... не стесняя никакими условиями Миклуху...

Искр. Вам преданный Ив. Тургенев».

О принципиальном согласии Павла Михайловича мы узнаем из второго письма Тургенева 15 июня. Он сообщает ему летний адрес А.В. Станкевича, которого Павел Михайлович, по-видимому, рассчитывал привлечь: «Я ему напишу завтра же, но так как собственно я нахожусь с ним в весьма поверхностных сношениях — то Ваше письмо было бы необходимо — и имело бы значительный вес. Я никогда не сомневался в Вашей готовности споспешествовать всякому благому делу и какой бы ни был результат теперешних хлопот мое уважение к Вам может только возрасти.

Проезжая через Москву, я непременно постараюсь Вас увидеть, а до тех пор примите уверение в дружеских чувствах».

Третье письмо Тургенев писал в декабре 1876 года из Парижа: «Вы были тогда настолько любезны, что не отказали мне, как сделали другие, — но напротив обещали мне ссудить часть суммы, которой требовалось для Миклухи-Маклая... если бы только нашлось лицо, которое со своей стороны так же пожелало бы участвовать. Тогда я не отыскал подобного лица; я не нашел его и ныне, но благодаря некоторым, в последнее время определившимся обстоятельствам, я сам могу располагать двумя тысячами рублей, которыми я и ссужаю Миклуху-Маклая в течение января... Не скрываю от себя, что времена теперь трудные и притязаний на Вашу благотворительность со всех сторон должно являться многое множество, но ведь на щедрость — как на милость образца нет, к тому же я Вас знаю как хорошего человека и хорошего русского: а тут и тому и другому есть что сделать. Словом, я уверен, что одна невозможность в состоянии помешать исполнению наших намерений и позволяю себе заранее благодарить Вас за Ваше участие, в котором не сомневаюсь...».

Сколько раз посылал Павел Михайлович свою помощь Миклухе-Маклаю, установить не удалось. Но одна расписка существует, выданная кн. Мещерским в получении от него для Н.Н. Миклухи-Маклая тысячи рублей 12 февраля 1877 года.

Я помню, как мы интересовались этой экспедицией. Помню, как Миклуха-Маклай был, вернувшись, в Москве, осматривал галерею, и Павел Михайлович привел его с собой к завтраку. В альбоме Павла Михайловича есть фотографическая карточка Миклухи с автографом и датой — 1886 год.

Последнее свидание Павла Михайловича с Тургеневым было весной 1882 года в Париже. Тургенев хворал, и Третьяковы навещали его, лежавшего в постели.

В синем альбоме Веры Николаевны в описаниях празднования открытия памятника Пушкину⁷⁶ среди других действующими лицами были И.С. Тургенев и Я.И. Полонский. Главным героем Пушкинских дней был для Третьяковых, да и для очень многих, Ф.М. Достоевский.

Несколько раз встречаются в записках Веры Николаевны упоминания о чтении «Братьев Карамазовых». Читали они вслух с Павлом Михайловичем в 1879 году в Ялте, чтение вызвало много бесед и сблизило их между собой больше прежнего.

О знакомстве с Достоевским Вера Николаевна говорит в своем синем альбоме.

«Пушкинский праздник. 26 мая 1880 года — день открытия памятника Пушкина: торжественное открытие памятника, общее настроение — жизнь только Пушкиным.

Обед от города всем депутатам и семейству Пушкина: двум дочерям его, сыну и внучатам.

Большое удовольствие, которое я испытала при приглашении меня на этот обед.

Милое письмо Сергея Михайловича ко мне:

«Пожалуйста, приезжай, милая Вера, на городской, Пушкинский обед; я приготовил тебе место рядом с Тургеневым. Я всем попечительницам должен был сделать визиты и, кроме того, у меня теперь так много хлопот, что к тебе с визитом я решился осмелиться не ехать в чем и прошу простить. Целую твою руку.

Сергей Третьяков.

5 июня 1880 года».

На обеде этом познакомилась с Достоевским Фед. Михайловичем, который сразу как бы понял меня, сказав, что он верит мне, потому что у меня и лицо и глаза добрые и все, что я ни говорила ему, все ему было дорого слышать, как от женщины. Собирались мы сесть вместе за обедом, но, увидев, что я имела уже назначенного кавалера Тургенева, он со злобою удалился и долго не мог угомониться от этой неудачи. Обед прошел оживленно. Мой собеседник Ив. Серг. был разговорчив. Он взял мои цветы — ландыши и хотел засушить их на память. На мое заявление, что я люблю его «Фауста», он хотел рассказать мне тот факт, который дал повод ему написать его «Фауста». Напомню ему когда-нибудь это. Обещал он непременно быть у меня в Куракине вместе с Яков. Петров. Полонским, с которым познакомил меня М. Петр. Боткин. — Взглянув на Полонского, я увидела что-то родное в его лице и в один момент я припомнила его портрет в нашей галерее, столь похожий, написанный Крамским. В минуту знакомства Як. Петр. наговорил мне много ласковых слов, поцеловал мою руку, сказал, что давно знаком со мной по рассказам Ив. С. Тургенева и искал случая увидеть меня, что вот теперь он доволен, увидевши меня. Он обещал приехать к нам на дачу в Куракино, и я хотела везти обоих гостей сама, назначив свидание им в 4 часа 9 числа на вокзале ж. дор.

Во время обеда я вспомнила о Достоевском и желала дать ему букет лилий и ландышей с лаврами... При свидании с ним я отдала ему букет... Он обрадовался мне и тому, что я вспомнила о нем за обедом, сидевши рядом с его литературным врагом — Тургеневым. Он нервно мялся на одном месте, выговаривая все свое удовольствие за внимание мое к нему и на мою мысль: что цель человека усовершенствовать себя, свою душу, и что он помог нам — т. е. мне, мужу и воспитательнице моих детей Наталии Васильевне стать на несколько ступеней выше, он ответил: «да, надо молитвенно желать быть лучше! Запомните это слово, оно как раз верно выражает мою мысль и я его сейчас только придумал!». Федор Михайлович захотел поцеловать мою руку, да сказал, что это не делается в большом собрании, но все-таки, пройдя шагов пять, поцеловал мою руку...

Кончился обед, я походила по Пушкинской выставке, устроенной тут же в залах... Не дождавшись конца я уехала...

Иван Сергеевич Аксаков побеседовал со мной о Достоевском, о том, что он будет читать завтра на заседании Общества российской словесности и что, сказав о Пушкине как о народном поэте, он хотел дать важное место его няне»⁷⁷, как воспитательнице его и няне-рассказчице, наполнявшей картинами его фантазию».

Под впечатлением общения с писателями и поэтами, под обаянием личности Пушкина, который царил над всеми в дни этого праздника, Вера Николаевна переписала в свой альбом то, что более всего «действовало на душу». На первом месте «Скорбь Гоголя о потере Пушкина». Действительно, как изумительны эти слова Гоголя: «Все наслаждение моей жизни, все мое высшее наслаждение исчезло вместе с ним. Ничего не предпринимал я без его совета. Ни одна строка не писалась без того, чтобы я не воображал его перед собой».

Переписала Вера Николаевна стихи Полонского, посвященные Пушкину, и ряд стихотворений самого Пушкина, переписала любовно, помечая года их написания. Это «Осень», «Поэт», «Муза», «Пророк», «Памятник», «Молитва», «Клеветникам России», «Дар напрасный, дар случайный», «В часы забав иль праздной суеты».

«17-го же июня... нашла я письмо к себе от Достоевского Ф.М., вот оно^***********:

«Старая Русса. 13 июня/80 Глубокоуважаемая Вера Николаевна, простите, что уезжая из Москвы не успел лично засвидетельствовать Вам глубочайшее мое уважение и все те отрадные и прекрасные чувства, которые я ощутил в несколько минут нашего кратковременного, но незабвенного для меня, знакомства нашего. Говорю о «прекрасных» чувствах из глубокой к Вам благодарности, ибо Вы заставили меня их ощутить. Встречаясь с иными существами (о, очень редкими) в жизни, сам становишься лучше. Одно из таких существ — Вы, и хоть я мало Вас знаю, но уже слишком довольно узнал, чтоб вывести такое заключение.
Тогда 6-го числа, дал слово себе: не уезжать из Москвы не повидавшись с Вами и не простившись, но все дни, вплоть до 8-го, я был занят день и ночь, а 9-го, в последний день в Москве, у меня явилось вдруг столько неожиданных хлопот по помещению моей статьи, в виду трех на нее конкурентов, — что буквально ни одной минуты не осталось времени. 10-го же я непременно должен был выехать. Но да послужат перед Вами эти несколько строк свидетельством как дорожу я знакомством и добрым участием ко мне такого прекрасного существа, как Вы. Простите за «прекрасное существо», но такое Вы на меня произвели глубокое, доброе и благородное впечатление! А теперь примите уверение в самых искренних и теплых чувствах моих к Вам и в самом глубочайшем уважении, которые я когда-либо имел счастье ощущать к кому-нибудь из людей. Всегдашний и искренний Ваш почитатель

Ф. Достоевский.

P.S. Простите за помарки в письме. Не умею написать без них. Не сочтите за небрежность».

Паша писал письмо Ф.М. и получил в ответ отличное письмо с надеждой в счастливое будущее и благодарностью за память и внимание. Дороги будут нам эти письма.

Вообще праздник открытия памятника Пушкину со всеми его торжествами принес мне много отрадного, не только моей личной жизни, но жизни Паши, и отразился на моих детях. Июль. 1880 год. Лето в Куракино (первое)».

Письмо П.М. Третьякова к Ф.М. Достоевскому^************:

«Милостивый государь Федор Михайлович.
Несколько раз собирался я прийти к Вам в Петербурге, благодарить Вас и за портрет, и за высокое удовольствие, и душевную пользу — получаемые из сочинений Ваших, но боялся беспокоить и мешать Вам. Здесь мне помешала болезнь быть на городском обеде; на втором же чуть пришлось пожать Вам руку, так как я спешил уйти, боясь вновь простудиться.
Ваше торжество 8 июня было для меня сердечным праздником. Это лучшее украшение Пушкинского Праздника. Это событие — как верно выразился И.С. Аксаков. Сегодня я пришел в гостиницу выразить Вам глубокую благодарность и за 8 июня и за все прежнее, но Вы уже уехали в Старую Руссу — как мне сказали там. И вот я вслед Вам шлю и благодарность, и поклон, и добрые желанья — мои и жены моей.
Будьте здоровы, глубокоуважаемый Федор Михайлович — вот чего мы более всего желаем Вам.

Искренне преданный Вам
П. Третьяков.

10 июня 1880 Москва».

Письмо Достоевского от 14 июня 1880 года:

«Милостивый государь Павел Михайлович.
Простите великодушно и меня, что, быв в Москве, не заехал к Вам воспользовавшись добрым случаем к ближайшему между нами знакомству. Вчера я только что отправил письмо глубокоуважаемой супруге Вашей, чтоб поблагодарить ее за прекрасное впечатление, произведенное на меня ее теплым, симпатичным ко мне участием в день Думского обеда. Я объяснил в письме к ней причины, по которым я, несмотря на все желание, не мог исполнить твердого намерения моего посетить Ваш дом. Прекрасное письмо Ваше ко мне, вдвое заставляет меня сожалеть о неудавшемся моем намерении. Будьте уверены, что теплый привет Ваш останется в моем сердце одним из лучших воспоминаний дней, проведенных в Москве — дней прекрасных не для одного меня: всеобщий подъем духа, всеобщее близкое ожидание чего-то лучшего в грядущем, и Пушкин, воздвигшийся как знамя единения, как подтверждение возможности и правды этих лучших ожиданий, — все это произвело (и еще произведет) на наше тоскующее общество самое благотворное влияние и брошенное семя не погибнет, а возрастет. Хорошие люди должны единиться и подавать друг другу руки в виду близких ожиданий. Крепко жму Вам руку за Ваш привет и горячо благодарю Вас.

Искренне преданный Вам и глубоко Вас уважающий
Федор Достоевский».

Тяжело переживая известие о смерти Достоевского, Вера Николаевна Третьякова записала в своем дневнике: «О горе. 28 января 1881 года, в 8 часов 40 минут вечера, скончался Федор Михайлович Достоевский».

П.М. Третьяков в письме И.Н. Крамскому писал 5 февраля 1881 г.: «В жизни нашей, т. е. моей и жены моей, особенно за последнее время, Достоевский имел важное значение⁷⁸. Я лично так благоговейно чтил его, так поклонялся ему, что даже из-за этих чувств все откладывал личное знакомство с ним, хотя повод к тому имел с 1872 г., а полгода назад даже очень был поощрен самим Ф[едором] М[ихайловичем]; я боялся, как бы не умалился для меня он, при более близком знакомстве; и вот теперь не могу простить себе, что сам лишил себя услышать близко к сердцу его живое сердечное слово. Много высказано и написано, но сознают ли действительно, как велика потеря? Это помимо великого писателя был глубоко русский человек, пламенно чтивший свое отечество несмотря на все его язвы. Это был не только апостол, как верно Вы его назвали, это был пророк, это был всему доброму учитель, это была наша общественная совесть...»^{*************}.

Примечания

*. Крюденер.

**. И.Е. Репин, Письма. Переписка с П.М. Третьяковым, 1946, стр.69—72.

***. Музыкальное семиголосное произведение.

****. Крамской.

*****. Любитель картин.

******. Боткин Павел Петрович.

*******. Муж Н.М. Третьяковой.

********. «Хотелось бы, чтобы этому Наполеону более повезло в Москве, чем его оригиналу».

*********. «Роман бедного молодого человека», пьеса, переделанная из романа Октава Фелье.

**********. Е.И. Апрелева-Бларамберг.

***********. Письмо хранится в Отделе рукописей ГТГ.

************. Подлинник хранится в Рукописном отделе Библиотеки им. Ленина.

*************. «Переписка. И.Н. Крамской и П.М. Третьяков. 1869—1887». «Искусство», М., стр. 276—277.

1. С апреля 1890 года в Академии художеств началась работа Комиссии по выработке нового устава, который получил свое утверждение только 15 октября 1893 года и был введен в жизнь осенью 1894 года взамен устава 1859 года. При пополнении и обновлении профессорского состава были приглашены художники: В.Е. Маковский, И.Е. Репин, А.И. Куинджи, И.И. Шишкин, Н.Д. Кузнецов, В.В. Матэ. Обращено было внимание на контингент учащихся, которые отныне должны были набираться главным образом из окончивших художественные школы. Особое значение по новому уставу приобрел Совет Академии художеств, состоящий из десяти человек.

2. ЛЕРМИТ Лео (1844—1925), французский живописец, гравер. В собрании С.М. Третьякова было три пастели Лермита: «Нормандский дворик», «Нормандская хижина», «Гавань в Трепоре».

3. БОТКИН Сергей Сергеевич (1859—1910), профессор Военно-Медицинской Академии, любитель искусств, имел прекрасное собрание рисунков и акварелей русских художников, поступившее после 1917 года в Русский музей в Ленинграде.

4. АЛЕКСАНДРОВ Николай Александрович (1840—1907), художественный критик, издатель «Художественного журнала (1881—1887), поместил в апрельском номере 1882 года статью «Картины В.Г. Перова».

5. ЗАХАРЬИН Григорий Антонович (1829—1895), выдающийся врач-терапевт, основатель Московской терапевтической школы.

6. ИНОЗЕМЦЕВ Федор Иванович (1802—1869), популярный профессор, один из основателей Общества русских врачей в Москве; ПОЛЬ Андрей Иванович (1794—1864), хирург, заслуженный профессор Московского университета; ОБЕР Александр Иванович (1804—1864), врач, общественный деятель, профессор терапевтической клиники Московского университета.

7. В.М. Максимов написал в саду Третьяковых в Москве две картины: «Цветущая яблоня» и «Забор с тополями».

8. ПОЛЕНОВ Василий Дмитриевич (1844-1927), народный художник Республики с 1926 года, автор популярных картин: «Право господина», «Московский дворик», «Бабушкин сад», «Заросший пруд», «Христос и грешница» и многих других; состоял в 80—90-х годах преподавателем в Московском Училище живописи, ваяния и зодчества; был инициатором создания народного театра. В Бехове, в доме бывшей усадьбы Поленова, где художник жил до дня своей смерти, организован музей его имени.

9. КУЗНЕЦОВ Николай Дмитриевич (1850—1930), портретист и жанрист, автор картин «Объезд владений», «В праздник», «Ключница» (портрет жены художника), «Портрет сына», портретов В.М. Васнецова, П.И. Чайковского и др.

10. БОДАРЕВСКИЙ Николай Корнилович (1850—1921), портретист и жанрист; в Третьяковской галерее находится его картина «Рыбак».

11. ПАВЛОВ Евгений Васильевич (1845—1916), хирург; в 1888 году И.Е. Репин написал его портрет — «Хирург Евгений Васильевич Павлов в операционном зале».

12. Речь идет о картине Н.А. Ярошенко «Всюду жизнь».

13. «Поприщин» — герой «Записок сумасшедшего» Н.В. Гоголя (1882, Киевский музей русского искусства), «Старик с книгой» — портрет отца художника (1879, ныне в Русском музее); портрет В.М. Гаршина (1884, ныне в Пушкинском доме в Ленинграде). В собрании Третьяковской галереи находится портрет В.М. Гаршина, написанный Репиным в 1883 году для царевича в картине «Иван Грозный и сын его Иван».

14. ЛЕМАН Юрий Яковлевич (1834—1901), живописец; в 50-х годах был учеником Академии художеств; автор картин: «Дама в костюме времен Директории», «За рукоделием» и др.

15. СВЕДОМСКИЕ: Александр Александрович (1848—1911), автор картин «Улица в Помпее», «На берегу Тибра» и др., Павел Александрович (1849—1904), автор картин «Крестьянский дворик», «Медуза».

16. РАЗМАРИЦЫН Афанасий Прокопьевич (род. 1844), живописец, автор картин: «Панихида», «У клавикордов», «В мастерской», «Праздник в деревне» и др.

17. Картина «Покорение Сибири» была куплена Александром III; находится в Русском музее в Ленинграде.

18. «После побоища Игоря Святославовича с половцами».

19. Картина-панно В.М. Васнецова «Каменный век» была выполнена им (1883—1884) по заказу А.С. Уварова для Московского Исторического музея.

20. В 1885 году В.М. Васнецову предложили расписать внутренность Владимирского собора в Киеве. Киевский Владимирский собор строился с 1863 года, а с 1886 года было приступлено к его внутренней отделке. Васнецов проработал в Киеве почти 10 лет.

21. На картине В.М. Васнецова «Богатыри» изображены три героя русских былин: Добрыня Никитич, Илья Муромец и Алеша Попович.

22. В.М. Васнецов погребен в Москве на кладбище Введенские горы.

23. НЕСТЕРОВ Михаил Васильевич (1862—1942), заслуженный деятель искусств РСФСР, автор книги «Давние дни. Встречи и воспоминания» (изд-во ГТГ, 1941), в которой глава посвящена В.М. Васнецову (стр. 35—42) и глава П.М. Третьякову (стр. 43—52).

24. ЭДУАРДС Борис Васильевич (1860—192(?), скульптор, ученик Академии художеств (1882—1886); им исполнены скульптурные украшения для Севастопольского музея, памятник А.В. Суворову в Рымнике и др.

25. ПАСТЕРНАК Леонид Осипович (1862—1945), портретист, иллюстратор; преподавал в Московском Училище живописи, ваяния и зодчества.

26. КОСТАНДИ Кириак Константинович (1853—1921), жанрист, член Товарищества передвижных художественных выставок, один из руководителей Одесской школы живописи.

27. МЕНК Владимир Карлович (1856—1920), пейзажист, автор картин: «Утро на болоте», «Проселочная дорога», «Лес» и др.

28. ТОМИЛОВА Ольга Александровна, начальница Смольного института, жена помещика Р.А. Томилова, собиравшего картины. По рекомендации В.М. Максимова П.М. Третьяков покупал у нее картины.

29. ВАРГУНИНА Ольга Игнатьевна, жена Ивана Александровича Варгунина (ум. 1878), одного из представителей Петербургской невской писчебумажной фабрики, почетного вольного общника Академии художеств, любителя и собирателя картин иностранных и русских художников. В 1884 году на аукционе варгунинского наследства И.М. Третьяков купил: «Пейзаж» Ф. Васильева за 481 р., «Пейзаж» Суходольского за 360 р., «Портрет Ф.В. Булгарина» К. Брюллова за 900 р., этюд головы к картине А. Иванова «Явление Христа народу» за 501 р. и др. (См. «Художественные новости» — приложение к журналу «Вестник изящных искусств», т. II, 1884, стр.332).

30. ВЕСЕЛОВСКИЙ Константин Степанович (1819—1901), действительный член Академии наук и непременный секретарь (1857—1890), почетный член Академии художеств, любитель картин.

31. ЯЗЫКОВ Павел Александрович, директор имп. стекольного завода, член комитета мозаического отделения Академии художеств с 1851 года, почетный вольный общник Академии художеств с 1857 года.

32. ЧИСТЯКОВА Вера Егоровна (1848—1918), урожд. Мейер, художница, ученица Академии художеств (1861—1863).

33. БРЮЛЛОВ Павел Александрович (1840—1914), художник-архитектор; окончив в 1863 году физико-математический факультет, поступил в Академию художеств и с 1870 года стал появляться на академических выставках; с 1874 года имел звание классного художника-архитектора; автор произведений: «Весна», «Аллея», «После работы», «Девочка» и др.; был членом Академического совета с 1904 года.

34. КЛЕВЕР Юлий Юльевич (1850—1924), пейзажист, автор картин: «Сухая березка», «Еловый лес», «Мелколесье», «Девственный лес» и др.

35. СЕРОВ Валентин Александрович (1865—1911), с 1899 года и до дня своей кончины состоял членом Совета Третьяковской галереи. В 1878 году по заказу Д.В. Стасова копировал картину В.Г. Шварца «Патриарх Никон в Новом Иерусалиме».

36. ЦВЕТКОВ Иван Евменьевич (1845—1917), банковский служащий, московский коллекционер рисунков русских художников, создатель галереи. В 1925 году его собрание перешло в Третьяковскую галерею.

37. Портрет А.А. Алябьева написан в 1844 году П.А. Андреевым.

38. Портрет А.Л. Гурилева написан Е.И. Маковским.

39. Портрет А.Н. Верстовского написан в 1828 году Ф.Г. Солнцевым.

40. Портрет Д.С. Бортнянского написан в 1788 году М.И. Вельским.

41. Портрет А.Н. Серова написан в 1870 году И.П. Келлером.

42. Портрет А.С. Даргомыжского был написан по фотографии К.Е. Маковским и 1871 году.

43. Портрет М.П. Мусоргского написан И.Е. Репиным 2—5 марта 1881 года и был приобретен П.М. Третьяковым заглазно. В письме к П.М. Третьякову 18 марта 1881 года Стасов писал о портрете Мусоргского, что это «одно из величайших созданий всего русского искусства» («Переписка П.М. Третьякова и В.В. Стасова 1874—1897», «Искусство», 1949, стр. 58).

44. Портреты М.И. Глинки, бывшие в собрании П.М. Третьякова, были написаны М.И. Теребеневым в 1824 году, Н.С. Волковым в 1837 году, А.Г. Горавским в 1869 году и И.Е. Репиным в 1887 году.

45. Портрет Н.А. Римского-Корсакова работы В.А. Серова (1898).

46. Портрет Н.Г. Рубинштейна был написан для Третьяковской галереи В.Г. Перовым в 1870 году, портрет А.Г. Рубинштейна — И.Е. Репиным в 1881 году.

47. Портрет П.И. Чайковского работы Н.Д. Кузнецова (1893).

48. ПЕТРОВ Осип Афанасьевич (1807—1878), оперный певец; особенно был хорош в ролях Сусанина, Руслана и др. В собрании П.М. Третьякова был портрет О.А. Петрова работы К.Е. Маковского (1870).

49. В собрании П.М. Третьякова были два портрета М.С. Щепкина работы А.А. Попова (1853) и Н.В. Неврева (1862).

50. ОЛДРИДЖ Айра (1805—1867), трагик, негр; гастролировал в России в 1858 и 1867 годах, произвел громадное впечатление на русскую публику. Вот что пишет в 1858 году И.И. Сосницкий к А.М. Читау-Огаревой: «...такого таланта я на своем веку не видал и не воображал, до чего может дойти гениальный талант». (С. Бертенсон, Дед русской сцены. О жизни и деятельности И.И. Сосницкого, Петроград, 1916, стр. 147). Портрет Олдриджа работы Т. Шевченко был приобретен П.М. Третьяковым. Как создавался этот портрет, живо описывает в своих воспоминаниях дочь Ф.П. Толстого, художница Е.Ф. Юнге: «Особенно памятны мне сеансы в мастерской Шевченко, когда он рисовал портрет трагика. Без нас с сестрой им нельзя было обойтись, во-первых, потому, что как ни была выразительна их мимика, все-таки могло понадобиться объяснительное словечко, а во-вторых, и, главным образом, потому, что от нас трудно было избавиться, если бы они того и хотели. Мы с сестрой усаживались с ногами на турецкий диван. Олдридж — на стул против Шевченко, и сеанс начинался. Несколько минут слышен был только скрип карандаша о бумагу, — но разве мог Олдридж усидеть на месте! Он начинал шевелиться, мы кричали ему, чтобы он сидел смирно, он делал гримасы, мы не могли удержаться от смеха. Шевченко сердито прекращал работу. Олдридж делал испуганное лицо и снова сидел некоторое время неподвижно. «Можно петь?» — спрашивал он вдруг. «А ну его! Пусть себе поет!» Начиналась трогательная заунывная негритянская мелодия, постепенно переходила в более живой темп и кончалась отчаянным джигом, отплясываемым Олдриджем посреди мастерской. Вслед за этим он представлял нам целые комические бытовые сцены (он был превосходный комик). Тарас Григорьевич увлекался его веселостью и пел ему малороссийские песни; завязывались разговоры о типических чертах разных народностей, о сходстве народных преданий и т. д. Несмотря на то, что это веселое и интересное времяпрепровождение к нашему с сестрой удовольствию очень затягивало сеансы, портрет был-таки окончен и вышел живым и похожим». (Е. Ф. Юнге, Воспоминания (1843—1860), изд. «Сфинкс», стр. 169—170).

51. СТРЕПЕТОВА Пелагея Антипьевна (1850—1903), драматическая актриса. В собрании П.М. Третьякова были два ее портрета: один (этюд) 1882 года, написанный Репиным, и второй 1884 года, работы Н.А. Ярошенко.

52. «Купец Калашников» — опера А.Г. Рубинштейна по сюжету М.Ю. Лермонтова.

53. АЛЕКСЕЕВА Елизавета Михайловна, урожд. Бостанжогло, жена Александра Владимировича Алексеева.

54. БЕЛОККА Анна Порфирьевна, певица, контральто.

55. Фон МЕКК Надежда Филаретовна (1831—1894), урожд. Фроловская, почитательница таланта Чайковского; предложив композитору ежегодную субсидию, дала ему возможность не связывать себя казенной службой. Чайковский посвятил ей Четвертую симфонию. (См. П.И. Чайковский, Переписка с Н.Ф. фон Мекк. 1882—1890, т. III, «Academia», 1936, стр. 46, 47, 125—129.)

56. КОНДРАТЬЕВ Николай Дмитриевич (1834—1887), помещик, друг П.И. Чайковского, которому композитор посвятил фортепьянное произведение «Revérie du soir».

57. АЛЕКСЕЕВ Николай Александрович (1852—1893), один из директоров Московского отделения Русского музыкального общества; московский городской голова (1881—1893).

58. СКОМПСКАЯ-ВОЛЬСКА Адель Юльевна, в замужестве Грохольская, певица, выступала в оперных театрах Москвы и Петербурга.

59. ЗИЛОТИ Александр Ильич (1863—1945), пианист, дирижер, окончил Московскую консерваторию в 1881 году.

60. БРОДСКИЙ Адольф (1851—1929), скрипач, профессор Московской консерватории с 1875 года, с 1882 года — профессор лейпцигской консерватории (см. П.И. Чайковский, Переписка с Н.Ф. фон Мекк, т. III, «Academia», 1936, стр. 509, 515).

61. ЮРГЕНСОН Петр Иванович (1836—1903), с 1861 года известный издатель музыкальных произведений.

62. АЛЕКСЕЕВ — фамилия великого театрального деятеля СТАНИСЛАВСКОГО Константина Сергеевича (1863—1938). АЛЕКСЕЕВЫ: Александр Владимирович, московский фабрикант, дядя К.С. Станиславского; Сергей Владимирович (1836—1893), московский фабрикант, отец К.С. Станиславского; Владимир Сергеевич (1861—1939), старший брат К.С. Станиславского, принимал участие в спектаклях Алексеевского кружка как музыкант и художник, работал в качестве режиссера. Им была поставлена опера Пуччини «Чио-Чио-Сан» в частной опере С.И. Зимина; после 1918 года — режиссер оперного театра имени К.С. Станиславского; Мария Сергеевна (Оленина-Севастьянова), сестра К.С. Станиславского — певица; Борис Сергеевич (1871—1904), играл в Обществе искусства и литературы (1900—1901) и в Художественном театре под псевдонимом Полянский; Зинаида Сергеевна (род. 1865), по мужу Соколова, заслуженная артистка республики с 1935 года; Анна Сергеевна, в замужестве Штекер, успешно выступала в Художественном театре под фамилией Алеевой.

63. В книге «Моя жизнь в искусстве» (стр. 38—39) К.С. Станиславский пишет: «...с какой скромностью меценатствовал П.М. Третьяков! Кто бы узнал знаменитого русского Медичи в конфузливой, робкой, высокой и худой фигуре, напоминавшей духовное лицо! Вместо каникул летом он уезжал знакомиться с картинами и музеями Европы, а после, по однажды и на всю жизнь намеченному плану, шел пешком и постепенно обошел сплошь всю Германию, Францию и часть Испании».

64. ТОЛСТАЯ Татьяна Львовна (1864—1950), по мужу Сухотина, занималась живописью, была ученицей Московского училища живописи, ваяния и зодчества.

65. ТОЛСТАЯ Софья Андреевна (1844—1919), урожд. Берс, жена Л.Н. Толстого.

66. ТОЛСТОЙ Илья Львович (род. 1866), сын Л.Н. Толстого, автор книги «Мои воспоминания» (1914); писал рассказы и повести под псевдонимом Дубровский.

67. Сборники, посвященные памяти В.М. Гаршина: «Красный цветок», под редакцией М.Н. Альбова, К.С. Баранцевича и В.С. Лихачева (Спб., 1889) и «Памяти В.М. Гаршина» под редакцией Я.В. Абрамова, П.О. Морозова и А.Н. Плещеева (1889). Произведений Л.Н. Толстого в этих сборниках нет.

68. Картина Н.Н. Ге «Что есть истина?», появившаяся на Передвижной выставке в 1890 году, была снята с выставки. Она, как вспоминает Репин, была «в отношении форм довольно слаба, но у людей, живущих принципами и понимающих только идейную сторону искусства, она имела большой успех... Даже то, что картину с выставки сняли как не отвечающую традиционным началам религиозной живописи, только возвысило картину, придало ей особый ореол гонимой и возбудило интерес к ней даже на Западе». (И. Репин, Далекое близкое, «Искусство», 1944, стр. 305—306).

69. МАКОВСКИЙ Константин Егорович (1839—1915) с середины 80-х годов выставлялся большей частью на самостоятельных выставках в России, Америке, Западной Европе, пользуясь большим успехом.

70. Л.Н. Толстой начал писать статью «Что такое искусство» в 1889 году, закончил в 1897. Статья появилась в журнале «Вопросы философии и психологии» в 1897 (кн. 40, стр. 979—1027) и 1898 годах (кн. 41, стр. 5—137).

71. Картина Поленова «Христос и грешница» (1888), находится в Русском музее в Ленинграде.

72. СОЛОВЬЕВ Владимир Сергеевич (1853—1900), идеалист, мистик, писал наряду с философскими статьями и стихами статьи, посвященные вопросам искусства.

73. ТОЛСТОЙ Алексей Константинович (1817—1875), поэт и драматург, автор драматической трилогии «Смерть Иоанна Грозного», «Царь Федор Иоаннович» и «Царь Борис».

74. КАВЕЛИН Константин Дмитриевич (1818—1885), либеральный публицист, ставший затем реакционером.

75. СЕМЕНОВ-ТЯНЬШАНСКИЙ Петр Петрович (1827—1914), географ, вице-президент Географического общества (1873—1914); имел коллекцию картин; принимал участие в создании Пензенского художественного училища.

76. Пушкинские торжества в 1880 году по случаю открытия в Москве памятника (по проекту А.М. Опекушина) длились три дня. В первый день, 6 июня, состоялось торжественное заседание на Страстной площади. Хором и оркестром дирижировал Н.Г. Рубинштейн. В 5 часов в малом зале Благородного собрания (ныне Дом Союзов) состоялся торжественный обед. Среди гостей присутствовали дочери А.С. Пушкина — Мария Александровна Гартунг, гр. Наталия Александровна Меренберг и сыновья — Александр и Григорий Пушкины. С речами выступали С.М. Третьяков, И.С. Аксаков и другие.

В 10 часов состоялся литературный, музыкальный и драматический вечер, данный Обществом любителей российской словесности, в котором приняли участие А.Н. Островский, И.С. Тургенев, Ф.М. Достоевский, А.Ф. Писемский, П.В. Анненков, А.А. Потехин, Д.В. Григорович. Вечер закончился апофеозом. Хор, управляемый Н.Г. Рубинштейном, исполнил кантату на слова Пушкина: «Я памятник себе воздвиг нерукотворный...».

7 июня состоялось торжественное заседание Общества любителей российской словесности в большом зале Благородного собрания, открытое выступлением председателя Общества С.А. Юрьева. После Юрьева выступил делегат французского правительства Луи Леже, который произнес свою речь на русском языке. От Академии наук и Петербургского университета выступил академик Сухомлинов. На имя И.С. Тургенева были получены письма от французского писателя Виктора Гюго, от английского поэта Тениссона и других. После перечня адресов, полученных от различных обществ и учреждений, последовало выступление Тургенева, речь которого вошла в полное собрание сочинений («А. С. Пушкин. Речь, читанная в публичном заседании Общества любителей российской словесности по поводу открытия памятника А.С. Пушкину в Москве», И.С. Тургенев, Собр. соч., т. X, Спб., 1897, стр. 473—487).

8 июня состоялось заседание Общества любителей российской словесности, на котором с речью выступил Ф.М. Достоевский («Пушкин», Ф.М. Достоевский, Собр. соч. т. XI, Спб., 1892, стр. 434—449). Затем состоялся вечер, на котором Тургенев и Достоевский читали произведения Пушкина.

77. АРИНА РОДИОНОВНА (1754—1828), няня А.С. Пушкина, воспетая им в стихах: «Буря мглою», «Опять на родине», «Подруга дней моих». 23 декабря 1928 года в Ленинграде было отмечено 100-летие со дня ее смерти; на стене Георгиевской церкви, на кладбище Большая Охта, была прибита мемориальная доска.

78. В.Н. и П.М. Третьяковы, как и многие их современники, были далеки от подлинно объективной оценки всей литературной деятельности Достоевского, творчество которого полно противоречивых взглядов.