Глава XXVI

Последний портрет, который довелось написать Нестерову, был портрет Алексея Викторовича Щусева. Щусева Нестеров знал давно и хорошо, относился к нему по-разному, но, пожалуй, всегда как к близкому человеку.

Щусев был фигурой многогранной. Практик, теоретик и историк архитектуры, начавший свою творческую жизнь еще в 1900-х годах, он принимал самое деятельное участие в разработке Генерального плана реконструкции Москвы. По его проекту был сооружен Мавзолей В.И. Ленина, построено здание гостиницы «Москва», определившее центр столицы.

Однажды Нестеров, наблюдавший Щусева более тридцати лет, вдруг увидел, как тот хохочет, и предложил Щусеву написать его таким — смеющимся. Потом, как всегда, усомнился: сможет ли написать, тем более что смеющихся он никогда не писал. Писать смеющегося Щусева, да еще изобразив его во весь рост, Нестеров не решился, но, однако же, обещание свое сделать портрет сдержал.

В 1940 году Михаил Васильевич приходил к Щусеву, делал зарисовки в альбоме. В то время Нестерова посещали и другие замыслы, он хотел написать портрет Е.Е. Лансере, с которым сблизился в последние годы, подумывал о втором портрете В.И. Мухиной (видимо, первый казался ему в чем-то несовершенным).

Портрет Щусева был начат 22 июня 1941 года — в день начала Великой Отечественной войны. Рано утром Нестеров пришел к Щусеву в Гагаринский переулок, неподалеку от Сивцева Вражка. Они долго усаживались, выбирали халаты, привезенные Щусевым из Самарканда. Художник решил писать на небольшом холсте, однако в натуру, позу дал простую (в три четверти) — боялся, что старость не позволит справиться со сложным портретом.

Едва Нестеров принялся за работу, пришло ошеломляющее известие — война. Но художник продолжал работать. Он продолжал работать и позже, когда начались бомбардировки Москвы и приходилось не спать по ночам — вначале Нестеров, как и все, с непривычки спускался в бомбоубежище. Художник очень уставал на сеансах. Писал он Щусева, как обычно, стоя, иногда три-четыре часа, хотя врачи давно уже разрешали ему работать не более двух. Сеансы пропускал редко, но после них порой не мог добраться один до дому, и его обычно провожали или дочь Щусева, или соседки. Но работал он с увлечением, со всей страстью своей порывистой, нервной натуры.

Во время сеансов художник часто говорил Щусеву, что если бы он не брал больших заказов, а строго следовал своим влечениям, то мог быть настоящим живописцем. Говорил о Серове: «Вот он был настоящий живописец, а я доходил до высот живописи, которую люблю и понимаю, только в немногих вещах. Я чувствую, что в этом портрете мне также удастся быть живописцем, и это бодрит и увлекает меня»¹. Портрет был закончен 30 июля 1941 года.

Усталый взгляд человека, сидящего в черном высоком кресле в ярком бухарском халате и в черной с белым узором узбекской тюбетейке, обращен куда-то в сторону. Сочетания малинового, светло-серого, лилового, желтого, яркая белизна большого белого воротника звучат напряженно и беспокойно. Темный, почти черный силуэт вазы причудливой формы, срезанной рамой картины, резко выделяется на светлом, серовато-коричневом фоне. Складки халата тяжелым, точно еще более усталым, чем сам человек, движением спадают с плеч, облегают фигуру. Глубокую задумчивость, сосредоточенную скрытую печаль человека выразил художник в своем последнем портрете.

Здесь живописное мастерство органически сочетается и с раскрытием сложного образа, с передачей того внутреннего душевного состояния, которое было свойственно в то время как Щусеву, так и Нестерову.

Стояли очень напряженные дни. С фронтов шли вести одна тяжелее другой. Невиданное горе и страдания обрушились на страну, на людей. Разрушенные города, сожженные селения, тысячи и тысячи смертей, горе разлук, трагедия невосполнимых потерь. Жизнь менялась с часу на час. В октябре Москва стала прифронтовым городом. Было вывезено на восток собрание Третьяковской галереи. Но Нестеров не думал покидать Москву.

Большие огорчения и тревогу вызывало у Михаила Васильевича состояние его близких: в тяжелой форме туберкулеза был сын, старшая дочь, Ольга Михайловна, ходила только на костылях и с трудом спускалась в бомбоубежище. Младшая, Наталья Михайловна, и внучка Ирина работали в хирургической клинике. 13 июля 1941 года Нестеров писал П.Е. Корнилову: «...жалею, что мои годы не дают мне принять участие в более активной деятельности, но вера, что враг будет побежден, живет во мне, как в молодом»².

В октябре наступили дни, полные тревоги и боли. Враг приближался к Москве. С 20 октября столица была объявлена на осадном положении. Нестеров всегда был полон веры в силы своего народа, это определяло и силу его искусства, давало ему силы в творчестве, в жизни. С годами эта вера постоянно укреплялась. И когда враги все ближе и ближе подступали к Москве, Нестеров не терял этой веры, он спокойно заявлял, вспоминает Дурылин, что «немцу все равно в Москве не бывать». Но он хотел, чтоб эта вера жила не только в нем, он хотел заполнить ею сердца многих людей. В тяжелые октябрьские дни он написал короткую, но очень яркую статью, называлась она «Москва».

В особенно тревожный для москвичей день, 16 октября 1941 года, статья была опубликована в газете «Советское искусство», передавалась по радио. В сером сумрачном небе рвались зенитные снаряды. Падал редкий, сухой, как крупа, мелкий снег. По мерзлому асфальту мела поземка. Был сильный ветер, пахло гарью, люди жгли то, что им, казалось, уже было не нужно. Многие и многие уходили защищать от врага свой родной город. На вокзалах стояли готовые к отъезду эшелоны с женщинами, детьми, ехали редкие грузовики с кое-как собранным наспех скарбом. Спешно проводилась эвакуация учреждений. А старый художник писал: «...Москва и до сего дня осталась символом «победы и одоления» над врагом.

Явились новые герои, им счета нет: ведь воюет вся земля в собирательном слове «Москва».

Она и только она, зримая или незримая, приготовит могилу врагу.

Дух Москвы есть дух всего нашего народа. Этого не надо забывать никому, ни явному, ни тайному врагам нашим.

...Впереди грезятся мне события, и они будут светозарными, победными. Да будет так!»³

В трагически тяжелые дни вера в победу, вера в конечную неизбежность этой победы вела людей на смертный бой, на подвиг во имя Родины. «Позади Москва, а отступать некуда» — это было чувством каждого защищающего город. Эта вера давала силы к жизни и Нестерову.

16 ноября немцы снова возобновили свое наступление на Москву, они продвинулись еще ближе к городу, были где-то совсем рядом, в 30—40 километрах. В городе порой отчетливо слышались орудийные залпы. В ноябре рано темнело, и только прожекторы, шарившие по небу бледным, призрачным, мерцающим светом, освещали притихшие пустынные улицы, слепые, темные, точно бинтами перекрещенные окна домов. Особенно участились налеты, бомбежки, они продолжались почти круглые сутки. И все же Нестеров, как он писал, был рад, что не двинулся в «дальнее плавание». В Москве оставались немногие из старых знакомых художников: Щусев, Кончаловский, братья Корины, Юон. Не собирались пока уезжать Дейнека, Павел Кузнецов, Машков, Куприн, Бакшеев, Милорадович (ему было уже около девяноста лет). В то время Нестеров писал Лансере: «Сейчас приближаются особо тревожные дни, быть может, недели, месяцы. Мы готовимся к ним, я, в мои годы, тем более, т. к. на мою долю выпала долгая жизнь, пришлось много видеть, знать, быть может, больше, чем я хотел бы, но и самое плохое, увы! неизбежное меня не пугает»⁴.

Нестеров не работал как художник, но много читал — прочитал «Кандида» Вольтера, «Холодный дом» Лажечникова, сочинение голландского писателя и картографа XVII века Исаака Массы, жившего в Москве, Сервантеса. У него часто бывали братья Корины, бывали и Кончаловские, Щусев.

Нестеров уже постепенно стал привыкать к налетам и, хотя они продолжались постоянно, в убежище не ходил, а по ночам даже спал. И вот после стольких дней смертельной тревоги за свою страну, за Москву в начале декабря было получено известие, наполнившее сердца миллионов людей давно позабытым чувством радости, — 6 декабря началось успешное контрнаступление советских войск под Москвой, а к концу декабря 1941 года оно превратилось в общее наступление Красной Армии на всем фронте — от Ладожского озера до Азовского моря. И сколько бы ни было потом других тяжких минут и других тяжелых поражений и горя, в сердце старого художника вера в победу, в силу своего народа были главным чувством последних дней его долгой жизни.

9 декабря 1941 года Нестеров писал Дурылину: «Живу я по-старому, надеждой, что мы скоро прогоним врага и супостата в его Vaterland». Эта вера помогала художнику снести многое. Жизнь становилась все труднее. Он сообщал не без юмора Е.Д. Турчаниновой, эвакуировавшейся вместе с Малым театром в Челябинск, что его семейство и он предпочитают меню вегетарианское — «картошку, капусту и прочие злаки». И тут же прибавлял: «Дух наш бодр, и мы с успехом отражаем врага от Москвы». Но его здоровье, как здоровье его сына, постепенно ухудшалось. Отец и сын чаще всего спали, это было, видимо, единственной возможностью подкрепить силы.

Нестеров понимал, что события, происходящие в мире, свидетелем которых ему под конец жизни выпало быть, несравнимы с происходившими до сих пор. В декабре 1941 года Япония нанесла внезапный удар по американскому военному флоту в Пирл-Харборе и одновременно по Филиппинам. Соединенные Штаты понесли тяжелый урон.

Нестеров писал Дурылину, что для него непостижимо то, что сейчас делается в мире, что «со дня творения вселенной не было такого чудовищного и бесчеловечного кавардака».

Наступил 1942 год. Поздравляя Николая Ивановича Тютчева с Новым годом, Нестеров писал 1 января: «Наши пожелания идут от всего сердца, а оно говорит... что в первую очередь надо сейчас желать хорошего здоровья, бодрости духа и всякого благополучия, кое зависит и от новых побед и одолений над врагом». И прибавлял: «Впереди много всякого, но хорошего, думается, увидят люди больше, чем плохого. Кому-то суждено пережить минувшие и грядущие тяжелые дни, страшные годы. Народ наш и История их не забудут. Народ — надолго, история — на века»⁵.

Стояли сильные морозы. Нестеров совсем не выходил из дома. Было очень тревожно за сына, болезнь которого прогрессировала. Михаил Васильевич писал художнику Н.М. Ромадину, что он ждет весны и боится ее. Была больна и старшая дочь. Некоторое спокойствие, наступившее в Москве, переводило мысли на близких. Боязнь за сына и ощущение собственной физической слабости теперь почти не покидали Нестерова. Но новый год принес и радость — вышла наконец его книга «Давние дни», прекрасно оформленная Е.Е. Лансере.

В феврале Нестеров чувствовал себя особенно слабым. К тому же дома, как и в большинстве московских домов, перестали топить. Е.П. Разумова поместила Нестерова в клинику Института рентгенологии и радиологии на Солянке, где он пробыл до мая. Там он написал превосходный очерк о Ярошенко, чувство любви и уважения к которому пронес через всю жизнь. Очерк был опубликован в том же году журналом «Октябрь».

Возвратившись домой, Нестеров по-прежнему больше лежал, он говорил Дурылину, что за последнюю зиму постарел на десять лет.

Летом 1942 года В.М. Ямщикова (писательница, известная под псевдонимом Ал. Алтаев) посетила Нестерова. Он лежал в постели, бледный, осунувшийся, но взгляд его был по-прежнему зорок. Спросил о работе. Она рассказала, что изучает материалы истории крепостных мастеров, много занимается прошлым Академии художеств, еще времен Оленина. Нестеров всем этим заинтересовался и, хотя ему было трудно говорить, да и врачи запрещали, заметил, что задача раскрытия психологии художника, которая стоит перед писательницей, — необъятна и трудна. Сказал, что встречал только два примера правдивого понимания сущности творчества: это «Портрет» Гоголя и «Творчество» Золя. Однако прибавил, что писать нужно, ибо у нас много больших талантов, «которых никто не удосужился коснуться пером».

80-летие Нестерова торжественно отмечалось 30 мая в Центральном доме работников искусств. Открыл его председатель Комитета по делам искусств М.Б. Храпченко. Доклад делал С.Н. Дурылин. Он был потом напечатан в виде отдельной книги. Вышла она в издательстве «Искусство» за несколько дней до смерти Нестерова. Это прекрасный очерк, полный истинного понимания и глубокого проникновения в творчество художника.

После торжественного заседания был концерт.

Первого июня в квартире Нестеровых собралось много народу, было много цветов, много приветствий, телеграмм, адресов, просто писем, они продолжали поступать и позднее.

На другой день в «Правде» были опубликованы два Указа: один — Президиума Верховного Совета СССР — о награждении Нестерова орденом Трудового Красного Знамени. Другой — Указ Президиума Верховного Совета РСФСР — о присвоении ему звания заслуженного деятеля искусств РСФСР.

Нестеров отчетливо понимал, что силы его на исходе. Сообщая П.Е. Корнилову о том, как было отмечено его 80-летие, он писал: «...но жизнь прожита, все кончено, сделано во всю силу, что было отпущено, а что сделано плохо или недоделано — прошу простить меня»⁶. Но жизнь не отпускала его от себя. Предполагалось второе издание «Давних дней», и Нестеров уже думал о плане этого второго издания, начал писать новый очерк. Это был очерк о Риме. В его представлениях об искусстве, о его величии и красоте Рим значил многое.

Нестерова последние месяцы жизни очень угнетало его нездоровье, угнетало то, что он не может быть полезен, то, что он стар и болен. Он восхищался мужеством других, заботился о близких ему. В августе 1942 года Нестеров пишет В.Г. Лидину письмо, в котором просит его, как члена Президиума Союза писателей, поддержать литературоведов П.П. Перцова и К.В. Пигарева в приеме в члены Союза. Он находит слова ободрения для пейзажиста Н.М. Ромадина, с которым в то время переписывался, поддерживает в нем веру в себя, пытается снять его сомнения. Кукрыниксы в 1942 году работали над картиной «Таня», посвященной подвигу Зои Космодемьянской. И Нестеров много помогал им своими советами.

В то время Нестеров смотрел и новый цикл рисунков Д.А. Шмаринова «Не забудем, не простим!», посвященных людским трагедиям и героическому духу современников.

В июне 1942 года предстояло еще одно событие — 20 числа исполнялось сорок лет со дня свадьбы Нестерова и Екатерины Петровны. И художник в честь этого дня, превозмогая болезнь, старость, усталость, написал свое последнее произведение — пейзаж «Осень в деревне» на мотив строк Пушкина: «Уж небо осенью дышало...» Картина была написана летом, в июне, а изображала она осень. Размер ее был сравнительно большим (76 × 79), чуть меньше портрета Мухиной. На обороте холста надпись: «Дарю "Осень в деревне" жене моей Екатерине Петровне в память сорокалетия нашей свадьбы 20 июня 1902 г Михаил Нестеров 1942 г Июнь».

...Глубокой тревогой охвачен осенний сумрачный пейзаж. Серое небо с тяжело нависшими облаками, темные, почти черные ели, дом, крытый серой соломой. К нему по темной зеленой траве, вытянув шеи, идут гуси, их белые пятна резко и тревожно выделяются на сумрачном фоне. Два тонких, одиноких, совершенно голых ствола берез сиротливо тянутся кверху. Сумрак и беспокойство точно распростерлись над серым деревенским домом, прижавшимся к земле. Глубокую напряженную тревогу, тревогу за свою землю, за землю, которую он любил и которой посвятил всю жизнь, выразил художник в своей последней работе. То, что он мог написать картину, видимо, очень обрадовало Нестерова. Он пишет в августе Ю.Н. Урусман: «Вера (В. М. Титова. — И.Н.) сказывала, каков я стал, но это все касается моего бренного тела, дух же мой по-прежнему бодр, неугомонен. Написал я небольшую картину «Осень в деревне», покажу ее тебе, если ты забредешь на Сивцев Вражек»⁷.

Дурылин вспоминал, что Нестерову было нелегко признаваться и себе и близким в усталости, в упадке сил. Уезжая из Болшева, где обычно жили Дурылины, он говорил: «Умирать пора, а вот с природой жалко расставаться. Умирать буду — и все природу вспоминать. Не расставался бы с ней!»

Но Нестеров был по-прежнему полон интереса и к людям. Его посетила Надежда Андреевна Обухова. Замечательная, яркая певица понравилась художнику, и он уже сообщал Ф.С. Булгакову в начале октября 1942 года, что «расфантазировался, вздумал написать портрет с Обуховой». Но в том же письме он говорил о предстоящей ему операции, о том, что она неизбежна и будет буквально на днях. Операцию решено было делать в Боткинской больнице у профессора А.П. Фрумкина, 14—15 октября.

Перед отъездом в больницу для Нестерова пела Н.А. Обухова, пела она на квартире К.Н. Игумнова, жившего в том же доме, что и Нестеров. Художник был восхищен чудесным голосом, обаянием пения Обуховой. Сожалел, что раньше не был с ней знаком, иначе бы непременно написал с нее портрет. Говорил, что если операция окажется благополучной, он будет просить Обухову позировать. Под впечатлением благодарного чувства он в тот же вечер стал делать акварель, которую закончил на следующее утро и просил передать певице. Это был привычный нестеровский мотив — одинокая женская фигура среди безмолвного пейзажа.

Последний свой день перед больницей Нестеров провел внешне спокойно, в большом кругу людей. Было 11 октября — воскресенье, а 12-го он уехал в Боткинскую. 15-го утром, в тот день, когда была назначена операция, видимо, очень беспокоившая его, у Нестерова случился инсульт. Придя в сознание, он просил позвать Е.П. Разумову, в целительные силы которой глубоко верил долгие годы.

Елена Павловна вспоминала, что, когда она пришла к Нестерову, ей стало ясно, что это конец. Правда, был момент, когда больной вдруг поверил, что поправится. Но потом наступила агония. Нервная система не выдержала ожидания операции, которой художник так страшился последние годы. Наступила сердечная слабость, потом паралич сердца. Умер он в ночь с 17 на 18 октября 1942 года. Екатерина Петровна была все время с ним рядом. Он умер у нее на руках.

Гражданская панихида состоялась в залах Третьяковской галереи, основатель которой первым признал в Нестерове художника. Стены были пустыми, но проститься с Нестеровым пришло множество людей.

Похоронили его на Ново-Девичьем кладбище, поблизости от могилы Левитана.

* * *

Творческая судьба Михаила Васильевича Нестерова кажется не только незаурядной, но порой исключительной. Художник прошел многие этапы в развитии отечественного искусства, и в каждый из них он внес свое собственное слово. Его жизнь оказалась связанной с огромными историческими событиями в жизни его страны, его народа. И Нестеров умел не только понять все их значение, но и найти художественную форму их выражения. Главным для него всегда было познание природы и человека. Он умел понять, казалось бы, скрытую структуру жизни, он желал проникнуть и проникал подчас в человеческое сердце и изображал эту жизнь сердца.

В предисловии к своей книге «Давние дни» Нестеров писал в 1940 году: «Я избегал изображать так называемые сильные страсти, предпочитая им наш тихий пейзаж, человека, живущего внутренней жизнью. И в портретах моих, написанных в последние годы, влекли меня к себе те люди, путь которых был отражением мыслей, чувств, деяний их». Этот интерес к внутренней стороне жизни был для Нестерова главным.

Поиски этического идеала в религиозной вере, в уходе от суеты жизни в мир внутреннего самоуспокоения среди безмолвной красоты природы сменились утверждением красоты человеческих деяний, творчества, красоты активной мысли, активного разума, активной, открытой людям душевной силы.

Октябрьская революция изменила течение общественной жизни России. И Нестеров глубоко и серьезно, со всей силой присущего ему дарования крупного мастера сумел отразить в своем искусстве кардинальные перемены в жизни своей страны, своего народа. Он нашел совсем иные краски, чтобы раскрыть мир человека новой эпохи, глубоко противоположный призрачному миру тихой обители его дореволюционных героев. И в утверждении эстетического идеала человеческого созидания, творческой активности яркой и целеустремленной личности он был подлинным новатором.

Путь Нестерова — свидетельство неувядаемости человеческого духа, его вечного стремления к развитию.

Примечания

1. Дурылин С. Нестеров в жизни и творчестве, с. 468.

2. Нестеров М.В. Из писем, с. 358.

3. Цит. по: Дурылин С. Нестеров в жизни и творчестве, с. 504.

4. Нестеров М.В. Из писем, с. 359.

5. Там же, с. 362—363.

6. Там же, с. 365.

7. См.: Михайлов А. М.В. Нестеров, с. 446.