О себе

Я родился в 1837 году в мае (27), в уездном городке Острогожске Воронежской губ., в пригородной слободе Новой Сотне, от родителей, приписанных к местному мещанству. 12-ти лет от роду я лишился своего отца, человека очень сурового, сколько помню. Отец мой служил в городской думе, если не ошибаюсь, журналистом; дед же мой, по рассказам, был так называемый войсковой житель и, кажется, был тоже каким-то писарем в Украине. Дальше генеалогия моя не подымается. Как видите, она столь же древняя, как и любая дворянская. Учился я вначале у одного грамотного соседа, а потом в острогожском уездном училище, где и кончил курс с разными отличиями, похвальными листами, с отметками «5» по всем предметам, первым учеником, как свидетельствует и аттестат мой. Мне было тогда всего 12 лет, и мать моя оставила меня еще на один год в старшем классе, так как я был слишком мал. На следующий год мне выдали тот же аттестат, с теми же отметками, только с переменою года. Как видите, ученость моя очень обширна. Не имея средств перевести меня в воронежскую гимназию, куда мне очень хотелось, я остался в родном городе и стал упражняться в каллиграфии в той же городской думе, где место моего отца занимал тогда старший брат (старше меня лет на 15). Потом служил несколько времени у посредника по полюбовному межеванию. Как рано появилось у меня влечение к живописи — не знаю. Помню только, что 7-ми лет я лепил из глины казаков, а потом — по выходе из училища, рисовал все, что мне попадалось, но в училище не отличался по этой части — скучно было. Когда мне было уже 16 лет, мне представился случай вырваться из уездного города с одним харьковским фотографом, приехавшим в наш город по случаю собравшихся войск и бывших парадов, разводов, учений. С этим фотографом я объехал большую половину России в течение трех лет в качестве ретушера и акварелиста. Это была суровая школа — фотограф был еврей. В это время (а начал и раньше) я очень много читал, поглощал все, о чем только мог услышать. 20-ти лет приехал в Петербург и поступил в Академию в 1857 году, а в 1863 году вышел из нее вместе с товарищами в числе 14-ти человек, отказавшись от конкурса на большую золотую медаль. Затем, женившись, я начал вечную историю борьбы из-за куска хлеба, преследуя в то же время цели, ничего общего с рублем не имеющие. Так дело тянется и теперь. Когда кончится мое (в сущности, каторжное) теперешнее положение и кто одолеет в борьбе — я не знаю и не предугадываю. Еще пять лет тому назад я, пожалуй, ответил бы с несомненною уверенностью, что я буду победителем, но теперь... не решаюсь. Чем больше захватываешь поле, тем больше встречается препятствий, не имевших прежде места, силы же не увеличиваются в той же прогрессии. Словом, на этом месте начинается сказка про белого бычка, и потому останавливаюсь, должно быть, из благоразумия.

Никогда и ни от кого — ни от отца, ни от брата, ни от матери и ни от кого из благодетелей — я не получал ни копейки. Служил я за 2 р. 50 к. в месяц. Уехал из Острогожска к фотографу в Харьков — на заработанный рубль. Учился и всегда жил только на то, что мог заработать. Вот моя история. Признаюсь, мне было тяжело рассказывать биографические данные, и я охотно бы предпочел не делать этого, но так как из меня очевидно вышло нечто вроде «особы» и так как люди очень любопытны и не могут отстать, пока не узнают чего-нибудь (это не к Вам относится, а к читателям — честное слово!), то и пусть узнают голую правду.

Мои работы: еще будучи учеником Академии, в 1863 году я сделал до 50-ти рисунков для купола в храме Спаса в Москве своему профессору Маркову и 8 картонов в натуральную величину. Потом, уже по выходе из Академии, через 1/2 года, писал и самый купол. Потом портреты, и карандашом, и красками, и чем попало. Сколько их и где они — не помню и не знаю, потому что я в качестве русского человека в этом отношении никуда не годный человек: всегда хотел вести счет, записать, что, кому и когда сделаю, даже несколько раз давал искреннее слово снимать фотографии и... должно быть, обстоятельства выше намерений. Знаю, что это не оправдание!

Повесть моя будет не окончена, если я не прибавлю, что никогда и никому я так не завидовал (в самом широком смысле этого слова), как человеку действительно образованному. Прежде у меня даже была лакейская паника перед каждым студентом университета.

Из письма А.К. Шеллер-Михайлову. 1880 г.

Я прочел в «Сборнике» Литературного фонда сказку «Карась-идеалист». Вы, конечно, не нуждаетесь ни в защите, ни в поощрении, но я, читатель, кое в чем нуждаюсь. Прежде всего, впечатление громадно. Никогда еще мне на столь малом пространстве не давали современные писатели так много содержания и такого глубокого интереса; маяв -того, это до такой степени высокохудожественно, что я не могу прийти в себя от удивления! Сказка не более как сказка, а между тем — высокая трагедия! Но это, впрочем, не столь ново для Вас, и потом писать Вам только для выражения моего удовольствия и восхищения я, может быть, воздержался бы, но здесь есть один вопрос, важный лично для меня. Вы можете, конечно, оставить его без ответа, если ответа дать нельзя или Вы его не имеете.

Тот порядок вещей, который изображен в Вашей сказке, выходит, в сущности, порядок — нормальный. Там карась и щука. Две породы, положим, рыбьих, но все же две породы, то есть между ними не может быть никогда сближения. С первого раза разница в признаках так велика, что ни для кого никогда не будет вопроса, может ли щука перестать есть когда-нибудь карася. Но люди — дело другое: и тот из людей, кого можно уподобить карасю, и тот, кого уподобляют щуке, имеют одинаковый размер, строение тела, по одному плану исполненное, челюсти тоже одинаковые — словом, для человека не есть бесплодная химера заботиться об улучшении людских отношений, тогда как для карася заниматься идеальными построениями — дело, очевидно, проигранное, и проигранное навсегда; кроме того, проигрыш карася никому не будет казаться ужасным, тогда как проигрыш идеалиста-человека — ужасен безысходно.

А между тем Ваша параллель так беспощадно близка и вывод столь мрачен, что мне хотелось бы от Вас лично услышать мнение, если возможно. Я был бы непременно у Вас сам, но меня никуда не выпускают, и потому приходится ограничиться письмом. А так как Вы тоже нездоровы, то, быть может, сочтете возможным написать два слова. Я думаю о людях нехорошо, даже достаточно мрачно, но чтобы решить мрачно о человечестве, у меня еще недостает храбрости, так как знаю, что после потери этой последней надежды жить не стоит. А я еще, в качестве человека-карася, надеюсь.

Из письма М.Е. Салтыкову-Щедрину. 21 ноября 1884 г.

О! как я люблю живопись! Милая живопись! Я умру, если не постигну тебя хоть столько, сколько доступно моим способностям. Как часто случалось мне, сходясь с каким-нибудь человеком, испытывать чувство, говорящее не в пользу его! Но при одном слове: «он рисует», или: «он любит искусство» — я совершенно терял это враждебное чувство, и в душе, уважая его, я привязываюсь к нему, и привязываюсь сильно, сильно!.. Я привязываюсь к нему потому только одному, что он любит живопись, я уважаю его в душе за то, что он уважает это высокое и изящное искусство, я его люблю и привязываюсь к нему за то, что он не отвергает его, за то, что он понимает эту стихию живописи, без которой внутренняя моя жизнь не может существовать. Живопись! Я готов это слово повторять до изнеможения, оно на меня имеет сильное влияние; это слово — моя электрическая искра, при произнесении его я весь превращаюсь в какое-то внутреннее трясение. В разговоре о ней я воспламеняюсь до последней степени. Она исключительно занимает в это время все мое внутреннее существо — все мои умственные способности, одним словом, всего меня.

Из юношеского дневника И.Н. Крамского. 1853—1854 гг.