Искусство в условиях буржуазной действительности

Фортуни¹ на Западе — явление совершенно нормальное, понятное, хотя и невеличественное, а потому и мало достойное подражания. Ведь Фортуни есть, правда, последнее слово, но чего? Наклонностей и вкусов денежной буржуазии. Какие у буржуазии идеалы? Что она любит? К чему стремится? О чем больше всего хлопочет? Награбив с народа денег, она хочет наслаждаться — это понятно. Ну, подавай мне такую и музыку, такое искусство, такую политику и такую религию (если без нее уже нельзя) — вот откуда эти баснословные деньги за картины. Разве ей понятны другие инстинкты? Разве Вы не видите, что вещи, гораздо более капитальные, оплачиваются дешевле. Оно и быть иначе не может. Разве Патти² — сердце? Да и зачем ей это, когда искусство буржуазии заключается именно в отрицании этого комочка мяса: оно мешает сколачивать деньгу; при нем неудобно снимать рубашку с бедняка, посредством биржевых проделок. Долой его, к черту! Давайте мне виртуоза, чтобы кисть его изгибалась, как змея, и всегда готова была догадаться, в каком настроении повелитель. Но что же? Разве это мешает явиться человеку, у которого вкусы будут разниться от денежных людей? Нет, не мешает, только буржуазия не так глупа, чтобы не распознать иностранца, у которого акцент не может быть совершенно чист, и это ей даст право пройти мимо, не обратив внимания. Случись же такая ошибка, скажу больше, скандал с их кровным художником — послушали бы Вы, чем такого художника угостила бы печать, состоящая на откупу у буржуазии. Единственная струнка, доступная буржуазии, относящаяся к числу благородных (и то сомнительных) , — это жажда мести за победы немцев. Отсюда и достоинство Невиля³ и подобных ему.

Из письма И.Е. Репину. 20 августа 1875 г.

Что такое Фортуни, нам с Вами будет мудрено решить к обоюдному согласию, тем более что Вы имеете на своей стороне художников всего света, авторитет, перед которым я должен был бы смириться, но... Вы все-таки ошибаетесь, выделяя их из буржуазии, они суть, за малым исключением, плоть от плоти ее и кость от костей ее. Мое выражение, что Фортуни есть высшая точка, идеал представлений о художнике, буржуазии, Вы приурочили к люду, специально теперь населяющему Париж и шатающемуся там; но ведь масса буржуазии могла ни разу не слышать имени его, а он, Фортуни, быть их выразителем. Я понимаю, что рискованно говорить что-либо против в то время, когда все хором твердят другое, и даже хотя бы не противоречие, а только выразить сомнение, что, дескать, действительно ли он есть гений XIX века? Достаточно, чтобы на главу дерзкого обрушились громы. Кроме того, я усложнил дело еще и тем обстоятельством, что отнес художников всего света к буржуазии? Но эти вещи мне уже будет совестно доказывать Вам. Говорю это с истинным и глубоким уважением к Вам, этого и доказывать не буду. Самое важное — это то, что я не видал Фортуни, а сужу! Но, во-первых, видел один оригинал, две акварели и множество офортов, кроме того, огромные и превосходные фотографии со всех его вещей. Охотно отдаю Вам технику, но что до главного, то позвольте думать, что он величайший из великих буржуазных художников. Мало этого Вам? Неужели Вам бы хотелось, чтобы я признал его еще и великим в настоящем смысле? Пусть я ничего не понимаю, пусть останусь азиатцем за это, что делать, не могу иначе смотреть.

Из письма И. Е Репину. 10 сентября 1875 г.

Я в Париже, успел уже несколько осмотреться и могу кое-что из наблюдений своих даже сообщить.

Начну с ближайших интересов — искусства <...>

Мне кажется (а может быть, я и ошибаюсь), что никто здесь из русских не догадывается о настоящей причине, почему их не замечают; они даже как будто не понимают этого, все говорят в один голос, что это потому, что слишком уж велика численность экспонирующих. Это справедливо только отчасти, настоящая же причина лежит в другом месте. В Салоне⁴ обращает на себя внимание или что-либо дерзкое до неприличия, с какой-нибудь стороны: со стороны ли сюжета, или живописи, или абсурда (это и заметят как таковое), или действительная правда, или даже попытка к ней. И как мал процент последнего — так это удивительно! Признаюсь, не ожидал. Мне сдается, что все принимают дробь, например 1570/3000, большей, чем 1/2, потому что там цифры больше; а не догадываются привести их к одному знаменателю, перевес оказался бы не так велик. Во всем Салоне в числе почти 2000 номеров наберется вещей действительно хороших и, пожалуй, оригинальных — 15, много 20; остальное хорошее, 200 номеров будет все избитое, известное и давно получившее право гражданства, словом, пережеванное. Это обыкновенный европейский уровень — масса. Остальное плохо, нахально, глупо или вычурно и крикливо. Скульптура — на высокой степени техники, движений тьма (театральных), но нерва не заметил <...>

Говорят, Бонна⁵ написал портрет дочери Полякова — удивительный! за... за... не выговорить — за 200000 франков! Умиляюсь и завидую! Вот что значит Европа, то есть Париж. Все в один голос говорят, что портрет превосходный... то есть фигура, платье, рельеф... колорит и... похожа? Да, конечно, похожа! Не видал, но завидую; говорят также, что его «Борьба Иакова с богом», находящаяся в Салоне, тоже вещь... удивительная... Видел, но не понял! То есть не удивился. Знаете, как-то странно видеть сияющие лица и восторженные возгласы — вещам — когда только что видел Веласкеса в Риме — «Портрет папы» и Риберу «Положение во гроб»⁶ — в Неаполе, в монастыре сан Мартино. Странные люди, странное время! А что тут говорят по поводу портретов Каролюс-Дюрана⁷, который в настоящее время в Петербурге и выписан Половцовым, говорят, что косвенно для снятия портретов с лиц высокопоставленных. А мастер и талантлив, говоря по совести. Вы, вероятно, его знаете, то есть работы его. Но все же так и опять немножко рискованно считать альфой и омегой — теперь, когда 300 лет тому назад было кое-что. Здесь, я вижу, крепко засело убеждение в том, что в Париже теперь есть настоящее величие... Хорошего много, учиться есть чему (хотя с разбором), самолюбие и жажда денег делают всех лихорадочно трудолюбивыми, но... право же, не стоит заниматься искусством, чтобы доказать, что можно кистью ворочать миллионами — слишком дорогая игрушка! Никому нет дела до целей и задач искусства... да и где они, эти цели и задачи? Не верят им больше. Так лучше! Господствующие взгляды и тенденции, то есть отсутствие их, возведены авторитетами в принцип... весь свет вторит этому, и как не свихнуться, когда все в один голос орут одно и то же. Голова не вмещает всего; нужно иметь, я не знаю, какую голову, чтобы она не закружилась.

Из письма П.М. Третьякову. 6 июня 1876 г.

Каково! Просто на костер этого человека! Что ж, на костер, так па костер, а только я скажу, что выставки, особенно большие, приносят гораздо больше искусству вреда, чем действительной пользы. Знаю, что мне много можно сказать веского против, но я стою на своем и утверждаю, и вот почему. Возьмем Салон. Вообразите, 2000 картин одна возле другой — уму помрачение. Входит толпа, 10, 20 тысяч, кто это? Ведь это люди, дарящие 10, 15 минут своего времени картинам, все они тут зашли, потому что — почему же и не развлечься? По крайней мере, многие из них, большинство — таковы, а француз уж так, должно быть, создан, что желает, чтобы о нем заговорил завтра Париж, и завтра непременно! Он дожидаться не может, он продаст мать, жену, детей, только пусть завтра о нем заговорят! В то же время он смекает, что для таких зал и такой толпы мало обыкновенных легких и простого человеческого голоса, тут надобно, по крайней мере, медные тарелки и трубы, чтобы все услышали. Он их и употребляет. Он Вас таким горячим солнцем огорошит, что не веришь, написано ли это или настоящее солнце? Только не останавливайтесь долго, да Вам ведь и некогда: посмотрели 5 минут и дальше! Затем вышли и долго помните имя художника. Да, вот это так, вот это сила. Теперь, не угодно ли, эту силу я к Вам принесу в комнату, да заставлю Вас жить с нею изо дня в день, и посмотрю, что будет с Вами через месяц? Если Вы не выбросите ее за окно или если нельзя будет выбросить, то Вы повеситесь. По крайней мере, я многое похожее па это испытал еще в 69 году в Люксембурге. Худо ли это или хорошо, прав ли я или нет, я не знаю, я только говорю это к тому, чтобы доказать, что истина дается не выставками и что сущность искусства лежит, должно быть, где-то в другом месте. Присоедините к этому еще вот что: приятно, черт возьми, когда о тебе этак заговорит- Париж, да еще когда деньжищ тебе накладут, да все кругом орут! Тогда... какую голову надобно иметь, чтобы не свихнуться? А если устоял, опять беда: тут очень недалеко до положения «непризнанного гения» — положения самого обидного и отчаянного. Одним словом: пойдешь направо — утонешь, а палево — тоже как-то погибнешь другим манером. Вы скажете: ну, значит, низкопробный, коли пропал. Еще бы, разумеется правда, только... не все высокой пробы и на поверхности.

Из письма В.В. Стасову. 19 июля 1876 г.

Примечания

1. Фортуни Мариано (1838—1874) — испанский живописец и гравер. Его произведения, отличающиеся занимательностью сюжета и виртуозностью исполнения, принесли ему большой успех.

2. Патти Аделина (1843—1919) — итальянская оперная певица (колоратурное сопрано).

3. Невиль Альфонс Мари де (1835—1885) — французский живописец-баталист.

4. Салон — старейшая выставочная художественная организация Франции в Париже. Во времена Крамского на своих ежегодных выставках Салоп поддерживал рутинное академическое искусство и нередко становился ареной борьбы с прогрессивным реалистическим искусством. Отсюда происходит термин «салонное искусство», то есть бессодержательнее, внешне красивое.

5. Бонна Леон Жозеф Флорентен (1833—1922) — французский художник, наиболее известен как портретист. Писал также картины на религиозные и мифологические сюжеты.

6. «Положение во гроб» (1637) — картина испанского живописца Хусепе Риберы, известная еще под названием «Оплакивание» («Пьета»), написанная им для церкви монастыря Сан-Мартино близ Неаполя.

7. Каролюс-Дюран Эмиль Огюст Шарль (1838—1917) — французский живописец, наиболее известен как портретист.