«Самая большая художественная новость 1871 года»

В Ленинграде, на широкой набережной Васильевского острова, против гранитных сфинксов, высится величественное здание с колоннами и громадными статуями греческой богини Флоры и героя античных мифов Геракла. Это — Академия художеств.

28 ноября 1871 года к ее массивным дверям, ежась от пронизывающего ветра, спешили все новые и новые посетители. В этот день в Академии открылась первая передвижная выставка, устроенная группой художников Петербурга и Москвы.

Пройдя через высокий круглый вестибюль, украшенный колоннами, поднявшись по нарядным лестницам, зрители попадали в просторные залы с окнами на Неву. Здесь, посреди холодного великолепия екатерининских времен, висели небольшие картины в скромных рамах, и каждая из них рассказывала о России.

Тут были и грустная северная весна с только что прилетевшими грачами, и лютая зимняя стужа, и сосновый бор, и охотники на привале в хмурый осенний день, и томящийся от нетерпения рыболов, и сцена из фантастической повести Гоголя «Майская ночь». Тут же находилось много портретов русских людей, знаменитых и не знаменитых. Рядом с драматургом Островским, — прижимистый купчина Камынин (их написал художник Перов), рядом с людьми литературы и искусства — писателем Тургеневым, скульптором Антокольским, пейзажистом Васильевым — неизвестный крестьянин (эти портреты были созданы устроителями выставки Ге и Крамским).

Возбужденные зрители переходили от одного полотна к другому, было тесно, шумно, раздавались громкие голоса споривших. Почти сразу посетители замечали высокую фигуру Владимира Васильевича Стасова, известного художественного критика, и слышали его густой голос: «Все это неслыханно и невиданно, все это новизна поразительная!»

Страсти особенно разгорелись у картины молодого петербургского профессора живописи Н. Ге «Петр I допрашивает царевича Алексея Петровича в Петергофе». Здесь не было эффектно поставленных и красиво задрапированных фигур, как это привыкли видеть на исторических картинах многих знаменитых художников. Здесь не было отчаянных душераздирающих сцен, хотя момент, выбранный художником, был очень напряженным. В уютном зале маленького петергофского дворца Монплезир Петр один на один вел допрос своего сына и наследника, ставшего его врагом и предателем родины. Множество чувств боролись в душе Петра, но гнев уже уступил место горечи и презрению к этому безвольному трусу, не смеющему даже поднять глаз.

«Как замечательно, что на картине господина Ге Петр Великий не вытянут во весь рост, не потрясает руками, не сверкает глазами... Царевич Алексей не стоит на коленях с искаженным лицом, не заносит на себя рук и не ломает их... — обрадованно говорил увлеченный выставкой Салтыков-Щедрин. — В этом-то именно и состоит тайна искусства, чтобы драма была ясна сама по себе, независимо от внешних ухищрений художника, опрокинутых столов, сломанных стульев и разбросанных бумаг и т.д.»

Перед этой картиной у зрителя не возникало желания спокойно и отвлеченно рассуждать, красиво ли поставлена узкоплечая нескладная фигура царевича, хорошо ли вкомпонована в пространство крепкая фигура сидящего в кресле Петра. Зритель был целиком захвачен развернувшейся перед ним драмой, ему хотелось в нее вмешаться. И разговор о картине неизбежно выливался в споры об эпохе Петра, о разных человеческих характерах, праве на насилие и т.д.

Много толков вызвала картина молодого москвича И. Прянишникова «Порожняки».

Зима, снег, низко нависшее небо, ветер гуляет по снежной равнине. Заворачивая по дороге в сторону, тянется шесть пустых розвальней. Мужики продали товар в городе и возвращаются домой. На последних розвальнях сидит скорчившись прозябший семинарист с пачкой книжек, перевязанных веревочкой. Наверно, едет на рождество домой, пристегнувшись к оказии. На нем потертое пальтишко, картуз не закрывает ушей, он уткнул подбородок в шарф, обмотанный вокруг шеи, и томится одним лишь вопросом: доедет он или замерзнет в дороге?

Эта будничная сцена напомнила собственную судьбу тем, кто испытал ледяной холод и горькую нужду, выбиваясь в люди, она заставила призадуматься многих над неуютной, трудной жизнью бедняков.

Если полотна Ге и Прянишникова — русская жизнь в прошлом и настоящем — вызывали горячее обсуждение, идейные споры, то возле пейзажей, показанных на выставке, рождалось иное настроение. Здесь, казалось, совсем исчезал барьер между искусством и жизнью, и северная стелющаяся природа, с ее нехитрой красотой, дорогая для каждого, кто сроднился с ней с детства, обступала зрителя. Что-то щемящее поднималось в душе возле картины «Грачи прилетели», написанной профессором Московского училища живописи, ваяния и зодчества Алексеем Кондратьевичем Саврасовым. Почти через тридцать лет после того, как русские зрители впервые ее увидели, знаменитый ученик Саврасова Левитан в некрологе об учителе вспоминал: «И в самом деле, посмотрите на лучшие из его картин, например, "Грачи прилетели"; какой ее сюжет? — окраина захолустного городка, старая церковь, покосившийся забор, поле, тающий снег и на первом плане несколько березок, на которых уселись прилетевшие грачи, — и только. Какая простота! Но за этой простотой вы чувствуете мягкую, хорошую душу художника, которому все это дорого и близко его сердцу».

Лесные виды Шишкина, «Осень» Каменева, пейзажи Клодта и Боголюбова имели большой успех на выставке, но больше всех нравился Саврасов. Один из главных устроителей выставки, Иван Николаевич Крамской, дружески отчитываясь перед пейзажистом Васильевым, вынужденным из-за чахотки жить в Крыму, писал ему: «Теперь поделюсь с Вами новостью. Мы открыли выставку с 28 ноября, и она имеет успех, по крайней мере Петербург говорит весь об этом. Это самая крупная городская новость, если верить газетам. Ге царит решительно... Затем Перов, и даже называют Вашего покорнейшего слугу... Пейзаж Саврасова... есть лучший, и он действительно прекрасный, хотя тут же и Боголюбов... и барон Клодт, и И. И. [Шишкин]. Но все это деревья, вода и даже воздух, а душа есть только в "Грачах"».

Когда Крамской писал о газетных откликах на выставку, он прежде всего имел в виду статью Стасова. Энтузиаст русского искусства, это он назвал выставку «самой большой художественной новостью», поместив о ней немедленно после посещения восторженный отзыв в «Санкт-Петербургских ведомостях». Стасов особенно горячо приветствовал самую идею объединения художников.

Очень решительно поддержал новое начинание Салтыков-Щедрин, выступив в роли художественного критика на страницах редактируемого им журнала «Отечественные записки».

«Нынешний год ознаменовался очень замечательным для русского искусства явлением: некоторые московские и петербургские художники образовали Товарищество с целью устройства во всех городах России передвижных художественных выставок. Стало быть, отныне произведения русского искусства, доселе замкнутые в одном Петербурге, в стенах Академии художеств, или погребенные в галереях и музеях частных лиц, сделаются доступными для всех обывателей Российской империи вообще. Искусство перестает быть секретом, перестает отличать званых от незваных, всех призывает и за всеми признает право судить о совершенных им подвигах».

Кто же были участники этой выставки, сумевшие привлечь тысячи посетителей, распродавшие в первые же дни половину всех показанных произведений, заставившие заговорить о себе в печати знаменитого писателя и критика. Кто были эти «передвижники», как их вскоре стали именовать по названию организуемых ими передвижных художественных выставок?

Дело, которое они начали, возникло не вдруг. Но, прежде чем об этом рассказывать, вспомним о тех, кто подготовил им почву.