|
Глава пятаяК весне занятия в приходской школе стали тяготить Архипа. Ни в словесности, ни в арифметике он вперед не продвинулся — преподавали почти то же, что узнал до этого у грека-учителя. Уроков по рисованию не было, к это угнетало мальчишку. Только рассказы Косогубова о родном крае, о литературе западали в его душу. Он пристрастился к чтению. В библиотеке училища оказалось полное собрание сочинений Гоголя Поразило Архипа красочное описание украинской степи в повести «Тарас Бульба». Мысленно сравнивал приазовские просторы с описанными в книге и находил в них много общего. «Словами рассказывает сочинитель, а видишь все, как живое, — думал Куинджи. — А как все можно изобразить красками! Цвета, тени густые и тени слабые. Малиновый восход и оранжевый закат. Грозовые тучи и золотистые облака в солнечный день». И он грустно вздыхал, вспоминая, что у него нет красок. Склонялся над тетрадкой и грифелем, рисовал степь, заросшую буйными травами, и скачущих на ней казаков. В январе, в крещенские морозы, Архип с друзьями ходил на Кальчик, провалился в полынью и сильно простудился. Больше месяца провалялся в постели. Спиридон подсаживался к нему и участливо спрашивал: — Больно, да? — Не очень. Брат подолгу молчал. Потом чесал затылок и глухо говорил: — Как теперь будешь? Много уроков пропустил. Не догонишь дружков. Архип ничего не отвечал. Не мог же он заявить о нежелании ходить в училище. Боялся, что брат выругает его, а то и поколотит. И Спиридон до конца не открывался перед ним. Чабаненко предупредил, чтобы денежной помощи больше не ждал: — Нарядов на новые постройки нет. Могу вылететь в трубу. В семье же Спиридона голодно, держать на шее почти взрослого брата он не в состоянии. И сказать прямо — бросай учение — тоже не решался. Однако, когда Архип выздоровел, пряча глаза, проронил: — Ты, того, не ходи в школу. Сидор Никифорович к делу пристроил тебя. Парнишка не поверил своим ушам. Подался вперед и, не выдавая своей радости, переспросил: — Эт-то, Сидор Никифорович? Берет опять? — Нет. К Аморети пойдешь. Он хлебом торгует. Добротный дом из красного кирпича с большими светлыми окнами купца Спиро Серафимовича Аморети стоял почти у самого спуска к морю в центральной части Мариуполя. От калитки к парадному крыльцу вела мощенная кирпичом дорожка, обсаженная по сторонам кустами уже вовсю зазеленевшего крыжовника. В глубине двора красовались облитые бело-розовой кипенью абрикосы, вот-вот готовые зацвести вишни и сливы. Теплый апрель преображал город, щедро одаривая его дождями и солнцем. Сегодня оно было особенно приветливым для мальчишки. Он шел наниматься на работу. У дома богатого, известного на всем побережье Азовского моря хлеботорговца остановился, оглядел себя. Казался нарядным и торжественным в длинных клетчатых штанах из грубого сукна, в розовой навыпуск рубашке под синим жилетом. Постучал в запертую калитку; через несколько минут ее открыл сам хозяин, высокий мужчина лет сорока, с орлиным носом и черной аккуратно подстриженной бородой. Цепкими орехового цвета глазами посмотрел на приземистого крепыша и криво улыбнулся. — А ты, как на ярмарку, вырядился, — сказал Аморети неожиданно мягким голосом, — Придется принять. — Он поднял голову, глубоко втянул воздух и сказал протяжно: — Благодать какая! Уродит в этом году пшеничка, а? Архип недоуменно посмотрел на торговца. Тот по-прежнему стоял с запрокинутой головой, будто спрашивал небо. Потом вновь заговорил, придирчиво оглядывая парнишку. — Значит, умеешь писать, считать, читать, пачкать стены и конторские книги. Так? — Эт-то, не пачкать, — возразил глухо Куинджи, — Рисова-а-ать. Но Аморети не обратил внимания на его возражение и продолжил: — Мне в доме нужен помощник. Что хозяйка скажет — должен сделать четко и быстро. И еще: прислуживать за столом, чистить утром и вечером нашу обувь. Сможешь? — Эт-то не трудно, — отозвался Архип. — Договорились. Теперь запомни в день святого великомученика Георгия откроется ярмарка. Как раз через две недели, 23 апреля. Будешь неотлучно находиться при мне. Работы хватит — считать мешки с зерном в амбарах. Я куплю их на ярмарке. А другие — в порту. Их буду продавать заморским купцам Проданные и купленные будешь записывать в специальную книгу. — Он немного помолчал, согнутым указательным пальцем почесал нос и заговорил снова. — И вот еще что: ко мне приезжают и приходят люди разных сословий, уважаемые мною гости. При них ты должен быть всегда чистым и опрятным, как сейчас хотя бы. К слову, у меня частенько бывает мой друг Дуранте со своим родственником Феселером. Он художник, делает копии картин Айвазовского. Их заказывают состоятельные люди. Немалые деньги платят Феселеру. При случае я ему скажу о тебе. Архип невольно подался вперед и готов был броситься к ногам Аморети, но врожденная гордость и стеснительность удержали его. К щекам прилила кровь, от волнения проговорил, сильно запинаясь: — Эт-то, я буду ста-а-араться. Выполню все. А вы поговорите с господином Феселером. Я еще не видел настоящего художника. — Хорошо, хорошо, — ответил Спиро Серафимович. — Все в свое время. Пойдем. Они вошли в дом. Слева по пути в хозяйские апартаменты находилась маленькая, похожая на чулан комнатушка без двери с окошком под самым потолком. В ней стоял топчан, втиснутый между стен. — Здесь будешь спать, — сказал хозяин, показывая на короткий топчан. — А теперь давай на кухню. Там покормят тебя. Кухня во дворе... Хотя погоди. Почему ты не спрашиваешь об условиях? — Каких условиях? — Что буду платить за работу. — А разве брат Спиридон не знает? Аморети удивленно вскинул черные густые брови и снова пристально посмотрел ореховыми глазами на парнишку. «Совсем бесхитростный и доверчивый, — подумал он. — Такой мне и нужен». Взял его за плечо и сказал: — Старайся, я тебя не обижу... И Архип вертелся как белка в колесе. Капризная хозяйка то и дело посылала его из кухни в подвал за картошкой и солениями. Заставляла мыть полы в комнатах, чистить не только обувь, но и одежду. Под вечер он падал на свой топчан и мгновенно засыпал. Аморети часто отсутствовал. Ездил по селам и хуторам с приказчиками, выторговывал зерно, засыпал им свои амбары. От амбаров подводы с мешками тянулись на мельницы. Хлеботорговец готовился к ярмарке и к началу навигации, когда на мариупольском рейде появятся иностранные корабли. По возвращении хозяина из поездок его жена меньше помыкала Архипом. Было послабление и в воскресные дни. Обычно под вечер приходили гости. Но ожидаемый с таким нетерпением Феселер не появлялся. И все же ради встречи с ним теперь парнишка согласен был вынести любую работу. Нынче пришли поиграть в карты отец Илия и учитель Косогубов. Аморети позвал Куинджи, чтобы тог накрыл стол. Парнишка появился в дверях и застыл на месте. Сердце обожгла не то боязнь, не то вина перед учителем, которого он никак не ожидал увидеть в доме своего хозяина. Пожалуй, только Семену Степановичу Архип не сумел бы объяснить, почему не стал посещать училище. На уроках Косогубов а он сидел с охотой и внимательно слушал его рассказы по истории государства Российского. Из неловкого положения его вывел голос учителя. — Архип? — удивился он и обратился к Аморети: — А я и не знал, что этот способный юноша ваш родственник... В последнее время я не вижу его на уроках... — Эт-то, — попытался было заговорить Куинджи, но его опередил смущенный хозяин: — Ты, дружок, того, ступай, — Подошел к нему, положил руку на плечо и тихо сказал: — Можешь заняться своими делами. Порисуй, что ли. Архип ушел в свою каморку, Аморети повернулся к гостям и с деланной веселостью проговорил: — Извините, господа. Знаете, на сухую карта не идет. Я на минуточку, распоряжусь. Он прикрыл за собою дверь. Тощий и длинный отец Илия встал со стула и подошел к Косогубову. Держа скрещенные ладони на животе, наклонился к нему. Прошептал, усмехаясь: — А вы, сударь, опростоволосились. — Не понимаю. — Архип не родственник Спиро Серафимовичу. За казачка у него служит. — Не понимаю, — еще больше удивляясь, произнес учитель и пожал плечами. — Ему же нужны знания. Развивать способности необходимо. Отец Илия подставил свой стул к Косогубову, опустился на него и тихо проговорил: — Бог справедлив, сударь. Аморети взял его к себе из сострадания. В люди выведет отрока. Делу купеческому научит. — О чем вы, отец Илия? — воскликнул Семен Степанович. — В нем художник зреет. — Не отрицаю. Однако не зело потребный. К закону божьему прилежания не показал, Ни одной молитвы до конца не заучил. Не токмо господина Бибелли испакостил на бумаге... — Неужто и вас, святой отец? — пряча улыбку, спросил Семен Степанович. — Я и не знал! — Непотребу в зачатии изничтожать следует, — зло сказал священник и перекрестился. — Господи, прости... — Ну и ну! Не обидь ближнего своего. Если мы не поможем Архипу, то кто поможет? Его на попечение купцов или церкви взять бы. Послать в специальное заведение художеств. Дар божий у него... Учитель не договорил — отворилась дверь, и вошел с двумя бутылками вина Аморети. — Из особых запасов, господа, — заявил он торжественно, поднимая бутылки с узкими горлышками над головой. — Бургундское. Приобрел по случаю года три назад на французском корабле. Тогда выгодная сделка состоялась. — А теперь французы и английцы объявили России войну, — нервно сказал Косогубов. — Не могут простить Нахимову разгрома турецкого флота у Синопа1. Война приближается к нам... — На все воля божья, — перебил отец Илия. — Вот именно, божья! Вы даже не подозреваете, насколько божья! — воскликнул учитель. — Чего князь Меньшиков в начале минувшего года ездил в Константинополь? — Цареград — стольный град христианской веры, — отозвался священник, — На поклонение... — Чепуха! Он требовал от Турции уважать православное духовенство в Палестине. В самой Палестине! За тридевять земель от России. И чтобы русский царь имел право покровительствовать христианам — болгарам, сербам, румынам, грекам... Вы слышите, и грекам, которые ныне есть подданные султана. — Они — наши братья во Христе, — вставил отец Илия. — И по крови, — подхватил учитель. — Но турецкий султан отказал Меньшикову, а в октябре объявил войну. Англия и Франция тоже. — На все воля божья. — Воля-то, воля, но торговле в убыток, — проговорил Аморети. Мимо темной комнатушки Архипа прошла хозяйка с горящей свечой, за ней проследовала кухарка с тяжелым подносом в руках. На дворе густел апрельский голубой вечер, сумеречный свет еле пробивался сквозь маленькое окошко. Архип лежал на топчане и неотрывно смотрел на потолок. До него доносился ставший громким разговор Аморети, Косогубова и священника. Дверь в комнату, где они ужинали, забыли закрыть. Но парнишка не вслушивался в их голоса, он был увлечен разворачивающейся над его головой борьбой между чернотой, выползавшей из углов каморки, и вдруг проявившемся на потолке фиолетовым пятном. Он догадался, что над морем взошла луна. Еще невысокая, робкая, потому и свет ее в окне такой трепетный и несильный. Фиолетовые оттенки дрожали, переливались голубыми прожилками и совсем незаметно приобретали синевато-лиловую окраску, такую осязаемую, что оживший квадрат хотелось потрогать рукой... Световая гамма причудливо играла до тех пор, пока полная луна не стала хозяйкой на бездонном звездном небе и пока ее серебристый живой свет не заблестел в голубых стеклах маленького окошка. Архип прикрыл уставшие глаза и тотчас услыхал ясный голос Косогубова. — Ссылаться на волю божью —совсем не означает изрекать истины, отец Илия. — Она заключена в действии. — А действия, милостивый государь, предопределены волею божьей. Взять токмо переселение греков. Всевышний ниспослал митрополиту святому Игнатию провидение. Разлука с Крымом освящена богослужением в Успенском скиту. По наущению господа нашего святой Игнатий служил благодарственный и напутственный молебны вековечной покровительнице детей Иисуса Христа в крымском ханстве. Иноверцы-татары посягнули на икону божьей матери. Однако осквернить ее невмочь песоголовым. — Спрятали в бочке, — вставил Семен Степанович. — Не богохульствуйте, сударь, — сердито сказал священник. — Божья матерь осветилась неприкасаемым светом и ослепила иноверцев. — Ну и ну, отец Илия! — перебил, усмехаясь, Косогубов, — А как случилось, что она по пути из Крыма исчезла? — Козни иноверцев, — отрезал зло священник и поспешно перекрестился. — Все-таки сумели подойти к иконе. А говорил, что ослепила. — Вам, сударь, зелье токмо порчу приносит, — сказал священник и постучал ногтем по бутылке. — Аки паки, сиречь, наоборот. От него я бодрее и смелее делаюсь. Даже разумнее... Значит, все-таки исчезла икона вместе с бочкой. К слову, из-под такого же зелья бочка-то была. Говорили, что марьинцы вместе с ней ушли к татарам. Вот вам и паства, вот вам и воля божья. Все делают люди. — Господин Косогубов, ваши уста глаголят ересь. Вы и чадам в училище такое проповедуете? — вкрадчиво спросил священник. — Упаси бог! Как я смею? В официальном заведении, — проговорил с пафосом Семен Степанович. — Вы первый предадите меня анафеме. А я, знаете, еще пожить хочу. И бургундского выпить в компании с вами. Думал вот поспорить, а у вас кишка тонка на сей предмет. Аморети заразительно засмеялся, потом сказал: — А я-то гадал, как вы, Семен Степанович, вывернетесь? Признаться, стал побаиваться за вас. Отец Илия в нашей парафии мужчина строгий. Так ведь, отец Илия? — Прощаю ему словоблудие, — отозвался священник, — Отпускаю грехи. Тем паче, он в проигрыше. А я, дал господь, с прибытком, — и он жиденько захихикал. — А ему наказание предопределил. Несколько минут в комнате стояла тишина. Как ни напрягал Архип слух — ни одного слова не уловил. Наверное, гости и хозяин метали банк. После паузы стали доноситься короткие глухие слова: — Пас... — Первые... — Пас. Снова тишина, и вдруг довольный возглас священника: — Потрафил! Ужо потрафил! — Право-дело, как иной раз на ярмарке, — заговорил Аморети. — Торговля идет — душа радуется. А то хоть плачь — не сбудешь товар. Или себе в убыток. — Но вы-то процветаете, — откликнулся Косогубов. — Война все карты спутала. — Неужто? — Неприятельский флот с декабря находится в Черном море. А нынче — Россия в состоянии войны. Побоятся к нам заморские купцы прийти, — сказал Аморети. — Море большое, очень большое. Для каждого места хватит. Придут к нам, скажем, итальянские купцы... Вон сколько в Мариуполе их торговых фирм — Видович, Джербулини, Мебели, Галлеано. В виду военной ситуации продадут они подороже купцам наш хлебушек, а те еще дороже перепродадут французам и английцам. В войну за деньгами не стоят. Одни наживаются, другие жизней лишаются. Но как вы, Спиро Серафимович, можете допустить, чтобы этакое делали итальянские фирмы? Оки жадные, а вы чуть подешевле ихнего продайте хлеб купцам заморским. Им выгодно, и вы в прибытке... — На все воля божья, — прогудел священник. — Погодите, отец Илия, — раздраженно отозвался Аморети. — По вашему рассуждению, любезный Семен Степанович, получается, что мой хлеб должен служить неприятелю, врагу отечества нашего... — Ну что вы, дорогой Спиро Серафимович! — воскликнул Косогубов, — Аки паки наоборот. Вы станете истощать казну неприятеля. Чем больше потратит он на хлеб, тем меньше останется денег на оружие. — Истинно так, — подтвердил упившийся отец Илия, потому не понявший иронии Косогубова. — Коли истинно, — подхватил сердито учитель, — то я предлагаю тост за процветание дела Спиро Аморети. Пусть хотя бы он от нашей мариупольской паствы внесет достойную лепту в победу над грозным супостатом, — После минутного молчания он сказал: — А теперь по домам. — Пожалуй, — поддержал священник. — Премного благодарен вам, Спиро Серафимович. Отменная закуска была. — А бургундское? — спросил громко учитель. — Ну, полноте, полноте, — примирительно заговорил Аморети. — Всегда рад с вами разделить часок-другой. Архип прикинулся спящим. Слыхал, как мимо легко проплыл отец Илия, тяжело прошагал в гулких штиблетах Косогубов и, тонко поскрипывая туфлями, проследовал хозяин дома. Вскоре он возвратился, постоял со свечой у коморки и направился в свой кабинет. Куинджи спал беспокойно. Ворочался с боку на бок. Он видел себя рядом с иконой в темной бочке, которая пахла рыбой и была наполовину наполнена водой. Над ней раздавались гортанные крики злобных людей: «Война! Смерть! Кровь!» Стучали ногами, били саблями по железным обручам. Раздавались ружейные выстрелы. Из больших неподвижных глаз божьей матери, изображенной на блестящей доске, текли красные слезы. Архип смотрел на нее и дрожал. Вскрикнув, он проснулся. Ватное одеяло из разноцветных лоскутов сползло на пол, и он озяб. Темень в коморке не была такой густой, как с вечера. Рассвет робко пробивался сквозь окошко. Мягкий свет убаюкивал, и, согревшись, Архип не почувствовал, как погрузился в сон... В среду, после раннего завтрака, Аморети, взяв с собой Архипа, приехал на пролетке к амбарам. Здесь уже было несколько пустых подвод, запряженных лошадьми. В сторонке сиротливо стояла арба с двумя волами. От нее отошел среднего роста мужик в овечьей шапке и в сером сюртуке. Архип узнал Гарася. Обрадованный, поднялся с сиденья и махнул рукой, но тот будто не заметил его. Подошел поближе, снял шапку и поклонился, опустив к земле тяжелую руку с кнутом. — Здравия желаем, господин Аморети, — сказал он. — Возьмите меня в извоз. Волы у меня справные. Кладу на арбу больше, чем на бричку. Спиро Серафимович нацелил ореховые глаза на Гарася, потом, сощурясь, перевел их на арбу. Согнутым указательным пальцем почесал нос. Проговорил, уже глядя на Архипа: — Занеси его в журнал. Да внимательно считай все мешки. — Господин Аморети, — подал голос Гарась. — Чего еще? Ах, да! По гривне за два конца. — Та у меня ж волы... — Потому и по гривне, — отрезал сердито Спиро Серафимович. — Не неволю, коль не подходит. Гарась что-то прошелестел губами, надел шапку и направился к своей арбе. «Неужто не признал? — подумал Архип. — Даже не отозвался». Он не видел возчика больше года, с тех пор, как ездил с ним в Александровку за углем. Аморети приказал парнишке считать и записывать мешки, которые возчики будут укладывать на подводы. Затем ехать с ними в порт и там считать и записывать при выгрузке. — Да смотри в оба. Особенно за тем, что на волах. Чтобы не отставал, — предупредил хозяин. — Дядя Гарась хороший, — ответил Архип. — Я его знаю. — Синек арам догюль, ама маде буландырый2, — сказал тихо Аморети, а громче добавил: — Ладно, приступай к делу. Возчики помогали друг другу таскать мешки с зерном. Вместе с ними работал дядя Гарась. Архипа будто не замечал, и тот не знал, как себя вести. Заговорить же с ним не мог — был все время занят подсчетом мешков. Наконец погрузка закончилась. — Ты, Гарась, трогай первым, — предложил кто-то из возчиков. — И нам легче: не надо гнать лошадей, — поддержали его. Архип закрыл конторскую книгу, взял ее под мышку и, не спрашивая разрешения, взобрался на арбу Гарася. Тот сел рядом, взмахнул кнутом и крикнул: — Цоб-цобе! Выехали на дорогу, что вела в порт. Неожиданно Гарась сказал: — А ты, хлопец, подрос. — Эт-то, думал, что вы не признали меня. Или обижаетесь, — откликнулся Архип. — За что же? Небось, несладко живешь у этого живоглота? Да и где она — та сладкая жизнь? — сказал с горечью возчик. — У Чабаненко делов нема. Приходится за гроши наниматься. Все заработанное на скотину идет. А дома — с хлеба на воду перебиваешься. Эх-хе-хе... Та цоб! — крикнул он и потянул кнутом по спинам волов. — Не надо, дядя Гарась, — попросил Архип, — Им больно. — И то правда. Скотина не виновата. Он надолго замолчал. Понуро опустил голову, думая о чем-то своем. Потом озабоченно сказал: — Значит, батрачишь. — Служу. — Давно? — Скоро две недели, — ответил Куинджи. — Хозяин обещал познакомить меня с настоящим художником. — Не кинул, выходит, — отозвался Гарась и добавил: — Горемычные мы с тобой, хлопец. Не дает бог удачи. И все же не отступай, Архип, держись конторского дела. Арба тяжело тащилась по берегу спокойного моря. Зеленоватая вода лизала сырой песок, что-то нашептывала ему. Верстах в четырех от берега на рейде, купаясь з лучах апрельского солнца, стояли три белых корабля. Гавани для судов Мариуполь не имел, ее нельзя было построить из-за мелководья. К сооруженным каменным причалам могли подходить лишь плоскодонные ялики и лодки с небольшим грузом. Архип бросил взгляд на заморские суда, и ему вдруг припомнился разговор его хозяина с учителем и священником, в котором часто произносились слова «война», «смерть» и «кровь». «Война — это битва, — подумал парнишка. — Такая, как была у Мстислава Киевского с татарами на Кальчике. Но она происходила давно. Тогда сражались копьями и мечами. Враги на лошадях прискакали в наши степи. А теперь на кораблях приплыли. На них есть пушки и с ружей стреляют. Страшно, должно быть. И к нам могут приплыть». Он повернулся к Гарасю и спросил, запинаясь: — Эт-то, вы войну видели? — И ты про нее прослышал? От кого? — У хозяина учитель Косогубов был. Говорил, эт-то, турки. И еще... Французы войной идут на Россию. — Косогубов точно знает. Ему газеты из самой столицы доставляют. Он человек башковитый. Если говорит, то верно, — заключил Гарась. — А на войне страшно? — снова спросил Архип. — Как гадаешь, коли убивают — страшно? — Не всех же убивают. — Бывает, без рук, без ног... А то и без глаза остаются, — ответил возчик. — Помню, годков десять мне было, в Мариуполь приезжал герой войны. Той, что с французским Наполеоном велась. Когда Москва горела. Сам без руки, а бравый такой енерал. Весь город вышел глазеть на него... До нас война тогда не доходила. Не дай бог, коли докатится. Пронеси беду кровавую, пресвятая богородица, — прошептал Гарась и перекрестился. В порту Спиро Серафимович уже поджидал хлебный обоз. Его пролетка стояла недалеко от причала, к которому были пришвартованы две лодки с нерусскими надписями на борту. Архип скорее догадался, нежели сумел прочитать, что иностранное слово означает имя «Мария». Сгружали с подвод и носили мешки в лодки быстрые матросы в синих беретах. Они непонятно перекликались, смеялись и кивали в сторону Архипа, который стоял в арбе, одетый в розовую рубаху и подпоясанный тонким поясом, точно таким, какие были у чужестранных матросов. Парнишка считал мешки с пшеницей-арнауткой и записывал в конторскую книгу. Перед отплытием лодок к нему подскочил молоденький матрос с длинными бакенбардами, протянул руку и, подмигнув, выкрикнул: — Вива! — Вива, — настороженно повторил Архип. — Итальяно? — Йохтур3, — ответил Куинджи и покачал головой. Матрос подмигнул снова и, жестикулируя, стал быстро-быстро что-то говорить. Вытащил из брючного кармана бумажник, достал из него открытку и, широко улыбаясь, протянул ее Архипу. — Венеция, — нараспев сказал он и повторил: — Венеция. Сорвался с места и побежал к лодкам. Только в полдень, когда возчики развязали свои торбы и сели кружком обедать, Архип смог внимательно рассмотреть подаренную открытку. На ней была изображена гондола с высоким носом, на корме стоял мужчина в широкополой шляпе и с длинным веслом в руках. Другой сидел рядом с красивой женщиной в пестром одеянии, играл на мандолине и пел. Но не это поразило парнишку — лодка плыла между высоких домов с многочисленными окнами. Таких Архип еще никогда не видел: они поднимались прямо из воды, отражаясь в ней. Он положил открытку на колени. Поднял голову и застыл, завороженный живыми переливами морской воды. Высокое солнце зашло за небольшое белое облачко, и его тень легла на море. Она темно-зеленым пятном мирно покоилась среди золотисто-серебряного безбрежного простора, который трепыхался, высвечивал то синими, то фиолетовыми, то лиловыми, то сиреневыми полутонами. Оранжевые блики беспрестанно появлялись и исчезали на плавно катившихся волнах. Архип вспоминал свинцовое море осени, когда его краски были холодными и суровыми. Виделась ему спокойная гладь голубой воды в летние предгрозовые дни. «И всегда оно разное, — думал он. — Я бы нарисовал его таким, каким оно бывает. Эх, нет у меня красок». — О чем задумался, Архип? — раздался за спиной громкий голос Аморети. Куинджи вздрогнул., поворотился, исподлобья поглядел на хозяина. Откуда он взялся? Что ему надо? Но тот, вяло грозя указательным пальцем, продолжил: — Ты смотри у меня, не отвлекайся. Возчики уже поели. Пора ехать... А твое желание исполнится. Я же говорил: все в свое время. «Только обещает, — подумал с грустью Архип. — До сих пор не показал, меня Феселеру». Он сел рядом с Гарасем, Предстояло снова ехать к амбарам, забирать мешки с зерном и отвозить на пристань. Считать, сколько погрузили, сколько сгрузили, сходится ли количество взятых из амбара и переправленных на корабль. И все записывать в конторскую книгу. «Кому это нужно? Разве по дороге их кто-то украдет или спрячет? Лучше бы хозяин отдал мне книгу для рисунков». В это время довольный Аморети, глядя на отходящие с грузом лодки, скупо улыбался. Он, как и предсказывал Косогубов, выгодно продал пшеницу итальянским купцам. Теперь бы повыгоднее заключить сделки на предстоящей ярмарке. Не долетает до приазовских степей орудийная пальба кораблей неприятельского флота, не слышны на берегах Кальмиуса и Кальчика залпы ружей русских и турецких солдат, сражающихся где-то в горных местах далеких Балкан. А если не слышны и не видны, то, может быть, и нет ее — войны той треклятой. Во всяком случае, для греческих сел, разбросанных по Мариупольскому уезду, она неведома, ничем не дает о себе знать. И для новых соседей греков — переселенцев из разных чужедальних краев: израильских христиан, немцев-менонистов, прусских и баденских выходцев. Только другие их соседи — семьи казаков атамана Гладкого, образовавшего в 1829 году «землю войска Азовского», да семьи недавних переселенцев из Полтавской, Харьковской, Черниговской, Курской и Смоленской губерний, а еще петровские мещане и казенные крестьяне провожали рекрутов в российскую армию с плачем и причитанием, ибо знали, что идут они на войну, а это все одно, что на тот свет. Но и с войной жизнь людская не останавливается, заботы остаются прежние; паровала весенняя земля и звала в поле хлебопашца. Ко дню великомученика Георгия, он же Егорий храбрый, или святой Юрий, крестьяне повсеместно отсеялись. Подошел черед готовиться к знатной мариупольской ярмарке. Из погребов и амбаров, из клунь и засек вытаскивали соления и лук, семечки подсолнуха и тыквы. Паковали сотканные за долгую зиму ковры, дубленую и сырую кожу и овчины. Гончары укладывали в плетенные из лозы корзины глиняные огромные макитры4, глечики, майолику всех расцветок, детские игрушки, свистульки. Помещики и зажиточные хозяева снаряжали обозы с пшеницей и кукурузой, отбирали упитанных бычков и коров, овец и коз. Все надеялись продать свой товар повыгоднее и купить подешевле нужное в хозяйстве — вилы и лопаты, косы и грабли, гвозди и топоры, седла и сбрую, плуг и борону, сеялку и косилку. Будет удачным торг — мужик в подарок своей жене привезет цветистый полушалок или платок, а детям карамелек, парубок своей невесте — сережки или монисто, матери — красные из сафьяна красивые трелики5, а отцу — хатыр6. За два дня до ярмарки на улицах Мариуполя, прилегающих к базарной площади, стоял колесный скрип телег и арб, огромных возов и повозок, слышались понукание лошадей и покрикивание на волов, ругань мужиков и причитания баб. Свистели бичи погонщиков, мычал и блеял скот. Ехали и шли крестьяне из близлежащих сел и хуторов. Купцы и мещане из Таганрога и Павлограда, Орехова и Александровска, даже из самого Екатеринослава везли железные, бакалейные, мануфактурные товары. Тянулись груженые подводы из Бахмутского уезда с сосковым и дубовым лесом, с каменным углем и железом, с шерстью и солью, с яровым и озимым хлебом. Из-за Кальмиуса с земли войска донского, а также из Черноморья шли обозы с таранью и рыбьим жиром, с икрой, с донскими и судакскими винами. Из Чугуева пригоняли отменных рысаков. Местные обыватели уставляли торговые ряды свечами и мылом, макаронами и кожей, коврами и полстями7, седлами и сбруей, сафьяновыми сапожками и туфлями, расшитыми различными узорами, отделанные серебром и золотом головные уборы и рубахи, Однако над всем преобладала рыба разных сортов и копчения. Аппетитный дух поднимался не только над тысячеголосой ярмаркой, но и висел над всем городом, словно в каждом дворе отворили враз погреба и сараи, амбары и каморки, засеки и схроны, где всю зиму пребывали летние и осенние дары Азовского моря, Кальмиуса и Кальчика. Тающая во рту чуть солоноватая красная рыба, просвечивающийся на свету, солнечного цвета рыбец, истекающая жиром скумбрия, белая и мягкая сула, отливающий розовым сазан, звенящая серебристая таранка, живое золото копченой тюльки, и тут же весеннего улова зубастая щука и головастые сахарные бычки. Владельцы черепичных и кирпичных заводов предлагали свою продукцию. Аморети на ярмарке не торговал, но зато неистово торговался. Имел привычку ходить один от воза к возу, из одного ряда в другой и прицениваться к пшенице. В новом темно-синем костюме с жилетом, в коричневом котелке, пахнущий духами, он вместе с Архипом пришел на заре к своим амбарам. Ярмарка проснулась и готовилась к предстоящему торгу. — До обеда ты свободен. Вот, возьми на сладости, — сказал Спиро Серафимович и протянул двугривенный. — В полдень возвращайся сюда. Архип, одетый по-праздничному в красную рубашку навыпуск, в жилете, в клетчатых штанах и в мягких кожаных чувяках, бродил от палатки к палатке, выстроенных по кругу на базарной площади. В центре, в несколько рядов, расположились брички и возы. Ярмарка гудела, как густой пчелиный рой. В его монотонность врывались то протяжные, то резкие крики торговцев-лотошников: — Подходи, молодцы, есть для вас леденцы! — Бублики-пряники с яблочным наваром — отдаю даром! Им вторили продавцы-коробейники: — Сережки и намиста8 сработаны чисто! Девице понравится — бесплатно достанется! — Кому гребешки — для волос и для души! Взлетали звонкие голоса трактирных зазывал: — У нас чебуреки — сделали греки! На копейку три, хочешь — ешь, хочешь — смотри! — Стар и мал, заходи на пилав! Откуда-то доносилась тоскующая мелодия шарманки. Невдалеке всплескивалась разудалая игра гармони. А у груженной мешками подводы разгорался горячий спор: — Уступи по гривне на пуд. — За такой товар? — Не лучше, чем у других. — А чего со мной торгуешься? Вдруг по-соседству взорвался бабий крик: — Ах ты ирод! Та щоб тэбэ разирвало на шматкы9! Дородная молодайка в длинной юбке и белой кофточке с красным большим платком на плечах стояла на возу и кому-то грозила кулаком, выговаривая: — Та подавысь тою цыбулею!10 Ворюга треклятый! Ярмарка с каждым часом становилась звонче и голосистее, она кричала, пела, смеялась, гудела, плакала, плясала, спорила; казалось, что поднявшееся в безоблачное небо теплое солнце апреля разогревало ее и наполняло неудержимой удалью. Уже у кое-кого состоялись выгодные сделки, кое-кто отторговался и поднимал чарку за удачу. Совсем недавно незнакомые люди ныне обменивались новостями, судачили о видах на урожай, делились радостями и бедами. Возле пустого воза на корзинах, охапках сена и мешках сидели кружком мужики. Посредине стояла бутыль с брагой, лежала домашняя снедь — сало, соленые огурцы, таранка, лук, нарезанный большими ломтями черный хлеб. Мужики смачно ели, то и дело поглядывая на седоусого напарника, который что-то рассказывал, прерываемый взрывами хохота. Архип стал позади воза, прислушался. — А то еще мужик пану досадил, — говорил седоусый. — Раз, как мы ныне, поехал пан с кучером на ярмарку. Когда видит: ведет мужик на ярмарку козу. Ну, пан и спрашивает: «Что за эту козу?» Мужик отвечает: «Дайте коня одного, бо эта коза волков ловит»... Слушатели засмеялись. Рассказчик минуту подождал и продолжил: — Пан тогда говорит кучеру: «Ванька, отдадим коня, одним будем ехать, а коза будет волков ловить». Вот, значит, едут они дорогой, видят: стоят два волка. Пан и говорит: «Ванька, видишь волков? Они наши будут». Пустил козу, волки поймали козу и съели. Громкий смех прервал рассказчика. Он улыбнулся, взял кусок хлеба, положил на него сало и лук, ко есть не стал. Заговорил снова: — Пан и обращается к кучеру: «Ванька, это не та коза, что волков ловит, а волки ее ловят. Мужик обманул нас. Ты стой, а я пойду догоню его и отберу коня». Долгий, заразительный хохот подвыпивших мужиков привлек других слушателей. Они столпились возле седоусого, закрыли его от Архипа, и ему пришлось протиснуться поближе. — А мужик тот, что взял коня за козу, завел его в лес и поставил там, — продолжал рассказчик. — Сам вышел на дорогу и видит — едет пан. «Здорово, мужичок! — говорит. — Не видел ли ты — тут не ехал на коне мужик?» «Видел. Он поехал в лес. Дайте мне своего коня, и я догоню его». Пан дал коня, мужик взял того, что в лесу был, и убежал. А пан ждал, ждал его и ни с чем вернулся к Ваньке. — Так ему и надо, толстопузому! — сказал кто-то в толпе со злостью. Седоусый поднял голову и заговорил громче: — Вот пан и жалуется своему кучеру: «Эй, Ванька, мужик опять обманул меня, взял и другого коня. Ну, как теперь будем ехать? Давай, ты вези, а я буду ехать». — Они, живодеры, все такие, — тихо сказал сосед Архипа. — Всю жизнь ездят на нашем брате. Парнишка поднял голову. Рядом с ним стоял в сером заплатанном зипуне бородатый мужик. Архип вздрогнул — ему почудилось, что это Карпов, которого забрали жандармы из строящейся церкви... А рассказчик вел дальше: — Запрягся Ванька, везет. Вот уже ночь. Доехали они до скирды сена. Стали ложиться спать. Пан в шубе, ему тепло, а Ванька только в жакете, хлопцу холодно. Пан лег в бричку, а кучер залез в мешок и лег под скирду. В полночь Ванька встал, разделся донага и говорит: «Фу, упрел!» «Да ты что? — удивился пан. — Я в шубе замерз, а ты упрел». «Так я в мешке был», — отвечает Ванька. Тогда пан говорит: «На тебе шубу, а меня завяжи в мешке». Ванька завязал пана в мешок, а сам надел шубу, а потом взял кнут да как начал колотить по мешку... Договорить не дали. Смеялись не только мужики, сидевшие у воза, но и те, что окружили их тесным кольцом. — То дайте ж закончить, — попросил седоусый. — Ото ж Ванька выпустил пана из мешка, а сам начал стонать и причитать: «Ой, матирь родная, ой боже мой, как побило меня». А пан его поучает: «Потому побило, что ты глупый. Вот я: как меня ударит по одному боку, я сразу на другой повернусь». «Вот видишь, пан, — отвечает Ванька, — ты здоровый, а я побитый, идти не могу». Тогда пан запрягся в оглобли и начал тащить Ивана. А тот тихонько говорит: «Битый небитого везет. Битый небитого везет...» Снова смех взлетел над толпой, а бородатый мужик, стоявший рядом с Архипом, недовольно прогудел: — На них бы, проклятых, землю пахать. Совсем кровя наши выпили. Он отошел от толпы и затерялся среди густой ярмарочной толкучки... Воспоминания о Карпове омрачили настроение Архипа. Ему стало скучно среди шумной ярмарки, и он решил пойти к амбарам. Неожиданно его окликнули: — Архип! Постой! Он повернулся и увидел Настеньку. В красном сарафане, надетом поверх полотняной вышитой кофточки с длинными рукавами, с розовыми лентами в смоляных косичках, восторженная, она подскочила к Архипу. — Ой, как хорошо, что я тебя встретила! — торопливо заговорила девочка. — Мой папа здесь, продает чувяки. Отпустил меня походить по... — Здравствуй, Настенька, — перебил Куинджи и взял ее за руку. — Вот, мне папа дал три копейки, — похвалилась она, разжимая ладонь. — Разрешил купить намисто. Они выбрались из толкучки и пошли вдоль палаток. Архип не отпускал руку подружки, маленькую и теплую. Ему с Настенькой легко, как в степи. Он немного стыдится девчонки, но в то же время чувствует прилив сил, ибо знает, что может в любую минуту сделать для нее что-нибудь доброе: защитить от мальчишек-обидчиков или подарить свой рисунок, а придет лето — сплести венок из полевых цветов. — Навались, бедовые, на пряники медовые! — раздался веселый крик лотошника. — Во рту тают, в животе играют! Как в раю — на копейку два даю! Навстречу ребятам шел парень в серой поддевке; фуражка с глянцевым козырьком — набекрень, из-под нее выбивается рыжий чуб. У живота он поддерживал ящик, висевший на ремешке, перекинутом через плечо. Архип, не отпуская Настю, остановил продавца, протянул ему пятак. — Эт-то, два пряника, — попросил он. — Можно и на все, сударь, — отозвался парень и щедро подмигнул: — Для такой мадамы... Куинджи исподлобья посмотрел на лотошника. То ли не по-детски серьезный взгляд, то ли выразительные черные глаза удивили парня. Он стал серьезным, молча отсчитал сдачу и подал два пряника со словами: — На здоровьице, сударь! Архип отпустил Настенькину руку, вложил в нее пряник. Зардевшись, она опустила голову и прошептала: — Спасибо. — А ты ешь, ешь. Стеснительно откусив мягкий пряник, радостно проговорила: — Ой, какой вкусный! Я таких еще не ела. Ты попробуй свой. Архип начал есть, поглядывая на Настю. Потом они беспричинно засмеялись, взялись за руки и, покачивая ими, пошли, не замечая вокруг ни многоликой толпы, ни звонкоголосицы ярмарки. У церковной ограды, где проходила граница торговых рядов, сидели нищие и калеки. Невдалеке от входа во двор храма толпились люди. К ним направились Архип и Настя, пробрались вперед и увидели сидевшего на маленьком пустом бочонке длинноволосого седого старика в белых полотняных шароварах и рубахе. На коленях он держал бандуру, под ее аккомпанемент пел чуть хриплым, но сильным голосом: Менший брат теє зачуває, Бандурист на низкой ноте закончил пение и опустил седую голову. Слушатели стояли, не шелохнувшись. Крестьянка с маленьким морщинистым лицом держала у глаз хусточку11 и вытирала слезы. Блестели глаза у полногрудой молодицы, державшей на руках младенца. Над головой Архипа и Насти раздался печальный шепот: — Та це ж про нашего Миколу вин спивав. Забралы бидолагу на войну з туркамы. Може, вже загынув десь, — и женщина заплакала. — Пишлы, пишлы звидцы, Ярыно, — отозвался глухой голос, видимо ее мужа. — Годи сэрцэ рваты. — Нэхай ще заспивае, — всхлипывая, сказала Ярина. — Дай сердешному копийку, дай. Крестьянин оттеснил ребят и подошел к старику, поклонился и положил медный грош в шапку. Из толпы вышли еще несколько человек и направились к кобзарю. — Спасыби, люды добри. Спасыби, — сказал он, склоняя голову. — А тэпэр послухайтэ писню нашого батька-заступныка Тараса Шевченка... Тяжко, важко в світі жити Архип все сильнее сжимал руку Насте, но не замечал этого. Неотрывно смотрел на кобзаря, мысленно повторяя за ним горькие слова, будто они ведали и о его сиротской доле. Ему тоже бывает тяжело и трудно. Никто не приласкает, не приголубит. Один, всегда один... Нет, есть Настенька, она — верный товарищ. Парнишка вздрогнул и разжал руку. Виновато посмотрел на девочку. Лицо ее побледнело, на глазах выступили слезы. Он снова схватил тоненькую руку, стал потирать, гладить ее маленькие, посиневшие пальцы. — И совсем, совсем не больно, — храбро прошептала она. — Зачем терпела? — спросил Архип взволнованно. — Эт-то, я... Он поет, — и виновато замолчал, снова уставясь на седого бандуриста, а тот продолжал: А я піду на край світа... Не понимая, что с ним происходит, Архип медленно направился к старику, вытаскивая из кармана клетчатых штанов оставшиеся после пряника деньги. Молча положил их в шапку бандуриста и возвратился к Насте. Взял ее за руку и вышел из толпы. Через минуту заговорил твердо, будто кому-то возражая. — Эт-то, я все одно уеду... учиться на художника. — Уедешь? — упавшим голосом переспросила девочка и вдруг отрешенно, по-взрослому, повторила. — Уедешь... Забудешь меня. Люди становятся большими и забывают. — Нет, Настенька, — горячо возразил он. — Эт-то, я тебя никогда не забуду. Стану на-а-астоящим художником, на-а-арисую картину: широкая-широкая степь, вся в цветах. Ты посредине... Красивый венок на голове... — И пусть гуси рядом, — шепотом попросила Настя. — Белые, белые... — И наших гусей, — согласился Архип. — Ой, — неожиданно воскликнула она. — Наверное, папа уже ищет меня. — Сорвалась с места и побежала. — Приходи к нам в гости! — прокричала уже из толпы и затерялась в ней. Архип направился к амбарам, пересекая ярмарочную площадь. Он торопливо шел вдоль палаток, где толклись мужики и бабы, они торговались, кричали, спорили, переругивались. Только у одной палатки людей стояло немного. Архип приблизился к ней и застыл в изумлении — она с трех сторон была увешана лубочными картинками. Как же не увидел раньше? Сдерживая нахлынувшее волнение, он подошел поближе. На деревянных полках покоились церковные позолоченные книги «Библия» и «Евангелие», попроще — «Житие святых». Рядом в скромных политурках лежали различные переводные романы. Толстые, солидные, в сафьяновых переплетах, находились отдельно, возле них стоял хозяин палатки — жилистый бритоголовый старичок с умными глазами, успевший уже где-то загореть до черноты. На отдельных столах были раскрыты листы с гравюрами Густава Дорэ к «Божественной комедии» Данте. Необычайное изображение людей и каких-то чудовищ заворожило Архипа. В них было что-то пугающее и в то же время притягивающее. Он перевел взгляд на старика, увидел за его спиной иконы и прикрытые слюдой пейзажи — оттиски гравюр Рембрандта. Но имя великого голландца ничего не говорило Куинджи. Кто-то спросил о цене гравюр. Старик назвал, и Архип машинально сунул руку в карман. В нем зазвенели медяки. Достал их и пересчитал — целых пятнадцать копеек. Посмотрел, как покупатели перекладывают и и рассматривают монохромные гравюры, и себе принялся выбирать оттиск. Хозяин увидел его и сказал строго: — Мальчик, руками не трогай. — Эт-то, я хочу купить, — твердо ответил Архип. — Вот эту. — Он показал на небольшой лист с изображением корявого старого дерева, стоящего у самого озера. На противоположном берегу виднелись постройки и две ветряные мельницы. — А у тебя губа не дура. Понимаешь! — Сколько стоит? — по-прежнему серьезно спросил Куинджи и вытащил из кармана деньги. — Эт-то, все у меня, — сказал он и добавил уже стеснительно: — Я люблю рисовать. — М-да... Маловато у тебя, — проговорил хозяин и погладил загоревшую лысину. Потом с прищуром изучающе посмотрел на парнишку и сказал: — Хотя и знатная картина, да особенно не наживешься на ней. Так и быть — бери. Не часто такие юнцы, как ты, покупают мой товар... Чей же ты будешь? — Архип я. Живу на Карасевке, — ответил Куинджи и улыбнулся. — Ну что ж, Архип из Карасевки, желаю тебе нарисовать когда-нибудь такую же картину, — сказал старик и похлопал его по плечу. Не чуя под собой ног, счастливый Архип бегом отнес гравюру в свою коморку и положил на тумбочку. Запыхавшийся, возвратился к амбарам. Аморети стоял в кругу подвыпивших мужиков и говорил покровительственным тоном: — Я вам всегда плачу больше других. Помните это... Даст бог, будет урожай, к покрову богородицы привозите прямо сюда. Не обижу. Хмельные мужики вразнобой заговорили: — Благодетель наш... — Ды-к мы... Мы того... — Ну, со всей душой... Аморети не отпускал от себя Архипа до самого вечера. Мужики на возах и арбах везли к амбару мешки с пшеницей. Спиро Серафимович ходил от подводы к подводе, просил развязать то один, то другой мешок, набирал горсть янтарного зерна и пересыпал его с ладони на ладонь. — Не изволь сумлеваться, хозяин, — говорил мужик. Но Аморети не отвечал, отходил от подводы и шел в амбар. Здесь он приказывал Архипу: — Не ошибись, точно записывай. Солнце уже опустилось на мариупольские крыши, когда они возвращались домой. У ворот дома их повстречал восторженными восклицаниями и всплеском рук расфранченный господин чуть выше среднего роста, годов тридцати пяти. — Бог мой! Вы ли это, Спиро Серафимович! Похудел в заботах торговых, совсем похудел. Здравствуйте, дорогой мой. Вот снова приехал к вам, и не с пустыми руками! Слова из него выкатывались гладкие, как морские камешки. И сам он сиял словно новенькая копейка. Круглолицый, с тонкими черными усиками стрелочкой, каштановые волосы до самых плеч симпатично вились из-под высокого черного котелка. Узкие светлые в голубой отлив и в синюю клетку брюки, дымчатый длинный сюртук с зеленой прожилкой, застегнутый на две верхние пуговицы, на шее красная косынка, повязанная огромным бантом. Остроносые штиблеты, начищенные до блеска, казалось, отражали весь мир. Архип сразу понял: знакомый Аморети не мариуполец. — Вам кланяется мой любезнейший родственник Дуранте, — продолжал элегантно одетый господин. — Пожалует к вам через три дня. — Буду рад повидать его, — наконец сумел произнести Аморети. — Так же искренне рад видеть вас. Что же мы на улице? Архип пошел сзади них и слышал отдельные фразы разговора: «Только от Айвазовского...» «Закончил новую»... «Привез новую»... «Хотел бы осчастливить»... Раздался громкий смех гостя и сдержанный Аморети. Потом хозяин повернулся к парнишке и приказал: — Ступай на кухню, поешь. Понадобишься — позову. После ужина Архип забился в свою каморку, зажег керосиновую лампу и стал рассматривать купленный оттиск гравюры. В мигающем свете рисунок приобрел таинственность: зашелестела крона дерева, зашевелились крылья мельниц. Прищурив глаза, Куинджи то приближал, то отстранял от себя гравюру, и пейзаж на ней оживал. Увлеченный, не заметил, как в дверях каморки остановились хозяин и гость. Они несколько секунд постояли молча, затем Аморети спросил: — Откуда это у тебя? От неожиданности Архип на мгновенье застыл, держа в вытянутой руке гравюру. Но, узнав голос, медленно повернул голову и ответил: — Купил на ярмарке. — Небось, все деньги истратил, что я дал тебе утром? — Простите. Спиро Серафимович, — прервал гость и обратился к Архипу: — А зачем она тебе? Парнишка пожал плечами, наклонил голову, исподлобья поглядывая на незнакомца. Тот снова спросил: — А там были другие картины? — Были... Эт-та нравится мне. — Ты прав, — согласился гость и повернулся к Аморети. — Настоящий Рембрандт, великий живописец. У вашего помощника, Спиро Серафимович, отменный художественный вкус. — У него, по-моему, природные задатки, он рисует, — ответил Аморети. — Архип, этого господина зовут Феселер, он художник. Помнишь, я тебе говорил. Куинджи вскочил с топчана и, волнуясь, еле выдавил из себя: — Эт-то, вы — на-а-астоящий... — Успокойся, Архип, — попросил Феселер. — Ты давно рисуешь? — Не знаю... — Его брат говорил, что стены пачкает с пяти лет, — отозвался, улыбаясь, Спиро Серафимович. — Как только побелят печь, так и разрисует ее. — От бога, — задумчиво сказал Феселер. — Но как этого мало для совершенства. Учиться бы таким, но негде. Пока до академии дорастут, все выветрится. — Он вдруг оживился, обратился к Архипу: — Пойдем со мною. Опережая Аморети, Феселер открыл двери его кабинета. За ним стеснительно вошел Куинджи и растерянно остановился. Ему почудилось, что в комнате исчезла стена и перед ним открылось огромное светящееся море. На берегу, слева, стоял маяк, невдалеке от него — лодка с убранными парусами. Вокруг плавные фиолетово-синие волны. Из-за желто-оранжевых густых облаков выглядывает солнце. Его розовато-золотистый свет разливается под самый горизонт на водной глади, которую бороздят несколько парусников. Архип, не веря увиденному, закрыл глаза. Встряхнул головой и снова уставился на картину и тут только заметил, что рядом с ней стоит другая. Мирное ночное море у отвесных скал освещено низкой луной. Ее отраженный свет рябит на темной воде. Насупившиеся густые тучи, просветленные луной, плыли над одиноким корабликом, мирно стоявшим невдалеке от угрюмого берега. Парнишка пересилил робость, подошел к картине и протянул было руку, чтобы потрогать живые блики на воде, но тотчас с испугом отдернул ее. Попятясь назад, остановился у двери. Начал переводить взгляд с одного полотна на другое и ощутил, как все большее чувство беспокойства и душевного трепета охватывает его. Красками можно было сотворить чудо, юноша подсознательно верил в него, и вот перед ним открылось это чудо, хотя он смотрел на добротные копии, сделанные Феселером с картин Айвазовского «У маяка» и «Мыс Фиолент». Художник-копиист все время наблюдал за Архипом. Сначала по лицу мальчишки разлилась бледность, глаза заблестели, выражая изумление и взволнованность. Затем они заискрились любопытством, а через некоторое время прищуренный взгляд Куинджи уже оценивал увиденное. Восторг, ошеломление постепенно переходили в естественное восприятие того, что сделал человек своими руками. Наконец, уже совсем спокойный, он обратился к Феселеру: — Эт-то вы нарисовали? — Картины, сделанные с оригиналов, не рисуют, любезный, а пишут. И вообще, красками только пишут, а не рисуют. Вот и я попытался в какой-то мере приобщиться к оригиналам Айвазовского... — Не скромничайте, дорогой, — прервал Аморети. — Вот эту, — он показал на «Мыс Фиолент». — Ночное море... Я покупаю. Она станет самым большим богатством в моем доме. — Нет, нет! — запротестовал Феселер. — Полотно не имеет цены, а потому никаких денег. — Он сделал паузу и патетически закончил: — Я его дарю вам! Считайте, что от самого Ивана Константиновича получили. — Эт-то, тоже художник? — спросил Архип. — Любезный юноша, Айвазовский — гениальный живописец. В России... Больше — во всем мире не было, нет и не будет ему равного. Оригиналы этих картин создал он. Самое удивительное то, что Иван Константинович почти никогда не пишет с натуры. Он много наблюдает, запоминает или записывает и зарисовывает карандашом. — Я тоже напишу такие, — неожиданно твердо сказал Куинджи. — Мне бы поучиться у него. Феселер снисходительно улыбнулся. — Стремление похвально, — сказал он и с грустью добавил: — Я тоже мечтал стать генералом в живописи, а подвизаюсь в адъютантах. — Ну, полноте. Такие деньги, как у вас, не каждому даются, — проговорил Аморети. — Не в одних деньгах счастье, — все так же грустно отозвался художник. Потом спросил Архипа: — Ты мне можешь показать свои рисунки? Парнишка сорвался с места, но его остановил Аморети. — Это не к спеху, — сказал он. — Завтра, а сейчас уже поздно, пора спать. Выпроводил Архипа за дверь, прикрыл ее, подошел к Феселеру, обхватил за плечи и, довольный, проговорил: — А мы, с вашего разрешения, за стол сядем. Он давно ждет нас. За ваши картины не грех и по маленькой пропустить. Да и у меня нынче чудесно получилось... Примечания1. Сражение произошло 18 (30) ноября 1853 г. 2. Муха не падаль, а вызывает тошноту (буквально). О человеке, который может навредить (греч.). 3. Нет (греч.). 4. Горшки (укр.). 5. Женская обувь (греч.) 6. Обувь, вроде галош (греч.). 7. Покрывало для ног в экипаже. 8. Монисто (укр.). 9. Куски (укр.). 10. Лук (укр.). 11. Платочек (укр.).
|
А. И. Куинджи Вид на Кремль и храм Василия Блаженного, 1882 | А. И. Куинджи Вид на Кремль с Замоскворечья, 1882 | А. И. Куинджи После дождя, 1879 | А. И. Куинджи На острове Валааме, 1873 | А. И. Куинджи Море. Крым |
© 2024 «Товарищество передвижных художественных выставок» |