|
Глава третьяПробудилась приазовская степь, забушевала весенними красками, заплескала разнотравьем, оделась в радужный наряд цветов. Над желтым ковром горицвета, над гордыми соцветьями бледно-фиолетового шафрана, над огненно-красными воронцами весело заливается жаворонок. Малюсенькая точка висит в прозрачной синеве, а серебристый звон слышен далеко-далеко. Архип сидит на бричке дяди Гарася и с любопытством смотрит по сторонам. Колеса оставляют легкий след на еще мягкой дороге. Мерно покачивая головами, круторогие волы, безучастные ко всему на свете, медленно тянут бричку. Сколько длинных и однообразных верст отшагали безропотные животные — не знают ни они, ни их владелец дядя Гарась. Мальчик сидит рядом с ним, ощущая на правой щеке ласковые лучи солнца. После долгой зимы, такой горькой для Архипа, оно кажется приветливым, улыбчивым. Потерю Карповых, их арест мальчик переживал долго и болезненно. Он стал замкнутым, со взрослыми почти не разговаривал. На вопросы Чабаненко отвечал односложно, и тот мало беспокоил его. Подарил ему еще одну конторскую книгу и даже итальянский карандаш. Просьбу Гарася отпустить Архипа вместе с ним удовлетворил сразу. И вот они едут по старому шляху, известному чумакам с незапамятных времен. Едут в верховья реки Кальмиус, где можно купить каменное уголье. В путь отправились затемно. На рассвете Мариуполь и Карасевка скрылись за холмами, а сейчас синий день, по-весеннему веселый и торжественный, пронизан золотистыми лучами. Гарась глубоко вздохнул, перекрестился и негромко сказал: — Благодать божья разливается. Каждая пташка и зверек радуются теплу. И человек сердцем отходит. — Хороший человек, — отозвался Архип и насупился. Добавил сердито: — Эт-то, плохой — всегда плохой. Дадю Карпова и Митрия за-а-аковали в ка-а-андалы. — Что поделаешь, Архипка? Такой закон в России, — ответил грустно Гарась. — Простой крестьянин — слуга у помещика. Подневольный. — Эт-то, кто такой слуга? — Ты у Чабаненко слуга. Я — тоже. Но нам хозяин деньги платит за службу. Он власти не имеет побить нас. Мы уйдем от него, потому что свободные люди. А от помещика крепостной уйти не может. Он, как мои волы, — хочу ударю их кнутом, хочу продам, хочу отпущу в степь. — Бить никого нельзя. Даже собак и кошек, — твердо сказал Архип. — Доброе сердце у тебя, сынок. От матери, знать, передалось... Земля ей пухом, — проговорил Гарась и снова перекрестился. Немного помолчал, громко крикнул: — Цоб-цобе! Волы по-прежнему понуро тащили телегу; наезженная дорога то опускалась в долины, то поднималась на перевалы, покрытые молодым, еще зеленым ковылем. Возчик по привычке занес над головой короткий батог и выкрикнул: — Цоб-цобе! Повернул голову к Архипу, заговорил снова: — В неволе и птица не поет. У нас, возьми, какие радости были? Деды и прадеды до десятого колена, а может и больше, под крымскими ханами беду терпели. Язык родной забыли. Греки мы, а разговариваем по-татарски. Своих братьев по крови не понимаем — тех, которые сохранили язык отцов. Так-то, сынок... Нам царица дала землю и волю на сто лет. А разве мы вольные от бедности? Опять богачи вперед вылезли. А они жадные. Зенгинин гойну хопса, гарибин джаны чихар1. У великороссов и малороссов так совсем горе. В кабале их держат помещики. Но народ не мирится, — говорил Гарась вполголоса, будто рассуждал вслух. Неожиданно громко спросил: — Ты слыхал про славного Тер-Оглу? — Нет, — отозвался мальчик. — Тогда послушай. Как дед рассказывал, так и я передам тебе. Дорога длинная, время скоротаем. Гарась поерзал на широкой, лежавшей на бортах телеги доске, устраиваясь поудобней, снова крикнул на волов и начал рассказ: — У одного падишаха, царя, значит, был конюх. На всю округу один такой — лучших скакунов выращивал. Как-то мимо дворца табун лошадей гнали. Падишах приказал конюху выбрать из табуна двух породистых рысаков. Ходил, ходил конюх среди лошадей и ничего подходящего не нашел. Но к своему государю пришел не с пустыми руками, привел пару жеребят. А они некрасивые, на ногах еле стоят, только на свет народились. По приметам конюх знал, что из них вырастут первые скакуны на все царство-государство. Не успел сказать этого падишаху, а тот как закричит: «Не можешь отличить хорошей лошади от плохой? Насмехаешься надо мной, собачий сын? Приказываю ослепить его!» И конюху выкололи глаза. Архип вздрогнул и схватил возчика за руку, испуганно прошептал: — Эт-то... Дядя Гарась, за что же так? — А так вот — ни за что, сынок. Царям да богачам все дозволено. — И он умер, да? Конюх, — все еще шепотом спросил мальчик. — Ты слушай, что дальше было... Значит, выкололи глаза конюху, и с тех пор стали называть его Тер. Ну, если по-нашему, то слепой. Посадили его в самую захудалую хату, кормить стали, как нищего. У конюха был сын, из-за слепого отца его прозвали Тер-Оглу. И хотя падишах отнял у Тера белый свет, но умение выхаживать лошадей отнять не смог. И никто, даже сам царь, не сможет отнять у человека доброе сердце и то, что ему от бога дано... Тер вырастил из некрасивого жеребенка сильного скакуна, дал ему имя Крат, лучшая лошадь значит, подарил сыну и сказал: «У тебя лучшая в царстве лошадь. Езжай в лес, он тебя укроет от гнева падишаха и богачей. Они унижают бедных людей. Могут избить палками, забрать последнее зерно, выколоть глаза, как мне, или казнить. Мсти им, сынок, за своего отца и за всех бедных. В лесу ты найдешь себе смелых товарищей», Так и сделал Тер-Оглу. Он покинул родной дом, стал разбойником. Нападал на богачей и купцов жадных, забирал у них золото и товары, и все отдавал бедным людям. Молва о смелости и храбрости Тер-Оглу пошла по всему царству-государству. Падишах посылал свое войско поймать бесстрашного разбойника, но его укрывал могучий и темный лес. Тер-Оглу не боялся ни стражников падишаха, ни лешего, ни другой нечистой силы. — Леший? — повторил вопросительно Архип. — Тоже царь? — Угадал, — ответил, скупо улыбнувшись, Гарась. — Страшный царь, лесной. Однак в натуре его никто не видел. — Чего не видно, того нет, — твердо проговорил мальчик. — Э, не кажи, брат. Я про лес такого наслышан от людей бывалых — волосы дыбом подымаются от страха. Этот леший, особливо в дремучем лесу, что хочешь с человеком сделать может. Он хозяин лесного царства. Уяви себе — кругом деревья до самых туч стоят, ни назад, ни вперед не видно, одна тропочка петляет, а по ней человек с котомкой бредет. Ты за ним, гадаешь, что он по нужному делу через лес направляется. А то леший прикинулся мужичком. Заведет в такую чащобу, где волков, медведей, другого дикого зверя видимо-невидимо, вот и конец твоей жизни... А то враз песня в лесу почудится или филин кричать начнет. Жутко становится, ни с того ни с сего плутаешь меж дерев высоких. С лешим не шути. Сказывали сведущие люди, которые возле леса живут, — далеко не заходят, боятся нечистого. А вот Тер-Оглу ничего не пугался. — Эт-то, дядя Карпов говорил — лес красивый... — Леса разные бывают. Оно — в каком краю. Раньше особливо глухие леса росли. В таких, значит, и разбойничал Тер-Оглу... Слушай, что дальше сталось. От быстрой езды у коня часто терялись подковы — не простые, а медные. Однажды Тер-Оглу приехал к кузнецу и попросил подковать скакуна. Кузнец быстро справился — подковал. Тер-Оглу дал ему за работу золотой червонец. Ну, десять рублей значит. Большие деньги. Кузнец взял деньгу и незаметно провел по ней большим пальцем. Показывает ее Тер-Оглу и говорит: «Она стерта». Не пригодная значит. Просит другую. Разбойник дал ему самый новый червонец, — и снова свершилось чудо — монета опять оказалась стертой. Догадался тогда Тер-Оглу, что кузнец настоящий богатырь, пригласил его к себе в напарники. Стали они вместе богачей, ханов, купцов на дорогах перестревать и забирать все драгоценности и добро всяческое. Себе ничего не оставляют, все бедным людям раздают... Рассвирепел, разгневался государь. Кричит на своих прислужников, ногами стучит, ногти от злости себе кусает. А самый главный стражник на коленях ползает и клянется из-под земли достать разбойника. А Тер-Оглу с кузнецом по имени Темир-Оглу еще пуще богачей наказывают. Как-то рано утром едут они по лесу, слышат печальную песню. Остановили коней, спрятались за деревьями широкими. Видят — юноша в бедной одежде на тропке показался, песню о своей несчастной любви поет. Такая она была... — Гарась на мгновенье замолчал, прокашлялся, выпрямился и хрипловато запел. Архип поглядывал на возчика. Тягучая и тоскливая песня тревожила сердце, и мальчик сожалел, что с ним нет скрипки, он ведь умеет играть на ней, сразу подобрал бы мелодию и вторил дяде Гарасю. А тот, внезапно оборвав песню, крикнул «цоб-цобе!» — и продолжал рассказ: — Тер-Оглу и Темир-Оглу выехали навстречу юноше, расспросили, где живет его девушка. Тот охотно ответил. «Не убивайся, — сказали они. — Возлюбленная будет принадлежать тебе». Так оно и вышло. Проворный и бесстрашный Тер-Оглу увез девушку на своем скакуне, а неповоротливого кузнеца схватила стража. Ее тогда поставили в каждом селении. Падишах и его подданные обрадовались: подумали, что поймали, наконец, самого Тер-Оглу. Решили казнить его при всем народе. Мол, смотрите, как будут сдирать кожу с ненавистного богачам разбойника. Узнал об этом Тер-Оглу и поклялся спасти своего верного друга. Переоделся в одежду сторожа-лесника, пробрался к месту казни Темир-Оглу. Видит, невдалеке сидит сам падишах. Переодетый Тер-Оглу совсем близко подобрался к кузнецу и спрашивает его, что с ним хотят сделать. Темир-Оглу сразу узнал своего напарника, обрадовался и весело ответил: «А ничего! Будут надевать красные сапоги». Это значит сдирать кожу на ногах. Тогда Тер-Оглу в ответ на слова кузнеца громко сказал: «Так тебе и надо, разбойник!» И тут же обратился к падишаху: «О великий, преступник все равно подохнет, так заставь его перед смертью спеть какую-нибудь песню. Говорят, он большой мастер петь. Пусть тебя, великий, и народ твой потешит». Падишах приказал, и кузнец запел. В песне он смеялся над прислужниками падишаха, называл их баранами, которых ничего не стоит провести за нос. Говорил, что Тер-Оглу жив и он еще отомстит богачам за бедных людей. Народу песня понравилась, толпа зашумела, стала подбадривать кузнеца. Поднялся страшный шум, стража бросилась успокаивать людей. В это время Тер-Оглу и кузнец исчезли. Неподалеку стояли их кони, и они ускакали в густой лес. Вот какой был Тер-Оглу — защитник бедных, — закончил рассказ возбужденный Гарась, взмахнул кнутом и весело прикрикнул на волов: — Ну, живей, живей пошли! Архип долго молчал. Как ни напрягал он своего воображения, а не мог представить лес, в котором разбойничал Тер-Оглу. Вокруг лежала степь. Под самый горизонт простиралась она взбугренным зеленым ковром под золотистым солнцем. Карпов тоже рассказывал про лес, про березы и ели, рисовал их в конторской книге. Какой же он, этот загадочный лес? Может быть, в эти минусы раздумья у мальчика уже зарождалось желание во что бы то ни стало побывать в лесу, увидеть и услышать его голос, ибо о нем говорят, как о чем-то могучем и таинственном. Архип тронул возчика за рукав и спросил: — Дядя Гарась, эт-то, вы в лесу бывали? — Нет, в настоящем, дремучем не приходилось, — ответил тот. — Рощицы по балкам встречал. Их насквозь видать. Тощие они, жидкие. Длинная однообразная дорога начала утомлять. Архип, рано вставший сегодня, перебрался с сиденья в бричку и лег на душистую траву, скошенную Гарасем вчера вечером. Под мерное поскрипывание колес и покачивание брички Архип уснул. Уже на закате его разбудил разговор Гарася с незнакомыми людьми. Мальчик открыл глаза, приподнял голову. Невдалеке паслись волы, телега стояла на обочине дороги. Чуть поодаль, положив на землю по охапке травы, сидели Гарась и два бородатых мужика в лаптях. Было им лет по сорок. Сбоку них лежали котомки из суровой холстины. — Нету никакой мочи, братец, — говорил с присвистом скуластый, с красными слезящимися глазами мужик, что сидел справа от Гарася. — Ни коровенки, ни лошаденки в хозяйстве. Гол как сокол. На барина — денно и нощно, денно и нощно... — Измывается, — вставил его напарник. — На скотном дворе яму выкопали. Бревнами обложили. Непокорных в ней карает. Мою младшую сестру до могилы довел. Приказал ей на ночь в его покои являться. Знамо зачем... Она в лес убёгла. Пымали ее, бедолагу. Нагишом в яму ту треклятую посадили и водой обливать начали. А дело по морозцу было — слегла она от хвори. Через три недели на погост снесли... — Убёгли от зверя-супостата, — снова заговорил красноглазый мужик. — Куда же теперь? — спросил Гарась. — Пробираемся на Дон. Слух такой, что там вольная земля. — Земля-то вольная, да мужики подневольные, — отозвался возчик. — Прятались у нас такие, как вы. Нашли их, жандармы в кандалы заковали. — Все едино, жисти нету и без кандалов, и с кандалами... Ну мы пойдем, — сказал красноглазый, подымаясь. — Благодарствуем, хозяин, за хлеб и соль... — Так на восход и держите. К Миусу выйдете. Притихший Архип слушал разговор взрослых. Убавившаяся было в последнее время душевная боль по Карповым снова напомнила о себе. Почему люди обижают друг друга? Разве можно так? Он сам защищает от плохих мальчишек собак, птиц, кошек — их мучить нельзя, нельзя бить. Им больно, как и человеку. А кто защитит людей? Увидев, как мужики забросили за плечи котомки и собрались уходить, Архип вспомнил о своей торбочке с харчами, припасенными на долгую дорогу. — Дяди! — крикнул он и тише добавил: — Постойте. Вот... — Спрыгнул с брички, держа в руках мешочек. Подбежал к мужикам и протянул его. Сказал стеснительно: — Эт-то, возьмите. Красноглазый мужик поглядел на Гарася, проговорил смущенно: — Благодарствуй, паря. Нам того — дали. — Возьмите, — уже требовательно сказал Архип. — Вам да-а-алеко идти. — Верно, — поддержал Гарась. Беглецы низко поклонились и пошли в степь, все дальше и дальше удаляясь от дороги. — Пора и нам, — нарушил молчание возчик. — С первыми петухами будем в Малом Янисоле. Там переночуем. Через двое суток они остановились на ночлег в селе Новотроицком. За скудным ужином приютивший их крестьянин рассказал о чудном барине по прозвищу Графф, который приехал сажать в степи лес. — Живет через дорогу у Хомы хромого, — говорил он. — Четырех хлопцев нанял на подмогу себе. Такие, как ты, будут. — Крестьянин показал на Архипа. — Учеными хочет сделать по лесной части. Да бедуют они на казенных харчах. И барин пообносился, но дела не бросает. Пуповиной к земле прирос. Там, где могила Гончарихи, над Калилагочевой балкой шумят его деревца. Аж чудно — в голой степи лес поднимается. Раньше от бога все было, а зараз люди мудруют. У Архипа от любопытства и нетерпения загорелись глаза. Где-то рядом растет лес. Вот посмотреть бы на него! Только-только засерело небо, как Архип вскочил на ноги. Оглядываясь на храпевшего под кожухом Гарася, он на цыпочках вышел во двор и отправился к хате Хомы хромого. Ждать пришлось недолго. Из низеньких дверей мазанки вышел сухопарый мужчина лет тридцати пяти в соломенной шляпе, в брюках, заправленных в яловые сапоги, и в холщовой косоворотке, подпоясанной узким ремешком. В руках держал потертый кожаный баул. Он повернулся лицом к восходу, постоял немного и направился в небольшой сарай, оттуда вывел гнедую лошаденку. Запряг в дрожки, взял под уздцы лошадь и вышел за невысокий каменный тын. Здесь он увидел Архипа, наблюдавшего за ним. — Ранний гость к нам пожаловал, — проговорил мужчина и приветливо улыбнулся. — Ну, подходи поближе, будем знакомиться. Я — подпоручик корпуса лесничих Виктор Егорович Графф. Через два «эф», в отличие от родового звания. С кем имею честь? Архип не понял вопроса лесничего и вскинул на него недоуменный взгляд. Графф в свою очередь с любопытством смотрел на ладно скроенную приземистую фигуру мальчишки со взлохмаченной курчавой головой и пронизывающими черными глазами. Они поражали недетской глубиной и мыслью. — Не в помощники ли ко мне пришел? — вновь заговорил он. — Откуда ты и как имя твое? — Эт-то, Архипом нарекли. Живу на Карасевке, в Мариуполе. — Далеченько ты забрел. — Хочу увидеть лес, — вдруг решительно сказал Архип. — Увидеть или садить его? — Никогда не видел. Хочу посмотреть. — Однако... — Виктор Егорович не договорил. Поставил в дрожки баул, сел в них и предложил: — Забирайся и ты, любознательный Архип из Карасевки. После медлительных волов ехать на дрожках было одно удовольствие. Сиденье мягко покачивалось на рессорах. Мальчишке казалось, что он сидит на качелях. На горизонте появилось розовое солнце и тоже начало качаться над землей, будто на невидимых веревках. Виктор Егорович расспрашивал у юного спутника, кто его родители, как он очутился в этих краях, чем занимается дома. Тихий доверительный голос, приветливая улыбка расположили Архипа на откровенность. — Ты знаешь, я тоже рано лишился материнской ласки и отцовской поддержки. Сам пробивался в жизни, — сказал Графф. — Определенную цель поставил перед собой. Трудно было, но добился своего. — Я тоже добьюсь, — ответил Архип твердо. — Рисовать люблю. Если бы кто поучил меня. — Совершенно справедливо, молодой человек. Нужно сначала учиться, много учиться, а затем дерзать. Создавать свое. Через час они были на месте. У пологого спуска в широкую балку рядами стояли молоденькие деревца. Их насквозь просвечивали мягкие золотистые лучи спокойного утреннего солнца. Смиренно, как стеснительные подростки, вытягивались тонкоствольные клены с пятипалыми листьями. С ними соседствовали темно-зеленые с головы до пят ясени с округлой кроной. Их одногодки дубки, на одну треть ниже, не торопились тянуться вверх, они основательно закреплялись в земле своими корнями, будто понимали, что только им предназначена долгая жизнь в опаленном зноем степном краю. Не сейчас, а в далеком будущем встанут уже могучие дубы стеной перед шальными ветрами донбасского края и защитят его плодородные земли от суховеев и непогоды. Представить такую картину Архип, конечно, не мог. Взглянув исподлобья на Виктора Егоровича, он спросил: — Эт-то, где же лес? — Вот он, красавец будущий, — ответил Графф и, спрыгнув с дрожек, повел рукой в сторону посадки. — Не нам, так внукам нашим станет пользу приносить несомненную. Он быстрой молодой походкой пошел меж деревьев. Остановился возле дубка, доходившего ему до пояса, подвел под его жесткий желтоватый листок свою ладонь, прикрыл другой, будто хотел согреть, и тихо заговорил: — Лет через тридцать-сорок поднимется он над округой и будет созерцать поля хлебопашцев. — Немного помолчал в задумчивости и сказал снова: — Переживут они нас, переживут... Глаза у него повлажнели, но он тут же встрепенулся, словно хотел сбросить с себя нахлынувшую грусть, и подошел к Архипу. Положил на его плечо руку. — Пойдем, молодой человек, — проговорил он. — День впереди большой, а дел еще больше. Нужно спасать землю от неразумных действий людей. Лес дает человеку жизнь, а его уничтожали... Был такой царь на Руси — Петр Великий. Слыхал про такого? — Дедушка Юрко рассказывал про царицу Екатерину Великую. Она спасла греков, — ответил Архип. — Совершенно верно. Выкупила их у крымского хана. Екатерина вторая — наследница Петра на престоле. Он был царь умный, деятельный, хотя жестокий. При нем Россия могущество обретать стала. Государь, а не гнушался никакого ремесла, особенно в молодости. Корабли строил из дуба. А дерево — оно крепкое, долговечное. Петр заставлял садить дубовые рощи. Даже специальный указ издал против тех, кто уничтожал деревья. Он гласил примерно следующее: всех ослушников указу, кто рубил или будет рубить дубовый лес, а также тех, кто прикажет рубить — помещиков и приказчиков, примерно наказывать. Вырезать у них ноздри и посылать в каторжные работы... Вот так, молодой человек! Архип молчал. Который раз он слышал рассказы о лесе, как о живом существе. Даже цари становятся на его защиту, велят наказывать за порчу деревьев... У кого доброе сердце, тот не причинит боли ничему живому. Барин по прозвищу Графф выращивает в степи лес. Он хороший человек и, наверняка, не позволил бы, как и Архип, ломать деревья, рвать без надобности цветы; конечно, защитил бы от побоев всякую живую тварь. «С таким дружить можно», — решил Архип, но с сожалением подумал о том, что не увидел настоящего леса и вновь не будет знать, каким его нарисовать. А нарисовать хочется, очень хочется. Эх, почему не захватил с собой конторскую книгу? Сейчас бы изобразил лес, каким представляет его. И если бы не так, Виктор Егорович поправил бы... — А вот и помощники мои! — воскликнул Графф, заставив вздрогнуть задумавшегося Архипа. К посадке подъезжали две брички с огромными бочками. Два парня шли сбоку бричек, держа в руках вожжи и понукая тощих лошадей. Два других шагали сзади. Виктор Егорович пошел в их сторону. Куинджи направился следом за ним. Подростки вразнобой поприветствовали Граффа. Они были старше Архипа. В полотняных серых сорочках и шароварах, широкие штанины доходят до щиколоток босых ног. — А цыганча звидкы взялося? — спросил, ни к кому не обращаясь, хлопец, усыпанный крупными веснушками. — Наче вивця, кучерявэ та смаглявэ! — Познакомьтесь, ребята, с ним, — отозвался Виктор Егорович. — Это Архип из Карасевки. С берега Азовского моря пожаловал к нам. — Дывы! — Ваш родыч? — Пожалуй, да, — проговорил Графф, подмигнул Архипу и добавил: — По настойчивости... А теперь за дело, братцы. Пока жары нет, польем хворые дубки... Минут через пять веснушчатый парнишка, обращаясь к Архипу, скомандовал: — Не стовбыч, бэры цэберку2. Та знимы свою свитку. Куинджи внимательно посмотрел на стоявшего в бричке парня, молча разделся до пояса и подошел ближе. Тот наклонился над бочкой, зачерпнул воды и подал ведро Архипу. Таскать тяжести ему не впервой, и он быстро направился к Граффу. Лесничий сидел на корточках возле хилого дубка и разгребал руками вокруг тонкого ствола землю. Заслышав шаги, повернул голову. — Решил помочь? — спросил он. — Похвально, молодой человек. Похвально... Ну-ка, лей сюда... Так, так... Вокруг деревца... Вокруг... Не спеши... Правильно. Виктор Егорович все дальше углублялся в посадку, отыскивая приболевшие деревья, и с каждым разом ведро в руках Архипа тяжелело. Он останавливался передохнуть, вытирал тыльной стороной руки пот на лице, смахивал с мокрой груди и спины назойливых прилипчивых комашек. Он мог отказаться от работы, но врожденное упорство, смешанное с мальчишечьим самолюбием, не позволило сделать этого. Последние полведра воды он почти бегом принес к дубку, у которого стоял Графф, и, запыхавшись, выдохнул: — Все... Лесничий взял ведро и сам вылил воду под деревце. — Так и работаем, дорогой, — сказал он. — С весны до глубокой осени. Представляешь, саженцы почти все на себе перетаскал... Обеспокоенный Гарась встретил Архипа на улице. — Все хаты оббегал, — сказал он сердито. — Куда тебя лихоманка носила? Солнце уже над головой стоит. — Эт-то, ездил с барином по прозвищу Графф, — ответил паренек. — Неужто с лесничим? — воскликнул Гарась удивленно. Лицо его просветлело. — А ты, выходит, настырный... Ну, добре, добре. Давай живее на бричку. Четырехдневный путь подходил к концу. Утрамбованный шлях все чаще взбирался на пологие холмы и спускался в долины с небольшими речушками, заросшими молодым камышом и пахнущими талой водой. Над пустынной, никогда не паханной землей кружили редкие коршуны. Охотники за сусликами, мышами и мелкой птицей, они не обращали внимания на -одинокую бричку, медленно тащившуюся среди зеленого весеннего простора. Архип несколько раз спрыгивал на дорогу и, обгоняя волов, бежал к кустам шиповника, облитого розовой кипенью цветов. Замирал перед степной дикой розой, как называли шиповник крестьяне, словно хотел надолго запомнить его красоту. Потом срывался с места и стремглав мчался к ярко-пунцовому живому ковру из воронцов. Приседал на корточки и осторожно проводил пальцем по бархатным прохладным лепесткам. Иногда попадались поникшие бутоны. Среди воронцов, должно, лежал волк и помял их. Мальчик с грустью глядел на покалеченные цветы, осторожно приподнимал увядший бутон и, как будто надеясь на чудо, проникновенно шептал: — А ты держись, держись... Но сломанный стебелек не в силах был удержать тяжелую головку, и она обреченно клонилась к земле. Архип возвращался к бричке расстроенный, глядел грустно на дядю Гарася, на волов и дорогу. Наконец преодолели еще один перевал. Гарась, остановив волов, долго смотрел па уходивший вдаль шлях, потом крякнул и обратился к Архипу: — Во-о-он, бачишь? Дым чернеет, — он вытянул вперед кнутовище. — Ото и есть Александровка3. Работает дьявольская машина. Таскает каменное уголье... Ну, с богом. Цоб-цобе! Волы дернули бричку и, безучастные ко всему, потащили ее. Архип неотрывно смотрел на расстилавшуюся по горизонту серую полосу дыма. Точно такой длиннющий хвост он видел у кораблей, которые плавали по Азовскому морю. Их трубы выбрасывали черные клубы дыма, и они густо повисали над водой. Но здесь невысокая труба стояла на месте, из нее беспрерывно валил дым. Вскоре шлях стал шире, к нему слева и справа прибивались другие дороги. На них то и дело поблескивали маленькие камешки, трава и цветы по обочинам были привядшие, потускневшие. Обычно степное разнотравье перекрашивает в пепельный цвет дорожная курява4 в знойные засушливые месяцы лета. А отчего почернели цветы сейчас? После недавнего дождя дорога мягкая, пыли на ней нет. Мальчик спрыгнул с брички, поднял блестящий камешек и покатал его в пальцах, пытаясь размять. Они стали черными. Подошел к посеревшей кашке и провел ладонью по ее соцветью — грязные полосы остались на руке. Гарась догадался, что смущает Архипа, и крикнул: — То от каменного уголья пылюка такая! А летом от нее света божьего не видно. Александровка ничем не отличалась от других сел, которые встречались на их долгом пути. Такие же убогие хаты-мазанки, вросшие в землю по обе стороны неровной широкой улицы. Крыши горбились пожухлой соломой или почерневшим камышом, свисавшим на подслеповатые окошки. С каких только краев не тянулись брички, арбы и телеги в продымленную, посеревшую от угольной пыли Александровку! Казалось, Гарась знает по имени всех возчиков и чумаков. При въезде в село с мариупольцами поравнялась встречная арба, запряженная белолобыми волами. Гарась снял шапку, взмахнул ею и крикнул: — Здорово будь, куме! — И ты живый, земляче! — отозвался весело возчик. — Та слава богу. Телега и арба разъехались, и Гарась проговорил: — Иван Довбня раньше нас погрузился. Он с хутора Гладкого5. Среди знакомых Гарася были мужики из-под Екатеринослава и Таганрога, из греческих сел Ялты и Керменчика6. Со всеми он здоровался, снимая шапку. Вскоре они подъехали к красному кирпичному зданию, похожему на огромный сундук. Узкие окна находились под самой крышей. Из боковых широких дверей, словно из таинственного провала, выходили полуголые, запыленные мужики. Каждый из них толкал перед собой груженую одноколесную тачку. Толкал трудно, держа на вытянутых жилистых руках многопудовую тяжесть. Колеса расхлябанно виляли на немазаных осях и вот-вот готовы были съехать с досок, проложенных к отвалу серо-свинцовой породы, который бугрился невдалеке от шахтного здания. Внутри него что-то гудело и ухало. Из маленькой трубы в стене вырывался клочковатый пар, а на землю стекала вода. За зданием возвышалась четырехгранная труба, из нее валил дым. — Дядя Гарась, — сказал взволнованно Архип и, тронув его за локоть, показал на здание. — Что там гудит? — Паровик, машина такая. Колеса крутит. — А посмотреть можно? — Не пускают туда... И страшно... — Вон люди уголья возят, — перебил Архип. — То порода... Помоги им, господи. Мученики они, — проговорил Гарась и перекрестился. —Каменное уголье с другой стороны вывозят. Они объехали здание-сундук, вокруг которого лежала закопченная, изъеденная черной пылью земля без единого деревца и травинки. Возле трубы прилепилось приземистое из красного кирпича помещение, где стоял паровой котел. На пороге открытой двери в котельную сидел заросший до самых глаз мужик и курил цигарку. Он тоскливо глядел на проезжавшую мимо бричку с Гарасем и Архипом. Мальчик не отрывал взгляда от двери и успел заметить опускающиеся от порога ступеньки; внизу, в топке котла бушевал огонь. Не раздумывая, Архип спрыгнул с брички и побежал к котельной. В двух шагах от дверей нерешительно остановился. Засуну л руки в карманы штанов, наклонил голову и стал исподлобья глядеть на огонь. Кочегар глубоко затянулся, бросил окурок и в свою очередь уставился на необычно, не по-здешнему одетого смуглого и сурового подростка. Архип был в красной рубахе и в черном, расшитом зелеными и синими крестиками жилете. На ногах — кожаные чувяки с узорами из медной проволоки. — Откуда же ты такой красень?7 — первым нарушил молчание кочегар. Архип не ответил, он вытащил из кармана правую руку и, показывая на топку, спросил: — Эт-то что? — Пэкло бисовэ8, — проговорил мужик и с хрипом втянул воздух. — Что такое пекло? — Ото кидаешь в чертячу глотку вугилля, а ему все мало. Бачишь, як гудэ. Ото воду нагривае. А она становится паром. По трубам бижыть туды. — Он протянул руку в сторону здания-сундука. — Крутыть там, як скажэна сатана, машину. А вона вугилля таскає з-пид земли. Там щэ страшнишэ пэкло. Архип скосил глаза на шахтное здание. И что это за таинственная машина? Как она таскает каменное уголье из-под земли? Наверное, вопреки воле человека работает. Вон какой худой мужик сидит на пороге и недобрыми словами называет машину и паровой котел. И те, что таскают тачки с породой, словно мощи. А вокруг здания-сундука все выгорело, земля словно неживая. — Архип! Эй, Архип! — услыхал он недовольный крик Гарася. — Давай сюда! Парнишка еще раз взглянул на огненную пасть топки и медленно побрел к бричке. Она подъезжала к невысокой деревянной ограде, возле которой стояло десятка полтора пустых подвод и арб. Гарась остановил волов и подошел к группе возчиков, окруживших рыжеусого мужика в барашковой шапке. Он говорил отрывисто: — Ни в какую! Грабит, братцы! На цельную гривну! — Креста на нем нету, — вставил кто-то. — Он сам себе бог и царь! — Уголь, грит, жирный. Дюжа жирный! — продолжал рыжеусый. — И паровик, грит, деньги стоит. Сожрет нас этот паровик! — Он вдруг сорвал с головы шапку, бросил ее под ноги и выкрикнул: — На кажный пуд по гривне! Нехрист, по миру пустит! Разговор возчиков Архипу был непонятен. Он стоял рядом с притихшим Гарасем и поглядывал на озабоченные лица мужиков. Что произошло? Кого они называют нехристем? Кто он такой, что имеет право обижать людей, пускать их по миру, то есть оставлять без куска хлеба? Откуда было знать парнишке из захолустной Кара-севки, что в шахте добывали уголь для кораблей Черноморского флота. На Гурьевской, как именовали шахту по имени построившего ее инженера, была установлена паровая машина для подъема добытого примитивным способом угля. Здесь же построили механические мастерские для изготовления кайл, топоров, железных бочек, саней для перетаскивания угля по штрекам от забоя к стволу. Топливо из Александровки по грунтовым дорогам везли в Одессу и Таганрог. Лишь часть угля продавали на сторону. И вот на него повысили цену. Мужики-возчики зароптали, но ничего поделать не могли. Их просьба для хозяина не указ. — Будем и мы за извоз брать поболе прежнего, — подал голос мужик в длинном армяке, подпоясанном веревкой. — Не по нашей воле... — Пойдем, — сказал все время молчавший Гарась и взял за плечо Архипа. — Здесь цена не по карману, — Может, на Михайловской дешевле. Там паровика нету. — Посмотреть бы его, — отозвался Архип. — Бог с ним. Железный и вонючий дьявол. Еще насмотришься. У тебя вся жизнь впереди. Надо на Михайловскую поспешать, — говорил Гарась, усаживаясь на бричку. Ехали с полчаса; перевалили через небольшой холм, покрытый цветущими кустами терновника, и слева от дороги увидели немудреное сооружение. На двух толстых высоких столбах лежала перекладина. Между нею и колодой, лежавшей на земле, находился деревянный барабан-ворот. От него отходила оглобля, к которой был прикреплен на маленьком шворне хомут, и в него впряжена лошадь. Она, понурив голову, ходила по кругу, и на ворот наматывался веревочный канат, перекинутый через металлическое колесо с желобом. Колесо располагалось на невысокой деревянной надстройке над глубоким колодцем. Гарась остановил волов у небольшой кучи угля. Невдалеке босой мальчишка в полотняных коротких штанах и рубашке бил по крупу ладонью гнедую лошадь с вытертыми от лямок боками. Она медленно шагала по кругу, а он тоскливо повторял: — Та швыдшэ ты, швыдшэ!9 Трое взрослых стояли возле колодца. В их напряженных позах чувствовалось нетерпение и тревожное ожидание. Наконец над землей показалась железная бочка. Мальчишка-погоняльщик крикнул: — Тпру-у! Стоять! Повернулся и бросился бежать к колодцу. В бочке находилось два человека. Один, пожилой, стоял в полный рост, другой, скорчившись, лежал у его ног. — Живый? — надрывно спросил бородатый мужик, заглядывая в бочку. — Та дыхав, — ответил углекоп. Глаза его лихорадочно блестели. — Чий же вин? — Мишко Кныш, с Александровки... Давайте, — попросил углекоп и наклонился к товарищу. С трудом подхватил его под мышки и приподнял. Безжизненное тело вытащили из бадьи, отнесли недалеко от ворота и осторожно опустили на сизую от породы землю. Архип подошел поближе и содрогнулся. На черном запыленном лице углекопа запеклась кровь. В крови была и голова... Бородатый мужик разорвал на Кныше грязную полотняную сорочку, и глазам открылись раны на груди. — Он уже не жилец на этом свете, — проговорил кто-то глухо и протяжно вздохнул. — Эхе-хе-хе. Пожилой углекоп перекрестился и зло сказал: — Проклятая шахта... Не успел Мишка отскочить. Пуда на два глыба отвалилась. Архип стиснул зубы, чтобы не заплакать, еще раз посмотрел на запекшиеся струйки крови на грязном лице Кныша и отвернулся. Наклонил голову и медленно зашагал к кустарнику. Его догнал Гарась. Обхватил за плечи, тоскливо сказал: — Бог прибрал беднягу. Молодой еще. — Немного помолчал, о чем-то думая, заговорил снова: — С кровью перемешано это каменное уголье, потому и горит так жарко. Людская кровь — она горячая... Ну, ладно, пойдем, будем насыпать его. Оно тут в старой цене. Обратный путь казался невыносимо долгим. К глазам Архипа подступали слезы. Но давать им волю при дяде Гapace было стыдно. Он задавал самому себе вопросы, но ответа не находил. Почему люди такие жестокие? Мучают друг друга, обижают. Заковывают в кандалы, обливают в мороз холодной водой, лезут в колодцы за черным камнем и там погибают. Архип ерзал на сиденье, искоса поглядывал на сосредоточенного Гарася. Наконец решился и, запинаясь, выложил все, что его тревожило. Возчику стало не по себе: не верилось, что двенадцатилетний мальчишка может так глубоко переживать чужое горе. Да чужое ли оно? Сам Гарась вон как мается. Только и того, что кандалов на руки не надевали. Но ведь злыдни10 сковали больнее цепей. Он вздохнул и глухо произнес: — Кажуть, сынку, на все воля божья, — и тут же поспешно добавил: — Божья-то она божья, та богатому черт дитя колышет, а у бедного последний кусок хлеба отнимает. Видать, воля божья — одному тягло тягать, а другому погонять... Прости мою душу грешную, — закончил он скороговоркой и перекрестился. — Эт-то, — заговорил Архип, — надо всем сильным собраться и жестоких людей наказать. — Не в кулаках сила, сынку. У кого золото, деньги, тот и пан. За них и душу купить можно. — А откуда деньги берутся? — Кажуть, из царской казны. Но до нее не добраться. Богатеи окружили ее да войско с жандармами взяли в помощники. Себе берут золотые рубли, а нам достаются медные пятаки. На них не разгуляешься... Ото учись, Архип. Багатеям разумные нужны. Ты у Чабаненко кирпичи считаешь — и он кормит тебя, и платит за это. И не треба тебе никаких волов, ни брички, ни корму. По белу свету мотаться не надобно. Монотонный печальный голос дяди Гарася вызвал у мальчишки чувство жалости, он хмуро смотрел на него и думал: «Как вырасту — стану помогать бедным... И черному дыму не дам убивать цветы, деревья, траву. В землю тоже лезть незачем, без каменного уголья можно жить». В середине лета отделочные работы в новом храме подошли к концу. Как всегда, по субботам на кухне появлялся староста Бибелли. Если заставал в ней Чабаненко, то расспрашивал, как подвигается дело. Тот отвечал односложно, недружелюбно, однако назойливого гостя ничто не смущало. Сегодня Бибелли пришел в полдень. Архип, склонившись над конторской книгой, подсчитывал количество кирпичей, израсходованных на постройку часовни. Услыхав скрип дверей, он поднял голову. Староста, несмотря на жару, был в неизменных яловых сапогах, в синей с белым горошком сорочке и в засаленном черном жилете. Обрюзгшее лицо лоснилось от пота. Проведя рукой по жидкой бороденке пепельного цвета, Бибелли спросил елейным голосом: — Чем наш отрок занят? — Ничем, — насупившись, проговорил Архип. — Но, но, — повысил тон староста. — А где хозяин? — Не знаю... Бибелли, как спутанная лошадь, переступил с ноги на ногу и вдруг широко со стоном зевнул. — Ладно, я его тут подожду. Уселся за стол и положил на него руки. Через маленькие щелки век уставился бесцветными глазами на Архипа. Минуты через две-три в полудреме стал ронять на грудь отяжелевшую голову, а потом, окончательно сморенный зноем, лег щекою на волосатую левую руку, задышал глубоко и со свистом. Архип оторвался от записей. Посмотрел внимательно на спящего Бибелли и криво улыбнулся. Раскрыл на середине конторскую книгу и стал торопливо набрасывать рисунок. Когда закончил, то недовольно сморщился. С листа на него смотрело уродливое лицо. Один глаз выше другого, борода куцая, волосы на голове стоят торчком. Нет, ничего не получилось! Начал пальцем стирать карандаш и окончательно размазал рисунок. В это время сонный Бибелли вытянул жирную руку вперед и коснулся солонки. Голова с руки сползла на стол, бороденка подвернулась. Архип быстро перевернул страницу конторской книги. В его черных і лазах вспыхнули озорные огоньки. Охватило непривычное до этого волнение и предчувствие удачи. Он стал рисовать снова. Казалось, рукой подростка водит уверенно и умело кто-то невидимый, помогает ему передать самое существенное в облике Бибелли. Прилизанные волосы на голове, огромное ухо, подвернутая борода и тонкие губы. Крючковатые пальцы, обросшие щетиной, цепко обхватили деревянную солонку... Архип вспомнил, как со старшей сестрой Екатериной ходил в церковь. Видел там большущие кружки, куда прихожане бросали деньги. Дьяк волосатой рукой обхватывал доверху наполненную кружку, куда-то уносил ее и возвращался с пустой. Архип «наполнил» по самые края солонку медными пятаками, старательно вывел под рисунком слово «Бибелли» и, оставив книгу раскрытой, на цыпочках вышел из кухни. Извилистой тропкой спустился к навесам, где делали кирпич. Но не успел подойти к ним, как его окликнули. Знакомый мужик показал в сторону храма. Архип повернулся и увидел на горе Чабаненко. Тот махал рукой и что-то кричал. Подросток поспешил к нему. — Звали? — спросил он, часто дыша. — Идем со мной! В маленькой кухоньке вдоль длинного стола ходил разъяренный Бибелли. Волосатые руки держал за спиной, а узенькие глазки то и дело скашивал на раскрытую книгу. Увидев появившегося в дверях Архипа, староста остановился, накрыл пухлой ладонью рисунок и гневно выдавил из себя: — Стервец! Оскорбил слугу божьего! — Погоди, — вмешался Чабаненко. — Не шуми. Ведь похоже изобразил. В шутку, понятно, — и, не договорив, улыбнулся. — Ты еще в защиту нечестивца встаешь? Он хулу возвел! — Не ерепенься, Бибелли, — уже сердито сказал подрядчик. — Какая хула? Твой истинный портрет. — Я — божий слуга! При храме состою! — не успокаивался староста. — Буду жаловаться архиепископу! Держишь срамоту у себя. Забыл, как приютил беглых? Скажи спасибо мне — а то вместе с ними заковали бы. А мирские песни в строящемся храме кто играл на скрипке? Опять же он — Архип. А ты защищал его! И снова сторону нечестивца берешь! — Ну чего ты в самом деле? — проговорил Чабаненко, побледнев. — Ладно, рассчитаю... Из него богомаз хороший вышел бы, а ты... — Богохульник он! — снова закричал Бибелли, тряся жидкой пепельной бороденкой. Примечания1. Пока у богатого появится желание помочь бедному, у того душа вылетит (греч.). 2. Не стой, бери ведро (укр.). 3. Ныне район станции Донецк. 4. Пыль (укр.). 5. Ныне поселок Володарское. 6. Ныне Старомлиновка. 7. Красавец (укр.). 8. Ад чертов (укр.). 9. Скорее (укр.). 10. Нужда (укр.).
|
А. И. Куинджи Север, 1879 | А. И. Куинджи Березовая роща, 1879 | А. И. Куинджи Зима. Пятна света на крышах хат, 1890-1895 | А. И. Куинджи Кавказ, 1890-1895 | А. И. Куинджи Крым. Айла, 1885-1890 |
© 2024 «Товарищество передвижных художественных выставок» |