Глава 29. Заграничные путешествия: свобода, буйство глаз и половодье чувств

В. Володин упоминает, что Василий Суриков выезжал с Александрой Емельяновой за границу дважды. Об этом ему рассказала Мария Петровна Халезова со слов Емельяновой. Она же говорила, что в семье Шихобаловых, ее родителей, художник был принят как муж Александры. Поэтому их совместные путешествия выглядят естественно.

Новое после 1900 года путешествие Сурикова за рубеж — во Францию и Испанию — состоялось в 1910 году. Об этом есть упоминание в предисловии Н.А. Радзимовской («Эпистолярное наследие В.И. Сурикова») к книге писем и воспоминаний о художнике. Об этом пишет и Наталья Кончаловская. А когда оно было — первое путешествие с Емельяновой?

Из писем Сурикова мы узнаём, что 19 ноября 1907 года Кончаловские уехали во Францию и вернулись около 6 сентября 1908 года. Суриков ездил с Емельяновой на лечение в Германию — это могло случиться не единожды, и в том же 1908 году, а могло и ранее. В Самаре в 1906 году, когда с Емельяновой была писана «Боярышня», он заболевал несколько раз, страдал желудком, легкими, сердцем, а для этого комплекса подходил бальнеологический курорт Баден-Баден, располагающийся на юго-западе Германии вблизи от границы с Францией. После его посещения так удобно было проскользнуть в Париж к Кончаловским. Сам выбор курорта был бы продиктован этой возможностью, просто поправить здоровье можно было и в Крыму. Выход из Товарищества передвижных выставок в 1907 году был для художника непростым. Впору упасть духом, рассердиться, расстроиться, то есть получить удар по здоровью, с последующей необходимостью его восстановления.

В заграничных путешествиях Суриков писал акварели. Они в равной степени были обращены внутрь его семьи и в искусство. В 1884 году, пораженный панорамой Флоренции с возвышающимся собором Санта-Мария дель Фьоре и кампаниллой, вписанными в чашу города на правом берегу реки Арно, он специально привел на впечатлившее его место Елизавету Августовну с Олей и Леной и написал акварель «Флоренция. Прогулка». На ней три трогательные фигурки идут по широкой дороге. Они словно подчеркивают масштаб и величие вечности, будучи неотделимы от нее. В этой акварели как раз ярко сочетаются принципы «искусства для искусства» и «фотографии на память».

Однако в период между 1900-м — поездкой с дочерями — и 1910-м (испанский цикл) акварелей нет. Они остались у Емельяновой? В письме Виктору Александровичу Никольскому за 11 января 1910 года художник дает ответы на несколько вопросов этого исследователя его творчества и сообщает, что был за границей три раза. То есть при жизни Елизаветы Августовны, затем, собирая натурный материал для картины «Переход Суворова через Альпы», и в 1900-м.

В 1910 году Суриков посетил Самару и Ставрополь Самарский, работая над картиной «Посещение царевной женского монастыря». Но это было после заграничного путешествия.

Из письма от 9 июня 1910 года становится известно, что художник вернулся на родину.

«Здравствуйте, дорогие Олечка, Петя, Наташа и Миша!

Итак, мы на даче! Но что это за дача! На самом верху низенькая комната для Лены и у меня еще меньше. Но воздух для Лены прекрасный. Я-то поеду в Харьков в имение Харитоненки и пробуду там дней 10. А потом, может быть, в Крым. Завтра едем с дачи искать квартиру, покуда не разобрали.

После Испании-то страшная здесь скука, скука подмосковная, с решетчатыми заборчиками! Но все же не вечно. Одна утеха. Отвык я от этой гадости. Как-то вы поживаете? Наверно, есть поэзия. Малюткины загорели теперь, должно быть, сильно... Нет! Я еду завтра в Харьков. Тут холодно и телу и душе. Погода холодная, и лес кругом. Я хочу жары и простора. Лена боится, что в Харькове холера. Но и холера теплее московской дачи.

Папа».

Убежденные Радзимовской, что поездка 1910 года была последним выездом Сурикова за границу, находим в книге, сопровожденной ее предисловием, следующее письмо под номером 220 («220. О. В. и П.П. КОНЧАЛОВСКИМ»):

«Berlin. [Май] 1912

Здравствуйте, дорогие Олечка, Петя, Наташечка и Миша!

Были вчера у доктора Килиона. Он сказал, что носовая и глазная болезнь идет лучше, и определил лечение приблизительно недели на две, и про болезнь он сказал: es ist einfach (т. е. простой, несложный). Ну, вот и ладно.

Как-то вы доехали, благополучно ли? Поклонитесь от меня Тициановой "Флоре" и "Туалет Венеры" — лежащая. В сундуке горничные достают одежду.

Веронезу низкий поклон и всей нашей обожаемой братии — колористам-дорафаэлистам, если таковые найдутся. Покуда лечусь все, в галерею буду ходить. Единственная отрада.

Целую вас всех. Пишите.

В. С.».

Итак, письмо завершается не обычной по отношению к детям подписью «папа», а официальным «В. С.». Были разногласии? Черная кошка пробежала? В комментарии к письму указано, что в эту поездку художник создал акварель «Берлин. Набережная». Возможно, были и другие берлинские акварели, — есть инерция кисти, но они неизвестны. Из следующей записи Галины Ченцовой можно понять, что художник относился к своим работам далеко не благоговейно.

«В Москве Суриков принес нам как-то свой большой альбом с акварельными рисунками и карикатурами. На первой странице альбома было написано:

"Рисунки все — не важно дело.
Кто весел — тот смотри их смело,
А кто угрюм — тот в печку кинь.
Вот предисловие. Аминь"».

В этом альбоме вперемежку представлены и шутливые, и серьезные вещи, напоминающие о том, что художник обдумывает большие картины. Но сатирических и смешных рисунков и акварелей больше. Их сопровождают подписи типа «Васька Суриков». По альбому видно, что художником владеет критический настрой пореволюционной эпохи. Смешные рисунки он выполнял еще студентом Академии художеств, теперь их становится все больше и больше. Например, изображая отставного генерала, Суриков оставляет под рисунком характерную подпись: «Три рубца на голове получены не в бою, а за именинным пирогом, когда генерал под влиянием вина склонился на стол, а сосед принял голову его за окорок ветчины и воткнул в нее вилку». Для насмешничающей молодежи такие рисунки были в самый раз. Единственно, Суриков не публиковал их, как это делали Евгений Лансере или Борис Кустодиев, к удовлетворению публики, читавшей журналы «Жупел» и «Адская почта». И далее Галина Ченцова отмечает:

«На свои рисунки Василий Иванович был скуповат. Правда, нам он дарил их много. Рисовал он иногда на коробках от тортов, на плоских камнях в Крыму. Василий Иванович гостил у нас в Суук-Су. Рядом с нами жили две очень милые девушки — сестры Надя и Зоя Орловы. Они не раз просили Сурикова нарисовать им на память "ну хоть какой-нибудь пустяк". Василию Ивановичу не нравилась их настойчивость, но все же накануне отъезда в Москву он сделал им по рисунку... на двух персиках»...

Суриков выезжал за рубеж как минимум пять раз. Следующее письмо, пронумерованное 221-м, написано из Москвы в Красноярск. Художник умалчивает про Емельянову, он работает над своим хрестоматийным образом в интересах детей. Когда-то он сблизился с художником Михаилом Нестеровым — оба оплакивали своих жен. Время миновало, Нестеров женился во второй раз. Не так было у Сурикова.

221. А.И. СУРИКОВУ

«Москва. 28 июня 1912

Посылаю тебе карточку памятника Скобелеву. Отличный памятник. Очень мне нравится. Я здоров, Лена тоже. Пиши. Москва, Триумфально-Садовая, д. Смирнова, № 15, кв. 44, Кончаловским.

Целую тебя».

Александра Емельянова рассказала Марии Халезовой о заграничных путешествиях с Василием Суриковым, но последняя не воспроизвела ее рассказ. Петр Кончаловский оставил записки о пребывании во Франции и Испании, полные упоения жизнью. В Испании с Суриковым они были вдвоем. Двенадцатым годом, по мнению В. Володина, основания которого он не разъясняет, ограничивается общение художника с Емельяновой, впоследствии так и не вышедшей замуж. Последний ее портрет кисти Сурикова, на котором она прислонилась щекой к стенке дивана, опустила глаза в неспешной беседе, в темном одеянии, у пуговицы алый цветок, фон золотистый, не имеет точной даты: «1910-е».

Петр Нерадовский (он учился в Московском училище живописи, ваяния и зодчества, затем — в Академии художеств и был с 1909 года хранителем художественного отдела Русского музея, а с 1912 года — заведующим отделом) оставил строки о таинственном портрете, изрезанном Суриковым: «Суриков написал великолепный портрет дамы-немки. Этот портрет долго висел у него, он вполне был им доволен. А в один прекрасный день он почему-то его изрезал (Кончаловские говорили, что этот портрет был отличной живописи и как женский портрет тоньше и выше серовских)». Можно предположить, что это был портрет Емельяновой, ведь ее портрет, называемый «Горожанка», до исследований В. Володина содержал неподлинное дополнение к названию: «урожденная Шрейдер».

Г.Л. Васильева-Шляпина в книге «Василий Суриков. Путь художника» утверждает, что это был портрет Софии Келлер (в замужестве Ягодкиной), подруги Ольги Суриковой. Однако из всей этой истории с уничтоженным дамским портретом понятно одно — страсти имели место. Изрезать прекрасный портрет можно разве что в приступе гнева. Возможно, Емельянова увлеклась кем-то другим или бросила неосторожный взгляд на другого мужчину и — Суриков расстался с нею. Может быть, злые языки убедили его в том, что она, молодая, положила глаз на его наследие.

След имевшего места конфликта обнаруживается в издании «Суриков — портретист» Г.Л. Васильевой-Шляпиной, выпущенном в 2000 году в Красноярске. В каталоге портретов, приведенном в нем, автор снова называет А.И. Емельянову «урожденной Шрейдер», несмотря на то, что В.И. Володин ранее убедительно показал, что «Емельянова» — это девичья фамилия. Также автор пишет: «А вот "Боярышня" (1906), написанная в подарок доктору М.П. Назарову из города Самары, смотрелась лишь слабым повторением оригинала 1880-х, сувенирным вариантом собственной работы или подобием эскиза "русских типов" для воспроизведения на фарфоре. Художнику пришлось убедиться, что самоповторение (да еще при отсутствии натуры) приводит лишь к явной вторичности». В этой сентенции доказанным является только то, что «Боярышня» была подарена В.И. Суриковым доктору М.П. Назарову, а все остальное выглядит странно. О каком «оригинале 1880-х» идет речь, где это видно, что художник страдал «сувенирностью», да еще за него решено, будто он убедился, что «самоповторение... приводит лишь к явной вторичности»:

«Да, — сказал Василий Иванович самокритично, — самоповторение, да еще при отсутствии натуры, приводит лишь к явной вторичности».

Г.Л. Васильева-Шляпина не упоминает при этом В.И. Володина, для которого «Боярышня» явилась важным пунктом его исследований творчества В.И. Сурикова. Но вот как пишет Володин о ней и теме А.И. Емельяновой: «На конференции в Третьяковской галерее — "В. И. Суриков и художественная культура его времени" в 1998 году, организованной к 150-летию со дня рождения художника, Г.Л. Васильева-Шляпкина (так фамилия приведена в книге. — Т.Я.) из Красноярска показала с экрана неизвестный портрет Александры Ивановны 1909 года. Воспроизведение на экране было так неудачно, что я в своем выступлении поставил под сомнение вопрос идентичности его с образом Емельяновой. Однако, найдя в фототеке Государственной Третьяковской галереи подлинную фотографию, сразу изменил свое мнение и написал об этом Васильевой. На портрете действительно изображена Александра Ивановна со всей присущей ей душевностью и очарованием, и я благодарен Г.Л. Васильевой-Шляпкиной, что она помогла найти еще один портрет женщины, дорогой Василию Ивановичу...»

Александр Бенуа называл Сурикова самым смелым художником старшего поколения. Это что касается живописи. В быту он бывал, соответственно, вольнодумцем и сумасбродом, а особенно после того, как создал свои основные шедевры да выдал замуж старшую дочь. Что и отразила Галина Ченцова:

«Суриков всегда тяготел к простым людям. Не раз он, возмущаясь, рассказывал о пошлости и глупости, которые царили в великосветских гостиных, где ему изредка приходилось бывать. Помню такой случай. Он был у нас, когда в парадном позвонили и ливрейный лакей передал для Василия Ивановича конверт, в котором было приглашение "пожаловать на открытие дворца" к князю Щербатову. В конце письма была приписка: "Дам просят быть в вечерних туалетах, мужчин во фраках". Суриков был взбешен. "Им мало Сурикова! Им подавай его во фраке. Я сейчас вернусь!" — крикнул он, быстро одевшись и выходя на лестницу. Примерно через час он вернулся сияющий и очень довольный собой. "Да! Было дело под Полтавой!" — несколько раз повторил он одну из своих поговорок и рассказал, как он вложил в коробку свой фрак и, приложив визитную карточку, отправил все это князю Щербатову.

Однажды Суриков живо откликнулся на мою просьбу нарисовать несколько программ для вечера в Горном институте, весь сбор с которого шел в пользу студентов, не могущих уплатить за свое учение. Он чудесно нарисовал пять программ и все их подписал. Желающих приобрести эти программы было много, но их опередил сын сибирского золотопромышленника Касьянов, который приобрел три, уплатив за них сумму, намного превышающую стоимость всех цветов и бутылок шампанского, проданных в этот вечер. Купив программы, Касьянов направился к дивану, где сидели мы с Василием Ивановичем (я давно обещала Касьянову познакомить его с Суриковым). Но сделаю маленькое отступление. Василий Иванович всегда прекрасно одевался — черный костюм с мягким бантом вместо галстука, но под брюками были неизменные сапоги, что меня очень шокировало. Когда Касьянов приближался к нам, я жалобно сказала:

— Василий Иванович, поправьте правую брюку! У вас очень виден сапог.

Суриков вдруг ужасно рассердился:

— А почему он не должен быть виден? — И, добавив излюбленную им сибирскую поговорку: "Мне хоть чё, так ни-чё", — еще сильнее подтянул брюки...»

Итак, мы видим в лице его, не застегнутого на все пуговицы мундира консерватора, почитающего государственные устои выше человеческого достоинства, а скорее анархиста, либерала, которому приятен воздух заграницы, отвязывающий от корня, сообщающий раскованность чувствам и фантазиям. Большой недостаток испытывали всегда империи в покорных функционерах, оттого разваливались от прорвавшегося природно-стихийного буйства чувств...

Итак, Наталья Кончаловская:

«Мы зимовали в Париже. Шел 1910 год. В Латинском квартале, на улице Вавэн, мы снимали квартиру в первом этаже старинного дома. В апреле приехал к нам дедушка с Еленой Васильевной. Они сняли квартирку этажом выше. Василий Иванович и Петр Петрович были здесь совершенно неразлучны. Их дружба была удивительной — они понимали друг друга с полуслова. Несмотря на разницу в возрасте, разницу в живописных задачах (отец тогда увлекался французскими импрессионистами, а дед был занят композицией "Княгини Ольги"), несмотря на различие в характерах, они многое в жизни воспринимали одинаково. Одно и то же их смешило, возмущало или радовало. Отец учился у деда искусству живописного видения, дед с интересом относился к его поискам новых путей, к его взыскательности по отношению к себе, к его мятущемуся, вечно ищущему, ненасытному духу».

Вспоминая о парижских «развлечениях» отца и деда, Наталья Кончаловская пишет:

«Вечерами они ходили в студию д'Англада, куда любой человек мог зайти с улицы и, уплатив 50 сантимов, весь вечер рисовать обнаженных натурщиков. Василий Иванович каждый вечер сидел там, с увлечением тренируясь в рисунке, с интересом поглядывая на посетителей студии, часто самых различных национальностей. Сурикова восхищала эта атмосфера свободы, отвлеченности и высокой культуры, царившая в парижских студиях».

Наталья Кончаловская сообщает, что ближе к лету дед и отец задумали отправиться в Испанию, оставив впервые в жизни Ольгу Васильевну и детей одних (а Елена Васильевна?). Петр Кончаловский оставил об этой поездке записки. Он бывал за границей бессчетное число раз, но здесь побужден был к записям, чтобы запечатлеть в них великого Сурикова.

«Мы взяли места в вагоне первого класса и с комфортом проехали Францию до границ Испании. Поезд подошел к первой испанской станции Порбу. И сразу же пейзаж резко изменился. Перед нашими глазами выросли темные, суровые горы, озеро, к скалам лепились домишки. На станции замелькали интересные типы людей. Оба мы с Василием Ивановичем почувствовали, что в мягком, удобном вагоне, в обществе вялых, холодных англичан нам не усидеть. И тут же в Порбу мы вылезли и пересели в вагон третьего класса — "пуэбло", вагон для простонародья. Сиденья здесь располагались по стенкам, а вся середина была пустой, пассажиры горой наваливали сюда свой багаж — узлы, корзины, тюки. С первого же момента мы почувствовали прелесть общения с народом. Все тут же перезнакомились, угощая друг друга ужином — оливами, ветчиной, сыром и вином. Вино пили из "пуррона" — это плоская бутыль с носиком, какие бывают у чайника. В узкое отверстие носика, если накренить пуррон, льется тонкая струйка вина. Бутыль передавалась из рук в руки, и надо было пить, не прикасаясь губами, приноровясь угодить струйкой прямо в горло. Все чувствовали себя как дома и тут же с восторгом приняли в компанию двух русских художников. Появилась гитара, стали петь, а потом, отодвинув багаж в сторону, пустились даже в пляс. Василий Иванович любовался горцами, у которых через плечо были перекинуты клетчатые пледы. Некоторые из них повязывали их вокруг поясницы: к ночи в горах становилось холодно, и пледы служили горцам плащами. Я объяснялся с пассажирами по-испански, а Василию Ивановичу, не знавшему языка, вдруг так захотелось общения с народом, что, заметив сидящего на другом конце вагона пастора, он неожиданно бросил ему первую фразу из речи Цицерона к Каталине по-латыни: "Куоускуэ тандэм абугэрэ патиенциа ностра, о Каталина!" Пастор, знавший эту речь, ответил ему следующей фразой из нее, и так, к обоюдному удовольствию и общему веселью, они перекидывались фразами через весь вагон, создавая впечатление живой беседы»¹.

К ночи путешественники прибыли в Мадрид и долго занимались поисками гостиницы, которая пришлась бы их эстетическому вкусу, разбудив и переволновав множество хозяев.

«И вот мы снова сели в колымагу, и кучер отвез нас в маленькую гостиницу. Заспанный хозяин, с черной курчавой шевелюрой, в ярко-красном халате, повел нас по этажам. Чем-то он вдруг пленил нас с Василием Ивановичем, и мы сняли у него большую комнату. Василий Иванович тут же осведомился — любит ли он бой быков? Тот ответил: "Мучиссимо!" очень! — что Василий Иванович перевел, как "мучительно". Впоследствии этот пожилой симпатичный человек горячо привязался к нам, особенно когда увидел наши акварели, что мы каждый раз приносили из походов».

Петр Кончаловский сообщает, что ежедневно они посещали музей Прадо, там Суриков предпочитал зал портретов Тинторетто:

«— Смотрите, Петя, — говорил он мне, — как он писал жемчуг, как маляр, — кружок и точка, кружок и точка! А живопись получалась первоклассная!..»

Однажды, после посещения усыпальницы испанских королей Эскуриала, куда нужно было добираться поездом, Суриков потерялся:

«Дорогой нам захотелось сделать по одной акварели. Я выбрал место и сел рисовать. А Василий Иванович пошел вниз в направлении железной дороги. Едва я закончил рисунок, как небо затянуло тучами, стало темно, подул ветер и пошел снег, что часто бывает летом в высокогорных районах. Тогда я начал вторую — снежную акварель. Закончив ее, я собрал краски в ящик, снег к этому времени прекратился, и я пошел на станцию, рассчитывая по дороге встретиться с тестем. Но на всем протяжении пути я нигде не нашел его. Я сел на вокзале и стал ждать. Жду час, жду другой — его все нет. Растревоженный не на шутку, я стал расспрашивать приходящих на станцию жителей. Никто не мог мне сказать ничего утешительного. В полном отчаянье я сел в последний вечерний поезд и уехал в Мадрид. Всю дорогу я думал, что же теперь делать? Где искать его? Тревогам не было конца. Приехав в Мадрид, я тут же решил с вокзала бежать в русское консульство и заявить об исчезновении тестя. И вдруг вижу: из последнего вагона этого же поезда выходит мой Василий Иванович — жив, здоров и невредим! Радости нашей не было конца — мы обнимались, словно не виделись годами. Оказалось, что, спускаясь с горы, Василий Иванович уклонился в сторону и боковой тропой ушел далеко от станции. Дорогой попалась ему "ганадерия" — загон для быков, где их держат до боя. Василий Иванович остановился возле них и начал их рисовать. Потом пошел снег. Василий Иванович стал мерзнуть. Мимо проезжал крестьянин на арбе, которую тащил осел. Василий Иванович остановил его, чтоб узнать, далеко ли до станции; не зная языка, он нарисовал испанцу в своем альбоме рельсы, станцию и поезд. Горец предложил довезти его на своей арбе до поворота. Оттуда Василий Иванович прошел еще десять километров пешком до следующей остановки, где сел в тот же последний поезд».

Затем путешественники посетили Севилью, остановившись в гостинице на площади Сан-Фернандо. Утро начиналось с работы — с пленэрных этюдов:

«Каждый день с утра отправлялись на этюды. Но в Испании очень трудно было писать на улицах из-за мальчишек. Испанские мальчишки — это бич! Они совсем не дают художникам работать. Они лезут в палитру, галдят, толкаются, мешают расспросами, хохочут, озорничают. Однажды мы для них купили вареных креветок, надеясь откупиться от их приставаний. Они слопали креветки и стали приставать еще хуже прежнего. Тогда мы попробовали уговорить одного отгонять остальных, но получилось совсем скверно — все перессорились, разделились на два лагеря, и пошел уже настоящий уличный бой, от которого нам пришлось спасаться за ограду церкви, куда вход мальчишкам без родителей был воспрещен. Там мы уже спокойно работали — мальчишки глазели на нас через решетку, напоминая каких-то диких зверенышей».

Дальше Петр Кончаловский сообщает, что им в Севилье удалось послушать любимый музыкальный инструмент Василия Ивановича — орган:

«Как-то мы после работы зашли в собор и попали на торжественное богослужение. Органист исполнял Баха. Потом к органу присоединился хор, это было похоже на ангельское пение, где-то там наверху, под сводами. Епископ в роскошном облачении стал подниматься по витой лесенке на балкончик — трибуну, с которой обычно говорят проповеди. Всем прихожанам в этот момент положено опуститься на колени и смиренно опустить головы. Мы с Василием Ивановичем зазевались на восхождение епископа, как вдруг оба, один за другим, почувствовали довольно сильный удар по затылку — соборный сторож в ливрее подкрался к нам сзади и каждого из нас своей булавой бухнул по голове, — дескать, нечего глазеть вверх, когда следует опустить "очи долу". Все это произошло так неожиданно, что мы оба прыснули и долго еще, переглядываясь, хохотали про себя»².

Русских художников пленяли южная нега, климат, располагавший совсем к иному образу жизни, чем в России. Недаром после Испании Василий Суриков не смог вынести сидения на подмосковной даче за крепкими стенами и заборами.

«Севилья была для нас наслаждением. Южная роскошь природы, живописность, типы. С утра до трех часов дня там люди не выходили из домов — зной был невыносим. Все уличные работы производились в городе только ночью при свете фонарей или факелов. Особенно мы любили улицу Калье де лас Сиерпос. Она была вся под тентом, натянутым между домами. Сквозь шели тента прорезалось яростно-синее небо. Улица шла вверх — террасами, и на ней сидели цирюльники. Испанцы с утра стриглись, брились, причесывались и потом, надушенные, напомаженные, с расстегнутыми воротами белых рубах, заправленных под широкие красные или черные кушаки, садились пить кофе или шоколад, курить крепкие сигары, балагурить тут же в маленьких кафе. Работа начиналась после трех часов дня. Выше террасы был рынок цветов. Красотки севильянки покупали там цветы перед боем быков и прикалывали их на кружевные мантильи и косынки, бросали их — любимцам публики — прославленным матадорам — под ноги. Двух таких знаменитостей Мачакиту и Бальиту нам с Василием Ивановичем удалось увидеть на арене. Мы не пропускали ни одного боя быков, рисуя акварелью и делая наброски карандашом и углем»³.

Севильские акварели Сурикова, изображающие бой быков, вошли в число лучших в его наследии. Они выполнены темпераментно, с обобщением масс и южным контрастом светотени, дополненным черной мастью быка с его спиной с воткнутыми бандерильями, залитой кровью, и белой мастью агонизирующей лошади. Бык приник к ее окровавленному животу, и эта сцена смертельной ярости и агонии оказалась интересна автору «Утра стрелецкой казни», заставив вспомнить, может быть, юношу, убитого в Красноярске, с которого хотелось будущему мастеру написать смерть царевича Дмитрия.

После акварелей, выполненных на корриде, русские художники отправились делать наброски в театр «Лас каведадес» с певицы-цыганки, впечатлившей их не менее быков своим диким темпераментом. И — перебрались в Гренаду.

«Из Севильи мы перебрались в Гренаду и остановились в гостинице "Альгамбра". Из окон нашей комнаты была видна вся Сиерра-Невада. В этой гостинице было множество туристов. Однажды мы увидели, как англичанин с женой, оба художники, наняли специально обслуживающих эту публику старика "гитано" и молоденькую "гитану", наряженных в цыганские костюмы. Англичанка взгромоздилась на осла с мольбертами и этюдником, и они отправились на поиски соответствующей обстановки для позирования. Мы с Василием Ивановичем пошли следом. Англичане долго выбирали место, наконец нашли пейзаж, на фоне которого стали устанавливать какую-то жанровую сцену. Пока они усаживали старика, Василий Иванович переманил "гитану", увел ее подальше, пообещав ей побольше уплатить, и мы оба нарисовали с нее акварели у фонтана. Как хохотал и потешался Василий Иванович этой проделкой! Вообще он часто смеялся, характер у него был необычайно веселый, и вся наша поездка была пронизана его блестящим, жизнелюбивым юмором. В Гренаде был целый квартал цыган, и когда мы собрались туда, нам предложили захватить с собой полицейского, так как там постоянно случаются грабежи и убийства. Но мы, понятно, отказались и поехали одни. Приехав на место, мы немедленно же принялись за работу. Обоих нас пленил интересный пейзаж с цепью гор и типы диких, красивых и гордых людей. Устроились мы в тени, возле двери сапожной мастерской. Сапожник вышел посмотреть на нас. Василий Иванович тут же снял с ноги свой прохудившийся сапог и отдал ему в починку. А сапожки он носил особые — с мягкими голенищами, заправляя их под брюки. Сапожник очень удивился фасону русского сапога и добротности работы. Пока он чинил, Василий Иванович сидел без сапога и писал акварель. И все-то у него выходило весело и непринужденно...»

После Гренады и Валенсии художники снова увлеклись боем быков в Барселоне.

«В Барселоне мы видели самые интересные бои быков и сделали множество акварелей. Однажды, придя в громадный барселонский цирк на 1500 зрителей задолго до начала, мы видели всю подготовку к бою. Интересно, что испанские цирки разделяются на две части — "Соль и собмра", то есть "Солнце и тень". На солнце места были дешевле, в тени дороже. Мы видели дрессировку лошадей перед боем, врачебную подготовку на несчастный случай. Василия Ивановича всегда привлекало героическое и трагическое, и сильное впечатление произвело на него то, что когда к цирку подъезжали матадоры в каретах, то им подносили их маленьких детей, чтоб они простились с ними на всякий случай. В то время в Барселоне были знамениты два матадора — Педро Лопец и Ломбардини. Как-то нам удалось хорошенько рассмотреть их у стойки кабачка. И когда они вышли оттуда, мы пошли за ними вслед и полдня ходили повсюду, не уставая любоваться их статными фигурами, их бронзовыми лицами...

Последним городом, который мы посетили, был Толедо. Тут мы полностью насладились произведениями Эль Греко...»⁴

Наталья Кончаловская сообщает, что на этом записки отца заканчиваются, и приводит его устный рассказ о бое быков в Барселоне:

«И еще интересный эпизод рассказывал отец о бое быков в Барселоне, на который они с Василием Ивановичем пришли задолго до начала. Рядом с ними сел какой-то русский художник — турист. Когда начался бой и разъяренный бандерильями бык распорол брюхо первой лошади, русский художник не выдержал и закричал о варварстве, о дикости нравов. Тогда Василий Иванович переругался с земляком и настоял, чтоб тот ушел из цирка. Как и Кончаловский, Суриков также был увлечен ловкостью матадоров, красотой движений в игре плащом, точностью прицела шпагой, и, когда матадор Ломбардини блестяще сразил быка, Василий Иванович, как молодой, перескочил через изгородь и вместе со всеми поклонниками победителя обнял его, всего сверкающего золотым шитьем, разгоряченного, надушенного, с лицом, показавшимся моему отцу очень похожим на врубелевского демона. Из путешествия по Испании Василий Иванович привез много рисунков и акварелей необычайной силы цвета и выразительности. Он возвращался на родину, полный новых ощущений и впечатлений»⁵.

Галина Ченцова упоминает о письмах Сурикова из Испании, нам неизвестных. Вероятно, они были такими же подробными, как некогда письма Павлу Чистякову, написанные в первую заграничную поездку художника.

«Никогда не забуду его писем из Испании, куда он ездил со своим зятем П.П. Кончаловским. От писем пахло горячим песком арены, в них было синее небо и страстные песни этой чудесной страны.

Каким "заболевшим и одержимым" он вернулся из этой поездки в Москву! Целыми вечерами он показывал зарисовки боя быков, испанок, танцующих на красных каблучках, фотографии знаменитых тореадоров. Привез ноты испанских песенок и проигрывал их на гитаре. Прочел нам вслух Ибаньеса "Кровь и песок" и раз пять ходил со знакомыми смотреть эту картину в кино. Привез нам подарки: веера, кастаньеты и испанскую шаль»⁶.

Таков был фон творческой жизни. Семья Добринских по-прежнему была пристанищем Сурикова. Скорее всего, эпизодическим — отсутствие воспоминаний других лиц создает в биографии художника пробелы. Они могли бы оказаться частично заполнены его перепиской с Александрой Емельяновой, но, увы...

Вернувшись из заграничного путешествия, Василий Иванович Суриков продолжил работу над «Царевной».

Примечания

1. Цит. по: Суриковские чтения. Красноярск, 1999.

2. Там же.

3. Суриков В.И. Письма. Воспоминания о художнике. Л.: Искусство, 1977.

4. Там же.

5. Кончаловская Н.П. Дар бесценный. Красноярск, 1978.

6. Суриков В.И. Письма. Воспоминания о художнике. Л.: Искусство, 1977.