В.М. Максимов

Одним из близких друзей отца еще со времени учебы в Академии был художник Василий Максимович Максимов¹. Небольшого роста, сильно рябой, с густой шевелюрой кудрявых волос на голове, он представлял собой незабываемую фигуру энергичного и интересного собеседника. Рассказывая что-нибудь, а это он любил, имея в запасе много забавных и интересных тем, он оживленно жестикулировал, растопырив пальцы обеих рук. Часто в рассказах пользовался словами и целыми оборотами речи деревенского жителя — мужичка, наивного простачка. Это очень вязалось с его внешностью. Но вместе с тем в нем явно чувствовалась и культура, и большие знания. Он положил немало упорного труда, борясь за самообразование, твердо помня, что без этого он не в состоянии будет решить в своих произведениях художественные задачи, предъявляемые в те времена к передвижникам-реалистам. А темы бывали сложные, заставлявшие задумываться зрителя: «Приход колдуна на крестьянскую свадьбу», «Семейный раздел», «Все в прошлом», «Слепой хозяин» и многие другие.

Путь его, сироты из крестьянской семьи, до живописца-академика, был чрезвычайно тернист. Лишь случай натолкнул его на путь искусства. Найдя как-то уголек в траве около белой стены монастыря, он воспользовался им, стал рисовать и так увлекся, что не заметил подошедшего сзади монаха. Тот уже протянул руку, чтобы схватить мальчика за ухо и проучить за пачканье стены, но, всмотревшись внимательно, заметил его незаурядные способности и, вместо того чтобы отодрать, заговорил с ним дружелюбно и отвел к заведующему иконописной мастерской монастыря, где Максимов и начал учиться искусству рисовать, а затем и писать. Потом ему пришлось бороться за возможность поступить в Академию.

Он был одним из первых протестантов, отказавшихся писать картину на выпускной экзамен по академической программе, и, выйдя из Академии, примкнул к Артели художников, организованной Крамским², а затем вступил в созданное Мясоедовым Товарищество передвижных художественных выставок³, где и состоял действительным членом до конца своих дней.

В жизни он был очень простым, радушным и интересным собеседником. Помню, как он, будучи очень расположен к моему младшему шестилетнему брату Володе, ласково называя его Володюшка, спросил: «Что ты любишь, что хотел бы покушать?» Володя неожиданно ответил: «Горох, зеленый горох в стручках!» — «Вот и хорошо, — сказал Василий Максимович, — обязательно принесу тебе гороху!» Никто из бывших при этом не поверил: Василий Максимович пошутил. Где он зимой достанет в стручках зеленый горох? А Володя помнил и ждал с нетерпением.

Наконец, как-то приходит Василий Максимович. Володя впереди других проскочил к нему навстречу: смотрит ему на руки и в недоумении видит завернутую в бумагу продолговатую трубку. Когда трубка была развернута, она оказалась этюдом, великолепным этюдом, изображающим большой черный картуз, наполненный до краев стручками зеленого гороха. Все были в восторге, в том числе и отец. А вот Володя почувствовал себя обиженным, потупился и даже не хотел брать этюда. Над ним посмеялись и, наконец, уговорили принять подарок и поблагодарить доброго Василия Максимовича. Вскоре этюд был вставлен в рамку и повешен на стену у кровати в Володиной комнате. Многих из приходящих гостей водили к Володе показать яркий, удивительно свежий этюд Максимова, написанный уже в конце жизни.

В эти годы Василий Максимович, потерявший силы и веру в возможность создать что-нибудь равноценное прежним работам, часто стал прибегать к вину как средству, восстанавливающему силы и бодрость духа. Помню, как однажды днем, не застав отца дома, он прошел ко мне в комнату, присел на диван и, чувствуя неудержимое желание хоть немного выпить и избавиться от подавленного состояния духа, попросил: «Поищи! Может быть, хоть одну рюмочку!» Я не смог отказать, нашел в графине немного водки и поставил перед ним. Он выпил всего 2 рюмки и стал неузнаваем: изменился голос, глаза повеселели. Он сам просил унести остатки водки в другую комнату. Тут же у нас завязался интересный разговор.

Подымаясь к нам в квартиру, он встретил идущего вниз архитектора Василия Федоровича Свиньина. Встреча эта вызвала в Максимове целый поток негодующих слов: «Ведь этот архитектор, как и я, имеет прямую и короткую связь с деревней. Еще недавно бегал мальчишкой босиком по деревенской улице и жил в избе. И вот благодаря искусству он поднялся на высокий уровень культуры. Как он должен ценить искусство! Хотя бы уж заботой об охране редких памятников его! А что он делает!! Вследствие ли собственного невежества (тогда его надо гнать!) или в угоду своему начальству, очень высоко стоящим невеждам, он является соучастником обезображивания одного из редких памятников архитектурного искусства: дворца Михаила Павловича, творения великого Карла Росси⁴, где в настоящее время размещен Музей имени Александра III. По какому-то недомыслию левое крыло дворца было разрушено и затем опять воздвигнуто в несколько измененном виде, а главное — метра на полтора-два выше правого крыла, оставленного в прежнем виде. Ну что ты скажешь?! Как назовешь такого, с позволения сказать, архитектора-художника!»⁵

Я слышал об этом раньше и сказал, что, конечно, вина лежит на лицах очень высоко стоящих и безответственных, так как перестройка, как говорили, не обсуждалась ни собранием архитекторов, ни советом Академии.

Василий Максимович пришел в некоторое расстройство, но тут же какая-то мысль натолкнула его на воспоминание о прошлом, которым он и поделился со мной.

Прежде чем начать рассказывать, он только жестами, но очень ясными, намекнул, что, мол, там, кажется, осталось немного выпить, не принесешь ли? Я сказал, что действительно немного осталось, но ведь вот-вот должен прийти отец! Василий Максимович энергично замотал головой и сказал: «О! тогда не надо, не надо!! Он, твой батька, большой друг мне, веселый он человек, но строгий. Баста! Ну так слушай!» И он рассказал следующее.

Однажды к вечеру, находясь на выставке, после утомительного дня хлопот по развешиванию картин, накануне ее открытия, Василий Максимович забрел в небольшую комнатку, она же и курилка. Там никого не было. Кое-кто возился еще в больших залах по развеске, по уборке, по наведению, так сказать, последних штрихов, а многие уже разошлись по домам. «Я, — говорил Василий Максимович, — был очень обрадован, увидев самовар на столе еще теплый. Среди стаканов с остатками недопитого чая, с брошенными в них окурками папирос, нашел стакан почище, ополоснул его, налил чайку, и, вылив полстакана в большое блюдце, поднес его за краешки двумя руками к жаждущему рту. Ну, думаю, пока никого нет, хоть чайку напьюсь. Тяну чай губами, голову наклонил низко, глаза закидываю ко лбу, — посматриваю на дверь. Слышу стук... Молчу... Вижу, дверь тихонько открывается, и через нее осторожно входит высокий стройный офицер. Увидя меня, скорей мою шапку кудрей, так как я все еще продолжал тянуть свою соску, он остановился и внимательно стал всматриваться, затем спокойно подошел и спросил, где находится заведующий. Я, не отрываясь от чаепития, сказал, что, мол, все разбрелись кто куда, заведующий шатается где-нибудь, ведь его рвут на части. Вы присядьте, подождите немного. Он скоро придет. А чтоб не скучно было — чайком побалуйтесь.

Я опять разыскал стакан почище, вылил из него помои, тщательно ополоснул под краном, потянулся, было, за полотенцем, но, увидя, что оно мокрехонько, — махнул рукой, налил покрепче чайку, положил внакладку три куска сахару и поставил стакан на краешке стола перед офицером. Возьмите стул, говорю, присаживайтесь. Офицер конфузливо улыбался, внимательно следя за мной, однако стул взял, подсел к столу, снял с правой руки перчатку, большой выхоленной рукой поднес стакан к губам и чуть-чуть пригубил. На его безымянном пальце я заметил какой-то замечательный перстень.

— Вот так штучка! — говорю.

— Да! Это от деда, — ответил он... Он скоро поднялся, приветливо кивнул головой и вышел. Я, было, пожалел, что напрасно загубил столько сахара, как в комнату вбежал заведующий.

— Куда пошел великий князь?

— Какой великий князь? Я почем знаю!

— Но ведь он только что был здесь!

— Что ты говоришь! Был какой-то высокий военный, поговорили, он чайку попил.

— Ну! Он и есть! Эх ты, Максимыч! И так анекдотов о нас не оберешься! Надо же! — и он озабоченный убежал искать князя.

Когда, по окончании рассказа, я внимательно посмотрел на Василия Максимовича, все еще углубленного в воспоминания, я увидел в его глазах столько хитрости и чувства самоудовлетворенности, что мне ясна стала его шутовская проделка, обманувшая великого князя. Заметив, что я догадался в чем дело, он тут же поспешил все объяснить: «А как же, по-твоему, я мог поступить иначе? — сказал он. — Подняться, приветствовать его высочество, оставить недопитый чай, не сметь присесть и даже заговорить с высокой особой, а на его вопрос — где заведующий — броситься искать его в пустых залах! Нет, брат! Я себе продолжал сидеть нога на ногу и тянуть чаек и даже смог проявить любезность — угостить его. У меня только мелькала тревожная мысль: не узнал ли он меня, не догадался ли, что я его морочу. Но все прошло гладко! А может быть, и для него такая форма общения была удобнее? Шут их разберет!»

Можно привести немало примеров совершенно своеобразных взаимоотношений между членами семьи царствующего дома, опутанного сетью строжайшего выполнения этикета, и группой свободных художников, высоко держащих знамя своей свободы, провозгласивших защиту угнетенных и равенство, исключающее какое-либо преимущество одного перед другим. В результате ежегодных встреч царской семьи (никто из придворных не приглашался) с передвижниками между ними установились своеобразные взаимоотношения: снисходительного и любопытствующего, как по отношению к дикарям, но с долей преклонения перед талантом со стороны первых, а со стороны художников — очень напряженного поведения людей, не знающих, как себя вести и переходящих то к разговору, как с простым смертным (это с царем-то!), то к обычной (в данном случае, недопустимой) рассеянности, свойственной художникам, которую можно было принять даже за неуважение. Но в конце концов все эти встречи проходили благополучно⁶. Инциденты, вызываемые полным отсутствием у художников знаний придворного этикета, в царской семье вспоминались как забавные анекдоты. Приведу кратко некоторые рассказы об этих инцидентах отца, а также художника Кирилла Викентьевича Лемоха, учителя детей царя⁷. [...]

Отличавшийся исключительной рассеянностью Павел Александрович Брюллов, однажды находясь вблизи царя и услышав какое-то замечание о рассматриваемой картине, сам взглянул на нее и, заметив в ней что-то отвлекшее его внимание, забыв о высоком госте, подошел близко к картине, став спиной к царю и загородив собой часть полотна. Подобное поведение вызвало со стороны царя лишь недоуменную улыбку. Он, сказав царице несколько слов, проследовал с ней дальше, обойдя стороной поглощенного рассматриванием картины Брюллова. Вспоминал отец и Ивана Ивановича Шишкина, потревоженного вызовом царя, который хотел поговорить с ним, из маленькой комнаты-курилки, где тот прятался. Кто-то дал ему, пришедшему в пиджаке, свой фрак, ему узковатый. Шишкин шел через зал к царю взволнованный и ворчащий, стараясь в замешательстве застегнуть нижнюю петлю правой стороны фрака на верхнюю пуговицу левой. Таких промахов в поведении передвижников при общении с высокопоставленными особами бывало немало.

Примечания

Журнал «Мир искусства» занял враждебную позицию по отношению к передвижничеству, к его основным идейным принципам. С резкой критикой выставок «Мира искусства» неоднократно выступал В.В. Стасов. Статьи его читали в кругу передвижников «с выражением одобрения и солидарности» (ГТГ, отд. рук., ф. 11, ед. хр. 733, л. 1).

1. Максимов Василий Максимович (1844—1911) — жанрист, с 1871 г. — экспонент, с 1874 г. — член ТПХВ.

2. Максимов не принадлежал к числу 13 живописцев, в 1863 г. отказавшихся участвовать в конкурсе на большую золотую медаль, и не входил в число членов созданной ими при активнейшем участии Крамского Художественной артели. Максимов, как уже говорилось ранее, был членом другой Артели (Н.А. Кошелев, А.Н. Шурыгин, В.А. Бобров, А.А. Киселев, П.А. Крестоносцев, А.Ф. Калмыков, А.К. Дамберг).

3. Честь создания ТПХВ нельзя приписать одному Г.Г. Мясоедову. Здесь велика роль И.Н. Крамского, Н.Н. Ге, В.Г. Перова и др.

4. Росси Карл Иванович (1775—1849) — русский архитектор, автор замечательных ансамблей Петербурга, в том числе ансамбля Михайловского дворца, включающего в себя, помимо дворца Михаила Павловича, соседние здания, площадь, улицы.

Михайловский дворец перестраивался в связи с организацией в нем музея (ныне Государственный Русский музей). Работы шли под руководством В.Ф. Свиньина.

5. «Левое крыло», уничтожением которого возмущался Максимов, — восточное крыло дворца, вместе с бывшим Конюшенным и Прачечным корпусами было кардинально изменено. Новое здание, построенное В.Ф. Свиньиным, в наши дни принадлежит Музею этнографии народов СССР.

6. Речь идет только о чисто внешней форме отношений, о незнании художниками придворного этикета. Когда же дело касалось вопросов принципиальных — направления искусства, народно-освободительных идей, отраженных в нем, — отношения эти были совсем иными. Неугодные верхам картины запрещали, снимали с выставок (Репина, Ге, Ярошенко и др.)

Передвижничество в целом как большое явление демократической русской культуры было направлено против официально-охранительной идеологии.

7. Лемох Кирилл (Карл) Викентьевич (1841—1910) — жанрист, один из основателей ТПХВ.

Лемох давал уроки рисования детям Александра III.