Предисловие

Со времени основания Товарищества передвижных художественных выставок прошло более ста лет. О передвижниках можно прочесть в любой «Истории русского искусства», узнать, что и когда они создали, какую роль сыграли в отечественной живописи. Художники эти давно уже стали достоянием истории и большинству читателей известны лишь по фамилиям, только как авторы знаменитых картин в Государственной Третьяковской галерее или в Государственном Русском музее.

Но для тех, кто видел их, разговаривал с ними, был знаком, как говорили, «домами», передвижники — это, прежде всего, живые люди, непохожие друг на друга, с разными характерами и вкусами.

Воспоминания современника вводят читателя в жизнь, давно ушедшую. Он становится невольным очевидцем волнующих встреч, бесед, споров людей, которых уже нет, но творчество которых и сегодня рядом.

Помимо своеобразного чуда — «личного присутствия» в прошлом, мемуары почти всегда содержат ценные фактические материалы. Без них история отечественного искусства была бы неполной. Имена, полузабытые или недооцененные, отдельные факты, эпизоды, события оживают в рассказах современников. В значительной степени это относится и к данной книге.

Судьбе угодно было близко свести ее автора со многими из передвижников. О И.Е. Репине, В.И. Сурикове, В.Е. Маковском, В.М. Максимове, Г.Г. Мясоедове написаны специальные очерки, об остальных — И.М. Прянишникове, И.И. Шишкине, А.И. Куинджи, А.Е. Архипове, И.С. Остроухове и других — материалы разбросаны по разным разделам книги. Большая часть ее посвящена отцу автора — А.А. Киселеву.

Нельзя сказать, чтобы в наши дни он был забыт. Везде в литературе о передвижниках упоминается и пейзажист А.А. Киселев (1838—1911). Известно, что он был доброжелательным, остроумным человеком и в трудные для Товарищества девяностые и девятисотые годы состоял членом Правления и Совета. Миролюбие, доброта, порядочность Киселева снискали ему общее уважение. И все же Киселев в какой-то степени забыт, ведь говоря о передвижниках, мы обычно вспоминаем звезды первой величины: И.Е. Репина, В.И. Сурикова, И.И. Левитана. Киселев как живописец уступает им, хотя и он, главным образом во второй половине жизни, работал мастерски. Особенно хороши его этюды.

Киселев заслуживает большего внимания и как художник, и как человек, и как один из характерных представителей своего времени. В известной степени его жизнь содержит в себе черты, свойственные многим представителям художественной интеллигенции. Интересные материалы можно найти в воспоминаниях сына художника.

Жизнь А.А. Киселева, как и многих его ровесников из дворян, началась в военном училище. Подобно В.В. Верещагину (впоследствии знаменитому баталисту) и А.П. Боголюбову (известному пейзажисту), он прошел тяжелую школу кадетского корпуса, вся система воспитания в котором во времена Николая I была направлена на полное подавление личности. Однако в корпусе, где все, казалось бы, должно было превратить кадета в образцового Скалозуба, Киселев получил отвращение к военной службе, а вместе с ним — твердое намерение поступить в университет.

Если вдуматься в причину превращения кадета в студента, а затем и ученика Академии художеств, в ней есть не только сугубо личное — любовь к искусству, но и своеобразное поветрие времени.

Вместе с поражением в Крымской войне и крахом режима Николая I пошатнулась и его военно-бюрократическая машина. Некогда, в начале XIX века, привлекательный для дворянской молодежи военный мундир сильно потускнел в глазах молодых людей конца пятидесятых годов. Разочарование в военной службе испытал не один Киселев, но и многие его современники (В.В. Верещагин, Л.М. Жемчужников). Развитие вольнолюбивых идей в России этого времени проявилось, в частности, и в той тяге к независимости, образованности, к сугубо гражданской общественной службе, которая увлекла многих, в том числе и А.А. Киселева. Подтверждением этого служит его биография, а также стихи, написанные им под впечатлением студенческих волнений осени 1861 года.

Полны критического пафоса и вольнолюбия стихи, созданные чуть позже, в Академии художеств. Они не вошли в текст воспоминаний, но заслуживают упоминания. Безжалостно, зло высмеивает Киселев консервативную профессуру Академии (Ф.А. Бруни, П.В. Басина и других), ее конференц-секретаря Ф.Ф. Львова и вице-президента Г.Г. Гагарина. В стихах великолепно отражены те бунтарские настроения, которыми была захвачена учащаяся молодежь в канун и сразу же после знаменитого «бунта 14-ти», когда самые талантливые из выпускников 1863 года, конкуренты на большую золотую медаль, демонстративно покинули Академию.

В Академии художеств
Над толпой седых убожеств
Восседает знатный барин
    Князь Гагарин.
Но безграмотность и тупость
Навели его на глупость
Выдать прав своих основу
    Федьке Львову.
Федька Львов, — уж он не промах:
Поднял всех своих знакомых
И царит с тупым изветом
    Над Советом.
В том Совете есть профессор —
Византиец, с виду слесарь,
Нрав собачий, ум каплуний,
    Ректор Бруни.
А другой — труслив, но дерзок.
Нравом, рожей, кистью мерзок,
Точно волк из русских басен...
    Это Басин.
    [...]
Лишь один живой меж трупов —
Век юлящий Боголюбов...
Остальные ж иноземцы,
    Больше немцы.
    [...]
И кипит в Совете каша...
Оттого искусство наше,
Что, конечно, всякий знает,
    Процветает¹.

Киселев не был среди участников событий 1863 года (он только еще начинал обучение в Академии), но духовно был близок к ним. Позднее он примкнул к Артели, которая, по словам В.М. Максимова, возникла «по примеру художественной артели, год назад образовавшейся из 13 вышедших из Академии художников»².

Именно тогда, в начале шестидесятых годов, формируется мировоззрение А.А. Киселева как типичного шестидесятника, демократа-просветителя. Подобно Репину, он мог бы сказать о себе — «я человек шестидесятых годов».

Как были мы добру доступны,
За правду лезли на ножи,
И как казалось нам преступно
Терпенье рабства в царстве лжи!

Так восторженно, немного наивно писал Киселев о своем поколении. До конца дней сохранил он верность гуманистическим идеалам юности, даже тогда, когда шестидесятые годы давно минули и наступили трудные для русской интеллигенции восьмидесятые и девяностые годы.

Этому времени посвящена большая часть воспоминаний. Если о раннем периоде жизни отца Н.А. Киселев писал с его слов или со слов родных, то теперь он рассказывает только о том, что видел и слышал сам. Подобные свидетельства очевидца особенно дороги для всякого интересующегося художественной жизнью России.

Вместе с тем, при сравнении последующего раздела воспоминаний с их началом заметно некоторое сужение круга политических интересов А.А. Киселева. С одной) стороны, это связано с тем, что подобно многим шестидесятникам, он испытал растерянность с началом нового народнического, а затем и пролетарского периода революционного движения.

  И что же? Двух десятилетий
  Еще не минуло с тех пор,
  А уж над нами наши дети
  Свершают грустный приговор.
Все наши цели, наши нужды,
Все с бою взятые права
Для них бессмысленны и чужды,
Как непонятные слова.

С другой стороны, следует учесть и возраст самого мемуариста. Н.А. Киселеву было более восьмидесяти лет, когда он писал воспоминания об отце, поэтому он ограничился только тем, что сохранилось в памяти. Он сообщает, что А.А. Киселев был секретарем Московского общества любителей художеств, редактировал художественный отдел журнала «Артист».

Если прочесть письма А.А. Киселева, его краткие заметки в дневнике, поражаешься, до какой степени активным, деятельным, неугомонным человеком был он в те годы.

«Работаю, как скотина, и по живописи, и по литературе, и в Обществе любителей, отбываю работу по устройству выставок, то этюдной, то голодающей (в пользу голодающих. — А.В.), то периодической. Все скопилось в одно место, хоть караул кричи»³, — писал А.А. Киселев С.В. Иванову в 1891 году.

Об этой стороне жизни А.А. Киселева следует сказать подробнее, ибо она раскроет еще одну грань его личности, до сих пор неоцененную по заслугам. Речь идет о деятельности «по литературе» — о художественной критике.

А.А. Киселев был достаточно эрудированным человеком, знал теоретические работы Н.Г. Чернышевского, П.-Ж. Прудона, И. Тэна; он обладал и несомненными литературными способностями: писал стихи, сочинял пьесы, помещал статьи в газетах и журналах, в начале девяностых годов начал регулярно печататься в «Артисте», а затем, в 1893—1894 годах, возглавил его художественный отдел.

Статьи Киселева посвящены современному искусству. Чаще всего это обзоры выставок, но (за редким исключением) отнюдь не репортажи, включающие анализ отдельных, понравившихся или нет, холстов. В работах Киселева содержатся рассуждения общего плана, раздумья над судьбами искусства сегодняшнего дня. Здесь и вопросы традиций («В.Г. Перов. Опыт характеристики»), и попытка определить специфику искусства («Французская живопись. По поводу французской выставки 1891 года в Москве»), и сравнения русской живописи с французской («Картины парижских салонов»), и анализ отношения зрителя к искусству, и характеристика современной критики («Этюды по вопросам искусства»). Будучи живописцем, Киселев в любой из своих статей всегда оставался художником, человеком, для которого кровно близки поставленные проблемы.

Подобно И.Н. Крамскому и другим представителям демократической критики, Киселев ратовал за реализм, за глубокую связь искусства с жизнью. От первой статьи, напечатанной в «Артисте» в 1891 году, и до последней, 1894 года, проводится одна и та же мысль о высокой нравственной миссии искусства: «...чем благороднее душа художника, чем выше и чище ее идеалы, тем живее и прекраснее будет произведение искусства, потому что оно есть произведение человеческого духа. Живое стремление к истине, добру и красоте [...] сохранилось до настоящих дней в нашей литературе и в нашем искусстве»⁴. Близость этих слов к тому, о чем писал, например, И.Н. Крамской, очевидна.

Выступления Киселева в «Артисте» е 1894 году вызвали полемику с Репиным, о которой вскользь говорит автор воспоминаний. Начал ее Репин в очерке «Николай Николаевич Ге и наши претензии к искусству»⁵.

В эти годы, увлеченный проблемами художественной формы, понимая актуальность их для русских живописцев, Репин выступил против тенденциозного искусства, отстаивал самоценность формы для художника. «У нас же, — писал он, — царят еще утилитаризм и литература в живописи. Обязательными признаются только литературные традиции. Еще и теперь многие, даже художники, защищают тенденцию в искусстве, принимая ее как завет литературы»⁶. В качестве примера Репин цитировал то место статьи А.А. Киселева 1893 года, где автор утверждал, что идеи великих русских писателей Пушкина, Лермонтова, Гоголя, Достоевского, Тургенева, Толстого «не идут вразрез с идеалами нашего искусства. Напротив, они одухотворяют и возвышают его. Чистые от всяких корыстных и эгоистических побуждений, они-то и есть идеалы этого искусства, без которых оно не могло бы и существовать»⁷.

Одним лишь полемическим задором Репина можно объяснить его слова, так как Киселев, говоря об идейности искусства, никогда не утверждал необходимость подчинения живописи литературе. Наоборот. «...Литература, — писал он, — вся ушедшая в этику и психологию и совершенно чуждая пластике...» оказала исключительное влияние на художников шестидесятых годов. Оно «не могло быть благотворно именно с пластической стороны и, проявляясь в крайних случаях в уродливой тенденциозности [...] в произведениях, всегда почти лишенных колорита, чему не учила ни академия, ни литература...»⁸ «Наша живопись [...] выразившаяся впервые в форме тенденциозного реализма, теперь уже устарела»⁹, — говорил Киселев еще в 1891 году.

Весьма своеобразна трактовка самого слова «тенденциозность», ничем, по сути, не отличающаяся от репинской. С одной стороны, Киселев связывает ее с неискренностью, со стремлением художника эксплуатировать во имя дешевой популярности злободневный сюжет, а с другой — с подчинением живописи литературе, когда первая, уподобляясь второй, увлекается рассказом, вместо того чтобы говорить своим собственным языком изобразительного искусства.

Разумеется, подобное содержание понятия «тенденциозность» в корне отлично от того, как трактовали ее И.Н. Крамской, В.В. Стасов и их предшественники — революционные демократы. Для них тенденциозность всегда была равна искренности, высокой гражданственности, идейности в искусстве.

Однако в начале девяностых годов практика многих поздних передвижников подтверждала точку зрения Киселева и Репина.

Кроме того, тогда же, в начале девяностых годов, в Товариществе были утверждены новые правила для приема картин эспонентов на выставки. «...Внутренние художественные требования» включали обязательное условие, чтобы произведение содержало «в себе если не полное осуществление, то хотя явную попытку передать рассказ»¹⁰. Среди экспонентов и членов Товарищества существовало немало людей, вполне следовавших этому требованию, бойко эксплуатировавших злободневные сюжеты. Работы их содержали рассказ и были «тенденциозны» в том именно смысле, с которым не был согласен Киселев.

В тексте, процитированном Репиным, Киселев утверждал как безусловную истину идейную близость русской литературы и живописи. Киселев писал также, что «предпочтение осмысленного содержания над красотою формы, предпочтение психологической правды — правде пластической»¹¹ есть симптом русского искусства, в то время как во французском — течение совершенно обратное. Однако Киселев никогда не считал, что это идеальное состояние искусства. В идеале, утверждал он, истинное художественное творчество может быть только в полном равновесии «осмысленного содержания с совершенством формы». В последних словах нет никакого противоречия с тем, что писал сам Репин: «Конечно, выше всего великие, гениальные создания искусства, заключающие в себе глубочайшие идеи вместе с великим совершенством формы и техники»¹². Совершенно очевидно, что Репин не был ортодоксальным сторонником теории «искусства для искусства», а Киселев — идеи «подчинения живописи литературе».

Как критик Киселев постоянно ратовал за искусство высоких идей, за единство содержания и формы. Разумеется, нет смысла преувеличивать значение Киселева в истории русской критики, но нельзя и приуменьшать, особенно когда речь идет о художественной жизни первой половины девяностых годов. Достаточно вспомнить, что в эти годы в России почти не было художественных журналов. Знаменитые «Искусство и художественная промышленность» и «Мир искусства» появятся позднее, в самом конце десятилетия. Периодические издания, типа «Нивы», писали об искусстве от случая к случаю, и в Петербурге существовал только один специальный журнал — «Вестник изящных искусств». Но он имел совершенно очевидный крен в область истории искусств, хотя к нему и полагалось прибавление информационного характера «Художественные новости».

«Артист» выходил в Москве и был единственным в своем роде журналом, тем более нужным, что в Москве работали многие талантливые художники: передвижники старшего поколения, преподаватели Московского училища живописи, ваяния и зодчества и их ученики, члены и экспоненты Товарищества.

Киселев был связан со многими из них, с одними — дружески, с другими — просто знаком. У него бывали представители как старшего поколения передвижников, так и младшего (А.Е. Архипов, С.В. Иванов, И.С. Остроухов, В.В. Переплетчиков, С.А. Виноградов и др.). Им он читал свои статьи, с ними обсуждал проблемы современного искусства. Показательна, например, запись в дневнике 1893 г.: «20 июля — У меня Коровин... 31 июля — беседа с Прянишниковым и К. Коровиным о задачах французского искусства»¹³.

В статьях Киселева отразилось не только его личное мнение, но (что гораздо важнее!) и настроения московских художников первой половины девяностых годов. Не случайно в статьях художника Н.В. Досекина, также выступавшего в «Артисте», можно найти много точек соприкосновения с тем, что писал Киселев. Его голос должен быть услышан историками искусства, ибо мы имеем дело не с обычным рецензентом, журналистом, ведущим репортаж с очередной выставки, а с художником, открывающим нам мысли своих собратьев по кисти.

Особенно показательна позиция Киселева в вопросе (одном из самых актуальных!) об отношениях «старых и молодых» передвижников.

Разумеется, деление здесь очень условно, ведь к старшим по возрасту относились, например, Репин или Поленов, которые как живописцы были гораздо ближе к молодежи, чем к своим ровесникам (к Мясоедову или В. Маковскому), и очень часто в конфликтных ситуациях солидаризировались с молодыми участниками выставок Товарищества. В целом же основная группа старейших членов этого объединения поддерживала друг друга.

«...Вожаки, хорошо известные публике, — писал один из рецензентов, — допуская новичков соперничать с собою, решают сообразно своим идеалам и целям, кто из дебютантов может удостоиться этой чести»¹⁴. На стороне старших были традиции, установившиеся авторитеты. На стороне молодых членов Товарищества и экспонентов, претендующих на это звание, — смелость и дерзость поисков, свежий, новый взгляд на мир и искусство. Придирчиво, строго оценивали они творчество старших, а те, в свою очередь, бывали абсолютно нетерпимы к исканиям других. Назревал кризис...

Позиция Киселева как художественного критика всегда отличалась большой терпимостью к исканиям молодых. «Идеалы эти (истины, добра и красоты. — А.В.) относительно вечны, неизменны, но формы жизни, склад воззрения на эти идеалы и характер веры в них постоянно меняются, а с ними вместе меняются и формы художественного творчества»¹⁵, — писал он. Отсюда логически вытекало признание за молодыми права на «формы художественного творчества», отвечающие их времени.

Миролюбивая позиция Киселева, разумеется, связана с его характером, с его личной доброжелательностью и приветливостью, но главным, вне сомнения, было то, что ему нравилось творчество молодых.

Он правильно уловил суть исканий молодежи: «Погоня за настроением и увлечение в область колорита...»¹⁶ «...Некоторые из этих художников отстают от г.г. Серова и Левитана в чувстве колорита, в гармонии общего тона, тем не менее в их попытках передать настроение [...] более теплоты и жизненной правды, чем в щегольских произведениях наших прославленных мастеров старой школы...»¹⁷

«...Между тем и другим поколением, — писал Киселев, — лежит целая пропасть [...] Можно ли, например, найти в новейших портретах и жанрах на этой выставке (г, г. Серова, Касаткина, Шанкс, Мешкова, Пастернака, Суреньянц, Поленова и др.) по отношению к задачам и их трактовке хотя бы одну черту, общую с их предшественниками, несомненно влиявшими на них в свое время, как г.г. Репин, Крамской, В. Маковский, Ярошенко и другие? Есть ли какая-нибудь родственная связь между пейзажами и маринами новейшей формации: г.г. Левитана, Серова, А. Васнецова, Мамонтова, Соколова, Переплетчикова, Досекина и Зарецкого с их ближайшими родоначальниками: г.г. Шишкиным, Волковым, Боголюбовым, Лагорио и даже еще более близким к ним г. Поленовым? Решительно никакой!»¹⁸.

В категоричности такого противопоставления проявилась прямота и даже известная смелость Киселева, открыто писавшего о творческом конфликте, который подспудно существовал в Товариществе в начале девяностых годов XIX века.

Развивая свою мысль, Киселев утверждал, что при всем внешнем различии поколений между ними существует творческая близость, живая преемственность «отцов и детей». Если глубже и шире всмотреться в искусство молодых, — писал Киселев, — можно найти несомненную логическую связь. Уже их предшественники в семидесятые годы предвосхищают в какой-то степени их искания, когда «стремятся передать преимущественно внутреннюю физиономию человека, его душевное настроение. Обличительная тенденция уступает место объективной реальной правде (в картинах И.Е. Репина) и добродушному юмору (у В.Е. Маковского и И.М. Прянишникова)»¹⁹. Даже в пейзаже, по наблюдению Киселева, изучение его «пластической анатомии» (Шишкин) сменилось передачей «живой подвижности» природы (Васильев, Куинджи, Дубовской). В таком случае забывать или презирать своих предшественников — значит уподобиться персонажам басен Крылова «Листы и корни» или «Свинья под дубом».

Таким образом, если Киселев предлагал старшим передвижникам — «надо быть справедливым и ценить искусство вообще и талант в особенности»²⁰, то и младшим он советовал то же, предостерегая их от огульного непризнания искусства предшественников.

В одной из статей Киселев не без остроумия сравнивает художественные вкусы и уровень искусства с маятником. Его идеальное положение, то есть середина, было бы равновесием идеи и формы. Но такого искусства пока еще нет. Прежде было движение маятника в одну сторону — увлечение старших идеей «в ущерб форме», теперь — в другую: у младших — формой «в ущерб идее».

«...Но нам кажется, что последний размах молодежи не так далеко отклонился от середины, как размах предшественников, и что присутствие среди первых таких веских художественных единиц, как г.г. Касаткин, Пастернак, Серов, Архипов, Дубовской, Левитан и др[угие], обещает нам в недалеком будущем более ощутительное приближение к полному равновесию идеи и формы в искусстве»²¹.

В этих словах (оказавшихся пророческими!) очень точно отражена позиция Киселева, его сочувственное отношение к художественной молодежи. Последнее обстоятельство заслуживает внимания. Киселев как живописец отнюдь не был смелым новатором и не принадлежал к стану молодых, но Киселев-критик — иное дело. Очевидно, что критик шел впереди художника.

Так становятся объяснимыми его письма к Савицкому, те, о которых сын художника пишет с оттенком недоумения. Сравнивая свои работы с картинами талантливейших из современников, А.А. Киселев не мог не видеть преимущества живописи Серова и Левитана.

Высокая человеческая честность, не частая среди художников, беспристрастность по отношению к самому себе, глубокая порядочность художественного критика звучат в горестных словах Киселева, когда он говорит об искусстве, своем и товарищей по объединению, молодых и старших, о политике последних по отношению к первым: «тысячу Пимоненок я отдам за сотую долю Серова и досадно мне ужасно, что покровительствуя этим Пимоненкам, мы чуть не выгнали Серова из Товарищества»²².

«Серов не задается никакими мотивам, но его картины радуют глаз живыми тонами и красками, потому что он художник.

Природа живет не только внутренней, но и внешней стороной и схватить эту жизнь во внешности может только художник... Ты говоришь, что жанры Пимоненки все же не портят строй на выставках Товарищества. Правда, строй этот очень пестрый. Все же я думаю, что некоторым он очень портит. Если же нет, то это очень печально для Товарищества. И если от нас будут уходить свежие силы, как Серов, Святославский и друг[ие], а с другой стороны, будут входить новые назревшие кандидаты вроде Холодовского и Саши Маковского, то мы с Пимоненкой, конечно, не испортим строя. Это очень, очень печально»²³.

В сущности, о чем бы ни писал Киселев в «Артисте», о выставке ли в Обществе любителей художеств или о парижских Салонах, через все его статьи красной нитью проходят две проблемы, взаимно связанные друг с другом. Это призыв к творческой свободе, к терпимости, к искренности в искусстве и к более высокому, чисто художественному, живописному уровню картин. С последним связаны многие статьи, особенно посвященные французской живописи. Но главной является первая тема.

Объективно это сближает Киселева с «лагерем молодых» и с теми из старшего поколения, кто был их ходатаем в Товариществе (с Репиным, Поленовым и др.).

Позиция Киселева очень характерна для большей части его современников. Если вдуматься в историю взаимоотношений в Товариществе на рубеже веков, отчетливо прослеживаются две тенденции. С одной стороны — ограничение молодежи и «закручивание гаек»: образование Совета, изменение устава, условий отбора «ввиду слишком снисходительного приема картин экспонентов»²⁴ и т. п. С разной степенью активности проявили себя здесь Н.А. Ярошенко, В.Е. Маковский, Г.Г. Мясоедов и близкие к ним члены объединения.

С другой стороны, Правление проводит целый ряд мер, направленных на смягчение обстановки, на привлечение молодежи в свои ряды. Это — увеличение приема экспонентов, приглашение в члены Совета молодых передвижников, а затем и отмена самого Совета, поскольку многие «неприятности и разлад» были из-за «неравноправности членов, что не должно быть в Товариществе»²⁵. Особенно активны были В.Д. Поленов, И.Е. Репин; часто их поддерживали и другие, например, только что цитированный Е.Е. Волков. Киселев выразил ту же тенденцию в своих статьях в «Артисте».

Разумеется, позиция Киселева до известной степени соответствует взглядам его молодых коллег. Ведь и они, при всем недовольстве советом и правлением Товарищества, долгое время не хотели рвать с этой организацией. Стоило только, как писал К.К. Первухин, «вернуться к чистым и верным ее началам истинного товарищества, если на знамени подновить стершиеся символы «искусство и искренность», да прибавить и «свободы»²⁶.

Киселев, подобно многим другим членам объединения, «старым» и «молодым», стремился сохранить единство передовых и наиболее талантливых художников. Позднейшие события подтвердили его правоту, ведь уход из Товарищества В.А. Серова, а позднее А.Е. Архипова, А.М. Васнецова, С.А. Виноградова, С.В. Иванова, И.С. Остроухова, К.К. Первухина, А.С. Степанова и других вовсе не означал принципиального идейного размежевания Ушли реалисты, талантливые художники, и их отсутствие сильно ослабило Товарищество.

Быть может, иногда снисходительность, терпимость к инакомыслящим, неизменная доброта Киселева могли раздражать, особенно когда в Товариществе вспыхивал очередной конфликт. Но сегодня, на расстоянии более чем полувека, когда страсти, обиды и самолюбия отошли на второй план, совершенно очевидно, что Киселев часто бывал прав, пытаясь примирить спорящих, особенно если речь шла о непринципиальных разногласиях. Об одной из таких попыток рассказывает Н.А. Киселев, когда приводит неизвестное до сих пор стихотворение отца, адресованное Шишкину и Куинджи.

Предыстория стихотворения связана с подготовкой празднования двадцать пятой юбилейной выставки и торжественного обеда по этому случаю. Решено было позвать и бывших участников объединения.

Приглашение В.М. Васнецову, И.Е. Репину, М.К. Клодту и К.Е. Маковскому не вызвало сомнений, но кандидатура А.И. Куинджи встретила категорическое возражение. Сообщая об этом Савицкому, Киселев писал об очередной встрече передвижников: «А были там Брюллов, Маковский, Клодт, Лебедев, Максимов, Волков, Дубовской, Ярошенко и я. Среда вышла очень горячая. Дело в том, что здесь мною и Кузнецовым сообщено некоторым товарищам, как частный слух, что в числе бывших членов Товарищества, приглашенных, как Вам известно, участвовать на нашей XXV выставке, изъявил свое согласие и А.И. Куинджи. Он думает поставить одну из старых своих вещей. Это прекрасная картина, и все товарищи, узнавшие об этом, выразили большое удовольствие, за исключением, разумеется, двух. Нужно ли Вам называть их? Это непримиримые враги Куинджи. Мне тяжело и досадно видеть, как личная вражда ослепляет людей. Всякое слово в пользу Куинджи, всякая попытка, — не говорю — примирить их с Куинджи, но внушить им спокойное, хладнокровное обсуждение отношения Куинджи к Товариществу в настоящее время, — вызывает в них бешеное сопротивление, и они с пеной у рта, хотя и голословно, стараются доказать, что всякое прикосновение Куинджи к Товариществу послужит к совершенному разложению последнего и погубит его окончательно. Еще я могу понять эту беспардонную вражду в Шишкине. Это человек узко субъективный, не выходящий из круга личных отношений к людям и ему действительно Куинджи во многом мешал и становился поперек его дороги. Но Ярошенко я не понимаю. Как с его головой можно опуститься до такого мелкого отношения к делу»²⁷.

А.А. Киселев был прав. Никакими принципиальными соображениями нельзя объяснить кампанию против Куинджи, так как вопрос о приглашении К.Е. Маковского и М.К. Клодта не вызвал возражений. А ведь их место в русском искусстве и заслуги перед Товариществом неизмеримо меньше, чем у Куинджи.

Киселев отстаивал приглашение Куинджи, спорил, писал письма, уговаривал строптивых, надеясь, что конфликт удастся погасить и что его шутливое стихотворение поможет этому. Однако примирение не состоялось: Куинджи в выставке не участвовал, на обед его не позвали. В знак протеста не явились и некоторые передвижники. Среди них — А.А. Киселев. Как видно, он умел не только шутить, но при случае и отстаивать свои позиции.

Открытое сочувствие Куинджи имело еще одну сторону, также характеризующую Киселева как человека. Незадолго до передвижнических торжеств во время студенческих волнений в Академии художеств Куинджи принял сторону недовольных. В ответ последовало «приказание велик[ого] кн[язя] подать отставку Куинджи»²⁸. Солидаризуясь в данном случае с опальным профессором, Киселев, также служивший в Академии, показал себя глубоко порядочным человеком.

Работе его в Академии посвящена значительная часть воспоминаний. В середине девяностых годов Киселев, переехав в Петербург. почти оставил литературную деятельность, всецело ушел в преподавание, возглавил пейзажную мастерскую.

Сын подробно рассказывает о мастерской отца, о методе его преподавания, о его деликатности по отношению к ученикам и т. п.

Об этом времени Н.А. Киселев пишет не только в разделе, посвященном отцу, но и там, где речь идет о Репине, Мясоедове, Маковском. Особенно интересны страницы, связанные с событиями 1905 года, с картиной В.Е. Маковского «9-е января 1905 года» и т. д.

Вспоминая начало века, Киселев мог бы назвать еще одного ученика отца — самого себя.

Н.А. Киселев также был художником-пейзажистом, членом Союза художников СССР (он был принят в Союз по рекомендации И.Э. Грабаря и А.В. Куприна). От отца Киселев унаследовал не только талант пейзажиста, но и само отношение к природе — глубочайшее уважение к работе с натуры, и мог бы, как некогда старший Киселев, сказать: «...натура дельнее всех профессоров...» Подобно отцу, Киселев всегда оставался художником-реалистом.

Помимо живописи, и задолго до нее, жизнь его заполнило другое искусство — музыка. Началось это в раннем детстве. «Я, — вспоминал Киселев, — несмотря на свою лень, шаловливость и другие отрицательные качества мальчишки в 8 лет, проявлял к музыке постоянное и серьезное влечение. Я любил ее до обожания, мог, забившись в уголок, слушать ее часами» (из неоконченных воспоминаний об А.Г. Рубинштейне).

Его первыми учителями были Э.К. Розенов и П.А. Похвистнева, с 1896 по 1900 год Киселев занимался в Петербургской консерватории, два последних года — у профессора Блюменфельда. За год до окончания Киселев, чувствуя, что не сможет стать пианистом-виртуозом, решил покинуть консерваторию.

Этому способствовало также желание пополнить образование. Осенью 1902 года он поступил в Петербургский университет на юридический факультет. Но через год «за участие в беспорядках» ему было запрещено посещать лекции. Позднее Киселеву все же удалось окончить университет и получить звание юриста.

Однако служба в окружном суде и в банке его мало удовлетворяла. Как некогда отец, Н.А. Киселев чувствовал себя более художником, чем чиновником. Об этом он сам рассказывает в своих воспоминаниях, о том же говорят и факты его биографии.

Молодой юрист поступил в школу Общества поощрения художеств: «В 1915 г. состоял в фигурном классе у преподавателя Ф. Бухгольца; в 1916 г. — в натурном классе у А. Рылова; в мае 1917 года переведен в седьмой старший натурный класс».

«С 1916 года, — писал Н.А. Киселев в автобиографии, — начал участвовать своими произведениями на выставках академической и Товарищества».

После революции Киселев окончательно распрощался с карьерой юриста. В 1918—1919 годах он работал в Коллегии по делам музеев и охраны памятников старины.

Поразительны разнообразие интересов и активность Киселева. Во Ржеве, например, куда судьба занесла его в 1920—1922 годах, он преподавал в изостудии Пролеткульта, читал лекции по изобразительному искусству, участвовал в концертах как пианист, работал в Политпросвете как оформитель клуба Артбазы, а кроме того, был еще аккомпаниатором в местном театре.

Будучи художником, Киселев оставался хорошим музыкантом. Эта вторая профессия в свое время сблизила его с товарищами отца (Суриковым, В. Маковским, Мясоедовым).

Н.А. Киселев в своих мемуарах не упоминает о том, какую роль играла музыка в семье Киселевых. Между тем, из дневника А.А. Киселева, из неоконченных воспоминаний об А.Г. Рубинштейне Н.А. Киселева и со слов жены его, очевидно, что музыка занимала не последнее место в жизни родителей Н.А. Киселева и его самого.

С середины двадцатых годов, по возвращении в Ленинград, а затем — в Москве, Н.А. Киселев всецело был занят творчеством. Он работал как живописец-станковист и как график (некоторое время, в начале тридцатых годов XX века, занимался в студии у В.А. Фаворского).

Н.А. Киселев обладал несомненными литературными способностями. Он превосходно рассказывал, живо, с юмором. Это отразилось и в его мемуарах. Из множества фактов, связанных с жизнью отца, его приятелей-художников, писателей и просто знакомых, память Киселева удержала характерное, яркое. Он умеет написать о них образно, занимательно, иногда с оттенком доброй иронии по отношению к ним, а чаще — к самому себе. Достаточно вспомнить страницы, посвященные А.П. Чехову, В.М. Максимову и другим.

По словам людей, хорошо знавших его, чем-то он напоминал своего любимого писателя — А.П. Чехова. Это был обаятельный, деликатный человек. Элегантность и легкость сквозила в его движениях, глубокая внутренняя интеллигентность чувствовалась во всем облике. Был он тихий, остроумный, трогательно внимательный, «с какой-то особой способностью делать своего собеседника и веселее, и духовно богаче, и нравственно чище. Наверное, это самое ценное человеческое качество — влиять на других своим делом и личностью. Николай Александрович обладал этим замечательным качеством в полной мере» — вспоминал друг художника писатель Л.Н. Рахманов.

Личность автора, как известно, накладывает свой отпечаток на все, о чем он пишет. Н.А. Киселев вспоминает о людях, живших в трудное и драматическое время на рубеже XIX—XX веков. Предыстория этого времени в мире искусств прошла под знаменем критического реализма, при идейной и художественной гегемонии передвижников.

В начале века картина изменилась. Многие из них, особенно старейшие, находились в глубоком творческом кризисе. Талантливая молодежь, примкнувшая к передвижникам, те, кто были надеждой и славой Товарищества (Левитан, Серов, Архипов, С. Иванов, Касаткин и др.), находились с ним в сложных, а некоторые и враждебных отношениях. Все это создавало достаточно противоречивую картину, которая становилась еще сложнее оттого, что на арену, под знаменем «Мир искусства!», с резкой критикой идейных основ Товарищества выступили его открытые противники.

Разобраться в таком клубке противоречий нелегко до сих пор даже и специалистам-искусствоведам, историкам искусства. Тем более непросто это сделать автору мемуаров.

Его память удержала то, что он видел, и рассказывает он о прошлом так, как понял его.

Многие из тех, о ком писал Киселев, были людьми сложными, мучительно остро переживающими собственный кризис в живописи, а оттого часто замкнутыми или резкими, придирчивыми. Но Киселев мало пишет об этом. Вероятно оттого, что все, с кем он общался, раскрывались с лучшей творческой стороны. Автор мемуаров обладал воистину бесценным человеческим качеством — умением открывать в людях лучшее.

Воспоминания о передвижниках Н.А. Киселев (1876—1965) начал писать в конце жизни.

В 1961 году на вечере, посвященном памяти А.П. Чехова в музее его имени, он прочел свои воспоминания о писателе. Примерно тогда же были созданы очерки о Максимове, В. Маковском, Г. и И. Мясоедовых, Сурикове, Репине, Шильдере, Достоевской, чуть позже написана статья «А.А. Киселев в Туапсе» и последними (в 1963—1964 гг.) «Воспоминания об отце». Неоконченным остался очерк об А.Г. Рубинштейне.

При жизни автора было опубликовано немного: статья о В.Е. Маковском в журнале «Искусство» (1964, № 3). После смерти Н.А. Киселева в журнале «Художник» были напечатаны: «В гостях у В.И. Сурикова» (1966, № 9), «А.Г. Достоевская рассказывает» (1969, № 4), «И.Е. Репин» (1972, № 2); с сильными сокращениями материалы о Г.Г. Мясоедове перепечатаны в книге, составленной В.С. Оголевцом, «Г.Г. Мясоедов. Письма, документы, воспоминания».

Полностью воспоминания Н.А. Киселева публикуются впервые. Все тексты печатаются с оригиналов, хранящихся в семье автора, у его вдовы Н.Э. Киселевой. При подготовке их к печати возникла необходимость устранить повторы, кое-где опустить мелкие подробности, а вместе с тем добавить страницы из интересных, до сих пор не опубликованных воспоминаний об А.П. Чехове.

Редактор приносит глубокую благодарность Н.Э. Киселевой и Н.Г. Галкиной, а также друзьям Н.А. Киселева, которые помогли в работе над текстом.

Примечания

1. В тех случаях, когда не указано местонахождение, цитируются материалы, хранящиеся у вдовы автора воспоминаний Н.Э. Киселевой в Москве.

2. В.М. Максимов. Автобиографические записки. — «Голос минувшего», 1913, № 6, с. 169.

3. ГТГ, отд. рук., ф. 82, ед. хр. 382, л. 1.

4. А. Киселев. Типы русских художников в произведениях Гоголя в связи с господствовавшими в его время воззрениями на задачи живописи. — «Артист», 1894, № 44, с. 100.

5. «Нива». Ежемесячное литературное приложение, 1894, № 11, стб. 517—550.

6. И.Е. Репин. Далекое близкое. М., «Искусство», 1953, с. 328.

7. Там же, с. 328, 329.

8. А.К. [А.А. Киселев]. XIII периодическая выставка картин Общества любителей художеств. — «Артист», 1894, № 34, с. 219.

9. А. Ки-лев [А.А. Киселев]. Французская живопись. (По поводу французской выставки 1891 года в Москве.) — «Артист», 1891, № 16, с. 46.

10. Н. Досекин О рассказе в живописи. — «Артист», 1894, Л» 36, с. 104.

11. А. Киселев. Этюды по вопросам искусства. (Письма к читателю.) Письмо 4-е. — «Артист», 1893, № 32, с. 35.

12. И.Е. Репин. Далекое близкое. М., «Искусство», 1953, с. 330.

13. ГТГ, отд. рук., ф. 109, ед. хр. 1, л. 192.

14. В. Михеев. XXII передвижная выставка Товарищества передвижных художественных выставок. — «Артист», 1894, № 37, с. 122.

15. А. Ки-лев [А.А. Киселев]. Французская живопись. (По поводу французской выставки 1891 г[ода] в Москве.) — «Артист», 1891, № 16, с. 45, 46.

16. А.К. [А.А. Киселев]. XIII периодическая выставка картин Общества любителей художеств. — «Артист», 1894, № 34, с. 221.

17. Там же, с. 220.

18. Там же, с. 219.

19. А. Ки-лев [А.А. Киселев]. Французская живопись. (По поводу французской выставки 1891 г[ода] в Москве.) — «Артист», 1891, № 16, с. 46.

20. ГТГ, отд. рук., ф. 14, ед. хр. 128, л. 8.

21. А.К. [А.А. Киселев]. XIII периодическая выставка картин Общества любителей художеств. — «Артист», 1894, № 34, с. 221.

22. ГТГ, отд. рук., ф. 14, ед. хр. 128, л. 8, об.

23. ГТГ, отд. рук., ф. 14, ед. хр. 128, л. 9. 10.

24. ГТГ, отд. рук., ф. 69, ед. хр. 458, л. 2.

25. ГТГ, отд. рук., ф. 54, ед, хр. 1512, л. 1.

26. Там же, ф. 11, ед. хр. 733, л. 2.

27. ГТГ, отд. рук., ф. 14, ед. хр. 127, л. 1, 2. ГТГ, отд. рук., ф. 109, ед. хр. 1, л. 240.

28. Л. Рахманов. Памяти Н.А. Киселева. — «Московский художник», 1965, 25 ноября, с. 4.