XIII. Трудная слава

С начала девяностых годов Серовы окончательно становятся москвичами. Это не только нужно болезненной Ольге Федоровне — самого Валентина Александровича тоже тянет сюда. Он не мыслит себя петербуржцем. Кончились академические годы — и слава богу. Не возвращаться же назад в туманную сырость Северной Пальмиры.

Может быть, одно из противоречий его натуры сказалось в том, что Серов, человек очень подтянутый, очень собранный, дисциплинированный, выбрал для жизни не чинный Петербург, а разбросанный, беспорядочный и своеобразный город. Москву узких кривых улиц, путаных арбатских и пречистенских переулков. Москву «сорока сороков» церквей, из которых каждая чем-то славится, у каждой свой звон ежедневный боголепный, а на пасху шумный беспорядочный трезвон. Москву стародавних монастырей, где стараются соблюсти смирение и покорность здоровенные монахи и полногрудые монашки-вековухи. Москву, чрево которой — Охотный ряд, где торговали всем на свете — от зернистой икры до кокосовых орехов, от пудовых стерлядей до птичьего молока, — прославилось во веки веков. Да не меньше, пожалуй, прославилось московское Сити — Китай-город, где в многоэтажных складах и амбарах хранились бесценные запасы, а в задней комнатенке конторы при свете лампады, зажженной у лика святого, подписывались миллионные сделки на поставки в Англию, Персию, Китай, на Балканы, в Индию...

Вот такую-то Москву знал и выбирал для жительства Серов. Москву долгополых купчин, державших жену дома в Замоскворечье за семью замками, а заключение договора праздновавших у Яра с цыганками, а битьем посуды — не как-нибудь! Москву смекалистых и оборотистых промышленников, некоронованных королей спирта, льна, железа, кожи, щетины, хлопка. Москву меценатов, строивших театры, собиравших картины, силами лучших русских художников отделывавших свои особняки и дачи. Москву салонов, где роились будущие символисты, декаденты, модернисты, где рождались мнения, репутации, сплетни. Москву страшной Хитровки, непролазных окраин, бесконечной нужды и пьянства. Москву рабочей Пресни, уже сжимавшей потихоньку свои кулаки. Москву народных гуляний: вербного базара, красной горки, масленицы, Татьянина дня. Москву чудесных окрестностей: Воробьевых гор, Сокольников, Измайлова, Останкина, поэтического Кунцева.

Он выбрал Москву — первопрестольную столицу и вместе с тем глухую провинцию, где не чудо в переулках Тверской-Ямской или Покровки увидать пасущуюся на травке корову. Сам Серов, описывая как-то летнюю пору в Москве, рассказывал: «Все вылезло, выползло на улицу — все бабы с детьми или беременные сидят на подоконниках, в подворотнях, на тротуарах, и все это лущит семечки — что-то невероятное. Сядешь на извозчичье сиденье — в семечках, на подножках семечки, на трамвае весь пол в семечках... бульвары, скамьи — все засыпано семечками. Скоро вся Москва будет засыпана этой дрянью. На бульваре видел няньку, у нее дите спало — оно было засыпано семечками».

Но Москва это не только кондовый, старый быт со своими приглядными и неприглядными сторонами.

Москва — это старейший русский университет, это Румянцевский музей, это Третьяковская галерея, это лучшие в мире театры, это колыбель развития русского демократического искусства.

«Дети». 1899

Несмотря ни на какие социально-экономические противоречия, несмотря на полицейский режим, одинаково жестокий во всех углах Российской империи, в конце восьмидесятых — начале девяностых годов художественная жизнь страны, как это ни удивительно, переживала подъем, и центром его оказалась Москва, а не Петербург, как это было в шестидесятых годах. В этот период создает свои гениальные произведения профессор Московской консерватории Петр Ильич Чайковский, формируются Танеев, Рахманинов, Скрябин. В литературе властители дум — москвичи Лев Николаевич Толстой, Антон Павлович Чехов, вот-вот появится Максим Горький. О художниках и говорить нечего: Левитан, Васнецов, Суриков, Коровин, Врубель, Верещагин — все они избрали своим домом Москву.

Та же «Частная опера» Саввы Ивановича Мамонтова — это тоже расцвет театрального искусства, и тоже не где-нибудь, а в Москве. Выдвинутые ее деятелями принципы: художественная правда и единство сценического ансамбля — может быть, это и не новое открытие, но зато первое воплощение в жизнь мечтаний лучших русских театральных деятелей. И они подготавливают почву для еще большего взлета искусства — для Художественного театра.

Неудивительно, что именно здесь, в Москве, решил осесть Валентин Александрович Серов, именно здесь он создал свой дом, нашел свою среду.

Жизнь молодого художника начинается как будто бы вполне благополучно. У него большие знакомства. Заказывать ему портреты скоро становится так же модно, как шить платья у Ламановой.

Но из-за этой своей «модности» Серов «поступает в общее пользование». А это значит — писать всех, кто за это может заплатить. Правда, Серов сказал как-то друзьям, сетовавшим на его вечную закабаленность: «Любое человеческое лицо так сложно и своеобразно, что в нем всегда можно найти черты, достойные художественного воспроизведения, иногда положительные, иногда отрицательные. Я по крайней мере, внимательно вглядываясь в человека, каждый раз увлекаюсь, пожалуй, даже вдохновляюсь, но не самим лицом индивидуума, которое часто бывает пошлым, а той характеристикой, которую можно из него сделать на холсте. Поэтому меня и обвиняют, будто мои портреты иногда смахивают на карикатуры».

И все же, что бы он ни говорил, есть портреты, которые пишутся «тяжело». Первый момент заинтересованности уходит, остается скука. Но он пишет, потому что взялся за работу, «подрядился», потому что надо оплатить летний отдых семьи, потому что хочется получить возможность писать, хотя бы некоторое время, только то, что задумано, что не висит над головой как гиря. Как же трудно согласовать это положение с юношеской мечтой «писать только отрадное»!

* * *

Чем старше становится Серов, тем тверже решает: за чуждое ему, за пустое не браться. Что бы ни было — хоть голод!

Ему пока везет. То, что ему предлагают писать, часто отвечает его душевной потребности. Интеллект многих из тех, кого он пишет, ему близок, он и без заказа с радостью взялся бы за портрет. Большую радость принесли две работы. Портрет старого доброго знакомого художника Исаака Ильича Левитана и написанное несколько ранее изображение итальянского певца, гастролировавшего в мамонтовской опере, — Франческо Таманьо.

Левитаном Валентин Александрович сам остался не вполне доволен. Ему ближе другой портрет, тот, который он сделает по памяти уже после смерти художника. Однако для нас, зрителей, смуглое, печально-сосредоточенное лицо Левитана на портрете Серова удивительно гармонирует с его проникновенным лирическим творчеством. И здесь, как и в предыдущих портретах Серова, на холсте нечто гораздо большее, чем просто изображение. Этот портрет — повесть о человеке огромного таланта, но трудной и печальной судьбы.

Портрет написан в темных тонах. На сумеречном фоне выделяется тонкое грустное лицо и усталая узкая рука. Здесь нет того буйства красок, что были в портретах, написанных в пленере, нет и такой детализации. У Серова совсем другие задачи. Его волнуют характер и освещение. С помощью света и тени создается го поэтическое, то лирическое настроение, которое охватывает каждого, кто остановится хотя бы на несколько минут перед портретом Левитана.

Все чаще отходит теперь Серов от того красочного, многоцветного импрессионизма, который поражает всех в его «Девочке с персиками», в «Девушке, освещенной солнцем». Колористические искания юных лет постепенно начинают мешать поискам внутреннего характера. Он чувствует, что, работая в той манере, не всегда можно раскрыть «идею краской». Ему кажется, что с помощью тональности светлой и темной, в белых, серых, черных тонах можно сдержаннее, тоньше передать свой замысел. И все больше появляется портретов, где основное внимание художника направлено не на цвет, а на вдумчивую живописную разработку лица, на раскрытие характера модели. Интимнее и острее делается раскрытие внутреннего образа. Цветовая гамма, выражавшая в основном чувственное восприятие мира, отступает на второй план.

В нежном и тонком ключе написан портрет Левитана.

Совсем иное настроение создает изображение Франческо Таманьо. Ясно видно, что человек, написанный здесь, совсем другой породы, чем Левитан. Он здоров, жизнерадостен, очень благополучен. Рыжий, с лоснящимся розовым лицом, с надменно поднятой головой, Таманьо дышит огромной внутренней энергией, уверенностью и самоуверенностью. Колорит портрета выдержан в розово-рыже-коричневых тонах. Он так далек от хрупкого, мечтательного Левитана, словно его писал совсем другой художник. И вместе с тем портрет не похож и на прежние портреты певцов — д’Андрадэ, Мазини. На холсте совсем особой формации человек. И холст написан по-иному, совсем иными живописными средствами. По лицу чувствуется, как необъятны голосовые данные Таманьо, как отзовется в каждом уголке театра его голос, когда он, выйдя на сцену, начнет петь.

Очень точно сказал об этом портрете один советский искусствовед: «В этом произведении живопись и характеристика — нерасторжимое целое: живопись обусловлена характеристикой, характеристика достигнута живописью».

Когда-то Илья Ефимович Репин обмолвился о том, что Серов больше, чем кто-либо из русских художников, близок к Рембрандту. Трудно не согласиться с этой мыслью, когда смотришь на такие полотна, как портрет Таманьо. Пластичность, законченность, широта здесь именно рембрандтовского толка.

* * *

Несколько заказных портретов дали возможность Серовым провести лето 1893 года в Крыму, в окрестностях Бахчисарая. Там Валентин Александрович написал превосходные этюды: «Крымский дворик», «Домик в Крыму», «Две татарки». Впервые он с удовольствием писал южную природу. В юные годы юг не доставлял ему никакой радости. Чрезмерное богатство окружающего пугало его. Мягкие, чуть-чуть затушеванные краски центральной России были куда ближе и приятнее. А сейчас он почувствовал всю прелесть пропитанных солнцем крымских двориков, густой зелени, солнечных бликов на гладкой глиняной стене.

И все же, как ни мил стал ему в эту поездку Крым, но когда на будущее лето Савва Иванович предложил своим «придворным художникам», Серову и Коровину, съездить в Архангельск и на Мурман, пописать тамошнюю природу, оба с величайшей радостью согласились.

Для Саввы Ивановича, замыслившего продолжение Ярославской железной дороги до самого ^настоящего русского севера, важно было заслать туда своих художественных агентов, поднять шум вокруг привезенных ими оттуда картин, продемонстрировать их насколько можно шире, как иллюстрации к своим прожектерским затеям. А художникам полезно было съездить в неизведанные места, посмотреть невиданное, познакомиться с неведомой им жизнью северян.

Этюды художников, привезенные с севера, имели большой резонанс, и не только в деловых кругах, которые в данном случае интересовали Мамонтова. Показанные на мюнхенской выставке, они пользовались успехом, и одну из картин Серова, «Олень», приобрел баварский принц-регент.

Художники привезли множество прекрасных этюдов. Этюды были замечены публикой, отмечены печатью, раскуплены. Мамонтов мог торжествовать. Полотна художников документально подтверждали акционерам заявление председателя правления, что северный край колоритен, своеобразен, богат и... ждет, чтобы его освоили. Следовательно, надо Ярославскую железную дорогу тянуть дальше, хотя бы до Архангельска.

* * *

Идут годы. Все больше появляется произведений с подписью «В. Серов» или буквами «В. С.». Вот портрет знаменитого русского писателя Н.С. Лескова, о котором его сын говорит: «Безупречное, до жути острое сходство потрясает». Вот три портрета одной и той же девушки — Милуши Мамонтовой, Людмилы Анатольевны. Она в темном платье с высоким воротом, она же у стола в светлой блузе с широкими рукавами, и она же, едва намеченная на изнанке какого-то грубого холста, в той же светлой блузке. Мы помним ее девочкой в красном платье с горохами на портрете 1884 года. Как она изменилась, расцвела! И все же это она. Ошибки быть не может. Сходство удается Серову предельно. Все то же оригинальное девичье лицо с чуть припухшими веками, с большим ярким ртом.

А на следующий год новое достижение: портрет М.К. Олив, где Серов снова разрабатывает проблему света и тени. Портрет Олив — одно из замечательнейших произведений Серова, хотя далеко не все оценивают его одинаково. Помещенная в глубине комнаты модель освещена мягким мерцающим светом. Нет ни резких контуров, ни резких теней. Из цветного полусумрака выступают лицо, острое, умное, немного лисье, и руки. Сверкают многоцветные камни широкого, обвивающего шею ожерелья, сверкают кольца, все остальное трудно отличимо от фона. Волосы, пушистые и мягкие, сливаются с фоном, так же мало детализировано нарядное платье, ушедшее в сумрак комнаты. Опять та же тяга к световой тональности, к нивелировке деталей, к мягкому выделению из общей массы только самого главного — это начинает все чаще и чаще появляться в работах Серова.

И все же нет-нет да и тянет художника к солнцу, к ярким, смелым и красочным мазкам. В том же году в Домотканове, где проводит лето вся семья Серовых, написаны два портрета. Это работа для души, и какие оба портрета веселые, радостные, легкие! Первый — это портрет жены Ольги Федоровны, он известен под названием «Лето», другой — портрет Маши Симанович — «Девушки, освещенной солнцем», ставшей уже дамой — Марией Яковлевной Львовой.

Эго последние серовские портреты, написанные в пленере, на открытом воздухе. Кто не помнит угол деревянного дома и сидящую под окном молодую загорелую женщину в белой шляпке с синими лентами, в белой широкой утренней блузе. Кругом цветы, трава, выгоревшая уже зелень деревьев. Все это передает аромат жаркого июльского дня, клонящегося к вечеру. Вдали среди зелени — двое детишек. «Помню, как мы, не зная, собственно, что нам нужно делать, стояли и вертели в руках сорванные цветки, — вспоминает дочка Серова свое участие в картине. — «Позировали мы», выражаясь высоким слогом, недолго. Папа отпускал нас, и мы бежали опрометью к оставленным нами занятиям: к ловле головастиков, выискиванию по берегам прудов «чертовых пальцев», к укачиванию щенят, с которыми мы играли, как с куклами».

Летом. (портрет жены). 1895

Второй портрет находится в Париже, известна только цветная репродукция с него, помещенная в монографии И.Э. Грабаря «Валентин Александрович Серов». Судя по ней, это радостный, летний, весь пронизанный солнцем колорит, пожалуй по своей своеобразной цветовой гамме нисколько не уступающий первому портрету этой же самой Маши.

Какое радостное лето! Можно писать то, что хочешь, не торопясь, не насилуя себя!

Осенью Серов взялся за пейзаж. Это один из самых поэтичных серовских пейзажей, нисколько не уступающий пейзажам Левитана. Все мы видали его, если не в Третьяковской галерее, то на многих репродукциях. Называется он «Осень» или «Октябрь. Домотканово». На выгоревшей, вытоптанной стерне пасутся лошади и овцы. На земле сидит мальчуган-пастушонок в большом не по росту картузе, он что-то ладит из хворостинок. На краю поля — унылые деревенские сараюшки и несколько догорающих осенним пламенем деревьев. Простенький деревенский вид, а сколько в нем поэзии, тишины, раздумий. И как удивительно гармонирует мягкий желтовато-коричневый колорит картины с ее сюжетом!..

Сколько замечательных работ за одно лето! А еще говорят, что Серов медлителен!

Это лето и эта осень такие длинные, такие творчески насыщенные, такие свободные от угнетающих заказных работ получились потому, что Серов сдал, наконец, картину харьковскому дворянству, дописал надоевший ему портрет всех императорских величеств сразу. Харьковское дворянство в восторге, «цари» в высшей степени благосклонны. А Серов получил причитающиеся ему деньги и с ними на некоторое время свободу писать то, что он хочет.

Однако дело идет к зиме. Надо снова думать о заказной работе. На очереди портреты Сергея Михайловича Третьякова, графини Капнист, молоденькой графини Мусиной-Пушкиной. Серову после нескольких месяцев свободы не хочется возвращаться к кабале портретиста.

Он с радостью хватается за новое поручение придворного ведомства.

* * *

В 1894 году умер Александр III; в начале лета 1896 года предполагается коронация его преемника, нового царя Николая II. Зарисовки коронационных торжеств поручены Серову. От него ждут отражающей это событие картины. Серова допустили в Успенский собор в Кремле на обряд миропомазания, и он успел сделать множество набросков, эскизов и даже написал маслом небольшой этюд, который биографы Серова Грабарь и Репин считают необычайно высоким по своему мастерству.

Работа эта более или менее сносно оплачивается. А на будущий год Валентин Александрович пишет акварелью картину, использовав для этого этюд и наброски. Картина получилась значительно слабее этюда, в ней меньше характеристик, больше официальности, но она вполне удовлетворила заказчиков; пышно, красиво, много золота — чего еще нужно!

Доволен и Серов. У него опять несколько месяцев свободной творческой жизни, когда он «просто художник», как он часто упрямо заявляет, открещиваясь от звания «портретист».

Серовы опять на целое лето уезжают в Домотканово.

Давно уже любовь Серова к птицам, зверям и зверюшкам искала выхода. Он не раз подумывал о рисунках к басням Крылова, но то недостаток времени, то неудача с иллюстрациями к Лермонтову, когда он готов был признать себя совершенно неспособным к этому виду искусства, мешали его замыслам. Но летами, гостя в Домотканове, он все больше и больше увлекается этим делом. Работа растянулась в конце концов чуть ли не на пятнадцать лет. Но это была его личная, «частная» тема, доставлявшая огромную радость, о которой он помалкивал и которой считал себя вправе отдавать только трудно и сложно выкроенный досуг. Хозяин Домотканова Владимир Дмитриевич Дервиз, единственный человек из наблюдавших эту работу, кто мог полностью оценить усилия художника, рассказывал о серовских рисунках к басням Крылова: «Он начал их в 1892—1893 годах летом на даче у меня в именье, но не окончил и надолго их забросил... Многие эпизоды из басен, по его словам, он не мог себе представить иначе, чем в обстановке наших мест, и потому много рисовал с натуры, бродя по именью и окрестностям, заставляя позировать и родных, и рабочих, и крестьян: ездил искать подходящих кочек для басни «Волк и Журавль», долго искал в лугах тощую крестьянскую коровенку для басни «Крестьянин и разбойник»; наконец, определенную ель, на которой он всегда представлял сидящей ворону в басне «Ворона и Лисица», он рисовал, взобравшись на высокую лестницу, чтобы быть на уровне предполагаемой вороны».

Сам характер этих произведений говорит о том, что художник искал наиболее лаконичного и наиболее реалистического выражения мысли. И действительно, трудно себе представить большую простоту в средствах выражения. Двумя-тремя линиями дан предельно выразительный образ, раскрыта вся ситуация. Но о том, чего стоили эти две-три линии, может дать представление только невероятное количество зарисовок, набросков, калек, с которых Серов перерисовывал, все снова и снова уточняя, обостряя, подчеркивая замысел, фигуры, выражения звериных морд.

Все прекрасно знают крыловские басни, знают эти коротенькие, выразительные истории с моралью, однако далеко не все могли бы представить себе рассказанные там события зримо. Когда же в руки попадает иллюстрированное Серовым издание басен, то и взрослые и дети реагируют одинаково. Они словно бы встречаются со старыми знакомыми. Да, да, все происходило именно так, и только так! Таковы были музыканты в «Квартете». Такой была сосредоточенно-унылая морда косолапого медведя, так сидели осел и козел, так вертелась мартышка. Именно таким было лицо у знаменитого Тришки, без конца перешивавшего свой кафтан. Такое выражение было у «Льва в старости», у «Волка на псарне», у мартышки, нацепившей очки...

Портрет М. Горького. 1904

Но прошли долгие годы, пока собрались воедино замечательные наблюдения своеобразного «охотника», пока альбомы наполнились львами во всех видах и позах, волками, мартышками, воронами, павлинами...

В том же Домотканове, опять же на каникулах, Серов написал свою картину «Русалка». Картина эта несколько выпадает из общего стиля серовских произведений, но очень своеобразен колорит тела, просвечивающего через зеленоватую воду. Серов упорно искал натуру для этого своего замысла, даже уговаривал своих родственниц дать ему взглянуть, как они купаются. Но после решительного отказа посадил в пруд деревенского мальчугана и с него писал свою русалку.

То же Домотканово, такое близкое Серову по своему духу, вдохновило его на целый ряд «крестьянских» вещей. Вот этюд, только что написанный. Серов хочет назвать его «Баба в телеге». Простенький, незатейливый пейзаж, полоска леса, бережок речонки, вдоль которого едет в телеге баба. Все предельно просто, предельно знакомо, и, может быть, поэтому так глубоко трогает зрителя, как трогают его с детских лет знакомые стихи Некрасова, Никитина, Кольцова...

Позже домоткановские впечатления дадут замечательные картины: «Баба с лошадью», «Полоскание белья», «Стог сена», «Новобранец» («Набор»), «Стригуны на водопое».

Особенно трогало Серова то, что картины эти интересовали крестьян, были им понятны и близки. Он чувствовал свою работу нужной народу, а не избранной кучке. Это его роднило с передвижниками.

Годы 1895—1897-й, когда Серов имел кое-какую возможность поработать над тем, что его влекло к себе, поразмыслить, понаблюдать, оказались решающими. Они повлияли и на темы его произведений, и на колорит, и, главное, на самый подход к натуре. Весь стиль серовского творчества меняется.

Портретами жены («Лето») и Марии Яковлевны Львовой он словно бы простился с одной эпохой своего творчества и твердо перешел в другую. Чисто живописные задачи, ставившиеся раньше, поиски свежести, солнца, цвета, света, воздуха — все это достигнуто, все это можно и отодвинуть от себя. Сейчас на первом плане характер. Серова все более захватывает характерное. Уже не только в человеческом лице, в природе, в окружающем быте — он всюду ищет характера. А от себя требует наиболее простого, наиболее обобщенного изображения этого характера.

* * *

После некоторого перерыва Серов опять возвращается к портретам.

Первый из них — Мария Федоровна Морозова, жена Тимофея Саввича Морозова, душителя знаменитой стачки текстильщиков, мать меценатствующего Саввы Тимофеевича. Умное жесткое лицо кондовой купчихи, держащей в руках и мужа и сыновей, поразило художника своей выразительностью и именно тем, что он искал, — характером.

Яркость красок, живописность, пленер, солнечный свет явно чужды внутренней сущности этого объекта, человека жестоких принципов и темных страстей. Нелепо было бы писать ее в светлой комнате, одетую в нарядное платье. И Серов находит для нее темные тона: полусвет фона, своеобразные оттенки теней, подчеркивающие это лицо «женщины себе на уме». Иронически, слегка прищурив один глаз, Морозова глядит на зрителя, словно хочет сказать: «Не тебе, голубчик, со мной тягаться... Вот она, великая сила капитала!»

Но еще большая сила в творческом гении художника, раскрывающего народу сущность этой женщины, ее жестокое, звериное нутро!

О портрете Морозовой говорят. Он пользуется огромным успехом на выставках, но трудно себе представить, чтобы она сама и ее близкие не чувствовали, какая бомба замедленного действия заложена в этом холсте.

Следом за изображением Морозовой пишется ставший знаменитым портрет великого князя Павла Александровича. О нем сам Серов говорит, что это «гораздо более портрет лошади, чем великого князя». Художник блестяще сумел использовать весь интерьер, все аксессуары с единственной целью скрыть ничтожество своей модели. Портрет этот — первое официально-парадное произведение Валентина Александровича и, по мнению многих искусствоведов, самое выдающееся произведение в истории европейского портрета конца XIX века.

Его высоко оценили на выставке Мюнхенского Сецессиона, а несколько позже, на Всемирной выставке 1900 года в Париже, этому портрету был присужден Grand prix.

Великолепное мастерство Серова признано всей Европой.