Признание - Глава четвертая

Первую выставку картин журнала "Мир искусства" Дягилев организовал с присущим ему размахом. Он сделал ее международной, и полотна отечественных живописцев соседствовали с картинами новейших европейских мастеров. Можно было лишь гадать, каких усилий стоило ему заполучить для выставки картины таких известных художников, как французы Эдгар Дега, Клод Моне, Постав Моро, Форен, Рафаэли, как живущий в Англии американец Уистлер, швейцарец Беклин и другие, прежде всего - финны.

Кое-что, заметил Серов, - портрет Бисмарка работы немца Ленбаха и несколько этюдов Макса Либермана - Сергей Павлович выставил из собственной коллекции.

Если целью Дягилева было показать самобытное развитие русской живописи на фоне общеевропейского художественного процесса, то экспозиция, безусловно, этому способствовала. Она ошеломляла разнообразием стилей, творческих манер, богатством сюжетных и живописных поисков.

Серов осматривал выставку вместе с Левитаном, представленным на ней девятью пейзажами.

- Я просто сражен, Валентин, - взволнованно говорил Левитан. - И зачем мы с тобой полезли сюда? Мы выглядим старомодно со своей приверженностью к традиции. У французов иной, очень свежий взгляд на мир. Клод Моне восхитителен. После его картин я уже не смогу писать по-старому.

- Не умаляй себя, Исаак, - пытался ободрить его Серов. - Твои пейзажи прекрасны, и какая в том беда, если ты пишешь иначе, чем Моне? Каждый из нас в конце концов интересен лишь собственным лицом.

Левитан ходил по залам медленно, опираясь на трость. Серов знал, что уже несколько лет Исаак страдает болезнью сердца, и даже поездки за границу на лечение почти не приносили ему улучшения. Прошлой осенью Левитан, как ранее и Серов, начал преподавать в Московском училище живописи, ваяния и зодчества, взяв на себя руководство пейзажной мастерской. При прогрессирующей болезни он уже не мог с прежней активностью выезжать на природу, и в этих условиях преподавательский оклад имел для него, как и для Серова, немалое значение.

Сам Серов экспонировал на выставке два портрета и три небольших пейзажа, выполненные в Домотканове. Портрет княгини Тенишевой, в декольтированном платье, с собакой у ног, он исполнил по просьбе Дягилева, желавшего таким образом отблагодарить княгиню за финансовую поддержку журнала. Серов писал его в петербургском особняке Тенишевой на Английской набережной, и поначалу он выходил удачно. Но однажды заявившийся на сеанс Дягилев категорично заявил, что нелепо писать декольтированную даму при дневном освещении. Серов внял его критике, но свет электрической лампы испортил удачный, на его взгляд, колорит полотна.

Хорошо на выставке смотрелся Лев Бакст с портретами Александра Бенуа и девушки в желтой шляпе. Как и Константин Коровин - со светлой по настроению картиной, изображающей двух молодых женщин у окна. Украшали выставку полотна признанных ветеранов - Репина и Поленова. Их участие организатор выставки ставил себе в особую заслугу.

"Мы поколение, жаждущее красоты, - вспомнились Серову слова из программной статьи Дягилева "Сложные вопросы". - Творец должен любить красоту и лишь с ней должен вести беседу во время нежного, таинственного проявления своей божественной природы". Это был, без сомнения, подчеркнуто эстетский принцип. Им и руководствовался Дягилев, отбирая для выставки точно схваченных жокеев и танцовщиц Дега, нарядную парижскую толпу, запечатленную в фойе театра Фореном, изысканную "Девочку в голубом" Уистлера.

Но именно эта, открыто эстетская, позиция вновь вызвала взрыв негодования Стасова. На первые номера журнала он успел откликнуться статьей "Нищие духом", яростно заклеймив направленность журнала и его стремление пропагандировать таких "убогих", по выражению критика, художников, как Веренскюльд, Постав Моро, Пюви де Шаванн, Бердсли и Бёрн-Джонс.

Для характеристики впечатления, произведенного на него международной выставкой Дягилева, Стасов нашел образ посильнее - красочно описанное Виктором Гюго в "Соборе Парижской Богоматери" подворье прокаженных.

"Кто нынче очутится вдруг в зале Штиглицевского музея, почувствует то же самое, что во время оно старинный француз, - писал критик, имея в виду героя романа Пьера Гренгуара, забредшего в "Двор чудес". - Вокруг него стоит какой-то дикий вопль и стон, рев и мычание; надо шагать через копошащихся повсюду крабов, уродов, калек, всяческую гнилятину и нечисть. Она всюду цепляется за его ноги, руки, за его фалды и глаза, мучит и терзает мозг, оглушает и мутит дух".

Отметив в своем обзоре "странное" участие в выставке таких замечательных, по его мнению, художников, как Репин, Серов и Левитан, Стасов обрушил гнев на иностранных экспонентов и привлеченную Дягилевым молодежь. "Всех этих Бакстов, Бенуа, Боткиных, Сомовых, Малютиных, Головиных с их безобразиями и разбирать-то не стоит, - писал Стасов. - Они отталкивают от себя здорового человека, как старинные парижские "прокаженные" бедного Пьера Гренгуара".

- Вы будете, Сергей Павлович, отвечать ему? - спросил Серов, когда они коснулись в разговоре статьи Стасова.

- Нет. - Дягилев иронически усмехнулся. - Зачем? Это и не критика, а сплошная ругань. Время рассудит, кто из нас прав.

В конце января в Москву из своей симбирской глуши приехала Валентина Семеновна. В лице ее было что-то сияющее, и сын не преминул спросить:

- Похоже, мама, у тебя хорошая новость?

И мать со свойственным ей пылом рассказала, что ее музыкальные дела в Судосеве складываются как нельзя лучше.

Она очень довольна народным театром, организованным из жителей деревни: в хорах они поют Глинку, Чайковского и других русских классиков. Вскоре же, с помощью приехавшей учительницы, она намерена поставить с крестьянами "Хованщину" Мусоргского.

- Но главная-то новость, Тоша, другая, - сжав от волнения руку сына, заявила Валентина Семеновна. - Я написала оперу на сюжет русских былин, о какой давно мечтала, "Илья Муромец", и хочу предложить для постановки Савве Ивановичу, в его театре.

Серов искренне поздравил мать, однако и призадумался: удовлетворит ли опера взыскательного Мамонтова?

Но если уж Валентина Семеновна что-то затеяла, от задуманного она уже не отставала. Через неделю она доложила сыну, что Савва Иванович оперу просмотрел, были у него некоторые колебания, но она его убедила, что с помощью таких певцов, как Шаляпин, которого видит в роли Ильи, все мелкие погрешности можно затушевать.

Несмотря на колебания, были начаты репетиции, назначили и день премьеры. Встретив в театре Серова, Савва Иванович с хмурым видом сказал:

- Пиши, Антон, декорации к "Илье" вместе с Малютиным. Честно говоря, у меня на сердце кошки скребут, есть предчувствие, что ждет нас с этой оперой неприятность, а поделать ничего не могу. На что только не пойдешь во имя старой дружбы!

Столь же мрачен был и Шаляпин:

- Я тебе как другу, Антон, скажу: опера твоей уважаемой мамаши сырая, нет в ней ни драмы, ни ярких арий - ничего почти нет, что предвещает успех. А вот провала, похоже, не избежать. Убеди хоть ты ее, чтоб отказалась от своей затеи.

Но из робких попыток сына отговорить Валентину Семеновну от постановки оперы ничего, как он и предполагал, не вышло. Стоило ему обмолвиться, что и Мамонтов, и Шаляпин не очень-то расположены к опере, считают ее несовершенной, как глаза матери гневно сверкнули.

- Они боятся всего нового! Им подавай лишь проверенное - Глинку, Мусоргского, на худой конец - Римского-Корсакова. Они боятся риска, необычных мелодий. Но если мне не поможет в этом Мамонтов, то кто же?

Еще накануне спектакля обреченность солистов во главе с Шаляпиным передалась и другим исполнителям. И вот наступил день премьеры. Серов сел рядом с матерью, чтобы стойко вынести все, что им предстояло испытать. И началась мучительная для его самолюбия пытка. Мелодическое решение оперы было каким-то сумбурным. Былинный речитатив вносил в пение монотонность. Вялость действия и отсутствие драматических страстей, всегда воодушевлявших Шаляпина, будто парализовали его творческую волю, певец "окаменевал" задолго до финала, в котором по ходу действия превращался в застывшее изваяние.

Недоумевавшая поначалу публика стала вести себя все более неприязненно к артистам: слышалось шиканье, ропот. Ледяное молчание сопровождало даже те сцены, в которых артисты надеялись сорвать аплодисменты. Заключительная ария Ильи - Шаляпина на словах:

В бою, в кровавых распрях,
В покое мирных дней -
Везде искал я счастья
И не нашел его... -

была дерзко перебита возгласом: "Шаляпин, вы ли это?"

Занавес опустился при жидких хлопках, озорном свисте и протестующем топанье ног. Красный от смущения Федор Иванович вышел, чтобы поклониться публике, но шиканье и свист лишь усилились. Такого провала Частная опера еще не знала.

Возвращаясь домой вместе с потрясенной матерью, Серов пытался, как мог, утешить ее.

- Да что они понимают в музыке! - чуть не в слезах говорила Валентина Семеновна. - И Шаляпин хорош! Я писала оперу, думая о том, как он сможет ее спеть. А он все загубил! Как же это назвать? Может, это сознательный заговор против меня? Но я им докажу, что эту оперу можно ставить иначе. Я разучу ее с моими крестьянами, и пусть тогда Шаляпин приедет в Судосево и посмотрит, как все это поется и играется. Этот несравненный, - горько рассмеялась она, - Шаляпин!

Через несколько дней, ознакомившись с рецензиями, Валентина Семеновна поутихла и по крайней мере рассталась с убеждением, что был заговор против нее и оперу провалили намеренно. В "Московских ведомостях" писали, что Шаляпин пытался вдохнуть жизнь в наивно очерченный образ Ильи, но "попытка не привела ни к чему, и даже его вызовы по окончании оперы сопровождались протестами".

Другой рецензент, отметив несколько народных хоров, констатировал неудачу автора прежде всего в плане музыкального воплощения образов главных героев: "Мощен богатырь только на словах, в музыке же он представлен не только слабым, но и жалким... Странно: в опере почти отсутствует национальный колорит". Критику виделись в отдельных эпизодах реминисценции из Мусоргского, Римского-Корсакова, а в целом "мелодическая сторона слаба, гармонизация еще слабее, инструментовка - бездарна...".

И все же Москву Валентина Семеновна покидала с чувством обиды и на Мамонтова, и на Шаляпина. Она считала, что, не уделив репетициям должного времени, выпустив оперу в спешке, они тем самым загубили в общем-то вполне сценический материал.

Из окон второго этажа дома открывался вид на морской простор, белые гребешки волн при ветреной погоде, паруса рыбацких лодок вдали. Серов предпочитал пасмурные дни. В один из таких дней он написал здесь сыновей - Сашу и Юру. Они стояли у края балкона, облокотясь руками на перила, и рассеянно смотрели по сторонам. В этой небольшой картине ему удалось проникнуть в светлый, непосредственный по чувствам и впечатлениям мир детей.

Выбором для летнего отдыха побережья Финляндии Серов был обязан давней дружбе с гравером Василием Васильевичем Матэ. Он нередко останавливался в просторной петербургской квартире Василия Васильевича, предоставленной Матэ как профессору Академии художеств. Когда же Матэ узнал, что нынешним летом в связи с заказом от императорского двора Серову придется значительную часть времени провести в Петербурге или поблизости от него, он предложил воспользоваться не только своей квартирой, но и дачей в Финляндии, в местечке Териоки.

Ответственный заказ исходил от самого Николая II. По просьбе государя Серов должен был написать портрет его отца, Александра III, предназначавшийся в дар расположенному в

Дании лейб-гвардейскому полку, над которым шефствовал покойный император.

Серову пришлось по душе уединение расположенного на взморье дома Матэ. Как-то, во время прогулки по берегу моря, он неожиданно для себя почти нос к носу столкнулся с Александром Бенуа. Оба были удивлены и обрадованы. Бенуа рассказал, что лишь недавно, после нескольких лет жизни в Париже, окончательно вернулся на родину и тоже проживает сейчас на даче, неподалеку, на песчаной косе при впадении в Финский залив Черной речки.

По взаимному уговору они стали встречаться регулярно. Александр Николаевич познакомил Серова со своей женой Анной Карловной, или Атей, как любовно называл ее муж, живой по натуре, миловидной, чем-то напоминающей лукавую кошечку, и двумя дочерьми - четырехлетней Анной и крошкой Еленой. Атмосфера любви и счастья, царившая в этой семье, очаровала Серова и в немалой степени способствовала тому, что ледок замкнутости, которым он обычно, как панцирем, окружал свое "я", оберегая от вторжений малознакомых людей, был взломан.

Их сблизил и короткий визит на дачу к Бенуа Сергея Дягилева с его ближайшим помощником по редакции "Мира искусства" двоюродным братом Дмитрием Философовым. Шумные, воодушевленные, они принесли радостную весть: директор императорских театров, известный своим консерватизмом Всеволжский, ушел в отставку, а на его место назначен... "Кто бы вы думали? - победно вопрошал, глядя сияющими глазами на сподвижников, Дягилев. - Князь Сергей Михайлович Волконский!" Молодой князь уже успел ранее высказать свое расположение редакции "Мира искусства" и приветствовал их начинание, а теперь, по словам Дягилева, заняв столь ответственный пост, сам тут же обратился к руководителям журнала с просьбой помочь ему.

- И вы не обидели его отказом? - шутливо прервал Дягилева Бенуа.

- Мы не враги себе, - парировал Дягилев и далее поведал, что уже сделаны со стороны Волконского заманчивые предложения: "Диме" - войти в состав комиссии по выработке репертуара Александрийского театра, а ему, Дягилеву, - занять пост чиновника особых поручений при директоре Волконском. - Вот так-то, друзья! - резюмировал Дягилев. - Теперь у нас есть неплохие шансы укрепить журнал высокой поддержкой и даже влиять на репертуарную политику императорских театров.

- Как воодушевлен был наш Сережа! - с мягкой иронией заметил после их отъезда Бенуа. - Почти как Наполеон после первой победы на поле брани. Уверен, мысленно он уже прикидывает, что со временем займет место директора императорских театров. Я-то знаю его немножко лучше, чем вы.

- Плох солдат, который не мечтает стать генералом, - напомнил старую истину Серов.

- Теперь Сережа еще выше задерет свой надменный нос, - заключил Бенуа. - Близость к Волконскому отвечает его амбициям стать своим человеком в высшем свете, а еще лучше - верховодить там. Когда я проживал во Франции, Сережа, приехав в Париж и повидавшись со мной, тут же помчался в Дьеп, на встречу со своим кумиром Оскаром Уайльдом.

- И что же, они встретились?

- Насколько мне известно, да.

В середине лета Серов на пару недель съездил в Данию, чтобы написать виды дворца Фреденсборг, необходимого ему как фон для портрета Александра III, а по возвращении опять поселился на даче Матэ. У них с Бенуа вошло в обычай сходиться на полпути между Черной речкой и Териоками и неторопливо гулять по тропе, любуясь морем и беседуя об искусстве. Черноволосый, лысеющий, с нацепленным на нос пенсне, Бенуа оказался одним из самых интересных собеседников, какие до того встречались Серову. Уже и сам неплохой, подающий большие надежды художник, одну из работ которого, "Замок", успел приобрести Павел Михайлович Третьяков, Бенуа увлекал рассказами о неутомимых поисках неизвестных широкой публике шедевров и о тех художественных впечатлениях, которые он почерпнул за несколько лет заграничной жизни.

Немалым юмором был окрашен один эпизод, когда по просьбе брата Леонтия и его жены он прихватил в Европу принадлежащую им "Мадонну", приписываемую, по семейной легенде, кисти Леонардо да Винчи, и колесил с этой бесценной картиной по Франции и Германии, чтобы удостоверить авторство Леонардо у тамошних экспертов по итальянскому Возрождению. И когда, проживая в дешевых гостиницах, каждый раз переживал: не дай Бог украдут! Уж больно подозрительная публика окружала его.

Занятен был и рассказ о состоявшейся в Париже два года назад, на аукционе в отеле "Друо", распродаже художественной коллекции братьев Гонкур.

- В то время я еще работал над пополнением собрания княгини Тенишевой и загорелся мыслью приобрести на аукционе что-нибудь стоящее. Муж княгини, Вячеслав Николаевич, ассигновал мне десять тысяч франков, а сама княгиня урезала сумму вдвое. Я почти сразу сделал свой выбор и нацелился на скромненькую, но очень изящную сангину Шардена "Человек с шаром". Увы, при цене, взлетевшей до двух тысяч франков, я не рискнул продолжать торг, и Шарден с прибавкой всего в двести франков ушел в коллекцию Лувра. Друг мой, - проникновенно добавил Бенуа, - одно это сочетание - "коллекция Гонкуров" - действует на патриотические чувства французов столь магически, что за рисунки Ватто и менее известных художников цены были взвинчены до тридцати тысяч франков. Что-что, а устраивать аукционы французы умеют!

- А когда-то, я слышал, - вставил Серов, - импрессионисты шли на аукционе в "Друо" за сущие гроши...

- Когда-то! - усмехнулся Бенуа. - С тех пор они сильно подорожали. Вы же знаете, как были оценены "Скачки" Дега на последней выставке Дягилева - в сорок тысяч рублей!

- Так что же вы приобрели на аукционе?

- Лишь одну акварель Гаварни. И после этого еще получил взбучку от княгини за чрезмерные траты, что в какой-то степени подтолкнуло меня к разрыву с ней. Кстати, ваш портрет Тенишевой, Валентин Александрович, очень правдив. Не думаю, что вы имели возможность наблюдать ее так же долго, как я, но вы схватили в ней самую суть - самовлюбленность, надменность, желание властвовать. Она очень тщеславна: как-то хвасталась мне, что Репин написал чуть ли не семь ее портретов. А теперь и вы...

- Я писал ее по просьбе Дягилева, - напомнил Серов. - Насколько я знаю, и Коровин собирался писать ее нынешним летом.

- Резон есть, - усмехнулся Бенуа. - Как-никак князь Тенишев назначен генеральным комиссаром русского отдела на Всемирной выставке в Париже, а Коровину поручено оформить наш павильон. Для него сейчас важно иметь с Тенишевыми хорошие отношения. Возвращаясь к княгине, рискну предсказать: как только Марии Клавдиевне что-то не понравится в "Мире искусства", она тут же прекратит его субсидирование.

Более приятной темой для Бенуа, вызвавшей самое живейшее его воодушевление, был рассказ о молодом русском помещике Протопопове, однажды явившемся к нему с предложением издать за собственный счет перевод получившего известность в Европе труда Рихарда Мутера "История живописи XIX века", и не только издать, а чтобы Бенуа написал в дополнение отдельную главу о русской живописи - за приличное, разумеется, вознаграждение.

- А мы все боимся, - подытожил Бенуа, - что дело таких энтузиастов, как Третьяков, не получит в России развития. Да вот они, тот же Протопопов, и есть его продолжатели! Кстати, Валентин Александрович, простите мою забывчивость, Сережа Дягилев упоминал, что вас избрали в совет Третьяковской галереи, вместе с Остроуховым и Цветковым. Примите мои поздравления. Двигать далее дело Павла Михайловича по собиранию уникальной коллекции русской живописи - это огромная честь и признание ваших заслуг перед отечественным искусством.

Благодаря расцветшей во время этих прогулок дружбе они, расставаясь, уже обращались друг к другу запросто, на "ты". Серов подарил Бенуа на память один из написанных в Дании этюдов дворца Фреденсборг и получил взамен акварель Бенуа с видом побережья Финского залива.

Для завершения "датского" портрета Александра III Серов в конце лета окончательно переселился в Петербург. Жил у Матэ и в свободное время нередко захаживал на Литейный в квартиру Дягилева, где размещалась редакция "Мира искусства". От Бенуа он слышал, что кружок, из которого впоследствии образовалась редакция, начал формироваться еще с гимназических и студенческих лет ее будущих членов. В частной гимназии Мая Александр Бенуа подружился с Вальтером Нувелем, Димой Философовым и Костей Сомовым. Позднее к ним примкнул приехавший из Перми, где жил с родителями, кузен Философова Сергей Дягилев, и в один год Бенуа, Философов и Дягилев поступили на юридический факультет Петербургского университета. Примерно в то же время в их кружок вошел Лев Бакст.

Регулярно собираясь, обычно на квартире Бенуа, друзья обсуждали новинки литературы, новости музыкальной и театральной жизни, строили планы на будущее. Бенуа со смехом вспоминал ответ Левушки Бакста на один из вопросов распространенной в их кружке анкеты: "Кем бы вы желали стать?" Бакст, ничтоже сумняшеся, ответил: "Хотел бы стать самым знаменитым художником в мире", немало повеселив приятелей своей амбицией.

Серову нравилась творчески возбужденная, пронизанная дискуссиями, шутками, острыми спорами атмосфера этого дома, где его всегда встречали с радушием, видя в нем одного из лидеров того нового направления в русской живописи, которое пропагандировал журнал. Кому-кому, а ему-то грех было бы обижаться на невнимание к его персоне со стороны редакции. Так, в одном из первых номеров журнала, в рубрике "Заметки", упоминалось, что В. А. Серов избран членом общества художников в Мюнхене. "Это первый русский художник, - подчеркивал журнал, - который входит в состав названного общества, считающего в числе своих членов всех выдающихся мастеров Европы и Америки".

В другом номере, где рецензировалась последняя Передвижная выставка, среди представленных на ней портретов редакция с похвалой отозвалась о серовском портрете Римского-Корсакова. Наконец, в последнем, августовском, номере Дягилев, оценивая иллюстрации только что вышедшего к столетию со дня рождения Пушкина трехтомного издания его сочинений, отметил "прекрасный портрет" поэта работы Серова.

Спустя полгода после выхода в свет первого номера журнала можно было сделать некоторые выводы. Не только Серов, но и его московские приятели, Коровин и Илья Остроухов, считали, что журнал в целом "получился": статьи сопровождались оригинальными заставками, виньетками, а качество иллюстраций отвечало высоким стандартам. Пропагандируя отечественное искусство, журнал стремился знакомить русскую публику с яркими представителями современной западной живописи и графики.

Целое созвездие зарубежных художников, о коих ранее в России слышали лишь краем уха, было представлено уже в первых номерах. Критик Минский написал о Бёрн-Джонсе, с немецкого была переведена статья Рихарда Мутера о Поставе Моро - в связи с кончиной художника в 1898 году, с французского - статья Гюисманса об Уистлере. Мюнхенский корреспондент журнала Игорь Грабарь писал о Фелисьене Ропсе и главе недавно созданного венского Сецессиона Густаве Климте. Бенуа регулярно, до возвращения в Россию, присылал "Письма из Парижа" с оценкой художественной жизни Франции.

Впрочем, именно зарубежный состав художников, к которым привлекал внимание "Мир искусства", дал основание Стасову назвать его "декадентским журналом". Что касается отечественной живописи, то тут предъявить претензии журналу Стасову было сложнее. На его страницах обильно репродуцировались работы Виктора Васнецова, Репина, Левитана, Карла Брюллова и художников восемнадцатого века. Не жаловал журнал лишь "чистых" передвижников, считая это движение своим антиподом.

До приезда из Парижа Бенуа художественную часть единолично определял Дягилев, тогда как литературно-философские страницы были отданы им на откуп Философову. Любопытное сочетание представляла из себя эта пара кузенов - шумливый, любящий покомандовать коллегами, но умеющий быть предельно любезным с необходимыми ему авторами, барственного вида Дягилев и сдержанный в эмоциях, корректный, с манерами аристократа Дмитрий Философов. Заходившая в журнал, где печатались ее путевые заметки "По Ионическому морю", Зинаида Гиппиус отдала дань восхищения античной красоте Димы Философова, назвав его Адонисом. А с легкой руки еще одного сотрудника журнала, Альфреда Нурока, Философова иногда называли Дорианом Греем - по имени главного героя еще не переведенного в России, но известного знатокам романа Оскара Уайльда.

Тридцатишестилетний Нурок был старше других членов редакции и пользовался среди них репутацией любителя "запретных плодов". Его отличали не только глубина знаний во фривольной французской и английской литературе, любовь к чувственному искусству Франсуа Буше, Фрагонара и Обри Бердсли, но и сардонический ум, нашедший в "Мире искусства" достойное применение в едких репликах, призванных осмеять тех, кого редакция считала своими идейными противниками. Внешность Нурока вполне соответствовала характеру его ума: невысокий, лысый, вертлявый, с черной остренькой бородкой и мефистофельской усмешкой, для своих коротких заметок он взял псевдоним Силен, тем самым вызывая в памяти образ козлоногих, как и сатиры, спутников Диониса - любителей бражничать, задираться и приволочиться за нимфами.

Таким, засидевшись однажды в редакции, его и запечатлел Серов, вызвав шумное одобрение Дягилева и других сотрудников журнала. В те же дни Серов исполнил портреты Философова и композитора Глазунова, как-то зашедшего к куратору музыковедческих страниц Вальтеру Нувелю. Сам автор считал более удачным портрет Философова, выполненный Бакстом, - в нем более ярко были схвачены красота и аристократическое естество этого "Адониса".

Портрет Александра III на фоне замка Фреденсборг был наконец завершен и сдан в канцелярию императорского двора. Накануне отъезда в Москву Серова опечалили плохие новости: нависла серьезная угроза лишиться финансовой поддержки журнала со стороны Тенишевой и Мамонтова. Тенишева одобряла далеко не все, что пропагандировал "Мир искусства". И чаша ее терпения переполнилась, когда кто-то из "доброхотов" подсунул ей номер журнала "Шут" с опубликованным в нем шаржем известного карикатуриста Щербова. Княгиня была оскорблена до глубины души, увидев себя в образе коровы, которую доит Дягилев, и заявила, что на этом их сельская идиллия окончена.

Задерживал перевод на издание журнала и Мамонтов: судя по проникшим в печать слухам, Савве Ивановичу грозило банкротство. Серов излил свое беспокойство в письме Остроухову: "Жаль мне по-своему и Савву Ивановича, и Елизавету Григорьевну, говорят, она может пострадать. Напиши мне, как там обстоит, сколько знаешь - положение их меня тревожит, все-таки более 20 лет Мамонтовский дом для меня кое-чем был".

В это время Дягилев ломал голову, каким же образом спасти их общее детище, у кого найти деньги на покрытие финансовых затрат.

Нависшая над Мамонтовым катастрофа разразилась, когда Серов был уже в Москве. Газеты и любящие почесать язык обыватели взахлеб расписывали подробности ареста известного железнодорожного промышленника и мецената в его доме на Садовой-Спасской, рассказывали о предъявленном ему перед этим требовании немедленно вернуть в кассу Ярославской дороги недостающую сумму - восемьсот тысяч рублей - и о том, как из-за отсутствия у Мамонтова искомых средств дом его был опечатан, а хозяин его, под конвоем жандармов, с позором, пешком через весь город, препровожден в Таганскую тюрьму.

Все это казалось Серову нереальным кошмаром, чудовищной несправедливостью, ловушкой, расставленной теми, кто по непонятным причинам вознамерился погубить популярного в художественной среде человека.

Ответ на мучивший его вопрос, за что же попали под следствие Мамонтов, его сподвижник по железнодорожным делам брат Николай и даже сыновья Саввы Ивановича, Всеволод и Сергей, Серов нашел у лучше других знавшего подоплеку этого дела Василия Дмитриевича Поленова. Незадолго до официального краха Мамонтов чистосердечно рассказал Поленову о своих проблемах, едва не доведших его до самоубийства.

Все началось с того, что в поисках средств на дальнейшее развитие Московско-Ярославско-Архангельской железной дороги Мамонтов предложил правительству приобрести построенную им Донецкую дорогу. Она была рентабельна, приносила солидную прибыль. В ответ получил встречное предложение - купить Невский завод, производящий вагоны и железнодорожное оборудование, и модернизировать его. Мамонтов согласился, еще толком не зная, в каком плачевном финансовом положении находится завод. Чтобы поднять его, пришлось воспользоваться деньгами из кассы Ярославской дороги. Образовавшуюся брешь Савва Иванович рассчитывал покрыть за счет выгодной концессии на строительство дороги Петербург - Вологда - Вятка. Но неожиданно министр финансов Витте, ранее протежировавший Мамонтову, меняет свое отношение к нему, отбирает концессию и, более того, инициирует финансовую ревизию предприятий, подотчетных Мамонтову. Узнав же о допущенных нарушениях, дает санкцию на возбуждение уголовного дела.

- Вот и верь после этого сильным мира сего! - сокрушенно комментировал Поленов. - А может, и не один Витте здесь замешан, а и кто другой из верхов, но этого нам с тобой, Антон, не узнать.

Пытаясь скинуть с себя долговую петлю, Мамонтов попробовал заложить принадлежащие ему акции железной дороги в Петербургском международном банке, но банкир Ротштейн предложил ему вместо залога акций продать их. Денег же на покрытие недостачи все равно не хватило. И вот чрезвычайное собрание акционеров летом этого года выражает Мамонтову недоверие. Бессменный председатель Ярославской железной дороги в течение более чем двадцати лет, он даже не избран в члены правления. Ни одного из Мамонтовых не избирают и в директорат Невского завода, а еще недавно в нем, помимо самого Саввы Ивановича, состояли его брат Анатолий и сыновья.

В момент, когда Мамонтову была особенно необходима поддержка, Частную оперу покинул Федор Шаляпин. Оказалось, Федор еще в конце прошлого года подписал с новым управляющим московскими императорскими театрами Теляковским выгодный в денежном отношении контракт, обязывающий певца, начиная со следующего сезона, выступать в Большом театре. Возможную попытку Шаляпина пойти на попятную хитроумный Теляковский свел на нет: один из пунктов контракта предусматривал в случае его нарушения обязательство певца выплатить крупную неустойку.

Узнав об уходе Шаляпина и предвидя наступление тяжелых дней для Частной оперы, вдруг навострил лыжи в Большой театр и Коровин.

- Эх ты! - в сердцах бросил приятелю Серов, когда Костя смущенно объявил ему свое решение. - Разве можно предавать Мамонтова, когда у него и без того неприятностей хватает!

- Да пойми, Антон, - пытался оправдаться Коровин, - без Мамонтова Частной опере все равно крышка, а я ж театральный оформитель по призванию, и Большой для меня - совсем не худшее место.

Более стойким в этой ситуации оказался Врубель. Он вместе с женой, Надеждой Ивановной, изменять Частной опере не собирался. Освобожденное же Коровиным место давало ему возможность стать в ней ведущим декоратором.