Б.А. Садовский

В 1888 году в Петербурге начал выходить «Север» — еженедельный иллюстрированный журнал. Издателем его был Всеволод Соловьев, старший сын историка, известный в то время беллетрист. Соловьев поставил себе целью создать чисто русский журнал для семейного чтения без переводных романов и заграничных клише.

Мне было семь лет, когда в нашу деревенскую глушь прибыл с почтовой станции первый номер «Севера». Все семейство собралось в столовой за вечерним чаем, рассматривая затейливый ропетовский заголовок, рисунки и виньетки.

— Вот Толстой, — сказал мне отец.

В ту зиму он часто читал вслух отрывки из Толстого. Я с любопытством уставился на портрет. Могучий, бородатый, еще не успевший совсем поседеть старик читал книгу, усевшись в старинном кресле, закинув ногу на ногу. На левом подлокотнике зажженная свеча. Старик нахмурил косматые брови и весь погрузился в чтение.

Карандашный набросок занимал всю страницу. Внизу я прочитал: «Гр. Лев Николаевич Толстой. Оригинальный рисунок с натуры И.Е. Репина. Резал на дереве В.В. Матэ».

Этот гениальный набросок я и теперь считаю лучшим портретом Толстого. Главная прелесть его в полном отсутствии позы: увлеченный книгой, Толстой, должно быть, совсем не подозревал, что его рисуют.

Сильное впечатление от толстовского портрета и было моим первым знакомством с Ильей Ефимовичем Репиным. [...]

В мае 1914 года я, по совету К.И. Чуковского, снял комнату в Куоккале. Центром этого тихого приморского уголка являлась знаменитая усадьба Репина «Пенаты». Неподалеку, на собственной даче, жил Чуковский.

Раз (это было чуть ли не в первый же день) сижу я у Чуковского на террасе. Беседуем, смеемся. Вдруг по ступенькам тихо подымается старичок в летней накидке и желтых башмаках. Это был Репин.

Появление его ничем не отразилось на ходе общей беседы. Лично на меня он также не произвел никакого особого впечатления. Дело в том, что Репин-человек и Репин-художник — совсем два разных лица. Творец гениальных картин, известных всему миру, никак не умещался в скромном, вежливом, почти робком старичке, похожем на воробушка. Старичок Илья Ефимович так ласково посматривал, так кротко улыбался, что мысль о художнике Репине даже не приходила в голову.

Многие усматривали в скромности Репина «себе на уме» или житейский расчет. Ничуть не бывало! Под скромной внешностью таилась не хитрость лукавца, а простодушие гения.

Скромность являлась основной и естественной чертой в характере Репина. Совершенно не было в нем самолюбования, того великолепного «генеральства», которое так противно выпирало, например, из Сологуба. Всякому при взгляде на Репина становилось понятно, что Илья Ефимович не только никогда не думает о собственном величии, но искренне не сознает, не замечает его. Со всеми своими знакомыми держался он одинаково. Беседуя с вами, непременно ставил себя на задний план, внимательно слушал, охотно отвечал. Непритязательный, как Пушкин или Глинка, Илья Ефимович во многом напоминал Блока. Глуховатый, низкий голос Репина отзывался юношеской силой.

Два месяца я прожил в Куоккале и часто бывал в «Пенатах». Дом Репина был выстроен довольно замысловато: полутемные коридорчики, переходы, закоулки. По-видимому, комнат было немало, но из них мне памятны только две. Во-первых, высокая верхняя зала, увешанная картинами. Здесь находились главным образом портреты, написанные некогда Репиным, но не пошедшие в продажу. Во-вторых, столовая внизу. Здесь мне случалось обедать по воскресеньям.

Не знаю почему, дом Репина мне не нравился. Веяло от него необжитостью, неуютом, как от гостиницы. Это объяснялось, вероятно, отсутствием хозяйки. Н.Б. Нордман, безнадежно больная, умирала за границей, и при мне пришло известие о ее кончине.

Из воскресных гостей Репина мне припоминаются: лысый подвижной скульптор И.Я. Гинцбург, быстроглазый теоретик «нового искусства» Н.И. Кульбин, писательница И.А. Гриневская, молчаливая пожилая дама.

Гости усаживались в столовой по лавкам. Большой круглый стол свободно вращался, позволяя обходиться без прислуги. Впрочем, и прислуга по воскресеньям сидела за одним столом с господами. [...]

На каждый обед избирался по запискам председатель. Раз выбор пал на меня, и по уставу я должен был сказать речь. Уж не припомню, по какому именно случаю, приходилось говорить о заслугах сидевшей тут же Гриневской, из. сочинений которой я не читал ни строчки.

— Упомяните о поэме «Баб», — шепнул мне Чуковский.

Составленный в общих выражениях, короткий мой спич был встречен весьма сочувственно, только вместо «Баб» я всякий раз говорил «Набаб» [...]

Ясным июньским утром Репин, Чуковский и я отправились в Петербург. Пообедав в вегетарианской столовой, мы пошли в Русский музей. Здесь от Ильи Ефимовича надеялся я услышать немало ценных рассказов, набраться новых сведений.

Увы! — он не мог рассказать решительно ничего. Мы обошли весь музей сверху донизу, подолгу останавливались перед картинами, но Репин или молчал, или спешил отделаться пустыми фразами. Хвалил и одобрял он почти все, даже мазню Шамшина, но безусловно восхищался одним Брюлловым:

— Великолепный мастер, замечательный художник!

Илья Ефимович даже указал мне место в дверях брюлловской залы, откуда удобней созерцать «Последний день Помпеи».

Наконец дошла очередь и до его картин. Здесь Репин оказался совсем беспомощным. Чуковский наводил его на интересные темы. Спрашивал кое о чем и я. Бессвязными словечками, конфузливым бормотаньем отвечал Илья Ефимович. Иногда он добродушно отмахивался или слабо усмехался [...]

Медленно и незаметно тронулись мы к выходу. Вдруг мягкий басок Репина свирепо загудел. Я просто ушам не поверил: деликатнейший Илья Ефимович разразился бранью и быстро, с закрытыми глазами прошел мимо ненавистной ему картины. Это была серовская «Ида Рубинштейн».

В том же году Чуковский завел у себя домашний альбом. Он быстро наполнился рисунками и стихами. Однажды Репин выразил желание занести туда мой портрет. Рисовал он пером и обмакнутой в чернила бумажной трубочкой. Сеанс продолжался минут двадцать.

Невозможно было не восхищаться мастерством художника и теми простейшими средствами, какими достигалось это мастерство. Например, лицо отделано тончайшими штрихами. Оно и понятно: ведь это живые человеческие черты, а вот крахмальный воротничок так и остался нетронутым: белизна бумаги соответствует безжизненности белья.

С разрешения Чуковского я переснял рисунок: превосходная фотография работы Булла и сейчас украшает мою комнату. Снимок исполнен настолько безукоризненно, что можно принять его за оригинал.

Лет пятьдесят слишком тому назад в уездных городах и усадьбах буквально не было дома, где не красовалась бы на видном месте олеография с картины Якоби «Король-жених».

Молодой шведский король Густав IV с поклоном подходит к великой княжне Александре Павловне, стоящей подле кресла Екатерины II. Бабушка с улыбкой передает руку внучки нареченному жениху.

Картина исполнена бойко и очень эффектно. Однако уездным знатокам нравилась вовсе не живопись, а ряд двусмысленных аллегорий, таившихся в декорациях и костюмах. Так, из пышного банта на поясе невесты и складок ее платья выступает зловещая фигура страшного старика. В узорах ковра можно различить распростертую женщину и подле нее ребенка с короной на голове.

Я потому распространяюсь об этой незначительной картине, что мне пришлось беседовать о ней с Репиным. Он уверил меня, что все аллегории являются чистой случайностью. Вдобавок ни одна не соответствует исторической истине.

Как-то зашла речь о скульпторе Микешине.

— О, это был славный парень! Держался с апломбом. Очень любил выступать оппонентом на публичных лекциях. «Позвольте продолжить вашу мысль»... Шестьдесят тысяч на отливку Екатерины он прокутил. Встречает Александра II в Летнем саду и бац на колени. «Вставай, Микешин, грязно». — «Не встану, ваше величество, пока не простите!» Деньги ему были выданы снова.

Прозябал когда-то в Петербурге редактор одной распространенной газеты. Кругленький, лысенький, он ровно ничего не смыслил в искусстве. Трудно понять, зачем этот честный труженик в один прекрасный день потащился к Репину.

Вот приезжает он в Куоккалу, прямо в «Пенаты», рекомендуется. Хозяин принимает его с обычным радушием. Сначала все шло как по маслу. На беду редактора угораздило при виде портретов в верхней зале обратиться к Репину с расспросами:

— Когда вы рисовали это? А тут кто нарисован?

Сказать художнику о картине, написанной маслом, что она нарисована, — почти то же, что, беседуя с писателем, назвать Тютчева беллетристом. Художник супится. Гость же, ничего не замечая, твердит свое:

— А это с кого срисовано? А это что за рисунок?

Илья Ефимович крякнул и вымолвил густым басом:

— Ну, вот что: вам пора собираться, а то опоздаете на поезд. До свидания! [...]

Последний раз я увидел Репина в начале 1915 года. Тогда же попросил я его сделать мне надпись на автопортрете, изданном в виде открытого письма Красным Крестом. Репин обещал мне открытку с надписью. Миновала зима, за ней весна. Летом пришло известие от Чуковского: на вопрос о судьбе открытки Илья Ефимович ответил:

— Я ему подарю кое-что получше.

И вот уже осенью я вдруг получаю по почте посылку от Репина. Передо мною тот же самый автопортрет, но не открытка, а гелиогравюра большого формата. Репин заново прошел ее пером и красками. К дате «1912» приписано: «15». Справа внизу красной славянской вязью: «Борису Александровичу Садовскому».

Я сознаю, что в моих беглых заметках говорилось не столько о Репине, сколько по поводу Репина. Но в этом не моя вина. Проживи я в Куоккале не два месяца, а два года, встречайся с Ильей Ефимовичем каждый день, и тогда я написал бы немногим больше. Этим лишний раз подтверждается гениальность Репина. Он без остатка уходил в свое искусство.

Ну что, в самом деле, сказал бы он нам с Чуковским в музее о своих «Запорожцах», какие тайны поведал бы, когда картина говорит сама за себя?! Одно разве мог бы ответить великий художник: смотрите сами. А не умеете смотреть, пеняйте на себя.

Дело гения творить, а не объяснять.

Биографу Репина следует твердо помнить, что цельной натурой Илья Ефимович не был. В нем уживались два человека: ребенок-гений и юноша шестидесятых годов. До настоящей старости он так и не дожил.

Примечания

ЦГАЛИ, ф. 842, оп. 1, ед. хр. 63. Автограф.

Борис Александрович Садовский (псевдоним Садовского Петра Александровича; 1881—1952) — поэт. Активно выступал в поэзии предреволюционных лет. По характеру своего творчества был близок к поэтам-акмеистам.