|
I. Детские годыСуществует акварель, взглянув на которую мы как бы переносимся в далекие годы. На листе бумаги изображен деревянный дом прочной и широкой сибирской стройки, в два этажа, с крылечком, — дом, каких много было в старом сибирском городе Красноярске. В этом доме, выстроенном еще дедом, и родился Василий Иванович Суриков 1 января 1848 года. Его отец Иван Васильевич служил в Красноярском земском суде. Семья губернского регистратора Сурикова мало походила на чиновничьи семьи. И деды и прадеды Ивана Васильевича были казаки. Сам он тоже служил в казачьем конном полку, из которого, однако, был вынужден уйти по состоянию здоровья. Оба брата его — Марк и Иван — были казаки, а жена Прасковья Федоровна происходила из старинной казачьей семьи Торгошиных. Судьба казачьего рода Суриковых тесно связана с историей завоевания и освоения края. Эта история восходит к давним векам. Еще в XI столетии смелые новгородские ушкуйники1 проникли в неизведанные сибирские просторы. Прошло пятьсот лет, и дружина Ермака присоединила Сибирь к русскому государству. Русские люди стали селиться на новых землях. В Сибирь шли казаки с Дона, бежали помещичьи крестьяне, позже уходили от церковных преследований раскольники. На разработку богатств края ехали мастера горного дела, рудознатцы, литейщики, кузнецы. Опальных дворян и детей боярских ссылали служить в сибирские гарнизоны. По следам переселенцев шли купцы, скупщики мехов, приносившие на далекую окраину московские товары. Преодолев огромные пространства, русские люди строили на новых местах остроги — деревянные крепости, закладывали вокруг них будущие города. Весной 1628 года на полуострове, образовавшемся от слияния Енисея с Качей, был основан Качинский (Крутинский) острог. Жители назвали его Красным яром. Здесь вырос впоследствии Красноярск. Сохранились имена основателей этого города. В их числе упомянуты Суриковы. Откуда пришли они сюда, достоверно неизвестно. Сам художник считал, что предки его были выходцами с Дона и пришли в Сибирь вместе с дружиной Ермака. Красноярский острог долгие годы служил форпостом русских на северо-востоке, основной базой для казаков, предпринимавших смелые походы в далекие, неизвестные края. Казачий полк, в котором из поколения в поколение служили Суриковы, нес строевую службу и в старину охранял землепашцев от нападения непокорных сибирских племен. Постоянные опасности, тревоги и лишения закалили характер жителей Красного яра. «Краснояры сердцем яры», — говорил художник о своих предках и земляках. В семье Суриковых от отца к сыну передавалось предание о могучем атамане Александре Степановиче Сурикове, который, увидя, что буря оторвала от берега казачий плот, схватил бечеву и, как в былине, уйдя по колено в землю, все же не отпустил из рук веревку и спас войсковое добро. Есть сведения о том, что предки Сурикова — казаки Петр и Илья Суриковы и казаки Торгошины — принимали участие в Красноярском бунте 1695—1698 годов. В доме пращура художника, бунтаря Петра Сурикова, собиралась казачья дума, решившая покончить с несправедливостью воеводы Дурново. Бунтарский дух не угас и в потомках. И много лет спустя, уже в чиновничьем и купеческом Красноярске середины прошлого века, братья Суриковы с товарищами проучили одного войскового старшину, посягнувшего на казацкие вольности. Для красноярского мальчика Васи Сурикова подвиги завоевателей Сибири и защитников казацкой свободы были не книжным рассказом из учебника истории, а живой частью его семейного прошлого. Все, что с самого раннего детства окружало будущего художника в доме деда, напоминало ему о том, как жили его предки. Все говорило здесь о своеобразных, уходящих своими истоками в старину нравах и быте: наличники окон, расписные кошевки под сараем, высокий заплот и завозня2, сложенная из толстых бревен, между которыми торчал мох. На ночь крепко запирались ставни, чтобы не забрался бродяга-варнак, лихой и недобрый человек. Ворота и калитки походили на вход в старинный острог-крепость. В чисто прибранных комнатах стояли обитые железом сундуки. В них хранились старинные сарафаны, шушуны3, накидки, казацкие мундиры — следы минувшего времени. Васе нравилось рассматривать эти диковинные вещи. Много лет спустя, навсегда перебравшись в Москву, он в каждый свой приезд в Красноярск заставлял мать надевать канифасовое платье и старинный шарф, вытаскивал из сундуков милые его сердцу шушуны и душегрейки, просил мать объяснить, что, как раньше носили. Отец Сурикова Иван Васильевич любил старинные казацкие песни. По вечерам он частенько брал в руки гитару и сильным голосом пел то залихватски-веселые, то задумчиво-грустные песни, которые пели еще его деды. Всем своим обликом, суровым, сдержанным, он напоминал своих предков. И в характере его воплотились черты, им свойственные: честность, прямота, строгость, независимость. В суриковском доме охотно соблюдали старинные казацкие и крестьянские обычаи. На масленице катались по улицам в легкой, как птица, кошевке. Под ярко раскрашенной дугой звенели бубенцы. На святках рядились, маскировались. В праздничные дни в суриковской горнице всегда пахло густым суслом4 и пшеничными калачами. Характерно, что в семье Суриковых любовь к старине сочеталась с глубоким интересом к современной политической и культурной жизни. Дяди Сурикова — Иван Васильевич и Марк Васильевич — были, по словам художника, людьми образованными. Они выписывали из Петербурга журналы, даже такой передовой журнал, как «Современник», и книги. Первое литературное произведение, которое осталось в памяти Василия Ивановича Сурикова, было «Юрий Милославский». Его читал ему дядя Марк Васильевич. Тоже в детстве, но уже самостоятельно, мальчик прочел «Потерянный рай» Мильтона. Особенно полюбил он Пушкина и Лермонтова. О Лермонтове много и с восторгом рассказывал дядя Иван после своей поездки на Кавказ. Живо интересовались Суриковы и искусством. Такие события, как сооружение Исаакиевского собора или прибытие в Россию из Италии картины Иванова «Явление Христа народу», были предметом разговоров в семье. Любопытная деталь: дяди художника хранили снимки с ассирийских памятников. Чтобы понять, каким образом в старинной казацкой семье могла быть такая удивительная широта интересов, такая тяга к культуре, нужно вспомнить, что деды и родители Сурикова воспитывались не только под влиянием патриархальных традиций, принесенных в Сибирь еще Ермаком, но главным образом под сильнейшим воздействием идей ссыльных революционеров. Царское правительство издавна превратило Сибирь в тюрьму для своих политических противников. Лучших русских людей вели по сибирским дорогам под конвоем солдат или увозили к местам поселения в казенных телегах с фельдъегерем и жандармами. В Илимском остроге провел годы изгнания Радищев. После долгих лет ссылки рассеялись по сибирским городам и местечкам декабристы, позже — петрашевцы. Ссыльные революционеры, — «политические», как называли их сибиряки, — составили то основное ядро, вокруг которого росла передовая русская культура в Сибири. Под прямым воздействием политических сложилась местная сибирская интеллигенция. Ее мировоззрение формировали передовые научные и общественные идеи Ломоносова, Радищева, Герцена, Белинского, Добролюбова, Чернышевского. В семье Суриковых о декабристах говорили с уважением, и дядя художника Иван гордился знакомством с офицером-декабристом, который на Кавказе подарил ему шашку. Имена декабристов и петрашевцев были известны Васе Сурикову еще в детстве. Однажды, гуляя по улицам родного города, он встретился с Буташевичем-Петрашевским: «Полный, в цилиндре шел. Борода с проседью. Глаза выпуклые — огненные... Я спросил: «кто это?» — «Политический...» — вспоминал Суриков. Мать Сурикова Прасковья Федоровна рассказывала детям — дочери Кате, старшему сыну Васе и младшему Саше — о том, какое впечатление произвели на нее декабристы Бобрищев-Пушкин и Давыдов, виденные ею в церкви: «Они впереди всех... стояли. Шинели с одного плеча спущены. И никогда не крестились. А во время ектеньи5, когда Николая I поминали, демонстративно уходили из церкви...» В девяностых годах прошлого столетия, в один из своих приездов в Красноярск, Суриков изобразил акварелью анфиладу комнат в доме своих родных. В одной из комнат, в ярком утреннем освещении, за столом у самовара сидит мать художника Прасковья Федоровна — в черном платье, с черной наколкой на голове. Воспоминания о детских годах были всегда слиты у Сурикова с воспоминаниями о матери; ее образ возникал перед ним каждый раз, как он возвращался мыслью к прошлому. По рассказам сына, Прасковья Федоровна рисуется нам женщиной умной и смелой, умевшей проявить мужество и выдержку в часы испытаний. А их было немало на ее пути и на пути любимого ее сына Васи. Сибирская жизнь таила в себе многие опасности. Они подстерегали сибиряка всюду: и на глухих таежных дорогах и в собственном дворе за тесовым или бревенчатым заплотом. От лихих людей порой не укрывали даже прочные затворы и крепкие ставни. «Беглые, жуткими тенями скользящие по задворкам в ночной тишине, разбои, грабежи, поджоги, пожары, уничтожавшие целые села», были здесь явлением обычным. Много поэзии вносила Прасковья Федоровна в суровую суриковскую семью. Она была большой рукодельницей: искусно вышивала гладью по собственным рисункам, вышивала целые картины гарусом и бисером, плела кружева. О любви своей матери к русскому народному искусству, о безупречном ее вкусе Суриков с гордостью рассказывал друзьям. Став знаменитым художником, он не раз советовался с ней о колорите картин, над которыми работал. «Мать моя удивительная была, — говорил Суриков критику М. Волошину, — у нее художественность в определениях была; посмотрит на человека и одним словом определит». Существует портрет Прасковьи Федоровны, написанный ее сыном. Он принадлежит к числу лучших произведений Сурикова. С холста смотрит на нас простая русская женщина, и, вглядываясь в ее черты, мы видим Прасковью Федоровну такой, какой видел ее сын. В ее облике много общего с женщинами древней Руси, образы которых с такой любовью писал Суриков. * * * В 1854 году Ивана Васильевича Сурикова перевели на службу в деревню Сухой Бузим. Она находилась в шестидесяти верстах от Красноярска. В восприятии пятилетнего Васи это был совсем новый, незнакомый мир. Село лежало вдали от больших дорог. Сразу за избами, огороженными, как во всех сибирских деревнях, высокими заплотами, начиналась глушь, мелколесье, поля и поскотины6, куда крестьяне выгоняли пасти скот. Ранняя зима обступала Сухой Бузим сугробами, по неделям мела метель, сквозь заиндевевшие слюдяные окошки была видна одна и та же картина: крыши и завозни, деревянные заплоты, покрытые снегом поля. Весной дороги расползались от грязи. В Бузиме живому мальчику вольно жилось. «Целыми днями пропадал я, — вспоминал Суриков, — с ватагою сверстников, то в поемных лугах, где паслись казачьи табуны, то в тайге в поисках ягод и грибов». Воспитывали Васю родители по-казацки — сурово и просто. Семи лет он научился ездить верхом. У отца были две лошади — Соловый и Рыжий. Вася участвовал в скачках и конных состязаниях, затеваемых деревенскими ребятишками; случалось, падал со скачущей лошади. А однажды вместе с конем упал зимой в воду (на реке была наледь). Как многие сибирские ребята, Вася рано научился стрелять из ружья и в ту пору, когда еще с трудом мог нести тяжелое охотничье снаряжение, уже стал ходить с отцом на охоту. Но вот настала для Васи пора расстаться с деревенскими ребятишками, с Соловым и Рыжим, с отцовским кремневым ружьем. Школы в Сухом Бузиме не было, и родители решили отправить сына учиться в Красноярск. Суриков поселился на квартире у своей крестной матери, Ольги Матвеевны Дурандиной, в деревянном двухэтажном доме на Больше-Качинской улице. Этот дом был позднее зарисован Суриковым в наброске «Красноярская улица». Задиристые «старички», ученики приходского училища, встретили новичка не особенно приветливо. Они были очень недовольны, что его, неопытного малыша, приняли сразу в старшее отделение. Но в старшем отделении Василий Суриков просидел недолго. Подготовлен он был плохо, и учителя перевели его в младшее отделение, к великому удовольствию «старичков». Мальчик, обиженный тем, что его пересадили в младший класс, затосковал и решил бежать в Бузим. Дорога хотя и дальняя, но беглец помнил ее, расстояние его не пугало. Вот кладбище, березки, церковь, а вот и кончился город, начались луга и поля. Было в этом побеге чуточку наивной книжной романтики. Пройдя несколько километров, Вася лег на дорогу, приложил ухо к земле и прислушался — нет ли погони, «как в Юрии Милославском», о похождениях которого читал ему в раннем детстве дядя Марк Васильевич. Погони не оказалось. Но зато впереди, на дороге, беглеца ожидал сюрприз. Сначала он увидел вдали клубы пыли, потом узнал своих лошадей — Солового и Рыжего, а затем разглядел и мать... Он поспешно свернул с дороги в поле. Остановив лошадей, удивленная Прасковья Федоровна крикнула: — Стой! Стой! Да никак это наш Вася?!. Его выдала маленькая монашеская шапочка, по которой мать его узнала. — Куда же это ты? — спросила Прасковья Федоровна сына. На этом закончились приключения юного беглеца. Мать отвезла его в город и сдала на попечение Дурандиной... Бездушная казенная обстановка в школе не могла понравиться умному и наблюдательному мальчику. Учителя нещадно секли учеников и за малейшую провинность ставили их на колени на дресву — крупный песок, которым специально посыпали пол, чтобы ученикам было больно стоять. Удары, пинки, затрещины и зуботычины педагоги раздавали своим ученикам щедро. Особенно доставалось нерадивым. От жестоких и позорных наказаний Суриков избавлялся прилежанием. После неудавшегося побега он стал усердно заниматься. Он старательно решал арифметические задачи, учил закон божий и грамматические правила, а на уроках истории и географии жадно прислушивался к словам учителя, надеясь, что тот расскажет о Сибири, о ее настоящем и прошлом, о родном Красноярске, об Енисее и Каче. Но в учебниках того времени Сибири было уделено всего несколько скучных, равнодушных слов. Страстный интерес к людям, к их прошлому пробудила в Сурикове еще в раннем детстве сама жизнь. Мимо маленьких деревянных домиков Красноярска тянулся обоз за обозом. С запада на восток везли мануфактуру, различные металлические изделия, ружья и порох для охотников — крестьян восточно-сибирской тайги, которых там называли по-старинному «промышленниками». С востока на запад шли возы с соленой и мороженой рыбой, пушниной, цыбиками доставленного из Кяхты чая. Иногда быстро проезжал крытый возок на почтовых или так называемых ямских лошадях. Кто только не ехал в Сибирь: чиновники, купцы, коммивояжеры русских и иностранных фирм, а иногда и просто авантюристы, спешившие на золотые прииски. С убогим своим скарбом ехали переселенцы. Не от хорошей жизни переселялись они с Оки, с Днепра, с Клязьмы на берега студеной Ангары или необжитого Амура. Крестьян гнала в Сибирь нужда, безземелье, слухи о вольной жизни. По улицам шли в длинных таежных ичигах7 крестьяне-таежники, так не похожие и по одежде и по облику на крестьян центральных и западных губерний России. Крепостного права в Сибири не было; сибирские крестьяне держались независимо и слово «барин» произносили редко, а то и с насмешкой. В Красноярск они приезжали продавать беличьи и собольи шкурки и запастись провиантом — харчами, чтобы снова уйти в тайгу. Изредка в городе появлялись потомки древнейших обитателей Сибири — остяки и эвенки в живописной, расшитой бисером одежде из оленьих шкур. От этапа к этапу гнали солдаты по дороге ссыльных и каторжан, закованных в кандалы. Прежде чем добраться до Красноярска, им приходилось проделать большой путь, но не меньший их ожидал и дальше, до нерчинских рудников, а позже, в восьмидесятых годах, и до Сахалина. «Остроги с зловещими частоколами, клейменые лица, эшафоты с палачом в красной рубахе, свист кнута и бой барабана, заглушавшего вопли наказываемого, — все это было, — по словам самого Сурикова, — обычными впечатлениями сибиряка». Казни и телесные наказания производили публично на площади. «Эшафот недалеко от училища был. Там на кобыле наказывали плетьми. Бывало, идем мы, дети, из училища. Кричат: «Везут! Везут!» Мы все на площадь бежим за колесницей». Школа и рядом с ней... эшафот! Жизнь властно вмешивалась в воспитание детей. Хрестоматии и учебники рассказывали об идиллической жизни Филемона и Бавкиды, о царях — благодетелях народа, а рядом была суровая и трагическая картина подлинной жизни. Но ни произвол и деспотизм чиновников, ни хищничество и жестокая эксплуатация со стороны купцов и золотопромышленников не могли убить в потомках смелых землепроходцев инициативу, чувство собственного достоинства, энергию и мужество. От суровых и мужественных сибиряков веяло привольем необъятной сибирской шири. «Мощные люди были. Сильные духом. Размах во всем был широкий», — говорил художник о своих земляках. * * * Осиротели Суриковы рано. В феврале 1859 года из Сухого Бузима в город пришло трагическое известие о смерти отца. Гаврила Федорович Торгошин, двоюродный брат Прасковьи Федоровны, весной съездил в Сухой Бузим и перевез осиротевшую семью в Красноярск. Теперь Василий стал снова жить с матерью, переехав от крестной Дурандиной в принадлежащий Суриковым дом на Благовещенской улице. Суриковы поселились в нижнем этаже, пустив в верхний этаж жильцов. В семье без отца было тоскливо. Суриков с грустью вспоминал эти трудные дни: «Мать потом на его могилу ездила плакать, меня с сестрой Катей брала. Причитала на могиле по-древнему. Мы все ее уговаривали, удерживали...» Прасковье Федоровне назначили пенсию — 28 рублей 50 копеек в год. На эту ничтожную сумму невозможно было существовать, и мать вместе с Катей стали брать на дом рукодельные заказы. Жили бедно. Мать держала детей в строгом послушании; из дому никто не смел выйти, не спросив разрешения. С раннего утра, когда Василий уходил в школу, Катя садилась за работу. Приготовив обед, к ней присоединялась Прасковья Федоровна. И каждый день, возвратившись из школы, мальчик видел одну и ту же картину — склонившихся над работой мать и сестру Катю. В доме стояла тишина, которую очень редко нарушали гости — торгошинская родня. Изредка заходил дядя, казачий офицер Василий Матвеевич. Он любил книги, умел живо рассказывать о казачьей жизни, о краях, в которых побывал, а иногда брал лист бумаги и рисовал. В первом этаже деревянного дома на Благовещенской улице рано закрывали ставни и тушили сальную свечу, ложились спать, чтобы встать на заре. Примечания1. Ушкуйники — новгородские дружины, отправлявшиеся на ладьях для войны и торговли. 2. Кошевка, заплот, завозня — сибирские слова, означают: розвальни, забор, каретный сарай. 3. Шушун — старинная женская одежда. 4. Сусло — густое домашнее пиво. 5. Ектенья — провозглашение в церкви многолетия царю и царской семье. 6. Поскотины — пастбища. 7. Ичиги — крестьянская мягкая кожаная обувь.
|
В. И. Суриков Автопортрет на фоне картины Покорение Сибири Ермаком, 1894 | В. И. Суриков Флоренция. Прогулка (жена и дети художника), 1900 | В. И. Суриков Меншиков в Березове, 1883 | В. И. Суриков Переход Суворова через Альпы в 1799 году, 1899 | В. И. Суриков Зима в Москве, 1884-1887 |
© 2024 «Товарищество передвижных художественных выставок» |