Максимовка

Снег лежал еще чистый и нежный в полях, там еще ветер крутил серебряную поземку, сверкали миллионами маленьких звезд под стеклом крепкие насты, по кривым почерневшим проселкам ездили на санях, а в Москве снегу уже не осталось, несло едкую пыль, громыхала извозчичья пролетка, словно немытая с прошлого года. Левитан с отвращением проходил прокуренными коридорами «Англии», затыкал щели в дверях своего номера, — художник почти заболевал каким-то особым обострением обоняния, вся Москва казалась ему пропитанной запахом тления, разложения, густым смрадом таяния.

Исаак Ильич наскучался по свету, по солнцу. В последнее время он ненавидел вечно сумеречную свою меблированную комнату. На одной из стен отстал огромный кусок сереньких замасленных обоев. Левитану казалось, что в номере стало светлее.

Однажды Исаак Ильич был в Измайловском зверинце. Грустный и растерянный после неудачного самоубийства, он приехал сюда вздохнуть весенним воздухом. В Измайловском зверинце точно бы сияло другое солнце. Исаак Ильич бродил долго, печаль не оставляла его, она сегодня действовала сильнее природы. Но в то же время он с наслаждением посидел на пне, уже высохшем после зимы, глубоко втягивал свежий, острый ветерок, что почти колол лицо, как в небольшой мороз. Пели первые птицы — зяблики, малиновки. С треском и шумом вспархивала воробьиная стайка с полянки, где вчера паслась лошадь. Грачи носили в клювах черные веточки в гнезда, как у Саврасова на картине. Ворона каркала и оклевывала белую большую кость, недавно вытаявшую из-под снега. Все это знакомое, тысячи раз виденное умиляло и волновало. Он обошел стороной полянку, чтобы не вспугнуть воробьев, занятых поисками корма, с удивлением проследил за ныряющим полетом птички, какой еще никогда не видал раньше.

Вокруг все жило — маленькое и большое, красивое и безобразное, значительное и ничтожное. И Левитану стало легче переносить свою печаль. Сверх обыкновения, отправляясь в Измайловский зверинец, художник сунул в карман несколько бутербродов. Они подкрепили его.

И пришла ночь. Постепенно смолкло все живое. Куда-то исчезли и попрятались невидимо птицы. Они уже спали, не тревожимые людьми. Около полуночи из-за дальнего облака выкатилась луна. Меловой свет ее был тревожен, мертв и странен. Он прокрался в рощи и бродил в них, пугающий и беспокойный. Левитан почувствовал неожиданный страх. Одиночество стало ненужным и опасным. Вдруг холод пробежал по спине, минутный и острый. Исаак Ильич быстро зашагал к жилью. Тогда заперекликались в ближних и дальних окраинных домишках петухи. Снова повеяло на взбудораженного художника миром, покоем, мудростью жизни. Он вынул часы. Они отставали на пять минут. Левитан с улыбкой подвел стрелку к двенадцати. Время петушье было точно, как на курантах Кремлевской башни, и ему нельзя было не верить. В дождь, ураган, в кромешной мгле осенних ночей, в летнем полусумраке, всегда, всю свою недолгую жизнь кричит эта глупая и вещая птица, отсчитывая идущее вперед время. Левитан шел и думал об удивительности этого петушиного чутья.

Слух художника внезапно привлекли другие звуки, торжественные, клекочущие, зовущие. В лунном небе, как бы струящемся на необъятной высоте, Исаак Ильич с трудом разглядел темную тень, похожую на нос лодки. Временами она словно бы ныряла в облаках, как в волнах, течение сносило ее вбок, опрокидывало на ребро и топило. Потом она выплывала в стороне, прямая, остроносая. Левитан остановился, провожая взглядом ночных журавлей. Они летели в направлении Звенигорода, где Исааку Ильичу припомнилось обширное кочкастое болото, на котором он видел эту длинноногую птицу в прошлом году. Левитан пропустил быстро идущую лодку, смотря ей вслед. Скоро она стала появляться совсем неясно, на мгновение, точно махали темным флагом вдали и прятали его. Исаак Ильич пережил сильное возбуждение. Художнику захотелось скорее из Москвы, туда, в Саввину слободу, вдогонку за журавлями. Он возвратился около трех часов ночи в сонную и неприятную «Англию». Левитан спал спокойно, поздно вскочил с постели и, не одеваясь, принялся считать деньги, заготовленные на летнюю поездку в Саввину слободу. Скупо их хватало. Начались сборы в отъезд.

Но так одними сборами все и кончилось. Опять Левитан стал бояться одиночества, наступление ночи пугало... Художник пожаловался Антону Павловичу. Чехов задумался и вдруг оживился:

— Знаешь, Левитан, тебе не надо ездить в Саввину слободу. Ты там уже был. Новые впечатления тебе нужнее. Проведи это лето с нами. Мы отправляемся на Истру, к городу Воскресенску, недалеко от Нового Иерусалима, в имение Бабкино. Кстати, истринские места — прямое продолжение звенигородских краев. Историки говорят, что патриарх Никон завидовал летней резиденции царя Алексея Михайловича в Савво-Сторожевском монастыре и решил найти среди подмосковных местностей такую же. Сто пятьдесят дьячков были посланы на поиски. Они на Истре и остановились. Пиши каждый сучок, они кричат, чтобы их написал Левитан. В самом Бабкине едва ли удобно тебя устраивать, мы сами гости. Ты поселишься в ближней деревушке. Будем каждый день вместе. Подумай и укладывай свои сейфы и несессеры. Мы скоро отплывем целым цыганским табором Чеховых.

Левитан, не колеблясь, ответил:

— Я готов отбыть сегодня же.

— Чудно! — воскликнул Антон Павлович. — Я рассчитываю, что мы весело поживем в Бабкине. Хозяева его — Алексей Сергеевич и Мария Владимировна Киселевы — превосходные люди, любят литературу, искусство, а главное, не чопорные, настоящие русские хлебосолы. Брат Иван Павлович репетирует киселевских ребятишек — Сашу и Сережу. Через него с Киселевыми познакомилась вся наша семья.

Левитан был рад побыть лишнюю минуту с Антоном Павловичем и стал расспрашивать его о Киселевых подробнее.

— Меланхолик, ты любопытен, как некоторые женщины, — сказал со смехом Чехов. — Они так и ходят с высматривающими глазами, выглядывают из калиток, из-за углов, бегут на всякий шум, как на пожар.

— Как будто бы, Антон Павлович, я не совсем такой, — возразил благодушно Исаак Ильич, — это ты, наверное, такую бабу сейчас описываешь в своем новом рассказе.

Чехов прижмурил глаза и, не слушая, с увлечением продолжал:

— Они всегда страшные сплетницы, вруньи... Куда бы ни пошли, повсюду зацепляются языком. Муж всегда мученик у такого словоохотливого существа. Оно ему спать не даст. Оно разговаривает без умолку даже в некоторые щекотливые моменты нашего существования... Какая прелесть Мария Владимировна Киселева! Она хорошо поет, пишет в журналах, страстный, заядлый рыбак. Послушать ее рассказы о Даргомыжском, Чайковском, Росси-Сальвини — объедение. Умно, тонко, хорошо, образно, тепло. Близко со всеми знакома. Ну, недаром она внучка знаменитого Новикова и дочь известного директора императорских театров в Москве Бегичева.

— Ах, это тот, — перебил Левитан, — про которого говорят, что с него писатель Маркевич в романе «Четверть века назад» написал героя Ашанина.

— Он. Вот познакомишься с ними и ахнешь. На Руси занятные люди рождаются иногда. Комната у него обставлена по-женски. Хороший рассказчик. Авантюрист по натуре. Недавно заполонил нас. До утра не могли уйти из его смешного бабьего будуара. Рассказывал о своих русских и заграничных путешествиях так, что впору Казанове позавидовать. Фигура презамечательная. Тебя Маркевич интересует? Прекрасно. Еще год назад тень Болеслава Маркевича бродила по парку в Бабкине. Он там обретался и писал роман «Бездну». Да что Маркевич! Мария Владимировна всех персонажей Бабкина интереснее. В нее был влюблен Чайковский. Она бы за него охотно пошла замуж, да он прозевал на ней жениться. Марии Владимировне в двадцать лет пришлось быть падчерицей знаменитой артистки Шиловской. Падчерица молода, красавица. Дом у Бегичева открытый для театральной и музыкальной Москвы. Все знаменитости запросто. Около молодой хозяйки не пройдешь. А около хозяйки, раза в два с половиной постарше, почти никого. Падчерице житья не стало. Однажды за званым обедом Мария Владимировна, обиженная мачехой, разрыдалась. Встала из-за стола и ушла к себе. За девушкой кинулся один из гостей — Киселев — и сделал ей предложение. Она его приняла. Следом за Киселевым ворвался в комнату Чайковский тоже с предложением. Отказала. Киселев веселый, светский муж. Земский начальник в Воскресенском районе. Племянник русского посла в Париже графа Киселева. Итак, ты на этих днях отправишься в окрестности Бабкина и снимешь там себе дворец. Помни, что, кроме художественного багажа, ты должен захватить с собой удочки: будем удить окуней и плотву.

Левитан поселился в деревне Максимовне, выбрав самую нищую и дешевую избу горшечника Василия, горького пьяницы. Жена его Пелагея вечно ходила брюхатой, и летнее жилье художника переполняла стая ребятишек в восемь душ, одни девочки, худенькие, полуголодные. Пелагея звала жильца вместо Исаак — Тесак, и они подружились даже. Левитан большую часть дня проводил на этюдах в окрестностях Бабкина, встречался с Чеховыми, застревал у них до ночной поры и возвращался в свое горшечное заведение, как шутил Антон Павлович, часто под утро. Левитан был неизменным и непременным участником всех деревенских увеселений Чеховых и Киселевых. До его прихода в Бабкино их, не начинали.

Вдруг Исаак Ильич пропал. Прошло несколько дней. Он не появлялся. Чеховы знали, каким пламенным и неудержимым охотником был Левитан, и отсутствие его объяснили просто — стояла дождливая погода, и художник увлекся охотой.

— Тем более понятно, почему он охотится, — сказал Николай, — в дождь работать не может, значит; бездельничает с ружьем и обучает собаку следующим действиям арифметики.

Один Антон Павлович встревожился.

— Так ли? — хмуро проворчал он. — Может быть, с беднягой опять творится что-либо неладное. Стрелок он ярый, но у него бывает какой-то психоз... Не наделал бы чего над собой... Взяли мы его сюда прогуливать да и забыли осторожность...

Антон Павлович подошел к окну и уныло стал смотреть на улицу. Лил дождь. Красивых бабкинских рощ на пригорках не было видно. Все застилал серый, противный, надоедливый ливень. Чеховы скучали во флигеле, Киселевы куда-то уехали, и дачники остались одни.

— Пойдемте к Левитану, — неожиданно сказал Антон Павлович, улыбаясь. — Не могу провести ни одного вечера без развлечений. Эти Киселевы приучили меня к феноменальному легкомыслию.

Вышли в больших сапогах, с фонарем, жалко светившим на два шага вперед. Шаткие лавы через Истру, измокшие, ветхие, скользили. Антон Павлович едва не свалился в реку. Перед Максимовкой было топкое болото, дремучий Дарагановский лес. Трудно пробирались вперед, озябшие, усталые. В черноте беспросветной ночи Максимовка словно не приближалась к ним, а отступала дальше, не дойдешь до нее. До сих пор в Максимовке не бывали. Темную избу горшечника долго отыскивали, пока под ногами не захрустели битые черепки — след гончарни.

— Я думаю, ничего особенного не случилось, — сказал повеселевший Антон Павлович, — дрыхнет наш Левитан, усталый от охоты. В деревне не заметно никаких дурных признаков. Давайте огорошим художника неожиданностью: Идем прямо. Не стучите, не окликайте. Не войдем, а вломимся в избу.

Так и сделали. На спящего Левитана навели фонарь. Исаак Ильич, перепуганный, вскочил, выхватил из-под подушки револьвер и направил на нежданных гостей. Он держал его в дрожащей руке, и револьвер сильно качало. Чеховы хохотали. Левитан жмурился от света и ничего ясно не видел перед собой.

— Черт знает, что такое! Какие дураки! Таких еще свет не производил! — произнес Левитан, опомнясь, и тяжело вздохнул. — Игрушки плохие! Я уж хотел стрелять...

Он стоял на коленях на своем соломенном ложе; солома хрустела, черную избу тускло освещал фонарь с закапанными крупным дождем стеклянными створками.

Пелагея услышала шум в избе и втиснула в нее огромный острый живот свой, точно у нее под платьем была сахарная голова. Пелагея внесла ярко горящую лучину.

— Все благополучно, Пелагея, — сказал приветливо Левитан. — Это мои друзья. Хотите, поставим самовар? — обратился он к Чеховым.

— Ты бы лучше на печке нас посушил, — ответил Антон Павлович, — мы хуже водолазов. Вставай, пойдем к нам. Мы теперь, как библейские старцы опытные, знаем хорошо обратную дорогу и вмиг тебя доставим в Бабкино, у нас и поспишь после обильного ужина и винного возлияния.

Левитан колебался. Пелагея бывала в Бабкине у Антона Павловича. В деревнях прослышали, что он доктор, и повалили к нему со всякими болезнями. Чехов никому не отказывал в помощи. Пелагея подошла близко к Антону Павловичу и шепнула ему:

— Выйди-ко, доктор, в сенцы.

— Тебе не я, тебе бабка нужна, — ответил таким же шепотом Антон Павлович, взглянув на ее чудовищную башню.

Но Пелагея настаивала, и Антон Павлович немного погодя под каким-то предлогом оказался в темных сенях. Пелагея зашептала на ухо:

— Тесак-то сегодня в полдень стрелялся из ружья... Да, слава создателю, промахнулся... До того два дня валялся на постели, не вставая, не пил, не ел, молоко в крынке скислось, не дотронулся... Нам за такого чумного жильца не попадет? Не скажут, чего не уследили?

— Нет, ничего вам не будет, — угрюмо ответил Антон Павлович, — за чужую вину никто не ответчик.

Он вернулся в избу, весело посмеиваясь.

— Добилась-таки своего Пелагея, — сказал Чехов, — схватила в темноте и пришлось класть руку на живот и дожидаться, когда толкнет ножкой младенец. Баба вообразила, что он у нее мертвый.

В Максимовке пробыли часа два. Антон Павлович весело шутил, острил, рассказывал смешные истории, выдумывал их тут же. Левитан молчал, отводил глаза в сторону, но в конце концов засмеялся. Тогда Чехов неожиданно переменил тон, сделав незаметный знак братьям:

— Ты, Левитан, думаешь, что нам нечего делать, и мы в такую погоду пришли только напугать тебя. Нет, ошибаешься. Дело у нас серьезное. Мы пришли тебя звать на жительство в Бабкино. Киселевы согласились отдать своим дачникам еще один флигелек во дворе, самый маленький. Ну, не совсем флигелек, правда, бывший курятник, больше походит на сарай, но курной избы горшечника не хуже. Завтра ты переедешь к нам.

Николай, Александр, Михаил Чеховы переглянулись. Никогда не было даже разговора об этом сарайчике. О нем вспомнили только сейчас. Не говорил Антон Павлович, конечно, и с Киселевыми. На улице Антон Павлович объяснил братьям:

— Я Лейкину писал, что Левитан почти поправился после своей истории с неудачным повешением, я ошибся. Его под надзор надо, бок о бок будем держать. Хорошо бы ружье спрятать и отнять у него револьвер. Неблагонадежный художник. В избе стреляет... Пелагею до смерти напугал... Еще разрешится от бремени не в свой час...

Антон Павлович мешал шутку с тревогой. Братья знали эту его манеру, поняли, что он привел их в Максимовку, заранее обдумав переселить Левитана в Бабкино. Пелагея только подкрепила необходимость этого.