Валентин Александрович Серов Иван Иванович Шишкин Исаак Ильич Левитан Виктор Михайлович Васнецов Илья Ефимович Репин Алексей Кондратьевич Саврасов Василий Дмитриевич Поленов Василий Иванович Суриков Архип Иванович Куинджи Иван Николаевич Крамской Василий Григорьевич Перов Николай Николаевич Ге
 
Главная страница История ТПХВ Фотографии Книги Ссылки Статьи Художники:
Ге Н. Н.
Васнецов В. М.
Касаткин Н.А.
Крамской И. Н.
Куинджи А. И.
Левитан И. И.
Малютин С. В.
Мясоедов Г. Г.
Неврев Н. В.
Нестеров М. В.
Остроухов И. С.
Перов В. Г.
Петровичев П. И.
Поленов В. Д.
Похитонов И. П.
Прянишников И. М.
Репин И. Е.
Рябушкин А. П.
Савицкий К. А.
Саврасов А. К.
Серов В. А.
Степанов А. С.
Суриков В. И.
Туржанский Л. В.
Шишкин И. И.
Якоби В. И.
Ярошенко Н. А.

Глава восьмая

Добрую сотню верст отшагал Куинджи после Джанкоя по битому степному шляху. Нещадно палило солнце, и в полдень трудно было найти мало-мальскую тень, чтобы переждать жару. Он останавливался на день в редко попадавшихся татарских селениях или забирался в жидкие кусты возле безымянной речушки. Ломал жесткие ветки терновника и шиповника, пристраивал их над головой, клал на них увядшую траву и засыпал.

Двух-трехчасовой сон восстанавливал молодые силы, к тому же спадал зной, и он снова шел на юг, подгоняемый мыслью о скорой встрече с Айвазовским. Вокруг, насколько хватало глаз, лежала зеленовато-желтая степь. Холмистая, похожая на приазовскую, но беднее цветами и красками. Дед Юрко когда-то рассказывал Архипу о горном Крыме, и парню порой казалось, что он заблудился, вышел не на тот шлях. Спрашивал у местных крестьян дорогу на Феодосию, ему показывали в сторону поднявшегося из-за горизонта солнца. Положив на плечо палку с надетым на нее узлом, он шел дальше. Пыльный тракт за ночь не успевал остыть, и Куинджи не надевал чувяки, шагал босой, с закатанными по колено штанами, без рубахи и жакета — они лежали в котомке.

На пятый день впереди, в сизом колеблющемся мареве, ожила темно-лиловая полоска. Часа через два ходьбы Архип, никогда не видевший гор, понял по крутым горбатым очертаниям, что это именно они. Такими и представлял по рассказам деда Юрка, по сказкам дяди Гарася, по картинам, которые пришлось видеть. Вскоре солнечный луч скользнул по светло-синей полосе слева от гор — и юноша остановился. Радостно вздрогнуло сердце — почти рядом начиналось море, он даже привстал на цыпочки, надеясь лучше разглядеть его.

Архип сошел с дороги на жесткую траву, опустился на землю под кустом шиповника и расслабленно вытянул уставшие ноги. На плечи навалилась усталость, стало клонить ко сну. «Может, подкрепиться? — подумал он. — Феодосия уже рядом».

Развязал котомку, достал краюху засохшего хлеба и небольшой кусочек сала. Ел не спеша, по крестьянскому обычаю подставляя ладонь под хлеб, чтобы крошки не упали на землю. Он смотрел на шлях, на голубовато-ржавые горы, на изумрудную полоску моря, певцом которого стал Айвазовский. Эта земля вспоила и вскормила великого живописца, свела с людьми воинской доблести Корниловым, Нахимовым, Истоминым; его талант привел к знакомству со славными сынами России Пушкиным и Крыловым, Гоголем и Белинским, Брюлловым и Глинкой. Но юноша из захолустного Мариуполя не знал этого, как и того, что по пыльному степному шляху, вымерянному его босыми ногами, четверть века назад проезжал Александр Пушкин, а чуть позже — Александр Грибоедов...

Светлая небольшая Феодосия полукругом спускалась к морю. Архип стоял на берегу у разрушенной крепостной стены с остатками древней башни и смотрел на отражавшиеся в спокойной зеленоватой воде белые дома, на разбросанные по холмам ветряки со вскинутыми к небу, как руки молящих, крыльями. В заливе с поникшими и скатанными парусами дремали рыбачьи суда. Между ними тяжело проплывали весельные баркасы Тишина царила над незнакомым и загадочным для юноши городом.

Через усыпанную щебнем серо-коричневую возвышенность Тепе-Оба перекатывались годы и века; на город, основанный еще в шестом веке до нашей эры выходцами из древнегреческого Милета, обрушивались не только бури и ливни, но и чужеземные завоеватели. В средние века он носил имя Кафа. Его слава торгового и административного центра на Черном море докатывалась до лазурных берегов Атлантики. Затем хозяевами крымской земли стали турки, три столетия грабившие и разорявшие ее. В 1783 году освобожденную Россией от ханского ига древнюю Кафу нарекли нынешним именем. И вот перед Феодосией, овеянной ветрами истории, стоял, возможно, отпрыск одного из далеких основателей города.

Обойдя высоченную стену некогда величественной и грозной, а ныне разрушенной башни, Куинджи оказался на дороге, ведущей вверх к длинным кирпичным амбарам. К ним тянулись груженные мешками подводы, от них — отъезжали пустые. Он повернул было к амбарам, но, передумав, пошел у самой воды к видневшемуся вдалеке баркасу. Несколько мужчин вытаскивали его на берег. На их работу смотрел сухопарый старик с коричневым морщинистым лицом. Он держал во рту длинный изогнутый чубук. Архип поздоровался, спросил:

— Эт-то, вы не знаете, где живет Айвазовский?

Старик выхватил изо рта трубку и вытаращил блеклые глаза, потом смешно сморщился и захохотал, показывая три желтых зуба.

— Не шнаешь, где шивет Гайвашовшкий? — зашепелявил он. — Вше купчы шаморшкие шнают, а ты не шнаешь. Откуда вшялшя такой?

— Дед! — крикнул кто-то от баркаса. — Не морочь парню голову. Скажи, как найти Ивана Константиновича!

— Будет шполнено, капитан, — с готовностью отозвался старик и схватил Архипа за руку. — Шмотри! Берехом, берехом до первых домов. Шахов што шделаешь от них — и крашивый такой ошобняк. Балкон шмотрит на море. Кланяйшя Гайвашовшкому от бочмана Макшима.

Оказывается, совсем недалеко, и, забыв поблагодарить, Архип чуть ли не побежал от старика.

Двухэтажный особняк был обнесен деревянным забором, выкрашенным в зеленый цвет. Запыхавшийся Куинджи резко остановился на углу изгороди, и вдруг от нахлынувшей робости у него неприятно заныло под ложечкой. Ноги будто приросли к земле, не слушались его. Вот она — цель, еще год-два назад казавшаяся недостижимой. А не мечта ли это, похожая на розовых скворцов, увиденных им однажды в степи? Взлетели в синее небо и растаяли, будто их не было вовсе. А может, и в самом деле не было? Он просто выдумал розовых скворцов. И дом, обнесенный зеленым забором, сейчас растает в теплом висящем над землей мареве. Все ему кажется, все нарисовал в своем воображении, как пейзажи на бумаге, картонках и досках, которые несет в котомке, перекинутой через плечо.

Он плотно зажмурил глаза, наклонил голову и стал боязно приоткрывать сначала одно, а затем другое веко. Нет, зеленый забор стоял на месте, дом с зашторенными окнами глядел на спокойное море. Преодолев нерешительность, Куинджи пошел вдоль забора. Вход во двор оказался сбоку. Дотронулся до ручки калитки, но она не поддалась. Минуту постоял перед ней и решил обойти ограду еще раз. Когда вышел из-за противоположного угла, увидел у калитки кряжистого мужика с белой бородой, рассеченной надвое, и в тельняшке. В правой руке он держал метлу. Заметив парня, поманил его пальцем и спросил густым тенором.

— Пошто блукаешь как неприкаянный?

— Эт-то, я учиться, — начал было Архип, но дворник прервал:

— Знамо, знамо. И постарше тебя есть... Стало быть, по их части, — и он повел головой в сторону дома. — Погодь, барыне доложу.

Стоять перед калиткой пришлось долго. Он положил у ног котомку, опустил штанины, хотел надеть чувяки, но не успел. В калитке показался дворник и позвал за собою.

Они пошли по дорожке, посыпанной песком с ракушками и ведущей к дому, на полпути свернули влево в сад. На вишнях висели зрелые пурпурные ягоды, меж увядших листьев яблони виднелись тощие светло-зеленые плоды, по сторонам тропинки стояли густые кусты крыжовника.

В глубине сада, между деревьев, был построен деревянный навес, увитый с трех сторон диким виноградом. Дворник показал рукой на топчан, стоявший под навесом, и сказал:

— Стало быть, на нем будешь почивать.

Подошел к бочке с водой и висевшему на столбике медному рукомойнику, предложил:

— Можешь ополоснуться.

Повернулся и ушел, трудно переваливаясь с ноги на ногу.

Куинджи положил на топчан оклунок1, сел рядом и облегченно вздохнул. Его впустили во двор самого Айвазовского! Не беда, что топчан не в доме с кирпичными стенами, а под навесом. Летом спать в саду одно удовольствие. И рисовать можно с восходом солнца, никто не помешает. Главное — рядом настоящий художник, он сможет в любое время обратиться к нему, зайти в его мастерскую. Архипу же стоит разок-другой посмотреть, как работает мастер, и он все поймет, начнет рисовать по-настоящему, а не копировать, как Феселер. Писать неповторимые пейзажи, увиденные в родном краю. Сможет и море, но свое — с радугой, веселое, приветливое.

Он развязал котомку, достал рисунки, сложил их стопкой и накрыл жилетом. Снял рубаху и подошел к умывальнику. Вода в бочке оказалась прохладной, и Архип с удовольствием, фыркая и брызгаясь, обмылся до пояса. Дорожная усталость прошла окончательно. Захотелось есть. Он заглянул в котомку — в белой тряпочке лежали краюха хлеба и домашний овечий сыр. Он высох, даже соль выступила на его краях. Но голод не тетка, пришлось хлеб и сыр макать в воду. Он торопливо ел, не спуская глаз с тропки — вдруг за ним придут.

Солнечные лучи, косо пробивавшиеся утром сквозь листья, уже падали отвесно, тень от деревьев стала короткой. Минуло часа два, как дворник привел Архипа под навес. «Забыли про меня», — подумал он и вышел в сад. Жаркий воздух, горчивший запахом увядших листьев, ударил ему в легкие, и Архип снова поспешил в укрытие.

Ожидание стало томительным, решил было улечься на топчан, однако передумал: а если позовут или сам Иван Константинович захочет узнать, что за гость появился у него во дворе. О сне и думать нельзя. Куинджи принялся перебирать свои работы. Подолгу рассматривал каждую, отбирал и клал в сторону, потом снова возвращал на место.

За этим занятием его застала жена Айвазовского Юлия Яковлевна. Вместе с дочкой она появилась внезапно откуда-то сбоку навеса. Держа в руках картонку, юноша растерянно смотрел на красивую женщину в белой шляпке, из-под которой выбивались смоляные волосы, обрамлявшие продолговатое с тонкими чертами лицо. Белое легкое платье, перехваченное в узкой талии широким пояском, ниспадало до самых туфель. Рядом с ней тоже вся в белом и с длинными косичками стояла девочка лет семи. От их изящных фигур исходил такой ясный свет, что казался неестественным, а они сами — нереальными. Но привидений среди бела дня не бывает, к тому же послышался тихий, но требовательный голос:

— Сашенька, не дергай маму за палец.

Архип опомнился, поспешно вскочил с топчана, сдернул с головы соломенный бриль и поклонился. Юлия Яковлевна зашла под навес.

— Эт-то, я, — заговорил Куинджи. — Из Мариуполя... Вот, — он повернулся к своей котомке, схватил синий конверт и подал женщине. — Написал Дуранте...

— Даже так! — приподняв тонкие брови, произнесла она. Взглянула на конверт и твердо сказала: — Господину Айвазовскому. Хорошо, передам.

— Эт-то, мне можно...

— Иван Константинович сейчас занят. Он пишет картину.

— Посмотреть бы...

— Нельзя, — ответила Юлия Яковлевна холодно, но Архип не заметил этого. — Ему никто не должен мешать во время работы. Даже близкие не имеют права бывать в мастерской.

Она говорила неправду. Айвазовский был человек общительный, разрешал приходить в мастерскую копиистам и своим ученикам. Однако Юлия Яковлевна, весьма образованная женщина, считала, что он совершает ошибку, раскрывая секреты своего мастерства. Муж не соглашался с таким мнением, она отстаивала свою правоту. Своенравный, болезненно-раздражительный характер жены приводил Ивана Константиновича в уныние, он вынужден был уступать ей, чтобы только не возникали скандалы.

Архип не знал, что его появление послужило причиной очередного крупного разговора. Когда дворник Митрич доложил о пареньке в коротких клетчатых штанах и в соломенной шляпе, который пришел-де учиться, Иван Константинович распорядился привести его в дом. Юлия Яковлевна запротестовала:

— Начнет мешать тебе. И вообще, может, он беглый. Разбойник с большой дороги.

Айвазовский криво улыбнулся.

— Ну зачем такая подозрительность, Юля? — сказал он.

— Нет! В дом я его не пущу!

— Хорошо, хорошо, — согласился Иван Константинович и обратился к Митричу: — Устрой его под навесом, любезный. Судя по твоему докладу, парень пришел издалека...

Вот почему Архип так долго ждал у калитки дворника. Присутствие Митрича сдерживало супругов, но как только он вышел, разговор стал более раздражительным. Иван Константинович пытался успокоить супругу, наконец дал слово не отвлекаться от работы, пока не закончит картину.

Спустя час остывшую от ссоры Юлию Яковлевну стало разбирать любопытство, что за парень пришел к ним, и она, взяв с собою дочку Сашу, направилась к навесу. Увидев Архипа, поговорив с ним, она поняла, что он стеснительный и, должно быть, безобидный мужичонка. «Какой из него живописец, — подумала она. — А вот в хозяйстве пригодится. Митрич один не справляется».

Эта мысль окончательно успокоила ее, и уже снисходительно Юлия Яковлевна сказала:

— Живи пока здесь. Есть будешь на кухне.

Мать и дочь ушли по тропинке сказочно белые, словно чайки, скрылись за увядшей зеленью деревьев, а парнишке почудилось, что они, раскинув крылья, взлетели в синеву и растаяли в ней.

Минуло два дня. Митрич приходил за Архипом в завтрак, обед и ужин, вел на кухню, где гость сытно ел. Однако к Айвазовскому его не приглашали, и художник не появлялся ни во дворе, ни на балконе.

Куинджи просыпался с рассветом. Пока убирал под навесом, умывался, солнце поднималось над морем, ласковое, щедрое. Лучи его пронизывали посвежевший за ночь сад, заглядывали в открытые окна двухэтажного дома Айвазовского. Архип сквозь ветви подолгу глядел на него, затем покидал укрытие и шел на задний пустынный двор В огромной глухой стене дома было одно окно с полукруглой верхней фрамугой. Как оно манило юношу! Митрич шепнул, что это мастерская его барина. Но в высоком окне виднелся лишь угол комнаты, выкрашенной в темно-красный цвет

В обед, выходя из кухни, Архип столкнулся с Феселером, выбежавшим из парадной двери. В светло-сиреневом костюме, стройный, легкий и элегантный копиист был по-прежнему улыбчив, каким его увидел Куинджи впервые в Мариуполе.

— Ба! Какими ветрами занесло тебя в Феодосию? — воскликнул Феселер. — Весьма рад приветствовать. — Он протянул руку. — Так вот о каком мужичке говорила Юлия Яковлевна. Теперь ясно.

Он взял Архипа под локоть и повел в сад. Заговорил быстро, приглушенно, словно задумал что-то недоброе:

— Слушай меня внимательно. Гостевать здесь я буду недолго. Иван Константинович работает сейчас над большой картиной. Я делаю копию с. оригинала. Шепну ему о тебе. Так что живи здесь и не отлучайся. Жди своего времени, оно скоро настанет. Завтра встретимся, покажешь, что успел сделать. А сейчас я очень занят — еду к заказчику. Да, попрошу Митрича — пусть принесет тебе краски. Пиши на здоровье... Смотри же, никуда не отлучайся!

Счастливый юноша закивал головой, а Феселер, оставив его на садовой дорожке, побежал к калитке.

Под вечер следующего дня Митрич принес коробку с тюбиками, кисти, банку с маслом Положил все на маленький столик, стоявший возле топчана.

— Феселер наказал, бери, — сказал он, тяжело опускаясь на скамейку. — Одолевает проклятая. Барин Иван Константинович сказывает — этоть по...подагра. Так по-ученому костолом в суставах называют. Молодым был — студеной воды не пужался. Мы, флотские, дюжими считали себя. А ныне вот — ноги ноют и не идут.

— Эт-то, дед Юрко горячим песком ноги грел, — отозвался Архип. — Я его к морю водил.

— Стало быть, из флотских?

— Не знаю. Он ста-а-арый очень. Рыбак, наверное. На море любит смотреть. Правда, ослабел глазами.

— Из каких краев твой дед?

— Не мой он, Настин. Говорил, что родился в Крыму. Здесь ханы тогда были.

— Были, были, — подтвердил Митрич, — Енералиссимус Суворов их выгнал. А на море турков уже на моей памяти Нахимов и Корнилов бивали, — он вздохнул и перекрестился. — Эхе-хе-хе, не дожили до мирного дня. Сложили головы свои за батюшку-царя герои наши, матросские отцы — Нахимов и Корнилов. Потерял наш барин Иван Константинович верных приятелев своих. Который день опечаленный ходит. Смотреть на сердешного больно. Да кто такое разумеет? А! — Митрич досадливо махнул рукой, с трудом поднялся, опираясь о стол. — Пойду, стало быть. Барыня еще браниться начнет. А ты — того, рисуй. По надобности — красок еще принесу.

Дворник ушел, Архипу стало грустно-грустно. Наверное, Митрич такой же одинокий человек, как и он. И барыня заругать может. Ну почему так? Но тут взгляд его упал на коробку с красками, он улыбнулся, и печальные мысли вмиг улетучились.

Картонка у Куинджи была. Он пристроил ее на столике. Прищурил глаза, всматриваясь в белый прямоугольник, и, будто наяву, увидел холмистый горизонт и дорогу, извилисто уходящую к нему. По сторонам стояли одинокие кусты, и нещадное солнце палило их. Белесый воздух тяжело висел над землей... Видение недавнего степного пути ожило, заговорило в памяти художника.

Рисовал он быстро, мазки наносил плавно, легко. Уже спустились сумерки. Улеглось на покой недалекое море. Архип встряхнул головой и устало опустил руки. Огляделся и не поверил, что со всех сторон надвинулась темень. Жаль! Этюд не закончен, а жажда рисовать после вынужденного перерыва была неистощимой.

На рассвете, вскочив с топчана, он быстро умылся и принялся придирчиво рассматривать этюды. Вчерашняя восторженность прошла, глаз подмечал недостатки в цветовой гамме. Нет, не такой яркой видится ему крымская желто-зеленая степь. На этюде скорее приазовский пейзаж... «Надо поправить», — решил он, взялся за кисть, но так и застыл с ней. К навесу по садовой дорожке неторопливо шел мужчина среднего роста, широкоплечий, в длинном сюртуке нараспашку. Шапка черных волос обрамляла высокий открытый лоб, прикрывала уши и переходила в широченные бакенбарды, опускавшиеся чуть ли не до груди. Подбородок был выбрит, в уголках сочных больших губ затаилась улыбка. Позади него тяжело шагал дворник в неизменной тельняшке.

Куинджи непроизвольно напрягся, поняв, что к нему приближается сам Айвазовский. Иван Константинович улыбнулся и мягким голосом произнес:

— Ну, здравствуй, юноша! Покажи-ка мне свои творения. Авось обрадуешь нас с Митричем.

То ли доброта, прозвучавшая в голосе художника, то ли мысль о том, что настала решающая минута в его жизни, помогли Архипу освободиться от скованности. Он повернул к Айвазовскому еще пахнущую красками картонку. Тут же достал из-под топчана рисунки и два любимых пейзажа, нарисованные на досках, — берег моря с татарскими саклями и кипарисами, и тополя при луне.

Иван Константинович взял в руки одну доску, затем другую. Вытянув поочередно перед собой, долго и внимательно рассматривал их. Затем перелистал рисунки, написанные карандашом. Куинджи стоял от Айвазовского в трех шагах и еле сдерживал волнение. Перед ним был человек из незнакомого, загадочного и недоступного мира. Особого покроя костюм из самой дорогой ткани, медленные движения больших белых рук, неестественно длинные бакенбарды, тонкий аромат духов, исходивший от одежды художника, — все поражало воображение подростка.

— Ну, что скажешь, Митрич? — наконец заговорил Иван Константинович. — Все талантливые люди начинали с того, что терли минеральные краски. Даже великие голландцы занимались этим. — Он перевел взгляд больших черных уставших глаз на Архипа. — Что ж, мазок у тебя уверенный. Посмотрим, что будет дальше.

Сказал и живо повернулся, будто вспомнил что-то важное. Поспешно вышел из-под навеса. Митрич коснулся рукой плеча Куинджи и, подмигнув, тихо проговорил:

— Стало быть, пришелся. Знамо, пришелся.

Архип ничего не ответил, он неотрывно глядел вслед удалявшемуся Айвазовскому. Когда опомнился и хотел спросить, о чем ему говорил Митрич, того уже рядом не было — он догонял своего прославленного хозяина, академика, художника Главного морского штаба, известного всей Европе мариниста.

Парнишка растерянно опустился на топчан и тут же вскочил. «Забыл!» — чуть не закричал он и с досады больно прикусил губу. Забыл попросить разрешения побывать в мастерской. Хотя бы раз посмотреть, как он пишет картины. «Скажу Феселеру», — решил Архип.

Подумав о копиисте, он успокоился, собрал рисунки и доски, положил их под топчан. Потом спохватился, вытащил их и начал придирчиво рассматривать. В ушах ожили слова Айвазовского: «Мазок у тебя уверенный. Посмотрим, что будет дальше».

Куинджи оторвал взгляд от рисунка и прошептал:

— Буду рисовать.

И все же смутная тревога опять подкралась к сердцу. Что-то непонятное было в словах Айвазовского: не чурались тереть минеральные краски. Что это такое? Как и на чем тереть?

Ответ можно было получить у Феселера, он же, как обещал, не пришел. И Митрич не знал, когда заявится копиист. Но Архип не терял надежды, терпеливо решил ждать его, и оказалось, что не напрасно.

Феселер появился у него под навесом внезапно в субботний день.

— У меня час свободного времени. Рассказывай, что в Мариуполе.

Куинджи передал поклон от Аморети, рассказал о посещении театра, вспомнил Шалованова и вечернюю беседу с ним.

— Не знаю этого господина, — отозвался Феселер. — Ну, ладно, показывай, что принес.

Архип разложил на полу рисунки, доски, картонки. Художник, стоя над ними, долго рассматривал их, потом подошел к парню, обнял его за плечи, и они вместе сели на топчан.

— Ты все еще не в ладах с перспективой, — заговорил Феселер. — У тебя улицы и крыши домов пляшут. Запомни, мысленные линии, проведенные от них, должны сходиться в одной точке горизонта... О красках. Они не слушаются тебя. Этюды яркие и разбеленные, потому что употребляешь много белил. А их нужно класть в меру. Иван Константинович пользуется свинцовыми белилами. Но чаще блестящей желтой, она мягкого цвета, как коровье масло. Когда пишет низкую луну над водой, то вместо белил применяет неаполитанскую желтую. Смешивает ее с синей и получает живой зеленый цвет оливкового оттенка. И вообще чисто-зеленого цвета не употребляет. Смешивает желтые краски с синим и черным. — Он передохнул, попросил подать ему картонку, на которой была изображена степь с цветами. Показывая на них, сказал: — У тебя они раскрашены вразнобой, сами по себе, не имеют одной гаммы. Запомни, все цвета должны быть пронизаны одним каким-то цветом-колоритом. Голубой, к примеру, может быть в красном, черном, коричневом и других цветах. То есть, работа должна быть выражена в определенном тоне. Понял?

Архип кивнул головой и возбужденно проговорил:

— Эт-то, при закате так. Оранжевый цвет будто растворился в воздухе.

— Молодец! — похвалил Феселер. — Точно подметил. Да, брат, видеть общую цветовую гамму со всеми тонами и полутонами не всякому дано. А изобразить ее... Иван Константинович пишет небо сразу начистую, не возвращается к нему второй раз, и оно у него — прозрачное, живое. Это — великий талант. А воду — другим приемом. Широкими сочными мазками создает волны. Когда краска чуть-чуть застынет, прорабатывает детали — пену, блики, брызги...

— Мне бы один раз увидеть, как он пишет, — перебил Куинджи. — Один раз, я все понял бы.

— Согласен с тобой, но здесь я не хозяин. Запрещают ходить к нему в мастерскую. Его и так отвлекают от работы знатные господа — адмиралы, генералы, царские сановники, иностранцы всякие... Ты больше рисуй, Архип, рисуй. Общие понятия дам тебе я. Поговорим о пигментах, о том, как растирать краски. — Он умолк, вытащил из нагрудного кармана серебряные часы, нажал на головку, поднялась выгравированная крышка. — Мне пора. Иван Константинович едет осматривать окрестности Феодосии, меня берет с собой. Затем побываю в порту — пришли из-за границы холсты и краски...

Митрич регулярно снабжал Архипа красками, кистями, холстами, натянутыми на небольшие подрамники, и уже загрунтованными. Он знал, как подолгу работает его барин — целыми днями не выходит из мастерской, а то прихватывает и ночи — при свечах пишет. Наблюдал дворник и за парнишкой; сделал вывод, что старательный, подымается с петухами и сразу берется за краски.

«Настырный, стало быть, — решил старый моряк, — Пришелся барину по душе. А он кого зря не удосужит».

Куинджи стал чаще уходить к морю. Писал не торопясь, подолгу глядел на застывшее голубое небо, на беспрестанно меняющиеся то пенистые, то спокойные волны. В памяти всплывали беседы с Феселером, и становились понятными его наставления по перспективе, колориту, гамме цветов. Но были понятия и недоступные для юного художника — флейцовка больших плоскостей, пастозный слой красок, ласировка. Феселер при второй и третьей встречах поспешно говорил обо всем этом, о методах работы Айвазовского, о его секретах, о земляных минеральных красках и химических, о плоских щетинных и разных размеров колонковых кистях. Архип слушал его затаив дыхание, не перебивая, хотя не всегда ясно представлял предмет, законы живописи. «В мастерской я бы увидел и все понял», — убеждал он себя.

Минул второй месяц, Куинджи по-прежнему жил под навесом. К нему привыкли, не замечали. Не то что в мастерскую, а даже в дом ни разу не пригласили. Он ходил к морю, забирался на развалины древних башен, рисовал карандашом и красками. Но показывать этюды и пейзажи было некому — Феселер уехал, а Митрич, вечно занятый, приходил под навес перед сном.

Архип видел подъезжающие и отъезжающие от калитки и от дома богатые кареты, фаэтоны, дилижансы. Из них выходили нарядно одетые дамы и не менее элегантные мужчины. Фамильный экипаж художника — огромный, вместительный, человек на пять-шесть, тоже часто выезжал со двора. Юлия Яковлевна с двумя дочками и гувернанткой всегда с шумом и раздражением куда-то уезжала на несколько дней.

В конце июля, под вечер, Куинджи возвращался с моря. Пейзаж с парусником ему сегодня удался. Довольный, тихо насвистывая, он неторопливо шел к усадьбе. На полпути остановился — показалось, что кто-то сидит на балконе. Сделал еще несколько шагов и прикусил губу — узнал Ивана Константиновича. Возле забора обошел дом и выглянул из-за угла. Айвазовский, откинувшись на спинку кресла и положив руку на подлокотники, смотрел на море. Долго и неотрывно, будто завораживал его. Юноша не отводил от художника пристального взгляда. Вспомнился рассказ Феселера об уроках Ивана Константиновича, который якобы говорил копиисту, что писать с натуры всплеск волны или молнию невозможно. Мгновенные движения стихии неуловимы для кисти. Их нужно запоминать, как свет и тени.

Архип устал стоять и опустился на землю, он потерял ощущение времени. А Иван Константинович все глядел и глядел на бушующее море. Гневное, сильное, необузданное, оно надвигалось на землю и откатывалось, вздымая к небу сверкающие, меняющиеся на свету брызги...

На следующий день, после обеда, к парадному крыльцу подъехал черный дилижанс. Из дома вышел Айвазовский и направился к навесу. Одет он был в светло-серый костюм и в белую сорочку с отложным воротником. Архип поднялся ему навстречу.

— Здравствуй, юноша, — заговорил художник. — Вижу, здоров, крепок. Митрич сказывал — рисуешь, ходишь на натуру. Похвально. По дому не откажи, любезный. Вокруг сада выкраси забор. Митрич покажет, как тереть краску.

И снова растерявшийся Куинджи проводил недоуменным взглядом Айвазовского. А тот сел в дилижанс и уехал. Однако не выполнить просьбу художника он не мог. Вместе с дворником притащили под навес ступицу, сурик, вареное масло и принялись за дело. Три дня толкли, перетирали краску, растирали с маслом и перемешивали. Архип, соскучившийся по физической работе, старался изо всех сил. Голый по пояс, он лоснился от пота, часто подбегал к рукомойнику и ополаскивал разгоряченное лицо студеной водой.

Утром, как всегда неожиданно, появился Иван Константинович в сопровождении Митрича. Взял на кисть краску, поглядел, как она стекает в ведро, и велел добавить масла. Сам размешал ее и обратился к Архипу:

— Ну-ка, любезный, попробуй на заборе.

Они втроем подошли к ограде. Куинджи поставил у ног тяжелое ведро. Митрич подал ему большую круглую кисть-рушник. Он макнул ее в краску и твердой рукой, размашисто положил на доски несколько мазков. Айвазовский улыбнулся.

— Цвет приятный... А ты, юноша, если будешь так широко писать и картины, то со временем станешь знаменитостью, — сказал он, повернулся и ушел.

За покраскою забора Куинджи не замечал времени. Увлеченный делом, он вдруг останавливался, опускал кисть и в который раз пытался вникнуть в смысл сказанной художником фразы. Что было общего между покраской забора и писанием картин? Смущала и его улыбка. Может быть, он хотел скрыть ею насмешку, заключенную в словах: «станешь знаменитостью»?

Вскоре Митрич сказал, что его превосходительство Иван Константинович уехал в Петербург. Архип окончательно понял, что теперь в Феодосии делать ему нечего. Он сложил свои работы в котомку, попрощался с дворником и на заре в конце августа покинул усадьбу Айвазовского.

Примечания

1. Котомка (укр.).

Предыдущая страница К оглавлению Следующая страница

 
 
Зима. Пятна света на крышах хат
А. И. Куинджи Зима. Пятна света на крышах хат, 1890-1895
Украинская ночь
А. И. Куинджи Украинская ночь, 1876
Радуга
А. И. Куинджи Радуга, 1900-1905
Дарьяльское ущелье. Лунная ночь
А. И. Куинджи Дарьяльское ущелье. Лунная ночь, 1890-1895
Днепр утром
А. И. Куинджи Днепр утром, 1881
© 2024 «Товарищество передвижных художественных выставок»