Глава шестая

Феселер все две недели, пока жил у Аморети, посещал дома заводчиков, фабрикантов, купцов, духовенства и состоятельных мещан, принимая от них заказы на картины. Возвращался поздно, потому Архипу так и не пришлось поговорить с ним. После отъезда художника Спиро Серафимович дал парнишке денег и велел купить краски и бумагу.

— В свободное время и в воскресенье можешь рисовать, — сказал он снисходительно. — Но не забывай основных обязанностей по дому До этого ты старался, и я сдержал свое слово.

— Спа-а-асибо, хозяин, — ответил взволнованный Архип. В его душе теснились слова благодарности, но застенчивость и замкнутость делали его скупым в выражении своих истинных чувств.

Со стороны казалось, что он сурово смотрит на окружающий мир, что у него черствое сердце, ибо с шести лет не знал материнской ласки, не слыхал доброго слова. Однако наблюдательный Аморети, сталкивающийся с разными людьми во время хлеботорговых операций, знал, какой обманчивой бывает внешность. О своем казачке, как называл Архипа священник Илия, ом судил не по частому взгляду исподлобья, а по тому, как у парнишки загорались глаза при виде бушующего или спокойного моря, по самозабвенному увлечению рисованием, по необычайной нежности к животным и птицам, по пристрастию к цветам. Особенно поразило Аморети даже внешнее преображение Куинджи, когда тот увидел копии картин Айвазовского, сделанные Феселером. Может быть, тогда хлеботорговец окончательно утвердился в мысли, что у Архипа есть та божья искра, имя которой талант. Потому он и позволил себе сделать для него приятное. А может быть, в сердце богатого человека заговорило тщеславие после того, как Феселер рассказал Аморети об Айвазовском. В детстве начинающему художнику помог градоначальник Феодосии Казначеев. Он подарил мальчику ящик акварельных красок и хорошую бумагу. А когда Казначеев стал губернатором Таврии, он забрал Айвазовского с собой и определил в гимназию... Чем черт не шутит, а может, Аморети станет главою городской управы в Мариуполе, а там, гляди, и в губернию попадет. Почему бы ему не покровительствовать своему земляку, а вдруг Архип и в самом деле наделен недюжинным талантом. Для купца деньги на краску и бумагу — сущий пустяк, а для мальчишки — огромная радость. Правда, Аморети не понравилось слово «хозяин», и он сухо проговорил:

— Называй меня Спиро Серафимович.

Он помолчал, оглядел свою обширную комнату. Слева у стены стоял письменный стол с резными боками и ножками, посередине комнаты — другой, за ним гости играли в карты, ужинали. Аморети подошел к нему, положил на скатерть холеную ладонь с янтарным перстнем на безымянном пальце и обратился к Архипу:

— В мое отсутствие можешь рисовать здесь, разрешаю. Но будь аккуратен.

— Эт-то, буду стараться, — ответил Куинджи. Ему не терпелось побыстрее отправиться в лавку за покупками.

После весенней ярмарки, счетных работ в амбарах почти не было. Изредка возили зерно на мельницы, да раза два Аморети брал с собою своего казачка в поездки по окрестным селам. В дальние он отправлялся один и подолгу не бывал дома. Архипу удавалось после хозяйственных дел выкроить время для рисования. По воскресеньям он перестал ходить в Карасевку, ибо знал, что его непременно заставят что-нибудь делать, и потому отправлялся к морю. Выбирал скрытый от посторонних глаз укромный уголок и подолгу наблюдал за водной переменчивой гладью, за плывущими облаками, такими высокими и светлыми в первый месяц лета. Пробовал писать красками, но на холсте получалась слишком пестрая радуга цветов, далеких от натуры и не связанных, естественно, между собой.

В кабинете хозяина юный художник подолгу не разгибал спины, склонившись над столом, увлеченно и самозабвенно рисовал карандашом. Уставший, садился на стул, брал в руки лист бумаги с рисунком, отводил его подальше от глаз и пристально всматривался в свое произведение. Обычно это были острые горы, ущелья между ними, одинокая сакля у края обрыва и всадник на узкой тропке. Откуда приходил подобный сюжет, он и сам не мог бы объяснить. Наверное, перед мысленным взором вставали картины из рассказов деда Юрка о Крыме, из сказок дяди Гарася, вспоминались пейзажи на гравюрах и лубочные картинки, которые попадали в Мариуполь с иностранных судов, приходивших за зерном. Их выставляли в торговых лавках, висели они в училище, были в доме Аморети.

Иногда Архип пробовал рисовать по памяти степные закаты, длинные чумацкие дороги с возами. А то речку, и на горе огромный ветряк.

В конце июня, в отсутствие Аморети, неожиданно объявился Феселер. Изысканно одетый, он вбежал в кабинет и увидел склонившегося над столом Архипа.

— Ты? — удивился он. — А где Спиро Серафимович?

Куинджи поднял голову и улыбнулся, обрадованный появлением художника.

— Эт-то, он уехал, — ответил парнишка, соскочив со стула.

— Надолго?

— Не говорил.

Феселер подошел поближе, взял рисунок, повертел его перед собой. На нем было изображено море, высокое солнце и одинокий корабль с надутыми от ветра парусами.

— Похвально, — наконец произнес гость. — С чего скопировал?

— Сам! — ответил Архип.

— Тем более похвально. Поучиться бы тебе. Ты, братец, не в ладах с перспективой.

— Что это?

— Соблюдение законов перспективы необходимо в живописи и в рисунке. В противном разе ничего не получится. Вот смотри. — Феселер взял чистый лист бумаги, схватил уголек и, рисуя, стал объяснять: — Мы с тобой из окна смотрим на улицу, где стоят дома. — Он нарисовал слева большой прямоугольник. В правой стороне листа, чуть снизу, поставил точку, провел к ней легкие линии от углов прямоугольника. — Ближайший от нас дом будет выглядеть так. Я рисую условно. — На бумаге появился куб с чуть сужающимися верхней и нижней гранями, — Следующий дом — еще меньший. — И снова на бумаге появился кубик. — Третий — совсем маленький. И так до самой точки. Такими же при удалении будут выглядеть деревья, горы, люди, дороги. То есть все, что охватывает твой взор. Это и есть перспектива. Она может быть линейной и живописной, или, как говорят художники, воздушной.

— Перспектива, — повторил Архип, неотрывно следя за рукой Феселера.

— Когда рисуешь, не забывай о ней. А еще для картины важна композиция, — продолжил он. Схватил чистый лист бумаги и начал рисовать корабль. — То есть расположение изображаемого предмета или предметов. Здесь главное — корабль, остальное, как фон, оно второстепенное. — И он легко набросал далекие горы, чуть затуманенное солнце. — Следи за пропорциями, не выпячивай на второстепенном предмете детали. Сравнивай их, постепенно отрабатывай форму и свет, — говорил художник и растушевывал рисунок. — Усиливай тени всего рисунка, вот тогда будет убедительно для зрителя. — Он отложил уголь в сторону, поднял круглое лицо, обрамленное длинными каштановыми волосами, внимательно, с прищуром поглядел на Архипа и проговорил: — А вообще-то всего важней чувствовать природу. Это у тебя есть. Мастерство приобретается учебой и прилежанием. Тебе нужно учиться.

Он поспешно поднялся со стула, встряхнул кудрями и, уже уходя, сказал:

— Задержался я тут с тобой. Но мы еще увидимся.

Скрылся за дверью, оставив в комнате тонкий аромат духов, напоминавший цветущую сирень. Архип даже не успел поклониться ему. Многое из сказанного Феселером он не понимал, но то, как рисовал художник, говорило больше всяких слов. «Вот это человек! — восторженно подумал парнишка. — Я бы у него быстро научился. Жаль, что ничего не сказал о красках. Как придет, сам спрошу».

Хозяин возвратился из поездки по селам озабоченный. Вечером к нему пришел учитель Косогубов, а чуть позже нагрянул Феселер. Архип прислуживал им, когда они сели ужинать. Вместе с кухаркой подавал на стол посуду, судки и подносы с едой. В очередной раз вошел в комнату и увидел, что Феселер стоит напротив сидящего на диване Семена Степановича и горячо говорит ему:

— Они обстреливали Одессу! Тридцать судов подошли к городу. Какое варварство! Цивилизованные страны. Ну, турки еще куда ни шло! Крым держали в повиновении. Но Англия — позор! Ее великий сын Байрон погиб в борьбе за освобождение Греции. А ныне другие ее сыны убивают младенцев и женщин на улицах Одессы. И с ними французы — потомки Вольтера и Мольера... Как это понять? Рыскают вокруг Крыма, как шакалы голодные. А там, в Феодосии, живет наша гордость — Айвазовский...

— Безрассудство, — перебил Косогубов, — Невероятнейшее безрассудство идти на Россию. Французов ничему не научил поход Наполеона. И недавний бой с турками тоже... Обложили Россию со всех сторон. Напали на порт Або в Финляндии, на Соловецкие острова, даже на Петропавловск-Камчатский. И везде потерпели фиаско. На что они надеются?

— Люди гибнут, люди! — подхватил Феселер. — Я копировал «Наварринский бой», и у меня кровь стыла в сердце. А каково было матросам и офицерам в этом зловещем аду! Я представляю состояние Ивана Константиновича, когда он создавал этот шедевр. В сражении участвовали его нынешние друзья. Нахимов тогда был лейтенантом, Корнилов — мичманом, Истомин — гардемарином, а Лазарев — капитаном первого ранга. Он командовал «Азовом», тем самым, что в центре картины изображен. Ведет бой с турками... — Художник начал ходить по комнате, сдавливая длинные белые пальцы. — Не понимаю, господа! Не понимаю! При Наваре Англия и Франция были заодно с Россией против турок. Хотели заставить Турцию дать свободу многострадальной Греции. А нынче английцы и французы вместе с басурманами пошли на Россию. С теми самыми турками, которые угнетают Грецию. Великую Грецию — колыбель человеческой культуры...

— Политика — вещь необъяснимая, — отозвался Косогубов.

— Необъяснимых вещей нет! — парировал Феселер.

— Господа, господа, — вмешался молчавший до этого Аморети. Он наблюдал за сервировкой стола. — Ну зачем так? Этим делу не поможешь. На все воля божья.

— Вот именно, — подхватил Семен Степанович. — Слышите, воля божья.

— Будем уповать на нее и надеяться, что все скоро угомонится, — снова заговорил Аморети, не поняв иронии учителя. — Вот за это сейчас и поднимем бокалы. Садитесь к столу, господа.

Вскоре Архип собрал грязную посуду и отнес ее на кухню. Возвратился с чистой и снова стал свидетелем возобновившегося разговора о войне и торговле. Многое парнишке было непонятно, но волнение Феселера передалось ему.

— Вот видите, Спиро Серафимович, — говорил художник, — война затронула и вас. Иностранные суда уже не приходят в Мариуполь за пшеницей, боятся.

Аморети, ничего не сказав, глубоко вздохнул.

— Озабоченность Спиро Серафимовича я понимаю, — заговорил Косогубов. — Но почему так встревожены вы, господин Феселер? Человек вы не военный и в солдаты вас не призовут. Здесь боев нет и, вероятно, не будет. Аки паки, наоборот, картины на военные сюжеты охотнее покупаются. Ваш господин Айвазовский, я читал, в почете особенном среди флотских. Целая эскадра подходила к Феодосии приветствовать его. И все — за картины военного содержания.

— Как вы так можете? — еле выдавил из себя побледневший Феселер. — Иван Константинович воспевает ратную славу русского флота, его победы над врагом. Его полотна известны всей Европе...

— Ратную славу, — прервал Семен Степанович, — сиречь, войну. Не будь ее, и никто не знал бы вашего Айвазовского. И вы бы, дорогой, не преуспевали на поприще копирования...

— Но... Но... — еле сдерживая себя в гневе, заикаясь, начал было художник.

— Не нужно так, — спокойно продолжил учитель. — И не только военные сюжеты его картин о горе человеческом. Бури на море, кораблекрушения, необузданная стихия, уничтожающая человека... Неужели беда и смерть могут быть красивыми, приносить наслаждения? Да, господин Айвазовский необыкновенно талантлив. Но пишет он страшные сюжеты. Вы их копируете и продаете за деньги немалые. Потому, позвольте заметить, в вашей тревоге по поводу войны я не усматриваю логики. Что и доказал, вызвав ваш гнев. Так-с, дорогой мой художник.

— Боже! — вздохнул Аморети. — Как вы умеете поворачивать спор. Ну, не сердитесь друг на друга, господа.

— Я, смею доложить, и в мыслях не имел ничего подобного, — ответил Семен Степанович, глядя на опешившего Феселера.

Художник сидел на стуле, безжизненно опустив руки. Он растерянно уставился на учителя. Архип, о котором спорящие совершенно забыли, втянув голову в плечи, почти не дыша, стоял у двери. Ему было жаль Феселера, и если бы только разрешили, то, не задумываясь, набросился бы с кулаками на Косогубова.

Из сосредоточенного напряжения парнишку вывел голос Аморети:

— А ты, Архип, иди, можешь отдыхать.

Как всегда, приказание поступило не вовремя. Хотя суть спора между учителем и художником для него была неясна, однако он понимал, что Косогубов говорил обидные слова в адрес Айвазовского и Феселера.

Улегшись на топчан, Куинджи закрыл глаза и силился восстановить мысленно спор взрослых. Но только одна фраза звучала в его ушах явственно: «Да, господин Айвазовский необыкновенно талантлив». Архип вскочил с постели, будто его обдали холодной водой. «Вот к нему я и пойду, — прошептал он. — К Айвазовскому. Попрошусь в ученики».

Уверенный, что задуманное решение непременно осуществится, Архип успокоился и быстро уснул.

О военных действиях в Крыму обыватели знали понаслышке. Газеты «Петербургские ведомости» и «Русский инвалид» в Мариуполе получали пять-шесть человек, в их числе Косогубов. Он и рассказывал Аморети о событиях, развернувшихся в районе Севастополя.

Озабоченные собеседники не замечали присутствующего в комнате Архипа, и он взволнованно слушал их, пытаясь представить происходящее в далеком Крыму.

Противник бомбардировал город, засыпая его ядрами, причиняя разрушения, убивая женщин, детей, стариков. Косогубов читал сообщения об этом в «Петербургских ведомостях». Аморети сидел за столом, обхватив голову руками, и казался безучастным. Стоявший у двери Архип порывался подойти поближе к учителю и заглянуть в газету. Может быть, в ней нарисовано, как стреляют пушки неприятеля и как защищаются русские солдаты.

В свободные от хозяйских дел часы Куинджи склонялся над листами бумаги, и фантазия уводила его на поле сражения под Севастополь. Но на рисунках почему-то получались не фигурки солдат, а мальчишки, не редуты, а знакомые окрестности Мариуполя.

Город в эти месяцы будто притих, затаился в ожидании беды. У Аморети стало меньше бывать гостей, давно не появлялся Феселер. Приходили только Косогубов и отец Илия. Говорили о пожертвованиях для армии. Крестьяне из окрестных сел свозили в город сухари.

Сбор пожертвований продолжался всю зиму. Сухари до отправки возами в Екатеринослав хранили в церкви святого Харлампия. Среди хлеботорговцев главенствовал Аморети, он переговорил с братьями Мебелевыми, Деспотом, Чабаненко, и те поддержали престиж Мариуполя. Помимо пожертвований денежных покупали быков, нанимали подводы и чумацкие возы.

Зимой торговля хлебом с заморскими купцами прекращалась, и Аморети обычно ездил по селам и хуторам и выгодно скупал зерно. В нынешнюю военную зиму он посвятил себя, как говорил, вспомоществованию российской армии. Архипа не трогал, и тот был полностью в подчинении госпожи Аморети. Но на кухне его помощь требовалась редко — то воды принести, то дров наколоть, и он, особенно по вечерам, подолгу сиживал за бумагой — рисовал карандашом или за доской — по памяти воссоздавал масляными красками степные пейзажи или обрывистые берега Азовского моря. У него появилась твердость в руке, больше уверенности в мазке.

Ранней весной в доме Аморети неожиданно появился Феселер. По-прежнему элегантно одетый, в сером демисезонном пальто, доходящем до колен, в смушковой шапке. Синие узкие рейтузы плотно обтягивали стройные ноги. Он заметно похудел, карие глаза беспокойно блестели. Постоянно сводил брови и потирал переносицу указательным пальцем. На пышных висках пробивалась седина.

— А вы сдали, дорогой, — сказал озабоченный Спиро Серафимович. — Какая беда подстерегла вас?

— Горе у нас у всех одно, — ответил художник и вздохнул. — Вы представить не можете, что мы пережили. Что пережили! Вдруг неприятель нападет на Феодосию! Иван Константинович решил уехать в Харьков, но передумал. «Хочу в Севастополь, — заявил он решительно. — Там доблестный флот, там друзья мои — Нахимов и Корнилов. Хочу их видеть!» В доме плач, убиваются жена и дети. А он твердит свое: «Самим богом велено мне быть среди доблестных защитников земли русской!» И вы знаете, уехал. Семью велел переправить в Харьков, а сам-то — на бастионы, прямо в пекло, в ад кромешный... Но каков наш Иван Константинович! Таланта величайшего человек, оберегать его надобно. Так нет — под пули, под ядра смертельные. Прямо-таки отчаянный храбрец. Делал зарисовки казаков, матросов... Боже, он друга своего похоронил там — адмирала Корнилова. На Малаховом кургане смертельно ранен был. Иван Константинович срисовал то место... Я не смог бы, никак не смог. Кровь и смерть рядом. Жутко, — он передернул плечами и замолчал.

Аморети наполнил вином серебряный бокал и пододвинул его к Феселеру.

— Нет, нет, — запротестовал тот.

Стоявший все время у двери Архип, волнуясь, проговорил:

— Эт-то, Иван Константинович где сейчас?

— Слава богу, в Харькове, — отозвался Феселер, — А ты подойди ближе. Садись, голубчик...

— Садись, садись, — разрешил Спиро Серафимович.

Куинджи сделал шаг к столу, но остался стоять. Чуть склонив голову, бледный, он неотрывно смотрел на художника. Феселер заломил руки и воскликнул:

— Что мы пережили! Мне поручили сопровождать семью Ивана Константиновича. — Он достал из кармана пиджака накрахмаленный носовой платок с голубою каймой и элегантно поднес его к глазам. — Все время приходилось утешать их. А у самого сердце разрывалось от неизвестности... Но бог милостив, все обошлось. Ныне пишет «Морской бой». Что-то грандиозное будет... Мечтает о мирных сюжетах. Все наброски, наброски, эскизы. Ни минуты отдыха не дает себе.

Феселер умолк, остановив глубокий лихорадочный взгляд на Архипе. Парнишке почудилось, что тот не узнает его, и, смущенный, переступил с ноги на ногу. Но художник тихо произнес:

— Вот так живут и работают великие. Талант, данный богом, они оборачивают на каждодневный труд. Помни это, Архип, крепко помни. — И обернулся к Аморети: — Как тут у вас?

— Живем в ожидании вестей из Крыма, — ответил Спиро Серафимович. — Торговли, считай, нету. Армейские фуражиры, правда, прицениваются. Но с них ничего не возьмешь — не заморские купцы. Грех перед богом...

— М-да, — отозвался Феселер. — И на копии спрос упал... Ну а ты, брат, рисуешь? — обратился он к Архипу.

— Ему что, одна забота, — опередил парнишку хозяин. — Да я и не против. Пока мал, пока и воля... Рисует. Он и на скрипке играть мастак. Не знал я раньше. Такое, бывает, заведет, что сердце из груди готово выпрыгнуть.

— Вот как! — воскликнул Феселер. — Ну, знаешь, точь-в-точь, как Иван Константинович. Игрывал на скрипке в молодые годы. Теперь я что-то не замечал... Завтра покажешь, что нарисовал. Не возражаете, Спиро Серафимович? И поиграет для нас.

— Извольте, сделайте одолжение. Вы гость редкий и дорогой в моем доме.

— Премного благодарен...

Накануне дня святой троицы госпожа Аморети рано утром послала Архипа за свежей травой, чтобы по обычаю посыпать ею полы. Полной грудью вдыхал Архип сладкий настой цветущей степи. Он раскинул руки, запрокинул голову и начал кружиться, ошалело и протяжно крича в небо:

— Эге-е-ей! Эге-е-ей!

Упал в траву на спину, закрыл глаза и замер. Вскоре послышалось тонкое серебряное жужжание пчелы. Его сменило озабоченное гудение шмеля. Сбоку неуверенно застрекотал кузнечик. Чуть подальше на его зов откликнулся другой — и пошел стричь утреннюю тишину. Запел жаворонок. Архипу казалось, что птица повисла как раз над ним и звонкими переливами выражает его радость, оповещает всему миру, как светло у него на душе, как соскучился он по необъятному простору, по его звукам и краскам.

Как прикосновение теплой ладони, он ощущал на лице солнечный свет. Такая нежная рука может быть только у матери. А не она ли пришла к своему выросшему сыну и наклонилась над ним? Сейчас он откроет глаза и увидит ее... Нет, нет, чуда не произойдет, пусть ему долго-долго кажется, что мать сидит рядышком. Он нарисует ее солнечной, ласковой. И это действительно будет чудо. Краски теперь его слушаются, за долгую зиму он научился сравнительно неплохо подбирать цвета. Чувствует, как в нем самом что-то изменилось. Появился осмысленный подход к рисунку. Не по наитию и детскому нетерпению берется за карандаш, а по внутреннему желанию вложить свое отношение к изображаемому предмету.

Куинджи открыл глаза, поднялся с земли, осмотрелся. Восторженное восприятие степи прошло. До горизонта тянулся живой радужный ковер. Голубые, розовые, желтые, белые, сиреневые — цветы не смешивались, но в то же время создавали новую гамму красок. Как это написать маслом? Воссоздавать разные цвета, но все вместе станут ли они похожи на настоящую степь? Архип вспомнил картины Айвазовского, скопированные Феселером. На них полная иллюзия живой воды и лунного света, бушующих волн и неистовых брызг. Как это можно сделать на полотне обычными красками?

Юноша задавал себе трудные вопросы и не находил на них ответа. Он стоял среди буйного цветенья в широкой приазовской степи безвестный, затерянный, одинокий, но со страстным желанием добиться поставленной цели — стать настоящим художником.

Возвращаясь в город с перекинутым через плечо мешком, до отказа набитым пахучим чебрецом, Архип подошел к глинистому обрыву, у подножия которого спокойно плескалось бирюзовое море. На рейде стояли белокрылые купеческие суда. Под солнцем выблескивали перекатывающиеся волны, синее небо над ними дышало миром и покоем.

Парнишка залюбовался морем, кораблями, бездонным небом без единого облачка и решил, что завтра, в воскресный день, непременно придет сюда с доской и красками и порисует с натуры.

В пятьдесят пятом году троицын день выпал на 25 мая. С утра колокола четырех церквей — Харлампиевской, Марии-Магдалиновской, Рождества и Успения пресвятой богородицы — оповещали о богослужении в честь престольного праздника, и миряне Карасевки, Марьина, Кефейской улицы и Мариуполя потянулись к заутрене.

Архип, испросив разрешения сходить к брату, решил сперва порисовать на облюбованном вчера месте у обрыва. Довольный удачно начавшимся днем — тихим, безоблачным, до вечера никакой работы — он быстро миновал короткую улицу и вышел в степь. Пошел напрямик через широченный овраг, чтобы сократить путь к обрыву. Как и вчера, над головой висели звонкозвучные жаворонки, с цветка на цветок порхали разноцветные бабочки, из-под ног вышмыгивали шустрые ящерицы и суслики. Он вышел к обрыву, увидев на морской глади корабли, улыбнулся и несколько минут стоял спокойно, любуясь мирным пейзажем. Затем, не торопясь, открыл ящик с красками, достал кисти, сел и положил на колени гладкую чистую доску. Внизу чуть слышно рокотало зеленовато-серое море. Белые суда на рейде с убранными парусами едва заметно покачивались в золотистом солнечном мареве. Высокое серое причудливое облако еще более оттеняло глубину неба.

Куинджи выдавил из тюбиков несколько красок и стал смешивать их, потом взял кисть и еще раз взглянул на море. Что-то смутное обеспокоило его. Над горизонтом подымался дым. Он расползался, ширился, густел. Затем показались корабли, окутанные черным дымом. Архип отложил кисть в сторону, поднялся в полный рост и стал всматриваться в даль. Три серых Судна выстроились в ряд и вдруг сверкнули оранжевыми вспышками и тут же окутались белыми клубами. До берега докатился протяжный гул. Через минуту белая пелена рассеялась, и снова борты серых суден выплюнули огонь.

Пораженный парнишка не мог шелохнуться. Загорелись два купеческих корабля, затем вспыхнул третий. Еще два стали медленно накреняться и уходить под воду. А гул, устрашающий и протяжный, несся над морем. Архипа вывел из оцепенения едва слышимый человеческий крик, и он все понял: к Мариуполю подошли неприятельские корабли.

Он лихорадочно собрал краски, схватил доску и, подгоняемый желанием поскорее сообщить о появлении врага, побежал в город. Подумалось, что люди, занятые молитвой в честь святой троицы, не подозревают даже о нагрянувшей беде. Но уже на полпути до него донесся колокольный набат. По спине побежали мурашки. Вороны, напуганные тревожным медным гудом, истошно каркали, носились над улицами и крышами, то удаляясь, то приближаясь к своим гнездам.

Паника охватила и обывателей. Состоятельные горожане запрягали лошадей в пролетки, тачанки, телеги, фургоны, арбы; захватив с собой драгоценности, золото и деньги, потянулись вереницами в ближайшие села, за речку Кальчик. Среди бежавших была семья Аморети.

Архип не застал хозяина дома. Входные двери оказались заперты. Он побродил по двору и вышел на улицу. Скрипели запряженные волами арбы и тащились в сторону Карасевки, рядом шли перепуганные люди. Плакали женщины, кричали дети, ругались мужчины.

Пройдя вместе с беженцами несколько десятков метров, Куинджи ускорил шаг и, миновав овраг, побежал. В доме брата все были на месте. Спиридон предложил Архипу выйти на Карасевский обрыв, откуда видно море.

Расстрелянные в упор английскими военными кораблями купеческие суда или потонули, или догорали, еще держась на воде. Над морем стелился рыжий дым, прикрывая вражескую эскадру. Она подошла к берегу насколько позволяла глубина. Зоркие глаза Архипа разглядели на бортах кораблей две белые широкие параллельные полосы, в которых были проделаны квадратные ниши, и из них торчали стволы орудий.

— Спиридон, эт-то, — обратился он к брату, — вон, все бегут. А мы?

— Холера не возьмет, — зло отозвался Спиридон. — Сюда не достанут.

— А стрелять на-а-а...

Но договорить Архип не успел. Суда заметно покачнулись, сверкнул огонь, и через минуту со стороны города донеслись глухие взрывы.

— Что делаете!? — закричал Спиридон. — Там же люди!

— Потому и стреляют, — сказал сдавленным голосом Архип, сжимая до хруста кулаки. — Учитель говорил: английцы и французы просвещенные народы...

— Смотри! Смотри! — прервал брат и показал в сторону города. — Горит! От ядер загорелось... Вон еще!

Клубы черного дыма поднимались вверх в двух местах. На безоблачном небе все так же светило солнце, из степи прилетал ароматный ветерок, и никак не хотелось верить, что так внезапно пришла беда к далеким от войны людям.

Английская эскадра ворвалась в Азовское море и, уничтожая на пути купеческие суда, направилась к Мариуполю. Однако из-за мелководья близко к берегу подойти не смогла. При обстреле большинство снарядов цели не достигало. Убедившись к тому же, что город совершенно беззащитный, неприятель высадил небольшой десант во главе с французским офицером.

Врагов встретил опустевший город. Они стали рыскать по дворам, домам, подвалам и амбарам. Находили вино, бузу, спирт и напивались. Горланили песни, ловили домашнюю птицу, особенно охотились за гусями. По приказанию офицера их сносили на паперть собора, стоявшего у базарной площади, и тут же резали. На подводах вместе с награбленным скарбом отправляли к морю, где их поджидали шлюпки. Десантники подожгли деревянные амбары с солью, хлебные склады братьев Мебелевых и Деспота, богатые дома Палеолога, Качеванского, Хараджаева и других горожан.

В Марьине и Карасевке матросы не появились. Архип и Спиридон видели с обрыва, как шлюпки подплывали к судам и снова возвращались к берегу.

— Невже их не замечают казаки? — сокрушался Спиридон. Потом предложил. — Може, ты сбегаешь к ним, Архип? Скажешь.

Три сотни казаков под командой полковника Кострюкова стояли за Кальчиком. Их укрывала от обстрела Карасевская гора. Кострюков предполагал, что неприятель высадится на берег со значительно большими силами, чем у него. Да и по военному статусу моряки не с грабежом должны были пойти на город, а на сближение с русскими, чтобы завязать бой. Вот почему полковник облюбовал удобную для обороны позицию за Кальчиком. Приказал рыть окопы, делать укрепления.

Узнав, где расположились казаки, многие жители Мариуполя направились в их сторону, надеясь оказаться под защитой войска. Возле Карасевки выезжали на степной шлях и тянулись к реке арбы, брички, мчались пролетки и фургоны, обливаясь потом, шли пешие.

Просьбу брата сообщить казакам о малочисленности десанта Архип воспринял как приказание. Сорвался с места и напрямик побежал к Кальчику, чтобы переплыть его и не делать лишний крюк к переправе.

Еще издали он увидел у прибрежного речного кустарника запряженную в пролетку каурую лошадь. «Как она сюда попала?» — подумал Куинджи. Без заднего колеса, пролетка скособочилась, на сиденье в неудобной позе, свесив ногу полулежала девочка лет тринадцати-четырнадцати и стонала. Он нерешительно приблизился к ней и тихо спросил:

— Тебе больно?

— Ой, — вскрикнула девочка, пытаясь приподняться.

Большие черные глаза поразили парнишку глубокой печалью.

— Кто ты? — прошептала она одними губами.

— Эт-то, Архип... Из Карасевки, — запинаясь, проговорил Куинджи. Неда-а-алеко отсюда.

— Помоги мне... Нога болит.

Он быстро опустился на колено, наклонился над ногой. Она была припухшей, на смуглой коже запеклась кровь. Это придало ему решительности. Он поднялся и, не обращая внимания на стенания и протест девочки, подхватил ее на руки — удивился: легкая как перышко, — отнес от пролетки и усадил на землю. Спросил участливо:

— Тебе лучше?

— Спасибо, Архип, — ответила она и, стыдливо опустив глаза, заплакала. Заговорила сквозь слезы: — Лошадь испугалась... Я править не умею. А люди сильно кричали... Боже, как страшно, когда война.

Архип внутренне напрягся: вспомнил, зачем послал его брат. Виновато сказал:

— Эт-то, посиди без меня. Я мигом на ту сторону. Казакам скажу. Пусть нападут на них...

— А я тебя задержала, — перебила девочка. — Беги, беги! Я потерплю. Уже не так больно.

Успокоенный парнишка продрался сквозь кусты, у самой воды снял чувяки и сорочку. Неширокую речку переплыл быстро и снова побежал вдоль кустарника.

Остановил его зычный выкрик:

— Куды тя несет нечистая сила? Аль жить надоело?

Перед ним, словно из-под земли, вырос казак на пегом коне: в длинном до колен синем мундире, в брюках с малиновыми лампасами, в высоком кивере, молодой и усатый, как на картинке. За правое плечо закинута на ремешке длинная пика, слева свисали ножны сабли. Архип вытянул в сторону моря руку и, запинаясь, заговорил:

— Там лодки... Их мало. Эт-то, можно на-а-апасть.

— Молодец, паря! — ответил казак. — Нам ведомо такое. Да беда, паря, кони по воде не скачут. — И он зареготал, широко показывая белые ровные зубы. — Нам бы в степи их накрыть. Ужо мы показали бы им кузькину мать.

Архип насупился, зло блеснул глазами, повернулся и медленно пошел к реке. За спиной услыхал:

— Ты не серчай, паря! Они уже уплывают, нам видать.

Вспомнив о девочке, он прибавил шагу.

Из-за куста увидел, что она сидит на прежнем месте, осторожно сгибает и выпрямляет больную ногу. Белый воротничок на голубом платье и белые манжеты на рукавах оттеняли ее смуглую кожу. Бледное чуть продолговатое лицо уже не было таким безжизненным, каким показалось в первый раз. Черные волосы, припущенные на висках, красиво облегали лоб. Сзади висела толстая коса. Затаившийся Архип внимательно смотрел на незнакомку сквозь густую листву шиповника, ожидая, когда хоть немного подсохнут его штаны.

В стороне фыркала лошадь, щипая траву. Со шляха доносился неясный гул, видимо, по нему все еще ехали и шли беженцы.

Чтобы не испугать внезапным появлением девочку, Архип зашуршал ветвями, несколько раз кашлянул. Она подняла голову и улыбнулась, увидев его. И снова Куинджи охватила робость. Чтобы скрыть ее, поспешно сказал:

— Эт-то, пойду, посмотрю лошадь.

Порванные вожжи валялись на земле, подпруга была отстегнута, а постромки перекручены, супонь на хомуте лопнула. Архип осторожно приблизился к лошади.

— Ну, хорошая... Постой смирно, — заговорил он ласково. Дотянулся до рыжеватой лоснящейся шеи и ладонью потрогал ее. — Хорошая ты... Я помогу тебе... Помогу, — приговаривал он, освобождая каурую от постромков, хомута и подпруги. Взял под уздечку и отвел от пролетки. — Вот и хорошо.

Подошел с лошадью к девушке и, довольный, сказал:

— А она смирная.

— Пугливая страшно. Как я только удержалась.

— Откуда ты ехала?

— Из города... Папы дома нет. Где-то в селе сейчас... Иван запряг Каурую, а тут как ударит что-то. Стекла посыпались. Иван упал на землю, а она понеслась как оглашенная. И вот здесь остановилась.

— Эт-то, как тебя звать? — спросил Архип.

— Вера... Кетчерджи...

— Леонтий Герасимович! — воскликнул он. — Так я его знаю. Приходил к нашему хозяину.

— Ты служишь, да?

— У Аморети... Помогаю вести конторские книги.

Они замолчали. Над кустами промчалась стайка скворцов и резко взмыла вверх. Фыркнула лошадь, мотнув головой, будто хотела освободиться от уздечки.

— Где же мой папа? — тоскливо проговорила Вера и уставилась печальными глазами на Архипа.

— Пойдем к Спиридону, — отозвался он.

— Кто это?

— Мой старший брат. Побудешь у него, а я поищу отца.

— Какой ты хороший, Архип, — сказала девочка и попыталась подняться с земли, но тут же застонала.

Куинджи бросился к Вере и взял ее на руки.

— Эт-то, я понесу тебя, — сказал глуховатым голосом. — Обхвати меня за шею.

Он и сам не предполагал, что такой сильный. Вера доверчиво прижалась к нему, легкая, беззащитная, молчаливая. Твердо и уверенно шагал Архип среди майских цветов дикой степи и не чувствовал усталости. Сзади, гулко стуча копытами и непрестанно фыркая, понуро брела лошадь. Должно быть, так возвращались домой с победного поля брани древние воины-русичи, которых ждали почести и слава. Но ни о чем подобном не думал Архип. Он шел в родную Карасевку, где непременно окажут помощь такой славной и красивой девочке по имени Вера.