Глава четвертая

Настенька, дочка сапожника Дико, увидев Архипа, обрадовалась и подбежала к нему. Тоненькая голенастая девчурка восьми лет с черными косичками, перевязанными белыми тесемками, затараторила, защебетала, как всполошившаяся птичка:

— Мне мама говорила — ты уже работаешь, как большой. Правда? А я так хотела видеть тебя, так хотела. Но ты рано уходишь...

— Эт-то, уже не работаю, — перебил Архип.

— Ой, как хорошо! — воскликнула девочка. — Снова будем вместе, да? А куда ты идешь?

— Тетя послала за кизяками.

— И я с тобой, хорошо?

Он молча перекинул мешок через плечо, взял Настю за руку, и они пустились бегом в сторону степного шляха.

Архипу стало радостно от присутствия Насти, он так по ней соскучился. Хотелось раскинуть руки и взлететь, словно птица, над необъятной степью. Умчаться далеко-далеко, за самый горизонт, от Бибелли, от кирпичного завода, где задыхаются в дыму мужики, от Чабаненко, испугавшегося угроз старосты и рассчитавшего Архипа, умчаться от людей, унижающих, обижающих и даже убивающих друг друга. Только трава, цветы, деревья, только разные зверюшки и птицы будут его друзьями... Но как же Настенька? Неужели он покинет своего верного друга? Им вместе так хорошо, хотя он по-прежнему не может словами выразить свое доброе отношение к девочке, почему-то стеснительно опускает перед ней голову, но, если нужно будет ее защитить, он, не раздумывая, пойдет на обидчика с кулаками.

Августовский знойный день клонился к закату. За сбором кизяка дети не заметили, как далеко ушли от Карасевки. Она осталась за холмами в стороне моря. Над пожелтевшей и печальной в эту пору степью поднималась синяя дымка. Земля дышала горячим воздухом.

Архип снял с плеча мешок, устало вздохнул, огляделся вокруг. Сказал с сожалением:

— Прошлым летом здесь много кизяка было.

— А сюда коров почти не гоняли, — отозвалась Настя. — Мама говорила — сушь в степи. Травы нет... Ой, Архип! — вдруг вскрикнула она. — Уже солнце садится. Пойдем скорее домой.

— Пойдем, — согласился он, однако не сдвинулся с места, завороженно глядя на закат.

Лучистый багряный шар висел над горизонтом, словно раздумывал, опускаться ли ему в синюю дымку, укрывавшую землю. Белое облачко, похожее на гусиное перо, пристало к закатному солнцу и, казалось, хотело удержать его на весу. И все же светило прикоснулось к дымке, нижний край его сразу растаял, растворился, после чего весь огненный диск стал быстро опускаться и таять прямо на глазах. Наконец скрылась его макушка, сиротливое перышко облака зарделось и сгорело в багровом закате...

Настя тронула Архипа за руку. Он повернул голову, недоуменно взглянул на девочку, но тут же встрепенулся и виновато опустил глаза. Сказал, растягивая слова:

— Эт-то, на-а-арисовать бы такое, — он показал на закат. — Кра-а-асок нету.

— Мама говорила, ты все печки разрисовал у своей сестры. Правда? — спросила Настя.

— Эт-то, раньше, — ответил он. Поднял мешок и забросил его за плечо. — Пойдем.

Начинало быстро темнеть, как обычно бывает на юге. Настенька семенила сбоку и поддерживала мешок. Вокруг перекликались на все лады звонкие цикады, пронзительно свистели суслики, кого-то кликал коростель, просила пить перепелка... Постепенно над степью посветлело. Уставший от нелегкой ноши и быстрой ходьбы, Архип остановился, поставил у ног мешок.

— Ой, смотри! Звезда упала! — воскликнула Настя. — А вон еще! Еще! — Она всплескивала ладошками. — Как красиво!

Девочка радовалась звездопаду, особенно обильному в августовские вечера.

— Эт-то, душа отгорела, — проговорил Архип. — Звезда упала — душа человека и отгорела.

— А куда звездочки деваются, когда падают? — спросила Настенька. — Хотя бы одну увидеть на земле.

— Они превращаются в пепел.

— А откуда берутся снова? Как их много! И все сверкают, словно живые.

— Они живые и есть. А сверкают по-разному. Присмотрись. Вон та — над морем. Она розовая, спокойная. А Чумацкий шлях¹ переливается золотом и серебром, синью и краснотой...

— А вот и нет! — возразила девочка. — Синих звезд не бывает.

— Бывают, — сказал твердо Архип, поднял мешок и пошел дальше.

— Может, бывают, — согласилась Настя, но сразу же добавила: — А почему они синие?

— Не знаю... Эт-то, пойду в школу, там узнаю.

— Ты уже учился.

— Брат Спиридон отдаст осенью в городскую школу. Говорит, могу снова учиться. Деньги у Чабаненко заработал. Теперь легче меня прокормить зимой.

Густо-голубой вечер справлял звездное торжество. В серебристом подлунном мире затерялись два подростка. В их сердцах пульсирует кровь предков, может быть, великих мореплавателей или простых сеятелей. Кем станут эти два существа, привязавшиеся друг к другу, стоящие на пороге второй половины девятнадцатого века? Об этом не задумывается ни Архип, ни Настенька. Они меньше, чем дети века, ибо не знают даже природы звезд, которые так глазасты в этот августовский вечер и заставляют восторгаться юные сердца.

У Настеньки чувства непосредственны: и потому, что она младше своего товарища, и потому, наверное, что воспринимает увиденное легко и беззаботно. Архип — натура более сложная, и это от рождения, как говорят, от природы. Не от опыта — он совсем юнец, не от знаний — научился у грека-учителя всего лишь читать и считать, у него — стремление передать в рисунке окружающий мир, воспроизвести увиденное на бумаге, на доске, на стенах печи или дома.

Наконец они вышли на дорогу. От нее было рукой подать до Карасевки. Настя совсем оживилась и защебетала, как весенняя птичка.

— Мне мама обещала сшить новое платье, — говорила она. — Расшитое золотой ниткой. Знаешь, как будет красиво! Осенью Феня, соседка наша, поженится с Ваней Теллы. Сказала — и меня на свадьбу позовет... А ты придешь, Архип?

— Меня не приглашали.

— Феня сказала — тебя тоже позовет. На скрипке играть.. А для меня поиграешь, когда я замуж пойду?

— Я до этого могу.

— Ой, как хо... — выкрикнула девочка и осеклась. Глаза ее округлились, и она схватилась обеими руками за рубаху Архипа и, еле выговаривая слова, зашептала: — Там... Смотри... Я боюсь...

Метрах в семидесяти от них, внизу, пересекая дорогу, двигались три приземистые вытянутые тени. Архип, не сбрасывая с плеч мешка, быстро присел и потянул за собою Настю.

— Тише... Эт-то волки, — проговорил он чуть слышно, подталкивая правой рукой девочку за свою спину.

Впереди, видимо, шла волчица, крупная, осторожная. Остальные звери были поменьше, должно подросшие за лето волчата, они покорно шествовали за матерью.

Тени хищников растаяли в ночной мгле. Архип встал на ноги.

— Переярки, — проговорил он. — Такие не опасны. Мы с дядей Гарасем встречали в степи голодных. К нашему костру подходили совсем близко и жутко выли. Тронуть нас побоялись, их огонь пугает.

— Могли бы разорвать нас, — сказала девочка и прильнула к Архипу. — Мне страшно.

— Не разорвали, не бойся, — ответил он спокойно. Добавил уже громко: — Отбились бы...

Он долго не мог уснуть. Закрывал глаза, и перед ним сразу вырастала огромная серая волчица со своим выводком. Они стояли на степной тропинке и не пускали Архипа с Настенькой домой. Девчонка вцепилась в его руку, дрожала и всхлипывала от страха.

— Не показывай виду, — сказал он. — На слабых всегда нападают, а вот сильных боятся. Гляди...

— Боюсь, — заикаясь, проговорила Настя. — Не бросай меня.

— Нет, я только разделаюсь с ними.

Он сжал кулаки, чуть наклонился вперед и вмиг почувствовал необыкновенный прилив силы. Ему показалось, что даже стал выше ростом и раздался в плечах. Что ему теперь волки! Он их сметет с дороги в два счета. Будет брать за загривок и отбрасывать далеко-далеко, до самого моря. Пусть знают, как пугать людей и особенно Настеньку. Она всем в Карасевке расскажет потом о его смелости и силе.

Потом Архип придет к яме, где измученные худые мужики делают замес. Он же несколько раз легко пройдет по замесу — и глина готова. Бери, делай кирпичи. Его начнут хвалить и благодарить. Но он пойдет дальше — разгонит всех жандармов, разорвет кандалы на руках отца и сына Карповых, а старосту Бибелли заставит дрожать и просить прощения у добрых плотников. И до самого главного он дойдет — прикажет богатым и бедным деньги из казны делить поровну. Тогда дядя Гарась купит себе самых лучших волов, братья Спиридон и Елевферий обзаведутся большим судном с парусом, начнут много ловить рыбы и хорошо заживут. Они купят Архипу самые лучшие краски и скажут:

— Рисуй на здоровье, братик наш. Ты сильный человек и заслужил уважение.

Мальчик не ощутил, когда его наивные мечты перешли в сновидение.

Архип не знал о разговоре Чабаненко со Спиридоном.

— У твоего братишки способности к рисованию. Его нужно определить в школу, — настаивал Сидор Никифорович.

— И так все стены измазал. Того и гляди за потолок примется, — недовольно проговорил Спиридон. — Он уже грамотнее меня. Пусть сапожному делу учится. На хлеб зарабатывает.

— То-то, что на хлеб, — возразил Чабаненко. — Загубить природный дар — раз плюнуть. А станет богомазом — деньгу большую зашибет. Ныне я по силе возможности помогать не прочь. Не бусурманского же мы роду. Хлопец, считай, сирота.

— Ну, если так, — согласился Спиридон. — Пусть идет в городскую школу.

Предприимчивый Чабаненко, хотя и питал к Архипу добрые чувства, но не без корысти изъявил желание давать целковый в месяц на его учение. Наметанный глаз делового человека подсказывал ему, что из парня выйдет способный мастер живописи. Он пригреет его, поддержит и в будущем не станет нанимать чужих богомазов для росписи храмов и их реставрации. Они берут немалую копейку, а тут собственный появится.

Архипа удивила неожиданная доброта брата и ласковость его жены в последнее время. Золовка сшила ему холщовую сумку, а Спиридон самолично положил в нее две купленные тетрадки и грифельную доску с карандашом.

— С меня гостинец, — сказал он. — Старайся, брат. Грамотному легче в жизни.

В сентябрьское, по-летнему теплое утро жена Спиридона подала Архипу выстиранные накануне и выглаженные клетчатые штаны, красную рубаху и черный жилет, расшитый зелеными и синими крестиками на груди. Парнишка смутился, взглянул исподлобья на свою чистую одежду и неторопливо оделся.

На деревянном, до бела выскобленном столе уже стояла глиняная чашка с молоком, на ломте хлеба лежала брынза. Позавтракал он молча.

За порогом низкой хаты золовка поправила на Архипе холщовую сумку и тихо проговорила:

— Ну, с богом.

По своей улице он шел степенно, чуть покачиваясь на коротких ногах в кожаных чувяках. Спустился в лощину, отделявшую Карасевку от города, и с присвистом кинулся бежать по узкой тропе, пробитой среди пожухлой травы. Легкая сумка болталась за спиной, расстегнутый жилет и рубаха навыпуск топорщились парусом. Архипа словно подгоняла мысль о том, что в школе будут учить рисовать. А ради этого парнишка готов был мчаться хоть на край света.

Тропинка вывела Архипа на окраинную улицу Мариуполя. Дома здесь стояли вразнобой. Облезлые, с маленькими окошечками, они, как и в Карасевке, были покрыты красной полукруглой черепицей. Неровная длинная улица отлого подымалась вверх к центру города.

Впереди Архип увидел группку ребят, видимо, тоже направлявшихся в школу. Мимо него прошмыгнул мальчишка в белой рубашке и зеленом картузе. Он догнал друзей и что-то им сказал, показывая рукой в сторону Архипа. Ребята остановились и стали поджидать его.

Их было пятеро, они стояли на противоположной стороне канавы, пересекавшей улицу. Верховодил ими рыжеволосый веснушчатый парнишка лет двенадцати. Он и обратился к Архипу:

— Эй, ты! Чего забрался на нашу улицу?

— Еще чего! — отозвался спокойно Куинджи.

— А ничего! Зачем трогаешь наших? Моего брата и Ваньку Карася побил.

— Я видел! — вдруг радостно выкрикнул худой нескладный мальчишка. — Ну и здорово дал им!

— Пусть не мучают кошек и собак, — сказал глухо Архип. — Им тоже больно, как и людям.

— Его правда! — снова крикнул худенький мальчишка. — Грех обижать всяких тварей. В божиим писании так сказано.

— Не тварей, а животных и птиц. Если увижу мучителей, эт-то... Кулаки у меня сильные, — сказал Куинджи и легко перепрыгнул через канаву. Ребята шарахнулись в разные стороны. — Да не бойтесь. Лучше давайте дружить.

В это время на Марии-Магдалиновской церкви ударили в колокола.

— К заутрене звонят, — испуганно проговорил рыжий, стянул с головы картуз и перекрестился.

Осенили себя крестом и остальные. Худой мальчишка подошел к Архипу. Глядя на него доверчивыми синими глазами, сказал:

— Ты сильный. Мне нравятся сильные. А я вот ведра воды не могу поднять. Смеются надо мной.

— Ну и зря.

— Не ем гарбузячую кашу, оттого и такой.

— Эт-то, ты ешь.

— Не люблю. Она на медузы похожа.

— Кирьян выдумщик, — вмешался в разговор рыжий. — Как соврет что-нибудь! Ты его не слушай. Как тебя зовут?

— Архипом.

— А я — Гришка Каракаш. Ты тоже в школу?

— Как видишь.

— Теперь вместе будем! — опять выкрикнул Кирьян. — Сядешь со мной на парту.

— Как учитель решит, — ответил Архип.

Мариупольское-Александровское двухклассное приходское училище горожане называли школой. Оно было открыто в честь императора Александра I в доме греческого суда: в июне 1818 года здесь останавливался самодержец всея Руси, когда ехал из Таганрога через Мариуполь в Крым. Три года спустя училище перевели в нынешнее здание — одноэтажный дом с двумя большими комнатами для полусотни учеников, с небольшим директорским кабинетом, учительской, служившей одновременно и библиотекой, в которой было 105 книг шестидесяти шести названий.

На невысоком крыльце училища ребят встречали смотритель купец Константин Григорьевич Попов, старший учитель Семен Степанович Косогубов, законоучитель священник Харлампиевской церкви Илия Юрьевич Юрьев и учитель Федор Федорович Серафимский. Они стояли по обе стороны открытой двери, чопорные и торжественные. Длинный и тощий отец Илия держал в руках массивный крест, прижав его к животу. Тучный и бородатый Попов в начищенных до зеркального блеска сапогах-бутылках переминался с ноги на ногу. Серафимский в клетчатом костюме безразлично глядел поверх голов проходивших мимо мальчиков. Приземистый и широкоплечий Косогубов с коротко подстриженными черными усами во всю губу отвечал на приветствия учеников наклоном лысеющей головы.

Стеснительный Архип нерешительно, боком пошел за Кирьяном, бросая исподлобья настороженный взгляд на незнакомых людей у двери. Кирьян громко поздоровался с учителями. Что-то невнятное пробурчал Куинджи. В коридоре он огляделся. Высокие потолки и большие окна показались неправдоподобными. В хате Спиридона в окошки вставлена слюда, свет сквозь нее пробивается желтый, безжизненный.

— Ты чего остановился? — спросил Кирьян, дергая Архипа за жилетку. — Давай скорее! Все парты займут!

В классной комнате к Куинджи подошел Каракаш и потянул за собою.

— Давай сюда. У окна все видно будет, — сказал он.

— Зачем перехватываешь? — выкрикнул Кирьян. — Так нечестно! Я первый загадал на него!

Он, как тощий длинноногий петушок, встал между Архипом и Гришей, поворачивая голову то к одному, то к другому и громко повторяя:

— Я первый! Я первый!

Куинджи стоял спиной к двери и не увидел, как в класс вошел Косогубов. Ребята вмиг затихли, и только Кирьян в азарте выкрикивал:

— Я первый! Я первый!

— Что у вас? — спросил Семен Степанович, подходя к ученикам. Каракаша и Кирьяна как ветром сдуло. Они сели за одну парту.

Архип повернулся на голос учителя и насупился.

— Садись и ты, — предложил тот. Потом сощурился, будто хотел получше разглядеть парнишку, и спросил: — Не ты ли работал у господина Чабаненко? Я вроде бы видел тебя у него.

— Работал, — глухо отозвался Куинджи.

Косогубов едва заметно улыбнулся и еще пристальней посмотрел на коренастого, твердо стоявшего на ногах Архипа с чуть наклоненной курчавой головой.

— Господин Чабаненко рассказывал о тебе, — вновь заговорил учитель. — Буду рад поближе познакомиться. Садись на вторую парту. Садись...

«Рассказывал, — подумал с неприязнью Архип. — Наверное, как выгнал меня за рисунок Бибелли». Он неловко втиснулся за низенькую неудобную парту.

— Да тише ты, — раздался шепот соседа. — Как медведь.

Куинджи сердито сверкнул глазами. Радостное настроение, с которым шел в школу, пропало. Положив руки перед собой и чуть наклонившись, он стал наблюдать за учителем. Косогубов, напоминавший Архипу широкогрудого дядю Гарася, несколько раз почти неслышно прошелся от двери к окну и обратно. Остановился возле кафедры, потер широкие ладони и заговорил ясным и ровным баритоном:

— Ну, что ж, господа мои ученики. Поздравляю вас. Отныне вы стали на стезю, прямо скажу, нелегкую, но светлую и необходимую человеку. Наше училище углубит полученные вами начальные знания в словесности и арифметике. Мне же предстоит познакомить вас с азами великой географии — науки о земле, которая тесными узами связана с историей всего человечества.

Он замолчал, вытащил из брючного кармана желтый носовой платок. Вытер глубокие залысины на высоком лбу, сложил платок вчетверо и снова положил в карман. После этого, до самого звонка, говорил без передышки, все время прохаживаясь от двери к окну или между рядами парт.

Архип не заметил, как спало его напряжение и как он увлекся рассказом Косогубова о Мариуполе, о родной Карасевке, о земле, по которой он ходит и не знает ее историю. Он даже не догадывался, что в семи верстах от города за рекой Кальмиус есть Ляпина коса, а в другой стороне, в двадцати верстах — Белосарайская коса. Мариуполь — не просто город у Азовского моря. Он стоит на водном пути, который соединяет север Российской империи с Черным морем.

По Азовскому морю к нынешним мариупольским берегам много веков назад плавали греки. Они торговали со скифами, жившими здесь. Тогда море называлось и Меотийским озером, и Скифскими прудами, и Матерью Понта. А место торговли именовалось Кремны. Оно находилось где-то вблизи Мариуполя, который расположен на обрушившейся, стертой веками скале. Слово «кремны» и означает-то скалы, утесы, крутизну. Именем Кремны и сейчас называют скалу между городом и Белосарайской косой.

В двенадцати верстах от нынешнего Мариуполя, в долине, где протекает речушка Белая Межа, или Вежа, находился город Саркель.

В десятом веке его разрушил русский князь Святослав. Он вступил в союз с византийским императором Фокой, разбил хазарского владыку и отвоевал земли по рекам Миус и Кальмиус. На берегах Азовского, тогда называемого Сурожским, моря возник город Бело-сарай.

На итальянских картах 14—15-го веков указывается город Палластра, как раз на месте Белосарая. А коса называется Балестра. Капитаны греческих судов и сейчас называют Белосарайскую косу Балестра...

Учитель Косогубов слился в воображении Куинджи с дедом Юрком. На завалинке маленький Архип слушал рассказы старика затаив дыхание, а потом, уединившись, пытался запечатлеть их в немудреных рисунках угольками на дощечках и на стенах. Теперь желание оживить события рождалось незамедлительно, хотелось отобразить их на бумаге сразу. Это как потребность человека передать словами охватившее его чувство радости или гнева.

Архип вытащил из сумки тетрадь и карандаш. Импровизировать стал без раздумий. Море, крутые скалы на берегу, на волнах — корабли-парусники. На него с удивлением посмотрел сосед по парте, а потом шикнул. Но для юного художника уже ничего не существовало вокруг — ни вредного мальчишки, ни учеников в классе. Лишь ровный голос учителя властвовал над ним, то приближаясь, то удаляясь.

Был момент, когда Косогубов обратил внимание на склонившегося над тетрадью Куинджи. Он подошел к парте. Ученики привстали с мест в предвкушении первого наказания их товарища. Семен Степанович по наступившей тишине понял это. Он обвел класс прищуренным взглядом, поднял кверху палец и тихо произнес:

— Тс-с!

Отошел от ничего не заметившего Архипа и продолжал рассказ:

— Как гласит одно из преданий, на месте нашего Мариуполя был казацкий город Домаха, или Адамаха. Вот послушайте легенду, которую записал архиепископ Гавриил. — Учитель взял со стола тетрадь и начал читать: — «Близ устья Кальмиуса при втечении в море находился небольшой овраг, или по здешнему наименованию «балка». Рядом с ней жила запорожанка Домаха. Ей надоело ходить на Кальмиус за водой через балку, и она придумала средство облегчить себе труд. Мало-помалу перекопала она узкий слой твердой земли, отделявший овраг от речки, и часть воды хлынула в новое ложе. Таким образом, у Кальмиуса составилось двойное устье, или по местному выражению «два гирла». Новое устье получило от народа название речка Домаха».

Куинджи оторвался от рисования, посмотрел на учителя, но, казалось, видел не его, а что-то другое там, за спиной Косогубова, за школьными стенами, проникая сквозь годы в далекое и совсем недавнее прошлое...

— Должно быть, в 15—16-м веках казацкий поселок тоже назывался Домахой, ибо имя Адомахи упоминается в 1782 году, и Адомахиа — в 1826 году. Во второй половине прошлого века на месте собора и базарной площади стояла крепость Кальмиусской паланки. В ней находилось шестьсот казаков во главе с полковником Грицьком Гаркушей. Они защищали промышленников, ходивших за солью на Бердянское озеро, и рыболовов в Азовском море... Как и раньше, по приазовским землям проходят важные дороги: почтовая от Екатеринослава через Орехов, Мариуполь в Таганрог. В Крым, в Александровск, Павлоградский и Бахмутский уезды пролегают транспортные пути... Старожилы рассказывают, что вокруг Мариуполя находились леса...

Архип встрепенулся, оторвался от рисунка и, подняв глаза на учителя, чуть подался вперед. «Леса? Но где же они? — мысленно задал вопрос. — Я сразу же пойду туда».

— Но их, к прискорбию, извели, — вздохнув, сказал Косогубов, — Только в балках можно встретить островки терновника, вербняка, шиповника. Есть они и на берегах Кальмиуса и Кальчика. Правда, во влажной долине на земле донских казаков растет небольшая рощица. Она в двух верстах от города.

«Все равно пойду», — снова подумал Куинджи.

Раздался звонок. Семен Степанович разрешил ученикам идти на перемену и окликнул Архипа:

— Подойди ко мне.

Он устало опустился на стул, достал желтый платок и, прикладывая его к вспотевшему лбу, смотрел на медленно приближавшегося Куинджи.

— Твои занятия рисованием похвальны, — проговорил Семен Степанович, беря длинными твердыми пальцами пуговицу на Архиповой жилетке. — Однако, братец, на уроках не нужно отвлекаться.

— Эт-то, я не отвлекался. Слуша-а-ал, — запинаясь, но твердо ответил парнишка. — Слушал и рисова-а-ал.

— Понимаю. Ты так можешь, а другие нет. Видишь ли, твое рисование на уроках будет дурно влиять на остальных.

— На-а... Эт-то...

— Погоди, не перебивай. Чтобы слушать и рисовать одновременно, необходимы способности. У коих нет их, начнут заниматься чем угодно другим. Прилежания к учению не станет. Понимаешь? Ты дома рисуй.

— А в школе? — поднимая тревожный взгляд на Косогубова, спросил Архип. — Я пришел сюда учиться рисова-а-ать.

— Нет, братец. Понимаю тебя. Но в нашем училище не учат рисованию, — сказал вдруг опечаленно учитель, но сразу же ободряюще добавил: — Ты, Куинджи, овладеешь другими науками...

— У меня нет толстой бумаги и красок, — прервал Архип. — Я никогда не видел, как рисуют настоящие художники. Не учат... Но я все равно буду художником. Вырасту и буду, — сказал он глухо и выбежал из класса.

Тихие дни осени, казалось, начинались в глубине моря, над которым стоял густой туман. В нем катилось голубое солнце до тех пор, пока не вырывалось в синеву неба и не начинало рассекать молочную пену золотыми лучами. Туман заползал в балки, цеплялся за пожелтевшие кусты терновника, плавал над Кальмиусом и Кальчиком.

Отправляясь в школу, Архип не раз наблюдал с Карасевского обрыва причудливую игру утренних красок. Первая неделя занятий пролетела незаметно. Знакомился с новыми ребятами, ходил с ними по улицам города — и все было интересно. Однажды Кирьян выкрикнул:

— А вода на море теплая, можно купаться!

Решили отправиться к морю. По дороге бросили жребий, кому первому входить в воду. Но на берегу Архип молча разделся и с разбега окунулся в бирюзовую волну. Размеренно взмахивая руками, поплыл на глубокое место. Вода была теплее воздуха, приятно щекотала тело, будоражила и радовала. Он впервые пожалел, что так редко купался летом. Больше пропадал в степи. Да и признаться — тянет она сильнее... Подплыл Карахаш и Сафатеев. Начали брызгаться, нырять, гоняться друг за другом. Вдруг Куинджи взглянул на берег и притих. Там одиноко стоял Кирьян. Его худенькая фигура казалась беззащитной, обиженной. Архипу стало жаль товарища, и он поплыл назад. Одеваясь, спросил участливо:

— Эт-то, чего не купа-а-аешься?

— Хвораю часто, — ответил Кирьян. — А как хочется!

— Давай с лета вместе... Гла-а-авное привыкнуть.

— Ты сильный. Тебе привыкать не надо.

— Какой там сильный? — глухо проговорил Архип. — Не все получается. Заставляют учить закон божий и арифметику. Мне бы рисовать научиться.

— Закон божий — интересный.

— Семен Степанович лучше рассказывает. Все вижу, что он говорит.

На берег выскочили Каракаш и Сафатеев. Куинджи сразу умолк. Постоял, пока ребята оделись.

— Эт-то, я берегом, — сказал тихо, повернулся и пошел в сторону Карасевки...

В воскресенье к Архипу подбежала сияющая Настя.

— Ой, как хорошо! — воскликнула она. — К тебе вечером придет Феня. У них свадьба. Ты будешь играть песни.

— Ладно, — отозвался он. — Куда собралась?

— К тебе.

Ее непосредственность смущала парнишку. Его новые товарищи открыто презирали девчонок, не водились с ними, а он своим лучшим другом считал Настеньку. Чувства привязанности к ней и неловкости перед мальчишками недолго боролись в его сердце.

— Я — в степь. Пойдешь? — спросил он.

— А где мешок?

— Какой мешок? — не понял Архип.

— Для кизяков.

— Просто так пойдем. Нынче воскресенье, уроков нет.

— Ой, как хорошо!

Они выбежали на шлях, прибитый росой и потому не пыливший, как летом. Взялись за руки и пошли в сторону Кальчика. Побуревшая степь пахла полынью и сладкими дынями. Стушевались, потускнели летние краски. Темно-голубые съежившиеся свечи васильков тоскливо глядели на высокие белые облака; закостенев, прижались к земле желто-коричневые бессмертники. Насторожился в ожидании дождей и ветров синеголов. Вот-вот налетит низовик, сломает сухой катран и понесет его, как перекати-поле. Нахохлился, стал черно-зеленым с рыжими бутонами колючий репейник. Совсем поседел ковыль-тырса. А ромашка нет-нет да и мигнет желтым глазом из-за сизого куста полыни. А что это там вдали? Как розовый островок.

— Настя, смотри, — обратился он к спутнице и вытянул руку.

— Ой, красивые какие! — воскликнула девочка и побежала.

Архип бросился следом за ней. Розовый островок оторвался от земли и взвился в небо. Ребята оторопело замерли на месте. Птицы с розовым опереньем промчались над их головами, сделали круг и полетели в сторону моря. Архип и Настя неотрывно и долго смотрели им вслед, пока они не растаяли в синеве. Дети не знали, что это были розовые скворцы. В глухих местах нетронутой приазовской степи они выводили птенцов, а ранней осенью улетали в теплые края.

— Никогда не видела таких, — проговорила Настя.

— И я...

— Расспроси о них в школе.

— Ладно.

— А интересно учиться в школе?

— Семен Степанович, эт-то, много историй знает про нашу землю. Про Кальчик и степь... Кто и когда здесь жил.

— Расскажи, Архип, — попросила Настя и посмотрела ему в лицо. Он смутился, опустил голову. — Ну, расскажи.

— Я не сумею, как учитель. Лучше нарисую и дам тебе.

— А что нарисуешь?

— Битву русских и татар. Она где-то здесь была давно-давно, — сказал Архип и надолго замолчал.

Перед его мысленным взором вдруг ожил князь Мстислав Киевский. Он стоит на скале Кара-Таш², а вокруг по берегам рек Малый Кальчик и Калец³ сгрудилась его дружина, готовая принять кровавый бой с завоевателями земли русской...

Настя знала привычку Архипа внезапно задумываться и долго смотреть в одну точку. Она в такие минуты терпеливо ждала, когда он повернется к ней с возбужденным взглядом и просветленным лицом. Смуглое, обрамленное черными как смоль волосами, оно в такие минуты было необычайно красивым и приветным.

Девочка, конечно, понятия не имела, почему у ее друга менялось настроение. Да и он вряд ли мог объяснить причины таких перемен. Просто Куинджи впитывал в себя как губка все, что будоражило сердце, на чем задерживался его взгляд — пристальный и восхищенный. Но больше всего Архипа поражала смена цветов и красок в окружающей природе. Что-то сверхъестественное и необычайное происходило на глазах человека, и это происходящее хотелось если не понять, то хотя бы запечатлеть в рисунке, а значит, продлить восприятие красоты, увековечить ее.

Архип по-прежнему смотрел в сторону моря, где в осеннем небе растаяли розовые скворцы, растаяли так же, как во временном пространстве исчезла кровавая сеча русичей с татарскими полчищами. Наверное, как вон та туча, что выплывает из-за горизонта, надвигалась конница врага на войско Мстислава Киевского. Он стоял на скале весь в белом и на белой лошади. Облако над морем и впрямь похоже на всадника, а за ним сгрудились белые облачка поменьше.

Черная туча, расползаясь по небу, все ближе и ближе подбирается к белому всаднику, заходит справа и слева, окружает его. Уже посерела земля, пригнулись пожухлые травы, умолкли голоса птиц. А огромная черная туча ускорила движение и с невероятной силой врезалась в белое облако. Огненный треск расколол небеса и рассыпался над морем. Оранжевая стрела, ломаясь на лету, озарила все живое вокруг. Тревожный гул покатился над неоглядной степью.

Куинджи вздрогнул от испуганного вскрика Насти:

— Ой! Мне страшно. Молния! — Она прижалась к нему и стала неистово креститься, приговаривая: — Господи, пожалей нас. Господи, пронеси... Господи...

— Быстрее! — Архип схватил девочку за руку, и они побежали.

Однако дождь настиг их. Он был теплый и тихий. Наверное, вспыхнувшая над морем молния была последней, прощальной в этом засушливом году. Укрыться от благодатного дождя все равно было некуда, и ребята, уже вымокшие до нитки, не торопясь, пошли вдоль раскисшего тракта.

Вскоре на нем показался небольшой обоз. Медленно, тяжело и обреченно волы тянули груженые арбы. Сбоку, накинув на головы чувалы⁴, шли босые чумаки. Казалось, белесая дымка, висевшая над землей, мешала им идти.

Архип остановился, глядя на чумацкий обоз. Не двинулся с места, пока понурые волы не прошли мимо, глухо чавкая вязкой раскисшей грязью. Их путь лежал на запад к Днепру, невдалеке от Каменных могил, окрестность которых была некогда усеяна белыми костьми русских воинов.

Согбенные погонщики вызывали жалость, словно они шли справлять тризну по своим древним предкам, и Архип не мог уйти, мысленно сочувствуя им, а быть может, запоминая грустную картину нелегкой чумацкой доли...

Венчание Ивана и Фени назначили на третье воскресенье октября. Об этом знала вся Карасевка. К Спиридону пришел отец невесты Кучук. Архип сидел за столом и никак не мог решить трудную задачу по арифметике. Он подолгу смотрел на желтый огонек фитиля керосиновой лампы, который потрескивал и подмигивал, словно намеревался подсказать парнишке решение.

Гость поздоровался, кашлянул и сел к столу. Обратился к Спиридону:

— Хотел просить. Пусть твой брат поиграет на свадьбе.

— Пускай.

— Лады, — ответил Кучук и повернулся к Архипу, попросил его: — Приходи в пятницу. Да скрипку настрой позвонче. — Он хлопнул парнишку по плечу и вышел.

Скрипку хранили в деревянном, окованном железными полосами сундуке. Спиридон по субботам вытаскивал ее и просил меньшего братишку:

— Отогрей душу. Сдавило в груди прямо клещами.

И Архип играл. Когда впервые взял в руки инструмент, он не знает. Дед Юрко говорил, что Иван Еменджи, отец мальчишки, считался первым скрипачом на Карасевке. Сердечный был, и песни у него выходили тоскливые, печальные, как жизнь, горемычные.

— В три года и тебя приучил струмент певучий держать, — сказал как-то дед. — Ты швыдко перенял батькину науку.

К шести годам Архип уже знал все отцовы песни. А после его смерти еще сильнее привязался к скрипке. Плакал, если Спиридон не давал ее. С трепетом, затаив дыхание, слушал игру старших на свадьбах и ярмарках. Запоминал мелодию сразу, дома подбирал ее на скрипке, потом приходил к деду Юрко и показывал свое умение.

В минувшем году, осенью, принес инструмент в строящийся храм. Играл для Карповых, чем навлек гнев церковного старосты Бибелли, и тот припомнил ему это.

В пятницу, когда он возвратился из школы, за ним забежала Настя. В новом голубом платьице из домотканого полотна с расшитыми серебряными нитками рукавами, сразу повзрослевшая.

— Пойдем скорее! — позвала она с порога. — Невесту сейчас будут готовить.

Архип завернул скрипку в белый рушник⁵, не спеша вышел на улицу. Октябрьский день выдался теплым, багровое солнце медленно катилось к закату. Косые лучи скользнули последний раз по окнам низеньких домов Карасевки, и сиреневые сумерки стали надвигаться на предместье города со стороны моря. На самом горизонте вода отливала розовым светом. Куинджи остановился, пораженный переливами красок. Сзади его подтолкнула Настя, сказав сердито:

— Ну, что ты?

Раскрасневшийся и уже чуток хмельной Кучук церемонно поприветствовал молодого музыканта и ввел его в хату, битком набитую родственниками Фени. Четыре керосиновые лампы — две подвешенные на сволоке⁶ под потолком, а две на столе — освещали разгоряченные лица женщин, сгрудившихся возле невесты. Бледная Феня в красном платье и с распущенными волосами сидела на стуле. Большими круглыми глазами она испуганно взглянула на Архипа, вымученно улыбнулась и кивнула головой. Он развернул полотенце, перекинул через плечо, пристроил поудобнее скрипку и поднес к струнам смычок. Грустная ритмичная мелодия сначала робко, а затем, набирая силу, стала заполнять тесную хату.

Старшая, уже замужняя сестра Фени взяла со стола небольшой глиняный горшок и стала обходить родственниц. Из горшка набирала деревянной ложкой буро-красного цвета хану⁷ и клала ее в протянутые руки. Потом попросила женщин стать потеснее — и вокруг невесты образовалось свободное место. Старая Кучукиха что-то шепнула стоявшей с ней рядом женщине средних лет в вышитой кофте и черной юбке. Та вышла на середину, положила левую руку на бедро и, выставив вперед правую, поплыла в плавном танце, неторопливо, грациозно, чуть покачиваясь из стороны в сторону. Приблизилась к невесте и вдруг запела грудным и таким несказанно печальным голосом, что Архип поднял глаза и внимательно посмотрел на нее.

Делин, хынан езильды,
Иенгелерин дизильды;
Башна хына силинды.
Ал диен делин, —⁸

вторила скрипке женщина.

Она два раза обошла вокруг стула, а потом положила на голову невесте хану и размазала ее. В тот же миг в круг вошла другая родственница, молоденькая девушка с длинными, до самого пояса косами. Голос у нее был высокий, громкий, он заглушал скрипку. Девушка повторила процедуру первой танцовщицы. Песню подхватили все родственницы. Пританцовывая, подходили к невесте и мазали ханой ее волосы.

Наконец рядом с Феней оказалась крестная мать, морщинистая, чуть прихрамывающая женщина, она подобрала у девушки волосы и прикрыла ими следы краски на лбу и затылке.

Невесту вывели во двор. У ворот стояла пролетка. Парень в картузе с блестящим козырьком сдерживал каурую лошадь.

— Демин амамы⁹, готова! — выкрикнул он.

Феня и крестная мать уселись в пролетку, и лошадь рванула с места так резво, что женщины, вскрикнув, схватились друг за друга.

Дом крестной матери, куда повезли невесту для омовения, как требовал свадебный ритуал, находился на соседней улице. Там уже толпились подружки Фени. К ним через дворы Кучук привел Архипа, его увидела Настя. Возбужденная, розовощекая, с горящими глазами, стала рядом, и он услыхал ее учащенное дыхание.

— Где ты была? — спросил Архип, однако девочка не успела ответить. Стала на цыпочки, вытянула шею, захлопала в ладоши и воскликнула:

— Везут! Везут!

К воротам подъехала пролетка. Феня прошмыгнула мимо своих подруг в хату крестной. Минут через сорок невеста появилась на пороге, накрытая красным платком. Ее молча подхватили под руки девушки, и Архип сразу же поднял смычок, легко прикоснулся к струнам. Сколько раз он играл эту печальную протяжную мелодию. Ему казалось, что ее родили вечерние волны, нагоняющие щемящую тоску своим неумолчным плесканием. А может, она родилась от взмаха крыльев улетающих в далекие края птиц? Печальную мелодию скрипки подхватили девушки; они вели невесту в дом ее родителей и по принятому испокон веков обычаю сопровождали весь путь песней, которая перешла к ним от прабабушек и бабушек, от матерей и старших сестер. Горькие слова о том, что девушку уводят от матери и отца, вызывали слезы у сердобольных женщин.

Сумерки уже опустились на Карасевку. Густые, фиолетовые, они застыли над землей, пахнущей горьковатым дымом костров, в которых хозяева усадеб, как и всегда по осени, сжигали высохший бурьян, ботву картофеля, опавшую листву.

А печальная песня девушек под аккомпанемент скрипки приближалась к дому невесты. Слева от Архипа шла Настенька и тоненьким голоском самозабвенно подпевала старшим подругам. Он скосил на девочку глаза и неожиданно подумал: «Вырастет и тоже выйдет замуж... Я возьму ее». Но тут же устыдился своей мысли, покраснел, насупился, стесняясь взглянуть на Настю. Играл без передышки, вдохновенно...

Первый день свадебного ритуала заканчивался. Громко разговаривали подруги невесты, обсуждая достоинства ее и жениха, готовить которого к венчанию предстояло завтра. Во дворе появились родственницы Фени во главе с дородной женщиной в белой косынке и длинном расшитом фартуке. Разноголосица сразу стихла. Архип услыхал позади шепот:

— Аши-хары¹⁰ тетя Дуня.

Женщина с трудом поклонилась, коснувшись рукой земли, медленно выпрямилась и произнесла глухим гортанным голосом:

— Чох, чох селимнары вар, буюрнус элиге!¹¹

Взяла у стоявшей сбоку ее женщины медный поднос с яблоками и пряниками и начала одаривать ими всех, кто оказался во дворе. Получил яблоко и пряник — знак приглашения на свадьбу — и Архип.

— Ты хорошо играешь, — сказала повариха. — Я и не знала, что у Спиридона такой способный брат.

— Он и рисует красиво, — проговорила Настя.

— Вот как! — удивилась тетя Дуня. Потом вдруг сморщила рот, словно приготовилась заплакать, и жалостно произнесла: — Ох, рано оставил тебя бог без отца и матери...

На другой день Архип с ребятами прямо со школы отправился на Кальчик. Кто-то сказал, что в карьере возле речки есть красная и белая глина. «Может, краски сделаю из нее», — подумал он и пригласил с собою Каракаша и Кирьяна.

Домой возвратился под вечер. Спиридон со скрипкой под мышкой встретил его на улице словами упрека:

— Ты забыл, что тебя ждут Кучуки? Пошли. Поедим на свадьбе.

Старший брат привел парнишку к жениху. Здесь уже садились за стол, уставленный яствами и хмельным. Издавал ароматный запах пилав — вареный рис с кусками баранины. Блестели соленые помидоры и огурцы. В глечиках¹², накрытых чистыми салфетками, — свежий арьян¹³. Для любителей подслащать или горчить водку отдельно лежали сахар и перец.

Жених, увидев Архипа, сказал бородатому и пучеглазому мужчине в синем жилете:

— Кошеви¹⁴, он будет играть на скрипке.

— Лады, — отозвался тот и подошел к Куинджи. — Идем, я познакомлю тебя с дедом Маркелом. Он играет на даре¹⁵.

В маленькой комнатушке за столом сидел белый как лунь старик в желтой домотканной сорочке, подпоясанной узким кожаным ремешком. Перед ним стояла миска с пилавом и пустая кружка.

— Дедушка Маркел, привел тебе напарника, — сказал кошеви. — Скрипач. Потолкуйте тут, и накорми парня.

Маркел поднял карие, чуть хмельные глаза на Архипа.

— Я уже опрокинул чашечку бузы¹⁶ за молодых, — прошепелявил он. — Хороша! Может, разом? Давай садись.

Куинджи был голоден и не заставил себя упрашивать. Положил в чистую миску пилава, в чашку налил арьяну. Поев, он поблагодарил старика, взял скрипку и настроил ее. Взглянул исподлобья на Маркела и тихонько-тихонько, словно боясь заглушить удары собственного сердца, повел мелодию девичьей свадебной песни. Старик, подперев рукой чуть наклоненную голову, внимательно прислушивался к скрипке. Затем повернулся к окну, взял даре и так же тихо, в такт песни, стал бить по натянутой коже средним пальцем. Архипу показалось, что у него легче полилась мелодия, и он заиграл громче. Сильнее зазвенели и бубенцы даре. Маркел незаметно ускорил темп. Пальцы скрипача весело запрыгали по струнам, и вдруг, он даже не заметил как, из-под смычка выпорхнула, зазвенела, засверкала мелодия украинского гопака.

Маркел вскочил со скамьи, стал напротив Архипа и, притопывая, неистово начал вторить певучей скрипке на звонкой даре. То подбрасывал ее, то вертел на большом пальце, то бил ею по груди, по плечам и голове.

Они не увидели, как в комнату вбежал подвыпивший кошеви, лишь услыхали его громкий голос:

— Вай, вай! Им весело, а идит-аласы¹⁷ скучают. Вай, вай! А ну повеселите нас, братцы!

Только к утру шафера и приятели жениха угомонились. Уставший Архип вместе с Маркелом уснули в маленькой комнатке, где их познакомили.

Разбудил музыкантов кошеви. Был он свежий, выбритый, будто совсем не бражничал в прошедшую ночь. Облачился в новенький черный костюм. Из бокового нижнего кармана жилета свисала золотая цепочка часов.

— Дедушка Маркел! Архип! — позвал он. Пора кума приглашать!

Идти пришлось недалеко. Крестный отец — кум — жил в конце улицы. Несколько шаферов под музыку скрипки и даре привели его в дом жениха. На пороге, скрипя начищенными сапогами, с бутылкой и чашкой в руках появился распорядитель свадьбы. Он налил чашку водки, церемонно поднес крестному и выкрикнул:

— Бре хуч алыма, дел-ханылар!¹⁸

— Дос! Дос!¹⁹ — раздалось в ответ.

Удовлетворенный приемом, кум, широкоплечий мужик, подбил сивые усы, перекрестился и пошел в большую светлицу, уже прибранную после вечерней попойки. За столом, на котором горели две восковые свечи, сидел жених. Крестный расцеловал его и сел рядом. Кошеви махнул рукой, и два парня — один с широким вышитым рушником, другой с бритвенным прибором — подошли к куму.

Дед Маркел толкнул Архипа в бок и шепнул:

— Калата²⁰.

И снова грустная мелодия наполнила хату. Первым подхватил песню кошеви, он ясно выговаривал слова:

Калатын бир гюлюсы —
Аз быхчинын бюльбюлюсы:²¹.

Его поддержали парни, сначала неуверенно, робко, но, увлеченные игрой музыкантов, стали петь в полный голос:

А севдыгим, сен киминсын?
Яныган-гюль, дылин бюльбюль,
Гель, аглетме; мены, сены, севдыгим.
Калатынын полю чохтур.
Сенден гаир кимсем йохтур²².

Под песню куму, которому предстояло держать венец во время венчания молодых в церкви, сбрили усы, бороду и жидкие волосы на голове.

Пока длилась церемония бритья, кошеви сложил в хурма бохча²³ свадебный костюм Ивана, затянул узлом и отправил с ним двух шаферов к священнику. Тот благословил одежду, и дружки возвратились назад. Прямо с порога, держа узел в руках, начали танцевать, не дожидаясь, пока заиграют музыканты. С ними закружились все присутствующие в хате. Маркел ударил в бубен. Запели струны под смычком Архипа.

Наконец узел положили у ног кошеви. Тот показал на Ивана. Взволнованный жених никак не мог быстро одеться. Вокруг него стояли шафера, родственники, знакомые и пели тягучую песню, словно заклинали кого-то принести парню удачу в жизни. В тесно набитой людьми хате колыхались желто-оранжевые язычки горевших свечей, перед которыми неподвижно сидел бритоголовый кошеви, рядом с ним исступленно играли потные музыканты, а под низким потолком трепетала долгая обрядовая песня. Она не оборвалась, а тоскливо затихла, словно ее вобрали в свои сердца исполнители.

В наступившей тишине кошеви подошел к лежащему на полу хурама, поднял его и обвязал вокруг пояса. Погасил свечи и засунул их за хураму.

Минутная тишина взорвалась радостным возгласом:

— Дос! Дос!..

Только поздно вечером Архип сумел уйти со свадебного пиршества. У него ныли ноги, болели пальцы, гудело в голове. Не раздеваясь, упал на деревянную софу, покрытую рядном, и закрыл глаза. Вдруг промелькнуло разгоряченное лицо Настеньки. «А кто на моей свадьбе будет дружками и кошеви...», — подумал он. В ушах стояли пьяные выкрики, тосты, пожелания молодым и бесконечная музыка: при поездке жениха к невесте, после венчания, во время одаривания новой супружеской пары, в часы пира... Тяжелые веки больно давили на глаза, он зарылся лицом в подушку, сонмище звуков стало стихать, лишь одна мелодия — светлая и красочная, как августовский степной закат, — нет! — как лунная ночь над морем, все еще тревожила сердце. Она не была похожа ни на одну из обрядовых песен. Ее играл отец для маленького Архипа. Вот и сейчас он подходит к нему со своей скрипкой и улыбается. А рядом стоит совсем молодая и красивая мама. Но это был уже сон...

Примечания

1. Млечный путь (укр.).

2. Черный камень (татарск.).

3. Притоки реки Кальчик.

4. Мешки (укр.).

5. Полотенце (укр.).

6. Матица (укр.).

7. Хна, (татарск.).

8. Невеста, хна твоя растерта, тетки твои рядом стали. Голова хной помазана. Невеста, одевающая красное (греч.).

9. Баня невесты (греч.).

10. Повариха (греч).

11. Много, много кланяемся, пожалуйте на доброе дело! (греч.).

12. Кувшин (укр.).

13. Вид простокваши (греч.).

14. Распорядитель свадьбы (греч.).

15. Бубен (греч.).

16. Хмельной напиток, приготовленный из сусла пшена.

17. Достойные молодцы, шафера (греч.).

18. Молодежь, здравия пожелаем (греч.).

19. Слава! Слава! (греч.).

20. Крестный отец (греч.).

21. У крестного отца одна роза — розового гада соловей (греч.).

22. А ты, которую я полюбил, чья? Щека — роза, язык — соловей, приди, не заставляй плакать меня, который полюбил тебя. У крестного отца нет другой розы, у меня нет никого, кроме тебя (греч.).

23. Квадратный платок, сшитый из разноцветных кусков.