Глава десятая

Минул год, как Архип ушел от Кетчерджи к фотографу. Порой дни тащились, будто чумацкие возы по вязкому тракту после дождя, а бывало, мчались, как резвые кони на состязаниях во время панаира¹.

Как-то осенью к концу дня в фотографию неожиданно пришла Вера. Кантаржа кинулся к ней, любезно расшаркался.

— Мы к вашим услугам, мадмазель, — проговорил он, склоняя бритую до синевы голову. — Как прикажете?

— Архипа можно увидеть? — спросила девушка и зарделась.

— Извольте, — ответил Константин Павлович. — Пройдете к нему или пригласить?

Ей очень хотелось хоть одним глазком взглянуть на ретушь, которой занимался Куинджи. Как все непознанное и неизвестное, ретушь казалась Вере таинственной и необычайной. Но боязнь быть назойливой удержала ее, и она попросила:

— Пригласите, пожалуйста.

Кантаржа открыл узкую коричневую дверь в простенке и ровным голосом сказал:

— Архип, тобой интересуются.

Парень оторвал прищуренный взгляд от снимка, безразлично посмотрел на хозяина, будто не понимая, что от него хотят.

— Барышня к тебе пришла, — повторил Кантаржа.

Конечно, это могла быть только Вера! Архип стал

поспешно прятать кисточки в коробку, затем принялся перекладывать снимки. «Что со мною? — вдруг опомнился он. — Сколько времени не виделись. Думал — забуду... Пришла... А зачем? Кто я для нее — бедняк, неудачник. День и ночь высиживаю над чужими портретами ради копейки, а ее отец грабастает обеими руками выручку...»

— Ну, что ты? — уже нетерпеливо спросил Кантаржа. — Неудобно, барышня ждет.

Куинджи вышел в салон. Взгляд внимательных черных глаз был насторожен и чуть суров. Казалось, что он смотрит чуть исподлобья, глубоко, изучающе и видит сразу все: скромное с длинными рукавами голубое платье, плотно облегающее тонкую талию, зардевшееся лицо с грустноватыми глазами, вьющиеся у висков смоляные волосы. Глубоко-глубоко в груди чей-то добрый голос нашептывал ему: «Запоминай ее, она удивительно красива. Понимаешь, красива. И тебе никуда не уйти от этой красоты, если даже не суждено будет вам соединиться. Запоминай». Может быть, ему нашептывала мать — лишь у нее такой добрый и теплый голос. Архип едва заметно приоткрыл губы, и легкая улыбка озарила его лицо. Посветлели глаза и у Веры. Не нужно никаких слов, они рады встрече. Скорее на улицу! Там в осенней полудреме стоят осокори и клены, там над головой синее-синее небо с причудливыми облаками-замками.

Куинджи взял Веру за руку, взглянул на Кантаржу и громко сказал:

— Эт-то, до свидания, Константин Павлович!

Он привел свою спутницу к морю, на то самое место у обрыва, где когда-то стоял со студентом Шаловановым. Внизу, у подошвы кручи, почти неслышно плескалось неугомонное море. На затуманенном горизонте оно незаметно переходило в небо и было бесконечным.

— Мы давно не виделись, — сказала Вера. — Не приходишь к нам.

— Работы много, — виновато отозвался Куинджи.

— Сегодня вот ушел...

— Эт-то...

Архип не договорил, потупил глаза и увидел у ног камешек. Поднял его и стал подбрасывать на ладони. Женское чутье подсказывало Вере, что парню она небезразлична, потому он так волнуется. Припасть бы головой к его сильной груди и стоять рядом долго-долго. «А ты разве не хочешь? — мысленно спрашивала девушка, выжидающе глядя на Куинджи. — Ну зачем отпустил руку? Мне так приятно ощущать тепло твоей широкой ладони. Подойди ко мне. Подойди», — повторяла она, будто заклинание. Решилась было сделать шаг к нему, но вместо этого сказала:

— В город приезжает труппа из Таганрога. Читал афишу? Папа купил билеты. Пойдешь с нами?

— Эт-то, я сам куплю, — встрепенувшись, проговорил Архип. — Тебя приглашаю.

— Чудной! — воскликнула Вера и улыбнулась. — Зачем же? Билеты уже есть. На «Разбойников» Шиллера. Я читала пьесу

— А мне дядя Гарась рассказывал о разбойниках. О Тер-Оглу и его товарищах. Они купцов и ханов грабили...

— Нет, нет, — возразила девушка. — То сказка. А Шиллер написал о другом. О благородных людях, о богатой красавице, которая полюбила юношу-бедняка. Его друзей бароны называли разбойниками, хотя они никого не грабили, не убивали. Только хотели, чтобы на земле не было богатых и бедных, чтобы все жили одинаково хорошо и вольно.

Она почти вплотную приблизилась к Архипу и говорила, глядя ему в глаза, но он вдруг увидел перед собой Шалованова. Они стояли на этом самом месте. Студент рассказывал потрясенному Куинджи о Пушкине и Шевченко, о рабской доле народа и о крепостниках, о бедняках и богатеях. В Карасевке живет одна голытьба, в городе купцы и заводчики ни в чем себе не отказывают, нанимают в прислужники таких, как он, Архип... Думая о своем, он словно сквозь вату слышал голос Веры; за ее спиной расстилалось необозримое море, а в двух шагах от них был опасный обрыв. Птица на легких крыльях может слететь с него и счастливо парить над водным пространством... У человека крыльев нет, он свалится в пропасть и разобьется. Жизнь ведет его у самого обрыва. Чуть подступит беда и столкнет с кручи, а посчастливится — еще пройдет немного пути. «Такая доля и у меня», — вздохнул Архип. Подумалось, что они стоят на самом краю обрыва. Он испуганно прижал Веру к себе, чуть ли не понес от опасного места. Вмиг притихшая, она показалась ему легкой как перышко...

Куинджи работал одержимо. Договорился с Кантаржой, что за ретушь портретов сверх нормы будет получать дополнительную плату. Ему нужны были деньги, и он не щадил себя. На рисование времени не оставалось. А тут хозяин стал предъявлять ретушеру претензии.

— Ты удаляешь только пятна и царапины, — заявил он.

Архип вопросительно посмотрел на Кантаржу, а тот продолжил:

— Наша работа должна нравиться заказчикам. На портретах их нужно делать красивыми.

— Какие есть, — ответил парень.

— Тебе что — трудно подрисовать брови, если они жидкие, или убрать бородавку?

— Ладно, сделаю.

Но чем дальше, тем с меньшей охотой он изменял на негативах и портретах индивидуальные черты человека. Десятки и сотни лиц проходили перед ним и окончательно убедили его в том, что непохожесть людей, различное выражение глаз, неповторимость очертаний губ, подбородка, носа, формы бровей, расположения морщин и складок на лице по-своему привлекательны и красивы. Но Кантаржа шел на поводу у мещан и обывателей, потому поучал своего помощника:

— Ты меня не слушаешься. Господин Дикарев, хозяин свечного завода, недоволен портретом. Усы обвислые, левый глаз косит.

— А если такой уродился! — возразил Архип.

— А ты исправь, заказчик того требует. У купцов выпячивай награды на груди висящие, а у барышень губки и бровки делай красивее, чем есть в натуре.

— Эт-то обман, — стоял на своем Куинджи. — Так нельзя. Может, где-то и портят натуру, а я не хочу.

Как-то их разговор перешел в ссору. Архип заявил, что сам откроет фотографию на средства, которые накопил за время службы, и оставил Кантаржу. Братья поддержали намерения Архипа и одолжили немного денег. Он поехал в Таганрог за аппаратурой, оборудованием и материалами. Но раньше там успел побывать Кантаржа, который не хотел иметь в Мариуполе конкурента. Он был на короткой ноге с торговцем, продававшим фотоаппаратуру, договорился с ним, что тот запросит с Куинджи за товар три цены.

Архип ни с чем возвратился домой. Он перестал показываться в городе. С утра уходил в степь и рисовал. Три пейзажа отдал Спиридону. Тот понимал настроение младшего брата и не трогал его. В конце концов, Архипу шел девятнадцатый год, и он волен сам выбирать жизненную дорогу. Худой, но широкий в кости, чуть выше среднего роста, с вьющимися иссиня-черными кудрями, он выделялся в Карасевке и своей опрятной одеждой и неторопливой, но твердой походкой. Девчата из приоткрытых дверей и окон поглядывали тайком на красавца Куинджи и сожалели, что он не бывает ни на вечеринках, ни на гульбищах.

— Работящий, — говорили матери, у которых дочери были на выданье. — Не пьет, не дерется.

— Да разве это мужик? — возражали отцы. — Не зять был бы, а мямля. И чарку не с кем выпить.

— Во-во, лишь это и на уме, — сердито отзывались женщины.

Незадолго до престольного праздника успения Богородицы Спиридон сказал брату, что Кетчерджи устраивает панаир.

— На прошлом панаире он объявил себя ватаирджи², — добавил Спиридон. — А завтра все пойдем на молебен.

Архип кивнул, а про себя подумал: «Вера с отцом обязательно придет. Хоть издали погляжу на нее».

Служба в Успенском соборе длилась часа два. Куинджи стоял в задних рядах, ища глазами среди прихожан Кетчерджи и Веру. Но их не было видно.

Пока шло богослужение, к церкви подъехало несколько подвод с большими казанами, чанами, бочками, глиняными чашками и кружками и выстроилось вдоль ограды. В скверике под высокими тополями был сооружен временный стол в две доски шириной. К нему также подъехала подвода. Из нее выгрузили посуду, которую сразу же расставили на столе.

Архип не торопился выйти из церкви, он надеялся увидеть Веру, но толпа вынесла его на улицу. Прихожане спускались с паперти и направлялись к подводам. Здесь черпаками наливали в кружки бузу и для закуски предлагали пилав. Одни брали его в чашки, другие в платочки, третьи подставляли ладони.

В сквере за столом расположились церковная верхушка и богатые горожане. Куинджи из-за ограды увидел среди них Веру... Кто-то сзади толкнул его локтем. Архип повернулся. Перед ним стоял подвыпивший со всклокоченной бородой мужик в синей сорочке до колен, в полотняных штанах и босой.

— Давай, братец, пей, пока дают. Когда еще расщедрятся, — сказал он и протянул кружку. — Хлебни ты, а я опосля.

— Эт-то, не пью, — ответил Куинджи и отстранил кружку. Не спеша пошел вдоль ограды.

Подходя к углу, услыхал тихий окрик:

— Архип, погоди!

В скверике, за железными прутьями ограды, как за решеткой, стояла запыхавшаяся Вера. Пробивавшиеся сквозь густую крону лучи солнца падали на платье, и оно казалось светящимся. Юноша растерянно смотрел на девушку и не знал, что делать. Потом схватился за прутья, припал к ним лицом и улыбнулся.

— Куда ты исчез? — спросила Вера, глубоко дыша. — Я так давно не видела тебя. Куда ты идешь?

— Домой.

— На Марьином выгоне будет борьба, приходи.

У него дрогнуло и заколотилось сердце, кровь прихлынула к щекам. «Зачем вокруг люди... Эта металлическая ограда?»

— Вера, — прошептал он одними губами. — Вера... Эт-то, я приду.

Она чуть-чуть помахала ладошкой и побежала в глубь сквера.

Куинджи шел на выгон, не чуя под собой ног, никого и ничего не замечая. Вера помнит его, думает о нем. А он? Когда был на спектакле «Разбойники», и двумя словами не перебросился с Кетчерджи. Тот словно не замечал Архипа, что означало неодобрение встречи его дочери с ретушером. И Куинджи, пересиливая свою тоску по девушке, ни разу не навестил ее. Как теперь оправдаться? А зачем? Он будет сегодня бороться и в честь ее победит соперника. Обязательно победит!

После общественного обеда его участники разбились на две группы — одна направилась к Мариупольскому тракту, где намеревались состязаться конники, другая собралась на пустыре между Марьино и Мариуполем. Строгие судьи — старики уже образовали круг и ждали желающих помериться силами. Правила были строгие — признавалась лишь сила и ловкость; грубые приемы — подножки, удары кулаком — запрещались. Победителем становился тот, кто клал на лопатки трех соперников кряду, и в награду получал голову быка — хурбан. Награжденный хурбаном становился объектом похвал одних и зависти других. Слава его распространялась на весь город и даже на окрестные села. По старому поверью — хурбан приносил счастье и достаток семье победителя.

К приходу Куинджи в широком кругу, образованном зрителями и судьями, уже боролись двое немолодых мужчин, оголенных до пояса. Они долго хватали друг друга то за руки, то за плечи, но так и не смогли одолеть один другого. Главный судья, седобородый старик в красном кушаке, подозвал их к себе. И тут Архип увидел в окружении стариков Веру. Она подала подошедшим борцам по кружке с бузой, и те, поклонившись, стали пить.

На круг вышел молодой человек лет двадцати, бронзовый от загара, приземистый, с большими кистями рук. Широко расставив ноги и улыбаясь, он стал ждать соперника. Минуты две никто не подходил к нему. Зрители начали выражать недовольство. Вдруг из толпы выскочил юркий мужичонка в белых портках и с ходу набросился на парня. Тот увернулся, мужичонка упал, но моментально вскочил на ноги и снова пошел в атаку. Одолеть соперника он не мог, но и сам не давался. Толпа радостно улюлюкала, взрывались хохот, хлопанье в ладоши. Все же парень изловчился, обхватил соперника обеими руками и приподнял над землей. Тот сразу обмяк и чуть ли не сам лег на спину.

Вторым вызвался бороться высокий парнишка лет семнадцати. Он сопротивлялся недолго. Разгоряченный и довольный победитель пошел по кругу.

— Кто еще? — спрашивал он отрывисто.

Лицо парня показалось Архипу знакомым, а когда тот подошел совсем близко, то чуть не вскрикнул, узнав в нем Гришку Каракаша. Того самого мальчишку, который в первый день занятий в школе встретил его на улице. Куинджи словно толкнули в спину, и он вышел из толпы, преграждая путь Каракашу. Тот не узнал его и сказал:

— Давай кудлатый. — С ухмылкой добавил: — С тобой в два счета.

— Эт-то, хвастаешься, как в школе, — ответил Архип.

— Ты? — удивился Гришка. — Надо же, не узнал.

Куинджи молча снял рубашку, бросил ее кому-то в руки и, чуть переваливаясь с ноги на ногу, вышел на середину круга. Из толпы раздался крик:

— Эй карасевский, покажи городскому!

И Архип увидел перед собой не мускулистого парня, а занозистого, хвастливого, самодовольного Гришку Каракаша, который пытался хороводить среди мальчишек в школе. Тогда он в один прием опрокидывал его на землю, и это видели ученики. А теперь за его борьбой наблюдает сама Вера, и ему нужно доказать во что бы то ни стало свою силу и ловкость. Соперник не давался. Руки скользили по его потному телу, срывались, а Гришка успевал прижимать к себе Куинджи, пытаясь сбить дыхание. Сначала зрители молча наблюдали за борьбой, когда же Каракаш стал незаметно подсекать Архипа ногой, в толпе засвистели, подняли крик. Казалось, поединок так и закончится безрезультатно. Но тут Архип невольно поднял голову — перед ним, почти рядом, стояла Вера. Она будто порывалась помочь ему. Откуда только взялись у Архипа силы — он бросил Каракаша на землю, тот ойкнул и признал себя побежденным.

Из толпы выскочило несколько парней, они подхватили Куинджи под руки и подвели к Вере. Она стояла бледная, но в глазах светились счастливые огоньки. Дрожащими руками поднесла полную кружку бузы. Архип, тяжело дыша, стоял с опущенной головой.

— Гох! Гох! — закричали в толпе. — Слава Куинджи!

Он поднял глаза, сказал тихо:

— Эт-то, я не пью. Спа-а-асибо.

Тогда Вера отдала кружку старику, подошла вплотную к Архипу, поднялась на цыпочки и поцеловала его в щеку. Он был ни жив ни мертв, а девушка сняла с себя газовый шарф и набросила на шею парню, шепча в самое лицо:

— Хочу видеть тебя. Вечером буду ждать возле дома.

Длинные мариупольские улицы сбегали с возвышенности на восток к Кальчику и на юг к морю. Одноэтажные дома, крытые красной горбатой черепицей, стояли друг от друга далеко, их разделяли дворы, огороженные каменными тынами, и сады. Ближе к центру были особняки зажиточных горожан, они укрывались за высокими деревянными заборами с воротами и калитками. К ним часто подъезжали пролетки, экипажи, коляски, поэтому немощеные улицы в сухое лето становились пыльными, серыми.

Куинджи поднимался от Марьино по широкой улице и чувствовал, как степной воздух уступает место специфическому горьковатому запаху пыли, неистребимому даже в тихие безветренные вечера. Он шел по обочине, ближе к изгородям, вызывая недовольное, ленивое урчание собак. Вымотанные за день жарой, они не поднимались на ноги, а лежали под тынами в вырытых когтями неглубоких ямах.

За три-четыре дома до особняка Кетчерджи Архип замедлил шаги. «А вдруг встретится Леонтий Герасимович, — подумал он. — Что я скажу ему?» Но тут же выругал себя за проклятую робость. Уже взрослый, а привычка вечного наймита³ дрожать перед хозяином, попом, купцом и просто богатым никак не проходит. Неужели богатством и деньгами оценивается достоинство человека? Но ведь ум и способности в лавке не купишь. «Почему я не могу на равных разговаривать с Кетчерджи? У него есть деньги сегодня, а у меня будут завтра, — снова подумал Архип. — Вот Вера не избегает меня. Выходит, не в деньгах дело. А может, она одна такая?»

Ему показалось, что девушка поджидала его за калиткой. Она выпорхнула на улицу, как только он подошел к дому. Схватила за руку и потащила за собой, говоря на ходу:

— У нас полно гостей, отцу не до меня. К морю хочешь?

Они свернули в переулок и вскоре оказались у знакомого обрыва. Их взорам открылась водная гладь. Резко очерченное лежащим внизу берегом и густо-синим горизонтом море было похоже на огромное чуть потускневшее стального цвета рябоватое зеркало. На него падали лучи ранних звезд и, матово поблескивая, качались на неслышных волнах.

Окутанные голубыми сумерками приближающейся ночи, Архип и Вера стояли у крутой тропинки и глубоко дышали, то ли от быстрой ходьбы, то ли от близости и охватившего их волнения. Она не отпускала его руку, крепко сжимала запястье узкой и нежной ладошкой. Он чувствовал ее тепло и боялся шелохнуться, чтобы не вспугнуть восторженного состояния. «Вот так бы все время рядом», — промелькнуло в голове.

Внезапно Вера прильнула к Архипу и прислонила голову к его груди. Скорбно произнесла:

— Архип, милый... — Отстранилась и, глотая слезы, поспешно сбивчиво продолжала: — Отец стареет, ему нужен помощник. Он хочет отдать меня замуж. Переписать на меня и на жениха все имущество и деньги. Я теперь не смогу быть вместе с тобой, а так хотела, так хотела...

К горлу Куинджи подкатил ком. Зачем она говорит ему об этом? Он понимал, осознавал и раньше, но сердце не желало смириться с мыслью, что Вера для него недосягаема, она дочь богатого купца. Все — деньги, деньги. Будь они прокляты! Жалкий, презренный бедняк, ему ли помочь этой доброй, красивой, беззащитной девушке? Был бы независим, имел бы деньги... Он обнял Веру за плечи и прижал к себе, повел от моря, от обрыва, с которого не взлетишь, как птица, а разобьешься насмерть. Она вздрагивала всем телом, плакала, но Архип не успокаивал — слова были бессильны что-либо изменить... Завтра он уедет во что бы то ни стало! Быть в городе и знать, что рядом с нелюбимым человеком живет Вера, — не слишком ли большая цена для доверчивого и впечатлительного сердца. Нет, нет, нужно уезжать, и как можно дальше от Мариуполя, туда, где есть большие художники, где он сумеет учиться живописи, развивать свой талант, добиваясь высокого совершенства. А в родной город он приедет только тогда, когда достигнет поставленной цели.

Куинджи привел девушку к дому. Из растворенных окон неслись пьяные голоса, раздавались выкрики, кто-то хрипло затягивал песню. Он с трудом произнес:

— Эт-то, не надо плакать.

Повернулся и медленно пошел вниз по пыльной, пустынной и темной улице, все дальше удаляясь от шумного особняка разгулявшегося купца.

Утром с котомкой в руках, где лежали костюм, белье, скрипка и деньги, завернутые в тряпочку, он вышел на мариупольский тракт. Повлажневшими глазами посмотрел на Карасевку, на море, над которым вставало горячее августовское солнце, низко поклонился и зашагал вдоль пыльного шляха в сторону Днепра, надеясь в пути встретить чумацкий обоз.

Он благополучно добрался до Александровска, сел там на речной пароход и вскоре был в Херсоне. Отсюда каждое утро уходили в Одессу подводы и арбы, груженные зерном нового урожая. Архип на день нанялся грузить мешки, переночевал на пристани и с очередным обозом пошел в незнакомый портовый город.

Одесса к тому времени была крупным транзитным пунктом для товаров, прибывавших из-за границы, и главным центром хлебного экспорта России. Более ста тысяч местных жителей — украинцы, русские, молдаване, греки, евреи, болгары, пришлые и приезжие, разноликие иностранцы придавали своеобычность многоголосому, пыльному и большому городу, раскинувшемуся на крутых берегах Черного моря.

Окраина города с одноэтажными домишками, огородами, садами, виноградниками напомнила Архипу родной Мариуполь. Такие же, как в нем, пыльные улицы, босоногие голосистые ребятишки, бездомные собаки, развешенные на кольях сети и неистребимый соленый запах моря и рыбы.

Только в центре Одессы, где Куинджи слез с подводы и попрощался с возницей, его глазам предстали величественные здания, увиденные впервые. От городской думы он пошел по Приморскому бульвару к площади, которую полукругом обтекали два многоэтажных дома с вогнутыми фасадами. В центре стоял памятник первому градоначальнику Одессы Ришелье, а от него вниз, почти к самому берегу, сбегала широкая лестница с бессчетным количеством ступенек.

Куинджи медленно обошел вокруг памятника, внимательно вглядываясь в детали бронзовой скульптуры, в характерные черты лица. Затем спустился по лестнице к морю, сел на песок и долго разглядывал корабли, стоявшие у причалов. Черный дым лениво стелился над бескрайней лазурью, закрывая белые косые крылья парусников.

Архип разделся и вошел в воду. Долго и тщательно мыл голову — волосы от дорожной пыли стали жесткими, как проволока. Нырял, плескался, плавал до тех пор, пока не почувствовал усталости и голода. Посвежевший, взбодренный, надел чистое белье. Постелил перед собой серую хусточку, достал и положил на нее два огурца, кусочек старого сала, яйцо и краюху сухого коржа. Ел, посматривая на беспрестанно меняющуюся под раскаленным августовским солнцем водную гладь и припоминал зеленовато-мутное Азовское море. Здесь волны, как и в Феодосии, были словно шире, могучее и торжественнее, цвет их сочнее и глубже.

В полдень он пришел на Дерибасовскую улицу, широкую, замощенную булыжником, который блестел так, словно его натерли воском. У домов — тротуары, выложенные из серых каменных плит. Мимо проносились пролетки на резиновых шинах, расписные экипажи. Раздавались зычные и протяжные голоса кучеров:

— По-оп-берегись!

Дробный цокот копыт непривычно резко отзывался в ушах Куинджи. Он медленно шел вперед, то и дело останавливаясь у больших застекленных витрин торговых лавок и магазинов, сапожных, швейных и прочих мастерских с желтыми, зелеными, красными, синими вывесками, с повешенными над дверьми, вырезанными из жести кренделями, сапогами, шляпами...

Неподалеку от гостиницы «Лондон» за огромным оконным стеклом он увидел фотографии. Портреты усатых моряков при всех регалиях, надменных юнцов с огромными бакенбардами, смущенных барышень с высокими прическами и в шляпках, дородных дам с оголенными плечами и глубокими декольте.

На фотографиях Архип сразу обнаружил дефекты. На одной по краям были белые пятнышки, на другой — мундир в царапинах, на третьей — расплылось левое ухо. Он стал присматриваться к остальным, отмечая про себя недоделки, которые сам бы никогда не допустил. Из дверей фотосалона вышел невысокий мужчина в черном строгом костюме. Стал рядом с ним и вежливо спросил:

— Сударь, простите-с, желаете портрет заказать? Не сомневайтесь, исполнение достойное-с.

— Эт-то, не вижу ретуши, — ответил Куинджи и повернул голову.

— Ах, вот как! — радостно воскликнул мужчина. — Вы знакомы-с с этим искусством?

— Почти два года...

— Прекрасно-с, сударь! Нам очень нужен такой человек. Господин Гешеле — мы у него работаем — расширяет свое дело. Открывает новые портретные заведения. Завтра утром он будет, приходите-с. Я доложу ему о вас, — говорил он торопливо, хватая Куинджи за рукав, будто опасался, что тот убежит. — Наше заведение — лучшее в Одессе. Нам господин Гешеле платит больше, чем другие. Заказчики у нас солидные-с. Видите, какая витрина! Дело поставлено на французский лад. Обязательно приходите-с!

Куинджи переспал в дешевой ночлежке и незадолго до открытия салона пришел на Дерибасовскую улицу. С противоположной стороны тротуара увидел, как двери салона отпер его вчерашний собеседник, а вскоре появился высокий господин в котелке и с тростью. Оглядел витрину, вывеску с крупными синими буквами на желтом фоне и зашел в помещение. Архип решил, что это и есть хозяин, и не ошибся. Когда он предстал перед Гешеле, тот пригласил его в небольшую комнату с узким окошком и увешанную портретами всевозможной величины. Разговор был коротким: Гешеле спросил, у кого молодой человек работал до этого.

— У Кантаржи, в Мариуполе, — ответил Куинджи.

— Есть такой, — безразлично проговорил хозяин. Открыл ящик и достал два негатива. Протянул их Архипу со словами: — Попробуйте привести их в божеский вид. — Обратился к помощнику. — Господин Овчинников, покажите ретушерскую комнату.

Через полчаса Гешеле долго и придирчиво рассматривал негативы на свет. Подозвал Овчинникова, отдал негативы и приказал:

— Сергей Андреевич, срочно сделайте оттиски. — Поспешно зашел в свою комнату и возвратился еще с двумя негативами. Сказал Архипу: — Пойдемте. — В ретушерской попросил: — Покажите, как вы работаете.

Куинджи спокойно сел за стол, поставил на станок негатив, навел на освещенное окно. Внимательно всмотрелся в снимок. На нем была девушка с распущенными волосами. Обратил внимание на светлые пятна и крупинки по всему лицу — дефекты проявления. Неясными были и губы. Выбрал тонкую кисточку, на бумаге развел тушь соответственно цвету пластинки и начал уверенно наносить краску на просветленные места. Не успел закончить, как Гешеле, перейдя на «ты», сказал:

— Все ясно. Кстати, как тебя величают?

— Архип, по прозвищу Куинджи.

— Я тебя беру, Архип. Можешь приступать...

— Эт-то, — перебил Куинджи, но Гешеле не дал ему договорить:

— А! Прости. Думал, что Овчинников тебе сказал. Для начала кладу девять рублей, как всем.

Архип торговаться не стал. Даже не надеялся, что в чужом городе найдет так быстро работу, да еще с такой оплатой. В Херсоне за двугривенный целый день таскал мешки, надрывал жилы, а здесь — тридцать копеек, да будет еще время для рисования. Хотя он из Мариуполя не взял с собою ни красок, ни кистей, мысль о рисовании не покидала его. Собственно, он и пришел в Одессу лишь за тем, чтобы найти здесь художников-профессионалов и брать у них уроки.

В фотосалоне Куинджи быстро приобрел уважение как у самого Гешеле, так и у его помощника Овчинникова. Ретушь его была не только квалифицированна, но филигранно точна. Природный дар улавливать самые незначительные нюансы в тонах помогали ему в работе. Ретушируя портреты на бумаге, он не отходил от натуры, не «приукрашивал» лица, как того требовал от него Кантаржа. Гешеле же, напротив, удовлетворяло стремление Архипа придерживаться оригинала.

Хозяин в салоне бывал редко, Куинджи все ближе сходился с Овчинниковым — душевным и восторженным' человеком. Он знал почти всех жителей города, ему было известно, чем они занимаются, на какие средства живут, что происходит в их семьях. Подавая очередную стопку негативов или оттисков для ретуши, Овчинников обычно говорил:

— Несправедливо, весьма несправедливо. Вы способный человек, а живете, считай, в бедности, Вам бы скопить денег и свое дело завести... И как вам помочь?

Время летело незаметно. В Одессу пришла мягкая и долгая осень без дождей и ветров, с задумчивым солнцем над вечно беспокойным морем. Казалось, что по ночам его брызги долетают до деревьев, умывая желтыми и красными каплями листья кленов, ясеней, акаций, осокорей. Архип по установившейся еще в Мариуполе привычке на рассвете уходил к морю. Он приобрел этюдник, краски и кисти. Часа два до работы в салоне рисовал. Овчинников с неделю с интересом поглядывал на небольшой плоский ящик, висевший на ремне у Архипа, не решаясь узнать, что тот в нем носит, а сегодня спросил:

— Что там у вас, господин Куинджи? Знаете, любопытство разбирает.

— Эт-то, я рисую. Хожу по утрам на пейзажи.

— Бог мой! — воскликнул Сергей Андреевич. — Ну как же, такой... Нет, чуть побольше я видел у господина Ревельского.

— Кто это? — спросил Архип и оторвался от ретуши Сердце у него учащенно забилось.

— Художник...

— Эт-то, — перебил Куинджи, — вы хорошо его знаете?

— Знавал-с. Однако нынче его в Одессе нету. В Петербург уехал... Позвольте-с полюбопытствовать, — сказал Овчинников и кивнул на этюдник.

Архип молча открыл его и поставил на стол почти законченный морской пейзаж.

— Ах, боже мой! — уже тихо произнес Сергей Андреевич. — Как естественно! Как все натурально! Я предчувствовал — в вас что-то кроется, господин Куинджи. По ретуши было видно, сударь мой. По ретуши! Ах, да разве она — ваше призвание-с? Вот! — он показал рукой на пейзаж. — Картинами вам нужно заниматься. Ежели господин Ревельский в Петербург поехал, то вам, молодому, сам бог велел. Там художественная Академия-с, там учатся. «Одесский вестник» сообщает о выставках картин. Туда, сударь, надо, туда!

— Эт-то, денег накоплю и поеду, — признался Куинджи.

— Ах, боже мой! Какой вы, право, неприспособленный. Ну какие это деньги получаете-с у нас?

Он заходил по кабинету, возбужденный, озабоченный, треща суставами пальцев с коричневыми от проявителя ногтями. Резко остановился напротив Архипа и почему-то тихо, как заговорщик, произнес:

— А послушайте-ка, сударь, что я вам сообщу. Нуте-ка, не отказывайтесь заранее. Познакомлю я вас с богатым каретником. Он портрет соизволил заказать у нас. Сказывал, что испытывает нужду в росписи карет, фаэтонов, дилижансов и прочих выездов, которые изготавливает его заведение-с. А господин Аккер за ценой не постоит. Соглашайтесь.

— Эт-то, бросить ретушь? — спросил Куинджи.

— Упаси бог! — запротестовал Сергей Андреевич. — По воскресеньям и вечерами будете у него разрисовывать...

Возвращаясь после встречи с каретником Аккером з гостиницу мадам Беляфо, где он снимал дешевую полуподвальную комнату, Архип подумал, что пока Одесса приносит ему удачу. С каретником разговаривал Овчинников и выторговал за каждую размалевку экипажа четыре рубля.

— Раздеваете, донага раздеваете, — пожаловался Аккер.

— Не пожалеете, сударь. Ой как не пожалеете-с, — ответил Сергей Андреевич. — Признайтесь, ведь вы положили господину Куинджи четыре целковых, а набросите лишку на карету все восемь, а то и больше-с. За красоту, господин Аккер.

Куинджи лежал с закрытыми глазами на узкой скрипучей кровати, а перед ним стоял дебелый Аккер с окладистой бородой, в сапогах-ботинках на толстых ногах, и юркий, с неизменной черной бабочкой на шее, неутомимый на разговоры Овчинников. Постепенно они удалились, и всплыло бледное лицо Веры, но сразу же растаяло. Он открыл глаза — маленькое окошко под потолком, как на недопроявленной пластинке, было едва обозначено. Оно напоминало ему конуру, куда поселил его Аморети. Как это давно и в то же время совсем недавно было! Не заметил, не ощутил вовсе, как из мальчишки вырос в двадцатилетнего парня, упрямо идущего к своей цели. Даже оставил дом родной, и возможно, навсегда. Если удачно сложится дело у Аккера, он быстро заработает на дорогу и на первые месяцы жизни в столице. Постарается заработать. Кисть в руках держит уверенно, а цветы сможет нарисовать с закрытыми глазами — сколько их повидал на своем недолгом веку. Написать по памяти пейзаж и даже «сочинить» его теперь также не составляет труда, специально тренируется с тех пор, как открыл в себе способность воссоздавать на полотне однажды увиденное. Удовлетворенный мыслью, что в конце концов добьется своего, он быстро уснул...

И на протяжении всей почти бесснежной, туманной и грязной приморской зимы Архипу казалось, что он пребывает в каком-то странном сне, изматывающем его физически, но приносящем душевное удовлетворение. Он ретушировал портреты и разрисовывал пролетки, фаэтоны, тачанки; его денежный запас неизменно пополнялся за счет работы у Аккера.

Как-то возле салона остановился фаэтон, Архип в это время вышел на улицу и узнал свою роспись. С тех пор стал частенько поглядывать на проезжающие экипажи и улыбался, как знакомой, если видел коляску, сработанную у Аккера.

По воскресеньям урывал часы на то, чтобы посетить музей или городскую библиотеку. Просил книги по рисованию, читал их и лишний раз убеждался в настоятельной необходимости ехать в столицу. Там центр живописи. И Айвазовский закончил Петербургскую Академию художеств. А разве он, Куинджи, не достоин быть учеником ее? Будут трудности?.. В Одессе сумел же просуществовать более полугода, и крыша над головой есть, и питается не скудно. Мало рисует? Но ведь решил заработать как можно больше. Все равно местные художники Анискевич, Сорокин, Ланге, к коим обратился, уроков не давали.

Весна в Одессу пришла ранняя, звонкая. Быстрые дожди вымыли до блеска булыжные мостовые, рыжая вода сбежала в море, солнце высушило тротуары, бульвары, скверы, песчаный берег. Дни стали длиннее, и Архип с рассветом уходил на этюды. Овчинников с его молчаливого согласия смотрел небольшие картонки и хвалил их. Куинджи верил, что он это делает искренне, пытался разубедить, мол, не так все хорошо, как ему кажется, но тот был непреклонен в своей оценке.

— Я докажу вам, сударь, что прав. Непременно докажу, — горячился он. — Возвратится господин Ревельский, приведу его-с.

И привел в тесную комнатушку гостиницы. Еще сравнительно молодой мужчина, желтолицый, с запавшими глазами, в длинной, почти до колен, блузе свободного покроя, Ревельский, сидя на стуле, рассматривал пейзажи и этюды Архипа. Он молчал, на острых скулах его то и дело перекатывались желваки. Откинулся на спинку, закрыл руками глаза, потом нервно отдернул их и проговорил со злостью:

— Я погряз в глуши... Поздно! А вы — молод, черт возьми! Необузданный и несобранный талант. Бросайте все к дьяволу и езжайте в Петербург учиться. А мне — поздно. Поздно! — выкрикнул он и снова закрыл худыми руками лицо, опустил голову и вздрогнул всем телом...

Архип долго не мог уснуть. Судьба провинциального художника, должно быть небесталанного, болью отозвалась в его сердце. Неужели и ему уготована подобная участь? Нет и нет! В Одессе его ничто не держит. Только вот почтовые тракты развезла весенняя распутица. Но можно плыть и на пароходе до самого Александровска. А там — навестить братьев и прямо в столицу...

Архипа провожал Овчинников. Он долго стоял на пристани, помахивая серой шляпой. «Славный человек, — думал Куинджи. — Увижусь ли еще с ним?» На душе было тоскливо. Привык к Сергею Андреевичу и вот расстался. Исчез он в береговой дымке, будто его никогда и не существовало. Одесса тоже тает позади под весенним солнцем, становится все меньше и меньше.

Гудящий пароход вздрагивал от натужной работы парового двигателя. Черный дым, густой и едкий, клубился над двумя высокими металлическими трубами и опускался на белопенные волны. По воде шлепали, словно ладони, широкие плицы огромных колес, которые медленно наворачивали на свои оси длинные невидные морские мили.

Перед закатом солнца пароход вошел в устье Днепра. Взору открылась широкая спокойная гладь реки, окаймленная с обеих сторон изумрудом молодой зелени. Повеяло степным запахом. Вскоре на землю опустилась густая южная ночь. Куинджи вышел из душной многоместной каюты на палубу, весенний пряный воздух приятно щекотал ноздри. Почудилось, что в голубой темени по обе стороны реки тянутся родные просторы Приазовья и плывет он не по Днепру, а по Кальчику. Сейчас на берегу появится Вера, увидит его, обрадуется... Парень встряхнул головой — уж больно явственно представилась ему встреча. «Стоит ли навещать Мариуполь? — подумал он. — Одна только мысль о нем и то растравляет душу».

Постепенно вокруг посветлело. Из-за низких холмов выкатилась огромная розовая луна и неотступно стала следовать за пароходом, все выше и выше поднимаясь над ним. Она, казалось, уменьшалась в размерах, но становилась все ярче. Наконец луна обогнала пароход и, повиснув чуть впереди него, перекинула поперек Днепра ясную, переливающуюся серебром тропинку. Архип затаил дыхание, ожидая, когда судно подплывет к лунной стежке и ее можно будет потрогать руками. Но дорожка не приближалась, не удалялась, и он вспомнил о скрипке. «Может, музыкой заворожу?» — мелькнула наивная, как в детстве, мысль.

Вынес из каюты котомку, достал из нее инструмент. Широко расставив ноги, склонил голову к плечу и вскинул смычок... Смотрел на беспокойные блестки на воде и самозабвенно играл. Самому казалось, что мелодия рождается не в его сердце, а в глубине могучей реки от соприкосновения волшебного лунного света с вечно живой водою.

Куинджи перекладывал неповторимые краски украинской ночи на палитру звуков, чтобы потом, в будущем, воссоздавая рожденную ныне мелодию, выразить ее в художественных полотнах. Еще не созданные, они уже теперь тревожили талантливую душу, вставая лунной ночью над Днепром, чумацким шляхом, степью у Кальчика. Впереди у него были не только дорога по Славутичу, не только путь через всю Украину, Россию и дальше — в Петербург, но и жизнь длиною в полвека.

(1971—1975 гг.)

Примечания

1. Народный праздник греков.

2. Обычно состоятельный человек, берущий на себя часть расходов по проведению праздника.

3. Батрак (укр.).