Вместо предисловия

Как всегда, Архип Иванович проснулся рано. Набросил на плечи темно-зеленый широкий халат и подошел к окну. Огромные толстые стекла отсвечивали голубизной. На фоне желто-оранжевого рассветного неба темнели крыши домов. По привычке Архип Иванович прищурил глаза, постоял с минуту неподвижно-задумчивый, сосредоточенный. Потом отступил назад и скрестил руки на груди. Наклонил голову, увенчанную густыми кудрями, и, словно на законченную картину, стал исподлобья смотреть на окно. В сером свете нарождающегося дня жесткие волосы казались синеватыми. В окладистой черной бороде и широких припущенных усах серебрились сединки. Смуглое, южного типа лицо с орлиным носом и чуть насупленными лохматыми бровями было печальным.

«Нет, — подумал Куинджи, — ничто не может сравниться с необъятными просторами украинских степей. Здесь, на севере, и восходы, и закаты какие-то холодные... Ночи бледные, а луна блеклая, выполосканная долгими дождями». Широкоплечий, сутуловатый, он чуть наклонился вперед и быстро пошел мимо комнаты жены в мастерскую.

Нетерпение подкатывало к сердцу. Почудилось, что явственно увидел голубой до боли в глазах Днепр и на его безбрежной глади серебристые блестки, которые с высокого неба щедро рассыпала задумчивая луна... Передать волшебство украинской ночи невероятно трудно. Только краски способны в какой-то мере отразить ее величие и таинственность, и то, если правильно взять соотношение тонов. Однако краски не всегда подчиняются художнику. Может быть, потому что натура предстает перед его мысленным взором, как плод воображения? Нет, нет, Куинджи знает натуру, ощущает ее живое дыхание, осязает взором своим, а неодолимая тоска по ней наполняет создаваемую картину настроением.

Архип Иванович медленно приблизился к мольберту, поднял взгляд выше картины, занавешенной серой драпировкой. Потом поспешно отбросил драпировку и отошел от мольберта, сел на стул. Долго сидел со склоненной головой, не шелохнувшись, и вдруг решительно вскинул глаза на полотно... По спине пробежали мурашки. Не от страха — от неожиданности и волнения. Картина удалась! Больше, чем удалась. Она была необычайна, художник ясно осознал это, возможно, тем подспудным чутьем, которое сродни озарению.

Две картины лунной украинской ночи, написанные до этого, уже получили благосклонные отзывы публики и товарищей по кисти. Но сам Куинджи считал их началом новых поисков и не в полной мере отвечающим живой натуре, которую он не только знал, но и переосмыслил, находясь далеко-далеко от родных заветных мест.

Незабываемые, как детство, они вновь встали перед ним, воссозданные памятью и красками. Ночь на Днепре... Лунная ночь на Днепре... Почти неправдоподобная, она навсегда запомнилась именно такой, когда он, еще мечтательный юноша, увидел впервые могучую реку среди бескрайних степей Украины. Ныне, пока еще в слабом утреннем свете, и Днепр, и луна, и серебристая дорожка на воде — все ожило в его петербургской мастерской.

Архип Иванович откинулся на спинку заскрипевшего под ним стула. Неприятный треск пересохшего дерева вывел его из задумчивости. С улицы в открытую форточку доносилось воркование голубей, то недовольное, то умиротворенное. В него вплеталось хлопотливое чириканье воробьев. Раздалось резкое воронье «ка-ар». Архип Иванович улыбнулся. «И ты пожаловала на утренний пир, — подумал он. — Проголодались, мои милые».

Среди петербургских обывателей художник слыл чудаком и оригиналом. С детства питавший слабость к животным и птицам, он и в зрелые годы с большой любовью относился к пернатым. На крыше своего дома устроил кормушку для голубей. С восходом солнца разномастные птицы со всех концов города слетались к ней, чтобы поклевать зерна и хлеба.

Куинджи прислушивался к птичьей разноголосице. Порой ее заглушала громыхавшая по булыжной мостовой телега водовоза. Вразнобой кричали возчики. Фыркали лошади. С Невы доносились гудки пароходов. Город начинал свою суматошную озабоченную жизнь.

В дверях мастерской появилась жена — Вера Леонтьевна, застенчивая и в то же время энергичная женщина, невысокая, с аккуратно зачесанными назад волосами. Неслышно подошла к мужу и тихо сказала:

— Архип Иванович, самовар готов.

— Спасибо, голубушка, — ответил он, растягивая слова и слегка запинаясь. — Эт-то, подойди сюда. Завтрак — потом... Посмотри.

Куинджи поднялся со стула и приблизился к картине. Заговорил снова чуть хрипловатым баском, показывая рукой на блики:

— Вот здесь... Слабо. Не звучит... Эт-то, надо не так! Сегодня хочу кое-что тронуть... А ты садись, голубушка. Ведь раньше меня на ногах. Знаю.

Он приблизился к жене, взял ее за локоть и подвел к стулу.

— На прошлой неделе два офицера сюда пожаловали. Подумать только — один из них, что помоложе, оказался великим князем Константином Константиновичем...

Вера Леонтьевна подалась вперед, глаза ее удивленно округлились.

— Да, да, — продолжал муж. — О цене спрашивал. Я ответил: вам не купить. Она выстрадана мною и стоит дорого. Однако князь не постоял за ценой. Договорились. Но над картиной я еще хочу пора-а-аботать.

— А в газетах уже хвалят, — нерешительно проговорила Вера Леонтьевна.

— Хва-а-алят, — повторил Куинджи и опустил голову.

Его взгляд упал на шлепанцы, которые он не успел сменить на комнатные туфли. Едва заметно улыбнулся, посмотрел исподлобья на притихшую жену и отошел от мольберта. «Вот, запросто о брате государя говорю... А был голоштанным мальчишкой... На выгоне гусей пас...» Архип Иванович встрепенулся, поднял голову и заметно расправил плечи. Заговорил громче обычного, словно бросал вызов недругу:

— Теперь — хва-а-алят! И совет Академии художеств признает! А совсем недавно твердили: не так пишешь. Рисуешь сла-а-або. — Он подошел к Вере Леонтьевне, посмотрел в ее черные глаза. — Понимаешь, голубушка, хотели, чтобы я писал по академическим ка-а-анонам. — Выпрямился, направился к мольберту. — А я не хочу, я — сам! Спа-а-асибо Крамскому и Репину. Всегда поддерживали. И нынче, и на Васильевском, острове, когда ретушировал портреты.

Куинджи замолчал, взял маленькую скамеечку, подсел к жене. Осторожно прикрыл широкой смуглой ладонью ее руку, лежавшую на колене.

— В твое отсутствие заходили Репин и Крамской, — проговорил он. — Илья Ефимович долго рассматривал картину. А потом воскликнул: «Ты, Архип Иванович, волшебник и чародей. Еще никто так не писал свет, как ты... Ты хоть сам-то понимаешь это?» Обнял меня и засмеялся... Славный у нас, голубушка, земляк. Редкого дарования художник. О нем еще услышат... А Крамской смотрел молча. Но лицо светилось. Глубокие глаза — умные, пристальные. Уходя, сказал: «Необыкновенно!» Посоветовал не смешивать минеральные краски с химическими...

— Ну, не буду отвлекать, — прервала Вера Леонтьевна и поднялась со стула. — Задержала тебя... Слышишь, уже к заутренней звонят.

Она вышла. Архип Иванович подошел к небольшому коричневому столику из полированного дуба. На нем лежали ящик с красками, палитра и кисти. Вера Леонтьевна по вечерам, когда муж уходил из мастерской, тщательно вымывала кисти, убирала краски, чистила палитру. С благодарностью подумав о жене, он принялся за работу.

Стоя вполоборота к мольберту, то и дело бросал взгляды на картину, словно прицеливался прищуренными глазами в избранную точку. Вскоре на палитре бугрились выдавленные из тюбиков краски разных цветов. Куинджи обмакнул в масло щетинистую кисть и повернулся к полотну. Изучающе долго вглядывался в картину и медленно смешивал краски, создавая нужный тон. Потом стремительно подходил к мольберту, энергичным движением руки наносил на полотно два-три мазка и снова отступал назад...

За работой не заметил, как приблизился полдень и те два часа открытых дверей, когда в мастерскую разрешалось входить любознательным петербуржцам и гостям столицы.

Уставший Архип Иванович опустился на стул. Пока ходил с палитрой к полотну и обратно, вроде бы и не замечал, как ноют ноги. Но стоило сесть — сразу почувствовал боль в суставах. Не молодой уже человек — скоро разменяет пятый десяток. Самая пора уединиться и работать, работать, работать. Но и с петербургским зрителем надо считаться. «Ничего. На следующей неделе здесь будет тишина, — подумал Куинджи. — Выставлю картину в Обществе поощрения художеств, покажу ее Петербургу. Князь обещал на днях уплатить... Дом нуждается в ремонте. И начинающим помочь нужно, чтобы не бедствовали, как мне пришлось в юности...»

Кареты — синие, серые, зеленые, красные с голубым, черные полированные пролетки, солидные коричневые дилижансы с гербами и без оных выстроились гуськом от здания Общества поощрения художеств вдоль тротуара Большой Морской улицы до Невского проспекта. Над городом висел густой промозглый туман, он окутал дома, заполонил улицы, переулки и дворы. Прохожие медленно передвигались вблизи зданий, держа над головами раскрытые зонты, будто они могли уберечь их одежду от въедливой сырости.

У парадного подъезда Общества толпились люди. Казалось, они хотели укрыться за высокими черными дверями от удушливого тумана, но их задерживали, впуская в здание небольшими группками. На ступеньках перед входом над толпой возвышался Куинджи. В сером драповом пальто с расстегнутым воротником, без головного убора, с возбужденным лицом и блестящими глазами. То и дело раздавался его голос:

— Господа! Не напирайте! Эт-то, все посмотрите. Это я вам говорю.

Отсчитывал человек двадцать и впускал в здание.

— Не волнуйтесь, господа! — снова упрашивал он, — Господа, уверяю вас...

В небольшом зале с задрапированными окнами висела одна-единственная картина в золоченой массивной раме, освещенная сбоку керосиновыми лампами. Внизу под полотном виднелась надпись: «Лунная ночь на Днепре». Что-то ошеломляющее, непередаваемое словами, заставляло посетителей застывать на месте при первом взгляде на картину, хотя сюжет ее был удивительно прост и понятен. Высоко в чистом бездонном небе, обрамленном светящимися облаками, сияла открытая луна, серебристо отражаясь на мелкой зыби величественной потемневшей реки. На берегу, на фоне лунной дорожки, пересекавшей реку, высился ветряк. Вокруг него теснились приземистые хатки-мазанки. В одной из них в сиротливом окошке едва теплился оранжевый свет.

Напряженное молчание зрителей, пораженных увиденным, длилось минуту-другую. Потом раздавались удивленные восклицания. Люди начинали перешептываться:

— Может, фокус какой?

Наиболее решительные подходили к картине, пытались заглянуть за раму и за темную драпировку, на которой она висела.

— Ей-богу, подсвечивание с той стороны!

— Вот видите, какой поразительный эффект могут вызвать краски. Прямо-таки колдовство какое-то, — проговорил высокий мужчина в дорогом пальто с бобровым воротником, обращаясь к своему соседу. — Нет, вещь неимоверно талантливая, полна лиризма и поэзии южной ночи. Какая-то иллюзия света.

— Признаться, я ничего подобного не видел и в Париже, — согласился его спутник, круглолицый, с густыми рыжими бакенбардами во всю щеку, выхоленный господин лет сорока.

— Я имел удовольствие посетить все музеи Европы, — отозвался высокий. — И ты знаешь, не могу припомнить ни одного пейзажа великих мастеров, равного произведению этого самородка. Говорят, великий князь отправляется на фрегате в кругосветное путешествие и эту картину берет с собой.

— Да, ей стали уделять большое внимание. Суворин посвятил Куинджи передовую статью. Поэт Фофанов написал стихи, их положили на музыку.

— «Ночь на Днепре» заслуживает этого.

— Ну, разумеется, если о ней пишут восторженно такие господа, как Менделеев, Полонский, Стасов.

Они направились к выходу. Сделав несколько шагов, высокий господин оглянулся и с грустью проговорил:

— Я бы приобрел эту вещь для коллекции.

— Ну, знаешь, это излишнее увлечение! К тому же картина уже продана.

— А не допускаешь ли ты мысли, что люди по-разному смотрят на увлечения. Меня, дорогой мой, картины волнуют нисколько не меньше, чем охота и конные скачки, — вполголоса ответил высокий. — Тебя же интересует лишь собственное дело.

— Что верно то верно, — спокойно согласился его спутник.

Богатые господа и, как видно, ценители художеств, вышли на улицу. Туман почти рассеялся, мокрая мостовая отражала не уменьшавшуюся вереницу карет и пролеток.

С Невского на Большую Морскую вышла группка работных людей. В лаптях и постолах из сырой кожи, в латаных поддевках и зипунах, подпоясанных веревками и кушаками, с пилами и топорами в руках и за поясами, они заметно отличались от горожан. Чуть впереди своих товарищей шагал кряжистый мужик со стриженой каштановой бородой — старший плотницкой артели.

— Чегой-то столько господ понаехало? — спросил он, обернувшись, и показал рукой на кареты. — Да вона и наш брат мастеровой стоит. Видать, и студенты.

К нему мелкой трусцой подбежал небольшого роста мужичонка с пушистой светлой бородкой.

— Мы надысь проходили тута с Серегой, — заговорил он шепеляво. — Испрашивали господина студента. Сказывал, картину смотреть собираются. Мы его: не Богородицу ли какую на показ. А он: мол-де, картина художника Архипа... Архипа... Вот те сук, прозвища выскочила из башки. Чудно как-то, не по-нашенски. А название запомнил: «Ночь на Днепре», значится. Река такая, не доводилось слышать?

— В южных степях течет. Как же, — отозвался старшой. — А картина, должно, сына нашего Ивана Еменджи. Из Мариуполя. Живет Архип теперь тута, в Питере. Прозываться стал Куинджи.

— Кунджи, Кунджи! — воскликнул мужичонка. — Так прозвище. Вспомнил... Неужто знаешь его?

— И деда его знавал, и отца. Жили рядом на Карасевской круче. Там — в Мариуполе. Возле самого Азова, — сказал старшой и неопределенно махнул рукою.

— Далече тебя занесло...

— Надо бы наведаться к Архипу. Может, признает...

Архип Иванович возвратился домой в девятом часу вечера. Открывая ему двери, Вера Леонтьевна шепнула:

— У нас большой гость.

— Кто такой, голубушка? — спросил устало муж.

— Дмитрий Иванович!

Куинджи сразу оживился, довольный, громко произнес:

— За-а-амечательно!

Снял пальто, мельком глянул в небольшое зеркало, висевшее в прихожей, и направился в гостиную. Навстречу поднялся Менделеев. Крепкого телосложения мужчина лет сорока пяти, чуть сутулый, длинноволосый, густо поседевший, с рыжеватой окладистой бородой на крупном продолговатом лице. Открытый высокий лоб прорезали три короткие морщины, одна залегла на переносице. Он был в темно-синем длиннополом сюртуке, из рукавов выглядывали белоснежные накрахмаленные обшлага сорочки с запонками из яшмы. Ладони большие, жилистые, на безымянном пальце правой руки — массивное золотое обручальное кольцо.

Дмитрий Иванович приветливо улыбался, у синих глаз сбежались морщинки.

— Ну, батенька, здравствуйте, — заговорил он густым приятным голосом. — Вот что слава делает с человеком — вовремя не приходит домой.

— Что поделаешь? — в тон ему ответил Куинджи. — Картина уже выставлена в Обществе и удачно продана.

— Знаю, батенька, знаю, — живо отозвался Дмитрий Иванович и вдруг глубоко вздохнул. — Жаль... Такое чудо! Теперь мало кто увидит ее. Повесят во дворце — и все. Туда и вы не попадете, батенька.

Он снова вздохнул, подошел к мягкому креслу, обитому ультрамариновым бархатом, и сел. Куинджи опустился на стул у круглого стола, покрытого желто-розовой скатертью с бахромой. Заговорил умиротворенно, как человек, который только что одолел долгий опасный перевал и почувствовал, что трудности уже позади.

— Я условился с князем — картину непременно по-ка-а-азать в Москве. Устроить выставку, как здесь, в Петербурге.

— Нужно было продать Третьякову. Его галерею посещает широкая публика, — сказал Дмитрий Иванович и чуть громче добавил: — Всем можно! Россия должна знать свои таланты. Свое национальное искусство!

— Братья Третьяковы не заплатили бы пяти тысяч, — тихо произнес Куинджи и тут же встрепенулся. — Но мои картины обязательно будут у Третьяковых. И не одна! Обещаю вам, дорогой Дмитрий Иванович.

— Верю вам, батенька. В талант ваш необыкновенный верю, — ответил Менделеев.

С подносом в руках, на котором стоял чайный прибор, вошла Вера Леонтьевна. Расставила чашки и пригласила гостя к столу. Архип Иванович вышел из комнаты и через минуту возвратился с небольшим самоваром. Пламя керосиновой лампы весело отразилось в его пузатом боку.

Во время чая говорили о погоде — сырой, туманной.

— Уже конец ноября, а зимы нет, — сказал Дмитрий Иванович. — Знаете, в недалеком прошлом вроде бы она раньше приходила. И ядреней была.

— А мне по душе всякая погода, — отозвался Куинджи, отодвигая от себя чашку. — В сырые дни будто бы яснее вижу контрастность красок. Свет представляю лучше. Словно из детства он приходит. Голубое небо, зелено-желтые поля и синее море...

Вера Леонтьевна вздохнула. До этого она сидела притихшая, незаметная. У нее была удивительная способность ничем не выделяться в кругу друзей мужа. Куинджи не раз ловил себя на мысли о том, что она как бы растворяется в комнате, ее не замечаешь, как воздух. Но стоит лишиться его — и ты задохнешься. В начале их совместного нелегкого пути, затем в неистовой работе Куинджи Вера Леонтьевна стала частью его самого, и теперь, не окажись ее рядом, он бы зачах, увял.

— Вера, голубушка, небось вспомнила наши степные края, — сказал Архип Иванович и дотронулся до ее руки. — Ты знаешь, и я скучаю по ним. Но ничего, даст бог, поедем туда. Обязательно поедем. А то в самый Крым, где предки наши жили. И Дмитрия Ивановича заберем с собою. Останемся там навсегда старость коротать.

— Батенька, это вы-то старик! — воскликнул Дмитрий Иванович и вдруг притих. Грустно добавил: — Что же мне тогда говорить?

Перемена в настроении гостя встревожила Куинджи, Он знал, чем она вызвана. Три дня назад стали известны результаты выборов в Академию — великого химика забаллотировали. Вся прогрессивная общественность России подняла голос протеста. Газеты писали о засилии немецкой группы в Академии. Раньше она не пустила в нее Сеченова, Коркина, Пыпина — истинно русских ученых. Архип Иванович несколько раз прочел статью, в которой говорилось: «Дай бог всякому заслуженному и авторитетному ученому так «провалиться», как в конце концов «провалился» Менделеев. Единогласно принят он в Академию всею Россиею». Художник разделял это мнение, негодовал, ибо сам испытал на себе консерватизм представителей Академии художеств. А тут еще у Дмитрия Ивановича никак не разрешаются личные дела. Он полюбил молодую художницу Анну Попову. Уже четыре года длится его увлечение. Родители Анны не разрешили ей выходить замуж за Менделеева. А его первая жена не давала развода.

Куинджи не хотел спрашивать при Вере Леонтьевне, как подвинулось дело с разводом. Обратился к жене:

— Голубушка, не откажи поиграть что-нибудь.

— Я не смел первый просить, — подхватил Менделеев. — Уважьте, Вера Леонтьевна. — И вы, Архип Иванович. Послушаю с превеликим удовольствием.

На смуглом лице Веры Леонтьевны вспыхнул румянец. Еще с детских лет она музицировала. За пианино отдыхала от повседневных хлопот. Забывалась, переносясь в мир своей молодости, девичьих грез. Просьба мужа, да еще поддержанная таким уважаемым гостем, взволновала ее, стало боязно и в то же время радостно. А тут еще играть в паре с Архипом Ивановичем. Боже, как давно он брал в руки скрипку! Справится ли? Пожалуй, стоит начать с греческих мелодий. Он их любит.

Вера Леонтьевна легко дотронулась до клавишей. Мажорная гамма заполнила комнату. Но через мгновение, будто опомнившись, Вера Леонтьевна заиграла грустную пьесу. Архип Иванович наклонил буйную курчавую голову к скрипке. Медленно покачиваясь, он был безраздельно поглощен музыкой, будто вспомнил что-то далекое, родное, невозвратное. В тон скрипичному голосу вторило фортепьяно, его звуки еще сильнее подчеркивали печальный характер мелодии.

Вера Леонтьевна прикрыла глаза, и слова свадебной песни сами собой пришли на память, она их мысленно повторяла, как это было в Мариуполе, когда выдавали замуж ее старшую подругу. Накрыв красным платком, невесту уводили к родителям жениха. Вера стояла среди гостей и повторяла про себя песню, которую пели девушки:

Дгелин ткитер озуйлан.
Аятыгын тойзулан:
Бир идитын сейзюйлен.
Ал диен дгелин!
Аглатыныс делины, аглатыныс!¹

Дмитрий Иванович сидел у стола, подперев рукой голову. «Какие дивные силы заключены в музыке, — думал он. — Как она воздействует на душу. Мир материален, и я — реалист, а вот вынужден признавать наличие в музыке какого-то волшебства... Хотя бы эта — не русского склада, а волнует и беспокоит. По-сути, сочетаются всего несколько нот, а рождаются разные песни, в которых заключен огромный мир со слезами и радостями людскими».

Музыка безраздельно господствовала в небольшой гостиной. Снова Менделееву подумалось о народе, создавшем такие элегические и печальные мелодии. Народ в них виделся душевно приниженным, покорным своей нелегкой судьбе. «А как же Куинджи? — спросил себя Дмитрий Иванович. — Как он могуч и настойчив! Выбился из самых низов. Талант необыкновенный».

Неделю назад в газете «Голос» появилась неожиданная для многих статья Менделеева «Перед картиной Куинджи». С присущей его характеру увлеченностью он указал на необычайную особенность картины. Художник ушел от академических канонов, по которым пейзаж являлся только фоном для избранного сюжета. Талантливый мастер в «Лунной ночи на Днепре» впервые сделал пейзаж самодавлеющей величиной. Дмитрий Иванович — ученый-химик — картину оценил, как философ-испытатель. К природе нужно относиться как к величине, существующей самостоятельно, помимо человека. Человек же должен познавать ее, как и вещество.

Раздалась веселая звонкая мелодия. Руки Веры Леонтьевны легко летали над клавишами, она преобразилась, выпрямилась, гордо вскинула голову. Архип Иванович, ударяя смычком по струнам, отбивал такт ногой. Он улыбался, над высоким лбом вздрагивала копна курчавых волос. Супруги играли украинский гопак.

— Все! — воскликнул Куинджи, положил скрипку на фортепьяно и подошел к стулу. — Устал, — сказал он, возбужденный и довольный. Обратился к жене: — Спасибо, голубушка. Ты сегодня прекрасно сопровождала.

— Вы оба были чудесны, — отозвался Дмитрий Иванович. — Одно целое и цельное. Позвольте это заявить, как слушателю. Благодарю вас, Вера Леонтьевна.

Он подошел к ней, взял руку и церемонно поцеловал.

— Я пойду, — стеснительно проговорила Вера Леонтьевна.

— Да, да, — отозвался муж. — А мы, наверное, сразимся в шахматы. Как, Дмитрий Иванович?

Возле окна стоял шахматный столик, и они пересели к нему.

— Чур, я черными, — сказал Менделеев и пригладил бороду, — Постараюсь отбиваться. Разгадывать ваши ходы, батенька.

— Эт-то, я их похитрее придумаю, — ответил Куинджи, двигая королевскую пешку вперед.

— Куда уж, — прогудел Дмитрий Иванович, тоже выдвигая пешку, — Жизнь почти невозможные ставит задачи.

— Как-то теперь у вас будет? — сочувственно проговорил Архип Иванович и глубоко вздохнул.

— Не ведаю, совсем не ведаю...

— А тут еще — Академия...

— Что — Академия, батенька? — резко спросил Менделеев и откинулся на спинку стула. — Она — прусаческая. От нее добра не жди. Настоящие люди на моей стороне. Вот от ваших земляков из Киева депешу получил. Ректор университета пишет, гневно протестует. Я послал ответ. Поблагодарил душевно и его и совет Киевского университета... Ведь понимаю я, Архип Иванович, что дело идет об имени русского, а не обо мне... Посеянное на поле научном взойдет на пользу народную...

— Эт-то, позавидуешь силе вашей душевной, — отозвался Куинджи.

— Да и вам в рот палец не клади, — чуть повысив голос, проговорил Менделеев. — И правильно! Знай наших!.. А я вот, батенька, так пойду! — воскликнул он и поставил коня между двух пешек. — Своим ходом. Своим...

Он помолчал, поглядел сперва на доску, а затем на склоненную голову задумавшегося Куинджи. Заговорил низким тенором, словно с самим собой:

— Поглядите, что происходит на нашей матушке-земле. Недавняя русско-турецкая война закончилась позором. Волнения студентов-забастовщиков. Беспрерывные покушения и казни. Взрыв в Зимнем... Нет, батенька, я реалист. Этого не разделяю... Но как уладить противоречия? Нужно исходить только из действительных обстоятельств. Идеалистам и материалистам подавай лишь революции. Они-де все переменят. Пустое! В реализме больше проку. Он признает, что перемены совершаются постепенно, путем эволюционным.

Архип Иванович уже давно выпрямился и внимательно слушал Менделеева. Он представлял себе, как должны быть заворожены студенты университета лекциями этого ученого и мудрого человека. Как жаль, что Куинджи не портретист! Нарисовал бы его — большелобого с чуть насупленными черными бровями. В синих глазах огоньки печали. Длинные волосы с небольшим пробором слева закрывают уши. Он подбивает рукой густую бороду и увлеченно говорит:

— России нужна промышленность. Много заводов и фабрик, а не террористы. Только независимость экономическая есть независимость действительная. Всякая другая — фиктивная, воображаемая. А посконная матушка Русь разворачивается медленно. Я предлагал нефтепромышленнику Кокареву провести из Баку в Батуми нефтепровод. Выгода какая была бы! На берегу Черного моря основать заводы для переделки нефти в тяжелые осветительные масла. Остатки от переработки употреблять для топки паровиков только в исключительных случаях, потому что из тех остатков можно получать ценнейшие вещества. Тогда сразу бы цена на сырую нефть стала высокой. От этого выиграло бы не только нефтяное дело. Добыча каменного угля может быстрее, чем нынче, возрастать, а с тем выиграет вся русская промышленность.

— Говорят, в наших приазовских степях угля много, — вставил Куинджи.

— Вот, вот, — подхватил Менделеев. — Железные дороги нынче там строят. Хочу поехать туда. Нагольный кряж — место богатое. Расторопный англичанин Джон Юз это сообразил быстрее, нежели наши тугодумы. Знаете, с берегов туманного Альбиона оборудование доставил в Таганрог и в ваш Мариуполь. А потом — гужом к верховьям Кальмиуса. Заводское дело повел. Рельсы делает... Так всю Россию чужестранцы к рукам приберут. А вы — Академия.

— Корпуса за-а-аводские, — протянул, волнуясь, Архип Иванович. — Дым, вонь... Пропадет мой Кальмиус, моя степь... На-а-атура.

— Разумно нужно строить. Разумно, — прервал Менделеев. — Нефть в топках сжигают, а она сырье необычайное. Нефть жечь, равно что ассигнациями печи топить... Хочу поехать в Донецкий бассейн, посмотреть своими глазами богатства земные. Уголь, батенька, что нефть — минерал необыкновенный. Без него не поднимется Россия на ноги. Ей как воздух нужны заводские и фабричные промыслы. Это историческая неизбежность, батенька. Россия уже вошла в круг народов, которые участвуют в деле общего развития человечества со всеми особенностями, принадлежащими ей по месту и времени.

Менделеев увлеченно развивал свои мысли об экономическом положении в стране, о несовершенстве отсталой системы хозяйства, о царских законодателях, которые поощряли разработки естественных богатств убогими методами, по-варварски примитивно и хищнически, говорил о Донбассе, как о земле, которая принесет славу России, сделает ее сильной, предсказывал, что на берегах Азовского моря, такого дорогого для Куинджи, поднимутся корпуса железоделательных заводов. Архип Иванович слушал своего друга и мысленно переносился в незабываемые края далекого детства и юности.

Примечания

1. Невеста идет, сопровождаемая подругами. След от ее ног остается в пыли. Один молодец у нее на уме. Одетая в красное невеста! Заставляйте плакать невесту, заставляйте! (греч.).