Признание - Глава третья

Давненько это уже было, однажды летом, в Абрамцеве. За вечерним чаем Илья Ефимович Репин рассказывал Савве Ивановичу и гостям дома, как ожесточенно атаковали в Париже первые выставки импрессионистов, как их высмеивали, глумились над ними. И не только обыватели, но и критики, претендующие на понимание языка художников.

В рассказе Репина нашлось место и аукциону в отеле "Друо", который он посещал вместе с Тургеневым.

- Уж если даже Иван Сергеевич не разобрался, что к чему и не надувательство ли вся эта новая живопись, что взять с рядовых парижан! - лукаво выводя мораль сей басни, усмехался Репин.

Этот рассказ пришел на память Серову после осмотра организованной Дягилевым выставки русских и финляндских художников и знакомства с поступившими на нее откликами.

Обдумав совет Дягилева показать свое творчество шире, чем обычно, Серов отобрал пятнадцать работ. На Передвижной же, открывавшейся месяцем позже, решил показать лишь два портрета - итальянского певца Таманьо и купчихи Морозовой.

В Петербурге, в богато декорированных цветами залах музея Штиглица, где была развернута выставка, Серов повстречал приехавшего из Парижа одного из ее участников - Александра Бенуа и не преминул поделиться с ним возмущением по поводу поведения посетителей:

- Зачем ходить сюда, если они, в сущности, равнодушны к живописи и не понимают ее? Шли бы лучше в цирк, в балаган!

Три работы Врубеля, в том числе отвергнутое заказчиком панно "Утро", вызывали особенно веселое и непристойное зубоскальство.

- Имеете в виду вон тех чиновников? - отозвался Бенуа, близоруко моргая глазами за стеклами очков. - Так это, Валентин Александрович, еще цветочки. Один важный генерал чуть не каждый день приходит - посмеяться, душу отвести. А вчеpa, говорят, некий господин скандал закатил - обратно свои деньги потребовал: "Не потерплю такого издевательства над публикой!" Впрочем, к вашим работам это не относится. Их хвалят. Хулу же на нас, грешных, обрушивают.

- И вы думаете, меня это не должно касаться? - воззрился на него Серов.- Мы выступаем здесь как один цех, и хула, обращенная в адрес одного, неизбежно задевает каждого.

Вскоре, с помощью следивших за откликами друзей, Серов прочитал весьма проницательный отзыв художественного критика газеты "Новое время" Кравченко. Он докопался-таки до глубинного смысла дягилевской экспозиции и задался резонным вопросом: почему такие художники, как Серов, Аполлинарий Васнецов, Коровин, Пастернак, выставили здесь столько хороших вещей, когда через месяц должна открыться Выставка передвижников, где они обычно экспонируют, а некоторые и состоят при этом членами Товарищества? Неужели они порвали с передвижниками и ищут другое пристанище? Или показывают здесь лишь мелочь? Но достаточно, продолжал критик, поглядеть на прекрасный портрет великого князя Павла Александровича, написанный Серовым со вкусом и мастерством первоклассного художника, чтобы убедиться в неуместности подобного вывода. Этот портрет, как и другие работы Серова, как картины Коровина и эскизы для постановки "Хованщины" Аполлинария Васнецова, - высокохудожественные вещи. Вопрос: не тесно ли им на Передвижной?

Передвижники, по мнению Кравченко, сделали свое дело, и концепция их движения кажется отжившей свой век. Кричащий социальный сюжет уже не привлекает молодых художников. Неизбежна борьба на почве различных представлений об искусстве. Молодые живописцы пока не могут прийти к объединению, но силы их растут, их ропот все громче. Недовольство "стариками" на Передвижных выразилось давно. И вот "налицо немой, но сильный по мимике протест Серова, К. Коровина, А. Васнецова" и других. Похоже, они ищут иную опору и уже нашли ее.

Да и пропустили бы, сомневался Кравченко, передвижники такие полотна, как парижские этюды Коровина, акварель "Горец" Серова? Они ведь кажутся незавершенными. А на Передвижных критерий иной: пусть холст будет вылизан, недосказанности там не терпят.

Хлестко написано, размышлял Серов. Автор ударил в самое больное место Товарищества - определившиеся в последние годы догматичность движения, недоверие к инакомыслящим. Стерпит ли такой выпад Стасов, верный пропагандист и заступник передвижников?

Стасов действительно не стерпел и вскоре с присущим ему размахом ударил по дягилевской экспозиции, пощадив лишь немногих. Главной мишенью маститого критика стал Врубель. Трижды "чепуха" и трижды "безобразие" - таково было краткое заключение Стасова о панно "Утро". Заметив на нем табличку "Продано" (панно по совету Дягилева приобрела для своего особняка на Английской набережной княгиня Тенишева), Стасов скорбно заметил: "И есть же на свете такие несчастные люди, которые могут способствовать этому сумасшедшему бреду..."

Для двух скульптурных работ Врубеля критик тоже не пожалел бранных слов: "возмутительно", "безобразно", "гадко". Стоило ли удивляться его конечному мнению: "...видано ли у самых отчаянных из французских декадентов что-нибудь гаже, нелепее и отвратительнее, что нам тут подает г. Врубель?"

Бедные финны! И им досталось от сурового судьи. Кроме некоторых картин Эдельфельта, все остальные вызвали у Стасова впечатление "безобразия" и "ужаса".

В "оргии беспутства и безумия" Стасов сделал исключение лишь для некоторых "хороших и талантливых художников" и выразил недоумение, почему же такие, как Серов, А.Васнецов, Левитан и Рябушкин, оказались "среди декадентских нелепостей и безобразий".

А Костю Коровина он будто и не заметил, с горечью думал Серов, хотя Константин выступил с девятнадцатью полотнами, и среди них с такими, как "Портрет Алябьевой", "Северное сияние", виды порта в Марселе, "Бульвар Капуцинок". Получил свое от критика и Дягилев: Стасов назвал его сборщиком "декадентского хлама", взявшим на себя обязанности "декадентского старосты".

- Нет, каково! - поделился с ним Серов возмущением по поводу статьи Стасова. - За что же он так нас высек?

- Вы, мой друг, ожидали другого? - иронически ответил Дягилев. - А вы не думаете, что это может сослужить нам неплохую службу? Скандалы возбуждают интерес. Это отличная реклама. Отступать, слыша подобную ругань, мы не должны. Напротив, мы должны увериться, что на правильном пути.

После Петербурга с его выставочными страстями тихое провинциальное Домотканово вновь давало необходимый отдых душе. Серов неторопливо гулял по тропе, проложенной от усадебного дома к зданию школы, где обычно жил летом вместе с семьей. Она вилась через сад, мимо замерзших в зимней спячке яблонь - их ветви клонились под тяжестью налипшего снега. Если же идти от школы дальше, липовой аллеей выходишь к прудам. В летнюю пору, со стрекотаньем кузнечиков в зарослях трав и млеющими на солнце лягушками, все здесь полнилось жизнью. А сейчас - словно мертвое царство. Но и в этой застывшей, казалось, природе было свое очарование, и вскоре Серову захотелось запечатлеть пастелью картину, которую он наблюдал утром из окна верхнего этажа дома: край присыпанного снегом балкона, неяркая полоса света над темным лесом вдали, изломанная линия забора, отделяющего усадебный двор от поля, и там, в белом поле, неторопливо скользят по снегу крестьянские сани.

А когда поделился с Дервизом намерением написать типично сельскую сцену - молодую бабу, держащую под уздцы лошадь, - по окрестным деревням был брошен клич: кто хочет, чтобы их изобразил столичный живописец? Желающих набралось с десяток, и Серов выбрал из них румяную чернобровую молодку характерного славянского типа. В рыжеватом теплом армяке, с красным платком на голове, она являла облик той России, которая здесь, в Домотканове, была особенно мила художнику.

Поначалу смущавшаяся девица выглядела чересчур серьезной, но вертевшийся рядом хозяин избы, на фоне которой она позировала с косматой смирной лошадью, известный деревенский балагур, по просьбе Серова повеселил бабу задорными частушками, и на лице ее появилась необходимая для полноты картины белозубая улыбка.

- Ну вот, Володя, - шутливо сказал, прощаясь с Дервизом, Серов, - не зря к тебе заехал: рублей на триста-четыреста этюдов здесь написал.

Дервиз лишь усмехнулся: дело отнюдь не в деньгах.

В начале весны Мамонтов решил везти свою оперную труппу в Петербург. Вряд ли Савва Иванович заранее планировал эту поездку, но вмешалась беда: в январе в здании театра на Большой Дмитровке, где давались спектакли, вспыхнул пожар. До окончания ремонта пришлось переселиться в другое помещение, а потом Мамонтову пришла мысль о гастролях.

Серов решил присоединиться к труппе.

Так уж получилось, что в петербургском репертуаре Частной оперы преобладали произведения Римского-Корсакова - "Садко", "Псковитянка", а также "Снегурочка" и "Майская ночь".

И Мамонтов, и впервые увидевший постановку "Садко" еще в Москве Римский-Корсаков были настроены немножко нервно: как-то воспримет спектакль изысканная петербургская публика? Тем более что рядом, напротив здания консерватории, где проходили гастроли, в Мариинском театре шли оперы Вагнера в постановке немецкой труппы - "Тристан и Изольда", "Валькирия", "Зигфрид", "Тангейзер", и петербургская знать, кажется, предпочла Вагнера отдававшим, по мнению некоторых аристократов, "сермяжным духом" отечественным операм. Но истинные знатоки и поклонники русской музыки шли на мамонтовские спектакли и отнюдь не были разочарованы. Откровением для них стало и превосходное декорационное оформление, и в первую очередь исполнительское искусство Шаляпина и Забелы-Врубель. Неугомонный Стасов посчитал своим долгом публично встать на защиту от уколов критики еще в Москве восхитившего его Федора Шаляпина. А Римскому-Корсакову особенно близким оказалось исполнение Забелой партии Морской царевны - Волховы в "Садко". Композитор увидел в кристально чистом и будто неземном голосе этой певицы идеальное воплощение созданного им музыкального образа.

Савва Иванович Мамонтов как-то стал свидетелем очень теплой беседы Римского-Корсакова с Надеждой Ивановной Забелой, после чего задумался и предложил композитору:

- Хорошо бы, в пору нашего сближения, написать, Николай Андреевич, ваш портрет...

Римский-Корсаков пошутил:

- Сами, что ли, писать собираетесь?

- Зачем же? - лукаво сощурился Мамонтов. - Есть тут, со мной, отменные живописцы, тот же, например, Серов, сын Александра Николаевича Серова.

- Что ж, пусть попробует, - согласился Римский-Корсаков. - Портрет покойного отца он когда-то хорошо написал.

И вот уже завершились гастроли Частной оперы и театр уехал в Москву, а Серов все работает над портретом композитора. Хотелось сделать его на уровне тех высоких требований, которые он ставил себе, и оправдать доверие к нему Академии художеств: в конце марта на общем собрании Академии Серов, наряду с некоторыми другими художниками, и Левитаном в их числе, был удостоен звания академика.

В мае он в последний раз пришел в ставшую такой знакомой квартиру на Загородном шоссе, и Римский-Корсаков привычно сел в кресло у письменного стола с раскрытой на нем оперной партитурой.

Месяца два назад, когда Серов только начинал работу и сделал предварительный набросок углем, сеансы шли легко, с шутками. Композитор не без юмора просил сделать его лет на десять моложе и по возможности изобразить сюртук и галстук понаряднее. Серов в той же шутливой манере отвечал, что до сих пор слышал такие просьбы лишь от молодившихся дам и всегда их игнорировал. Не намерен отступать от своих принципов и сейчас, а вот что уж непременно постарается сделать, так это запечатлеть на лице композитора присущую ему печать мысли. Николай Андреевич, конечно, не возражал.

Сегодня композитор выглядел несколько усталым, был молчалив, задумчив. Серов и не побуждал его к беседам, но вот Римский-Корсаков спросил:

- Вы давно знакомы с Михаилом Александровичем Врубелем?

- Давненько, - продолжая работать, ответил Серов, - еще со времен учебы в Академии художеств.

- Но раньше я не слышал о нем как о художнике...

- К сожалению, он мало кому известен. Но он очень талантлив.

Серов вспомнил в эту минуту виденные им в начале зимы последние работы Врубеля, среди них - акварельный портрет Татьяны Любатович в роли Кармен. С цветком в волосах, в черном платье с декольте, с так удававшимся Врубелю загадочным взглядом, обычно веселая и общительная Любатович выступала в этом портрете воплощенным соблазном. Замечательно написал Врубель и Мамонтова - словно его распирает внутренняя энергия. Но прежде чем ответить композитору, он вспомнил другую работу Михаила Александровича, навеянную постановкой "Садко":

- Недавно Врубель сделал прекрасную акварель - портрет жены в роли царевны Волховы.

- Да, это чудесная вещь. Михаил Александрович показал ее мне, - живо подхватил Римский-Корсаков. - Мне кажется, у него есть дар к сказочным сюжетам, и я даже взял на себя смелость посоветовать ему развивать именно эту сторону творчества. Яркая, интересная пара, и заметно, что Врубель очень любит Надежду Ивановну. Да его и можно понять - она так талантлива!

Римский-Корсаков хотел продолжить эту тему, но сдержал себя от излишних откровений. Очарованный дивным голосом Забелы, он посвятил ей недавно написанный романс на слова Майкова:

Еще я полн, о друг мой милый,
Твоим явленьем, полн тобой!
Как будто ангел легкокрылый
Слетел беседовать со мной...

А перед отъездом певицы в Москву подарил ей клавир оперы "Ночь перед Рождеством" с пожеланием присоединить к созданным ею образам Ольги в "Псковитянке", Панночки в "Майской ночи", Снегурочки и Волховы сценический образ героини "Ночи" Оксаны.

- Вы не знаете, как они встретили друг друга, Надежда Ивановна и Михаил Александрович? - не удержался от волновавшего его вопроса Римский-Корсаков.

- Это случилось здесь, в Петербурге, года два назад. Михаил Александрович оформлял декорации к опере "Гензель и Гретель", в которой выступала Забела. Услышал ее пение на репетиции и чуть ли не сразу объяснился в любви.

- Неужели? - Римский-Корсаков был поражен. - А впрочем, это выдает в нем истинного художника и настоящего ценителя музыки. Можно понять. Они бывали во время гастролей у меня в гостях. Как-то сложился очень приятный вечер. Пришли Стасов, Лядов, Глазунов, Шаляпин, Надежда Ивановна с мужем... Много пели, особенно Надежда Ивановна с Шаляпиным, а потом и почти все гости. Блюменфельд аккомпанировал...

- Они не подрались? - думая о своем, спросил Серов.

- Кто, Надежда Ивановна с Михаилом Александровичем? - оторопело взглянул на него композитор.

- Нет, - поправил оплошность Серов, - Стасов с Врубелем.

- А с чего им драться?

- Стасов Врубеля как художника не признает. Даже обругал недавно в одной из статей.

- Ничего такого не заметил, - признался Римский-Корсаков. - Они, правда, и не говорили друг с другом. Да и все мы больше слушали пение.

Сделав последний мазок, Серов отложил кисть:

- Все, Николай Андреевич, на этом кончено.

Композитор поднялся с кресла, подошел к холсту.

- Кажется, это действительно я, - шутливо заметил он, - и есть даже отпечаток мысли на челе.

- Слава Богу! Не ругаете.

- Бывает и так?

- Все бывает! - горестно вздохнул Серов.

Вернувшись в Москву, он попросил Третьякова посмотреть исполненный им портрет композитора.

- Неплохо, очень даже неплохо! - похвалил Третьяков. - Я бы хотел купить его.

Серов был рад, что еще одна его работа пополнит знаменитую коллекцию, но огорчился болезненным видом Третьякова: тот сильно похудел и ступал не без труда.

- Как себя чувствуете, Павел Михайлович? - обеспокоенно спросил Серов.

- Немножко нездоровится, - суховато и будто не желая задерживать разговор на теме своей болезни, ответил Третьяков.

Основное событие лета произошло без участия Серова, гостившего в это время в имении Мусиных-Пушкиных, где писал портрет графини, хозяйки имения, и занимался начатым несколько лет назад и все более увлекавшим его иллюстрированием басен Крылова.

Лишь осенью, в Москве, Серов услышал от Коровина, как весело была отпразднована свадьба Федора Шаляпина с балериной Иолой Торнаги. Это произошло в сельской глубинке Путятино, на даче Татьяны Любатович во Владимирской губернии. Шаляпин с Рахманиновым приехали туда еще в начале лета, чтобы совместно поработать над новыми ролями, которые готовил Федор к предстоящему сезону, и прежде всего - над партией Бориса Годунова. Церемония венчания прошла в приходской церквушке соседнего села, после чего вся компания вернулась в Путятино и был устроен свадебный пир на коврах, усыпанных цветами, с немногими яствами, но разнообразием напитков.

- Молодые, понятно, хотели поспать подольше, но мы им не дали! - радостно повествовал Коровин. - Уже в шесть утра закатили концерт под окнами - били и дудели кто во что горазд, и Сергей Рахманинов всей этой кутерьмой дирижировал. Савва Иванович кричит в открытое окно: "Хватит спать, пошли за грибами!"

В августе к молодым в Путятино наведались Надежда Ивановна и Михаил Александрович Врубели, слушали там готовившуюся к постановке оперу "Моцарт и Сальери" в сольном исполнении Шаляпина под аккомпанемент Рахманинова.

Первой же премьерой сезона должна была стать "Юдифь". Серов, как декоратор оперы отца, работал над постановкой вместе с Шаляпиным: Федору поручалась главная роль - ассирийского военачальника Олоферна.

Серову хотелось отойти от традиции постановки "Юдифи" на сцене Мариинского театра, где знаменитый баритон Корсов играл что-то очень далекое от дикого нравом воина, каким виделся Олоферн Серову по барельефам древней Ассирии и историческим текстам. Истинный Олоферн должен был походить на ассирийского царя Синнахерита, о подвигах которого в борьбе с врагами говорилось так: "Над всем войском грозного недруга, словно ураган, я закричал, словно Адад, я взревел. Как жертвенным баранам, перерезал я им горло, жизни их я обрезал, как нить. Я заставил их кровь течь по обширной земле, как воды половодья в сезон дождей. Горячие кони упряжки колесницы моей в кровь их погружались, как в реку. Трупами бойцов их, словно травой, наполнил я землю. Я обрезал им бороды, и тем обесчестил, я обрубил их руки, словно зрелые плоды огурцов..."

Для репетиций сходились в кирпичном флигеле на той же Долгоруковской улице, где Коровин с Серовым держали мастерскую, по соседству с домом, занимаемым Татьяной Любатович. В этом флигеле поселились Шаляпин с молодой женой. Там стоял рояль, уцелевший после пожара в театре и подаренный Федору Мамонтовым.

Чтобы глубже погрузиться в далекую эпоху, Серов вместе с Шаляпиным изучал по альбомам репродукции барельефов и росписей тех времен, обращая внимание на обтянутые железными обручами головы сановников, их разделенные на пряди, будто гофрированные, бороды, на оружие и детали одежды. Его внимание привлек характерный жест, каким царь на одном из барельефов придерживал чашу за днище вытянутыми пальцами правой руки.

И тут его осенило:

- Смотри, Федор, как должен двигаться твой герой.

Взяв в руки чашу, как изображал барельеф, Серов медленно, каменной, величественной походкой прошелся по комнате. Присутствовавший при отработке сцены Мамонтов одобрительно сказал:

- А ведь верно! Попробуй-ка, Федя, повторить, но пластика движений должна быть более резкой, с расчетом на сцену.

Шаляпин прошествовал по комнате и возлег с чашей на диване.

- Вот так, это уже ближе к Олоферну! - похвалил Мамонтов.

Федор тоже был доволен наконец-то схваченным рисунком образа и, когда по приглашению принесшей чай Иолы Игнатьевны сели за стол, пообещал:

- В этой роли я буду страшен.

На премьере ему действительно удалось в ряде сцен вызвать у зрителей и ужас, и содрогание. Критики отметили не только выразительное пение и богатство интонаций артиста, но и историческую верность костюмов, искусство грима.

Из декораций, выполненных Серовым вместе с Коровиным, особенно похвалили шатер, где происходит оргия Олоферна, с проглядывающим у входа звездным небом и горящими в поле походными кострами. На премьере спектакля, что случалось не часто в мамонтовском театре, Серов, как один из виновников успеха, был удостоен аплодисментов наряду с Шаляпиным. Пришлось выйти из-за кулис вместе с солистом и тоже отвесить поклон публике.

Дягилев же все лето посвятил подготовке первых номеров журнала "Мир искусства" - так его было решено назвать. Ему удалось уговорить княгиню Маргариту Клавдиевну Тенишеву и Савву Ивановича Мамонтова оказать финансовую поддержку журналу и выступить его издателями. Мамонтов и Тенишева брали на себя расходы поровну, по пятнадцать тысяч рублей каждый. Дягилев без раздумий согласился на их условие отражать в журнале развитие кустарной и художественной промышленности в России.

В один из приездов в Москву Сергей Павлович, встретившись с Серовым, в сердцах пожаловался на живущего в Париже Александра Бенуа:

- Он, видите ли, ставит под сомнение саму необходимость издания журнала. Он, кажется, предпочел бы вселиться в наш новый дом со всем комфортом, когда все уже закончено - поставлены стены, крыша, настланы полы. А вот таскать кирпичи и бревна, варить клей, месить известку - словом, делать тяжелую подготовительную работу он любезно готов предоставить петербургским друзьям.

- Чем я могу помочь вам? - ответил на его сетования Серов.

- Я никак не разыщу Елену Дмитриевну Поленову, а нам позарез нужны ее эскизы к художественным поделкам, отражающим развитие промыслов, - для воспроизведения в журнале. Если этого не будет в первом номере, Савва Мамонтов смастерит для меня виселицу, а княгиня собственноручно накинет петлю на мою горемычную шею.

- Не волнуйтесь, Сергей Павлович, - успокоил его Серов. - Я найду Елену Дмитриевну и попрошу срочно выслать в Петербург эскизы, которые вы ждете от нее.

Дягилев показал опубликованную им в "Новом времени" статью о реакции в Германии на выставку русских и финляндских художников, показанную в Мюнхене, Дюссельдорфе и Кёльне. Общий тон немецких критиков был благожелательным. Среди пейзажей они отметили Серова и Левитана, "Зиму" Коровина, "Радугу" Сомова. Портреты Серова - великого князя Павла Александровича и Веры Мамонтовой ("Девочка с персиками") - также удостоились высокой оценки: "В их смелой трактовке чувствуется необыкновенная уверенность и поразительная техника, шутя преодолевающая все препятствия".

Хлопоты Дягилева, беспрестанное тормошение всех причастных к выпуску журнала наконец-то увенчались его рождением: в ноябре Серов получил от Сергея Павловича первый номер "Мира искусства". Обложка с орнаментом, выполненным Коровиным, смотрелась несколько блекло, но шрифт, заставки, качество иллюстраций были совсем недурны. Из русских художников обильно репродуцировались работы Виктора Васнецова "Богатыри", "Пруд", эскизы "Витязя у трех дорог" и "Битвы скифов", а также росписей Владимирского собора. Хорошо был представлен и Левитан - "Тихая обитель", "Последние листья", "Март". На вклейке Дягилев поместил левитановский эскиз картины "Над вечным покоем", приобретенный на выставке русских и финляндских художников Третьяковым.

Внимание к европейскому искусству демонстрировала статья норвежского критика Карла Мадсена о его соотечественнике - иллюстраторе сказаний Эрике Веренскюльде.

Иллюстративный материал включал и фотографии комнат в "русском стиле", старинной деревянной посуды и эскизы Поленовой для вышивок.

Серов обсуждал первый номер с Остроуховым.

- Ведущая статья Дягилева "Сложные вопросы", - заметил Илья Семенович, - написана сумбурно. Он то развивает тему о неизбежной борьбе художественных направлений, то сетует, что нас прозвали "детьми упадка" и приклеили оскорбительное прозвище декадентов. Кого это "нас" - не очень ясно.

Особенно неуместным показался Остроухову колкий выпад в рубрике "Заметки".

- "Несчастной Англии, - иронически процитировал он, - грозит выставка картин художников Клевера и Верещагина. Как предохранить русское искусство и английскую публику от такого неприятного сюрприза?" Зачем же, - возмущался Остроухов, - так ядовито унижать коллег-художников?

- Ты прав, - согласился Серов. - Меня эта заметка тоже покоробила.

Но, несмотря на огрехи, первый блин, по их мнению, испекся все же неплохо.

"Третьяков умер..." Весть о кончине знаменитого коллекционера всколыхнула Москву.

По дороге к особняку Третьяковых в Толмачах Серов вспоминал, сколь многим он был обязан Павлу Михайловичу, как окрылили его слова Третьякова, переданные кем-то, о впечатлении, произведенном на собирателя портретом Верушки Мамонтовой: "Большая дорога ждет этого художника!" Однажды пришел к Третьякову писать его портрет по рекомендации Репина и, страшно нуждаясь, осмелился попросить аванс. Павел Михайлович суховато ответил: "По окончании получите все деньги сразу" - и куда-то вышел. Стало стыдно своей неделикатной просьбы, и в душевном смятении он сбежал, так и не выполнив портрет...

Дом уже полон посетителей, пришедших выразить соболезнование, много художников - Поленов, братья Васнецовы, Левитан, Суриков...

Серов подошел к гробу, установленному в зале на первом этаже, вгляделся в желтое, с обострившимися чертами лицо Павла Михайловича, положил поверх охапки цветов и свои гвоздики.

Кто-то успокаивал плачущую женщину. Серов узнал в ней дочь Третьякова Александру Павловну. Ее муж, врач Сергей Сергеевич Боткин, приблизившись к Серову, негромко сказал:

- Ваша картина, Валентин Александрович, портрет Римского-Корсакова, стала последним приобретением Павла Михайловича. Если не трудно, прошу от всех родственников, сделайте его посмертный рисунок.

- Да, да, конечно, только у меня нет ни альбома, ни карандашей...

Ему принесли требуемое, и он встал у изголовья, с правой стороны гроба, и стал набрасывать рисунок в альбом. На всякий случай сделал два и, закончив, передал альбом Сергею Сергеевичу.

Поблагодарив, Боткин сказал:

- Всего полмесяца назад я получил письмо от Павла Михайловича по поводу дягилевского журнала. Ему показалось странным, почему одни статьи иллюстрируются, а другие - нет: текст и иллюстрации сами по себе; и его удивил неуместный выпад против Клевера и Верещагина. Его все это очень волновало...

- Да, да, - понимающе пробормотал Серов.

- Умирая, прошептал: "Берегите галерею" - с тем и отошел.

Серов, продолжая слушать Боткина, бросил взгляд на появившегося возле дочери Третьякова Илью Семеновича Остроухова. Склонившись над Александрой Павловной всей своей высокой, погрузневшей в последние годы фигурой, Остроухов говорил ей что-то утешительное.

- Вот Илья Семенович, - сказал Серов, - достойно позаботится.

Обоим было известно, что из всех художников и коллекционеров Третьяков особо приблизил к себе Остроухова, ценя его вкус, предприимчивость и знания в области русского искусства и видя в нем достойного преемника по продолжению начатого им, Третьяковым, дела.

Хоронили почетного гражданина Москвы на Даниловском кладбище. Выступивший от художников Виктор Васнецов напомнил, с какой редкой энергией Павел Михайлович осуществлял для своей родины миссию кропотливого собирательства, видел в ней смысл жизни:

- Немного можно встретить в других странах таких обширных и поучительных коллекций национального искусства. Собирая свою галерею, он не мог не сознавать, что совершает историческое народное дело...

Среди множества венков на могиле Третьякова был и венок от "Мира искусства".