Признание - Глава вторая

Двадцать пятая, юбилейная, экспозиция Товарищества передвижных художественных выставок вызвала у Серова глубокое разочарование. Уж какой раз убеждался он в закостенелом бюрократизме ветеранов Товарищества, таких, как Мясоедов и Владимир Маковский, с неприязнью и настороженностью относившихся к творчеству непохожих на них молодых живописцев. По этой причине и ему в свое время непросто было вступить в члены Товарищества, а теперь, на предшествующем выставке общем собрании, передвижники большинством голосов не допустили принятия в свои ряды группы москвичей - Коровина, Досекина и Пастернака.

На традиционном обеде в ресторане Додона Серов был мрачен, почти ни с кем не разговаривал. Сама атмосфера банкета, во время которого передвижники раздавали комплименты друг другу, казалась ему отмеченной неискренностью, фальшью.

Бродя по залам петербургского Общества поощрения художеств, где была развернута выставка, он не без чувства горечи думал о том, что движение изживает себя. В отличие от прошлых выставок, где блистали Ге, Репин, Суриков, нынешняя не радовала значительными полотнами, способными вызвать всплеск общественных страстей. Недаром же самый крупный из современных мастеров, Илья Репин, протестуя против бюрократизма коллег, несколько лет назад вышел из Товарищества и ныне участвовал в выставках как экспонент. Впрочем, сам Репин форму не терял и показал два великолепных портрета - Вержбиловича и княгини Четвертинской.

Другой из ветеранов, Константин Маковский, тоже давненько не выставлялся у передвижников. Став преуспевающим салонным живописцем, он показал здесь характерную для него работу - портрет некой светской дамы, г-жи М., томно возлежащей в белом платье на кушетке, с подложенной под голову рукой. Автор, очевидно, и не ставил перед собой задачи отразить характер модели. Да и зачем? Было бы хорошо заплачено.

Известный консервативными взглядами Мясоедов потерпел на сей раз явную неудачу со своим "Искушением", изображающим Христа.

Ярошенко, вопреки выраженной в его творчестве социальной тенденции, тоже, неожиданно для многих, отдал дань евангельской теме полотном "Иуда". Но тут, как со смешками поговаривали в кулуарах, таился прозрачный намек на Репина, Куинджи и других "ренегатов", кто несколько лет назад счел возможным для себя принять предложенную им преподавательскую работу в реформируемой Академии художеств и тем предал, как считали, идеалы передвижничества, зародившегося в борьбе с олицетворяемым Академией официальным искусством.

"Царь Иван Васильевич Грозный" кисти Виктора Васнецова не уронил высокой, после завершения росписей во Владимирском соборе, репутации автора. Картина была явно навеяна постановкой в Частной опере "Псковитянки", для которой Васнецов на пару с Коровиным писал декорации.

Задержался Серов и у триптиха Михаила Нестерова "Труды Преподобного Сергия". Впервые обративший на себя внимание "Видением отрока Варфоломея", тотчас купленным Третьяковым, Нестеров выдвинулся в число многообещающих художников.

А друг юности Илья Остроухов, обласканный передвижниками за тонкие пейзажи русской природы, ныне, разбогатев, постепенно утрачивал творческий запал, предпочитал отдыхать на модных зарубежных курортах, там же изредка и баловался живописью, что демонстрировал выставленный им пейзаж "Море у берегов Биаррица".

Мимо собственных работ, двух написанных на заказ женских портретов, Серов постарался пройти поскорее: он не был вполне удовлетворен ими, считал их "так себе", средними. Но у картины Коровина "На даче" (молодая женщина любуется возле деревенского дома разноцветными китайскими фонариками) постоял несколько минут. Тонкая, изящная по живописи, она была, пожалуй, одной из лучших на выставке. Как же можно, сокрушался Серов, отвергнуть такого даровитого художника? О даме, послужившей моделью, Коровин обмолвился, что это Анна Фидлер, хористка Частной оперы, знакомы они не один год, а сейчас, когда Анна ждет от него ребенка, решили официально оформить свои отношения.

Неплохо выглядел и другой из отверженных передвижниками - Леонид Пастернак. Как и Коровин, он участвовал в выставке на правах экспонента. Созерцание его картины "На мосту" вновь повергло Серова в состояние неприязни к Товариществу, столь явно дискриминирующему таланты.

А кто же судьи? А вот такие, как Бодаревский: то ублажает публику пряными "Женщинами Востока", то откровенно пошлыми сценками "Ах, как жарко!" и "На свидании". И на юбилейной экспозиции остался верен себе, представив сусальный портрет некой г-жи Борти в роли Кармен.

Стоило ли с такой настойчивостью, невесело размышлял, покидая выставку, Серов, стремиться в ряды передвижников, чтобы оказаться в одной компании с Бодаревским?

Находясь в Петербурге, Серов посетил и одновременно развернутую в музее Художественного училища Штиглица выставку немецких и английских акварелистов. Она вызвала у него смешанные чувства. Здесь экспонировалось немало превосходных вещей известных на Западе мастеров - Менцеля, Ленбаха, Уистлера, умеющих создавать радующие глаз красочные симфонии. Вот бы сюда Врубеля, думал он, вспоминая любовь приятеля к акварели. Но Врубель, проведя медовый месяц за границей, в Швейцарии, теперь, по слухам, жил на Украине, в Харькове, и работал декоратором в местном театре, где его жене, певице Забеле, был предложен ангажемент.

Однако далеко не все на этой акварельной выставке, по мнению Серова, было хорошо. Ее, как и Передвижную, портило изрядное количество работ салонного направления.

Вернувшись в Москву и навестив Остроухова, Серов поинтересовался, кто же организовал акварельную выставку: Илья пристально следил за всеми событиями художественной жизни.

- Говорят, - хмыкнул Остроухов, - некто Дягилев, молодой и, кажется, состоятельный любитель искусств. Он. кстати, и критиком выступает. Тебя, во всяком случае, заметил.

Остроухов покопался в бумагах и протянул Серову вырезки из "Новостей и биржевой газеты". Обе статьи были подписаны инициалами С. Д., и Остроухов пояснил, что автор - Сергей Дягилев.

Первая статья посвящалась участию русских художников в выставке мюнхенского Сецессиона - объединения, возникшего, как некогда и передвижники, в противовес академизму. Автор сетовал на то, что русские не оправдали в Мюнхене ни его надежд, ни надежд своих немецких коллег и участие их оказалось более скромным, чем могло бы быть. "От пейзажей ее, - имея в виду, как могла бы выглядеть русская живопись в Мюнхене, - ждали широкой, бесконечной дали, русской деревни и тихого благовеста сельской церкви. Ждали русской золотой ослепительной осени, ждали бурной русской весны с потоками и тающим снегом. И, Боже мой, появись "Тихая обитель" Левитана или его же "Над вечным покоем" или "Сергий Радонежский" и "Монахи" Нестерова, мы бы заставили их посчитаться с нами и согласиться, что в нас есть своя, не тронутая еще поэзия".

Серов внутренне усмехнулся азартной напористости автора, заключавшего эту часть статьи фразой: "Нам надо давить той гигантской мощью, которая так присуща русскому таланту".

Ниже следовали и персональные оценки работ русских художников, приславших картины в Мюнхен. "Лучше других, - писал Дягилев, - вышел Серов с сильным портретом девушки в белом и с северным пейзажем с оленями, приобретенным принцем-регентом. За ним идет Левитан с четырьмя недурными пейзажами в серых тонах". Что же касается Переплетчикова и Аполлинария Васнецова, то они, как считал Дягилев, не способствовали усилению русской экспозиции.

Конечный вывод звучал с энергией и безапелляционностью. "Здесь-то, - имея в виду будущие зарубежные выставки, писал критик, - и должна выступить наша молодая живопись. Но чтобы быть победителями на этом блестящем европейском турнире, нужны глубокая подготовка и самоуверенная смелость. Нужно идти напролом... Отвоевав себе место, надо сделаться не случайными, а постоянными участниками в ходе общечеловеческого искусства. Солидарность эта необходима. Она должна выражать себя как в виде активного участия в жизни Европы, так и в виде привлечения к нам этого европейского искусства..."

- Теперь понимаю, - обратив внимание Остроухова на этот пассаж, сказал Серов, - почему он взялся за организацию выставки европейских акварелистов.

Вторая статья тоже была любопытна. Отдав должное юбилейной Передвижной выставке, Дягилев переходил к критике нынешнего этапа передвижничества с его "тенденциозностью" и "вечной анекдотичностью в искусстве, с вечным требованием идеи в живописи".

По мнению Дягилева, именно молодая "московская школа" способна влить свежую струю в русскую живопись: "Отсюда, из этой кучки людей... надо ждать того течения, которое нам завоюет место среди европейского искусства. Нас там давно поджидают, и в нас глубоко верят".

С некоторым смущением прочел Серов лестные слова в свой адрес: "Прекрасный молодой портретист Серов, давший нам столько великолепных вещей, также выставил всего лишь два небольших женских портрета". О портрете Мусиной-Пушкиной автор выразился весьма изящно: "Очень прост и красиво написан, в нем мы видим вещь, сделанную со вкусом, - качество, совсем отсутствующее у наших портретистов".

Триптих Нестерова на тему Сергия Радонежского также удостоился похвалы рецензента. Общий вывод статьи был ясен: Дягилев видел в "московской школе" многообещающий росток, способный развиться в нечто большее и завоевать русской живописи то почетное место в европейском искусстве, которого она заслуживает.

Серову не часто приходилось читать такие сочувственные отзывы о своем творчестве, и он испытал благодарность к отличившему его критику. Вернув статьи Остроухову, с несколько наигранной небрежностью сказал:

- Кажется, этот любитель искусств действительно кое-что понимает в живописи.

- О юбилейной он отозвался получше, чем Стасов, - пробурчал Остроухов. - Патриарх сравнил нашу выставку с горестным состоянием Москвы после нашествия Наполеона. Дягилев же пишет хлестко и запальчиво, кое-что подметил верно, а кое о чем судит поверхностно, как дилетант.

Серов не стал спорить. Самолюбивого Илью, должно быть, задело, что Дягилев в своем обзоре, упоминая разных художников, даже не счел нужным хоть вскользь заметить живописца Остроухова.

Вскоре представилась возможность познакомиться с петербургским любителем искусств. Собираясь вновь посетить северную столицу в связи с окончанием работы для коронационного альбома, Серов неожиданно получил короткое письмо от Дягилева, содержавшее несколько лестных слов по поводу его живописи и приглашение встретиться во время ближайшего приезда художника в Петербург на квартире Дягилева. "У меня есть к Вам интересное предложение, - писал Дягилев, - которое нам стоило бы обсудить с моими петербургскими друзьями, и потому прошу известить меня, когда Вы сможете приехать".

Серов рассчитывал быть в Петербурге четвертого мая и в ответном письме, поблагодарив за приглашение, сообщил, что сможет встретиться с Дягилевым в этот день от двух до трех пополудни. После посещения Академии художеств он в назначенный час подъехал к углу Литейного проспекта и Симеониевской улицы, где в доме сорок пять жил Дягилев.

Дверь квартиры в верхнем этаже открыла слегка сгорбленная старушка с добрым, располагающим к себе лицом. Серов назвал себя, и она понимающе кивнула головой:

- Сергей Павлович ждет вас.

Серов прошел за ней в уютную гостиную, обставленную антикварной мебелью, с затейливой деревянной люстрой в форме многоглавого китайского дракона. По стенам висели картины - в основном современных немецких и французских художников.

В комнате было трое мужчин, и один из них при появлении Серова тут же встал с кресла и приветливо протянул руку:

- Добро пожаловать, Валентин Александрович, ждем вас.

Дягилев выглядел лет на двадцать пять. Он был выше среднего роста, плотного сложения, с короткими щеголеватыми усиками. Элегантного покроя темный костюм с белой сорочкой, краешек платка, выглядывающего из манжета, мягкие, хорошей кожи ботинки - все выдавало в нем человека светского, не без склонности к франтовству. Да и весь его облик был значительным, запоминающимся: чересчур крупная, даже для такого тела, голова слегка, будто от собственной тяжести, клонилась набок, черные волосы с правой стороны оживлялись узкой седой прядью.

Хозяин познакомил Серова с двумя другими гостями:

- Это мои друзья, петербургские художники, Лев Бакст и Константин Сомов.

В лице Сомова, по виду ровесника Дягилева, было что-то еще не вполне зрелое, мальчишеское. В Льве Баксте, рыжеволосом, с такого же цвета усиками, кончики которых лихо закручивались наверх, в пенсне, со сладким выражением розового лица, Серов с немалым изумлением тут же признал давнего своего знакомого Льва Розенберга, с которым когда-то обучался в Академии художеств. Розенберг, сын переехавшего в столицу из провинции модного портного, учился на правах вольнослушателя и стал посещать Академию несколькими годами позже, чем Серов, что не помешало им близко сойтись незадолго до того, как Серов покинул Академию.

- Лева, - издал Серов радостный возглас, - вот так встреча!

Шагнув навстречу друг другу, они обменялись рукопожатием. Дягилев с Сомовым с любопытством смотрели на них.

- Так вы уже знакомы... - констатировал Дягилев.

- И давненько, - с улыбкой подтвердил Бакст, - а после Академии впервые встретились.

- Кажется, - припомнил Серов, с расположением глядя на Бакста, - я видел неплохие акварели на последней выставке в Москве, в Обществе любителей художеств, подписанные именем Бакст, но мне и в голову не пришло, что это ты.

- Да, - стушевался тот, - это мои акварели. Несколько лет назад я взял фамилию деда...

Взгляд Серова скользнул за спину Бакста и задержался на одной из картин на стене.

- Если не ошибаюсь, это Пюви де Шаванн? - обратился он к Дягилеву.

Тот подтвердил:

- Да, это Пювис. Последние два года я объездил чуть не всю Европу. Посещал музеи, мастерские художников - во Франции, Германии, в других странах. Старался купить то, что мне нравилось, и таким образом, - Дягилев округлым жестом показал на стены квартиры, - начал собирать мою коллекцию.

- Я понял, - счел нужным вставить Серов, - что вы интересуетесь живописью, по двум вашим статьям о мюнхенском Сецессионе и о юбилейной Передвижной выставке и хотел бы, пользуясь случаем, поблагодарить за теплые слова о моих работах.

- А на акварельной выставке западных художников вы были? - живо спросил Дягилев.

- Был, - подтвердил Серов, - и нашел там любопытные вещи, хотя без некоторых работ она, по-моему, только бы выиграла.

- Следующую сделаем интереснее, - пообещал Дягилев. - Скоро я опять еду в Европу, во Францию, а затем в Норвегию и Швецию. Займусь отбором картин для выставки скандинавских художников. Собираюсь провести ее осенью. А затем в моих планах другое дело, и здесь, дорогой Валентин Александрович, - глядя на Серова, Дягилев подкупающе улыбнулся, как бы заранее заручаясь его поддержкой, - мне никак не обойтись без вашей помощи и помощи моих петербургских друзей.

Он на минуту прервался и громко позвал:

- Авдотья Александровна!

В комнату на его зов мягкими, почти бесшумными шагами зашла встретившая Серова старушка.

- Нянюшка-голубушка, не угостишь ли нас чаем?

- Что ж раньше не сказали, я бы давно стол накрыла, - добродушно прошамкала старушка.

- Это самый близкий мне человек, - пояснил Дягилев, когда она покинула их, - моя добрая няня, помню ее еще с младенческих лет. Путешествуя за границей, - вернулся он к волновавшей его теме, - я обратил внимание, как смело и независимо выступают там молодые художники - и в Париже, и в Мюнхене, и в Лондоне. Поскольку вы, - продолжал он, глядя на Серова темно-карими, чуть навыкате, выразительными глазами, - прочли статьи о мюнхенском Сецессионе, то, вероятно, заметили мою досаду на очень скромное представительство в Мюнхене русских художников. Пора заявлять о себе более энергично - как новое, оформившееся течение с ярко выраженным национальным лицом, а может быть, и как новое художественное общество. Для меня очевидно, что за двадцать пять лет своего существования передвижники от молодости как-то незаметно подошли к тому порогу, за которым начинаются старость и одряхление. Признаки усталости и консерватизма налицо. Движение еще как-то держится за счет притока свежих сил, и в своих статьях я называл эти имена - Серов, Левитан, Коровин, Нестеров... Но молодежи, как мне кажется, уже тесно в строгих рамках социального или, точнее, тенденциозного искусства, в которые пытаются заключить ее передвижники. Стоит ли впрягать в одну телегу коня и трепетную лань? Не пора ли разойтись и идти дальше самостоятельно, разными дорогами? Здесь, в Петербурге, тоже сформировались интересные художники, и двое из них присутствуют среди нас, - Дягилев кивнул на молча внимавших ему Сомова и Бакста. - Они, в отличие от некоторых москвичей, и не стремятся влиться в ряды передвижников. Им кажется, что их там и не очень-то ждут. Кстати, - обратился Дягилев к Серову, - правда ли, что на собрании передвижников Коровину отказали в приеме в Товарищество?

- Его кандидатуру забаллотировали, - подтвердил Серов, - как и еще двух москвичей - Досекина и Пастернака.

Дягилев понимающе кивнул головой.

- Итак, настал момент для русских художников активнее выступить на европейской арене и заявить о себе как новое и перспективное объединение. Но первым шагом к нему могла бы быть организация крупной выставки. На нее можно пригласить и финнов - там есть по крайней мере с десяток весьма оригинальных художников с четко выраженной, национальной физиономией. С некоторыми из них я знаком лично. Убежден, что они украсят нашу выставку северным колоритом. После Петербурга ее можно направить в Мюнхен, на Сецессион, и я уверен, что один из его организаторов, Адольф Паулюс, поддержит наше начинание. Во всяком случае, в прошлом году, когда я беседовал с ним, он выразил пожелание, чтобы в будущем русская экспозиция выглядела более широко и разнообразно.

- Где мы возьмем средства на организацию выставки? - порозовев от смущения, спросил Бакст.

- Ее, - осторожно ответил Дягилев, - можно организовать на кооперативных началах. Каждый из участников внесет свой вклад.

- Тебе, Сережа, легко говорить, - с жалобной нотой отозвался Бакст, - но не у всех такие возможности, как у тебя. Нас почти не покупают, каждый выкручивается как может. Кто в Петербурге знает нас с Сомовым? Ты да Шура Бенуа, еще с пяток людей - вот и все. А заказчикам подавай известные имена.

- Так я и хочу сделать всех вас известными - и не только здесь, а и в Европе! - с раздражением ответил Дягилев, и Серов заметил, как холодно сверкнули его глаза, как упрямо выпятился вперед подбородок. - Для чего бы иначе я затевал весь этот сыр-бор?

- У меня денег и на новое пальто нет, - продолжал жалобно канючить Бакст.

- А что скажут москвичи? - Дягилев уставился на Серова. - Неужели такие, как Левитан, Серов, тоже бьются в тисках денежных проблем?

- Не берусь говорить за Левитана и за других, но финансовый вопрос действительно может создать проблемы, - сдержанно сказал Серов. Вопрос Дягилева заставил его вспомнить, что в ожидании выплаты гонорара от Академии художеств он еще не рассчитался с некоторыми из своих кредиторов, в том числе с Остроуховым.

Дягилев, теряя терпение, заговорил раздраженно:

- А вы бы предпочли, чтобы вообще не было никаких проблем? Но так не бывает! Проблемы возникают всегда, а мы должны искать, как справиться с ними. Хорошо, - с решимостью вдруг завершил он, - договоримся сначала по основному вопросу. Вы поддерживаете мою идею об организации выставки - ты, Лев, ты, Костя, и вы, Валентин Александрович?

- Кто ж будет возражать против этого? - буркнул Бакст.

- Я тоже за, - подал голос до того молчавший Сомов.

- У меня нет сомнений, - ответил Серов, понимая, что он должен говорить от имени как бы "московской школы" - именно в этом качестве его воспринимал Дягилев, - что мои московские коллеги, как и я, с удовольствием поддержат эту идею, особенно если мы будем освобождены от финансовых вопросов.

- Будем считать, что полдела сделано, - подытожил Дягилев. - Поступим так. Финансовую часть я беру на себя: устраиваю выставку за собственный счет либо за счет меценатов, если их удастся найти. И прошу понять меня правильно, я берусь за это дело не из корыстных соображений, а с целью популяризации современной русской живописи. А дабы исключить разнотолки по этому поводу, предлагаю чистый доход от выставки - каковой, надеюсь, будет - распределить между всеми ее участниками и тем помочь решению ваших материальных проблем. Ты, Лев, в этом-то хоть меня поддерживаешь? - Дягилев строго, но не без скрытой иронии взглянул на Бакста.

- Поддерживаю, - зарозовев еще ярче, отозвался Бакст.

- Отлично! Но взамен я хотел бы получить полномочия единолично заняться отбором картин. Мне кажется, я представляю, что именно может вызвать интерес и здесь, в России, и в Европе и послужит успеху общего дела, если выставка будет сформирована на основе единой эстетической концепции.

Бакст облегченно вздохнул и, вытащив из кармана платок, вытер пот со лба. Очевидно, денежная часть разговора его весьма нервировала.

- Есть еще один момент, который вызывает у меня сомнения, - вновь заговорил Серов. - Выставка - это прекрасно, но зачем создавать новое общество? На примере Товарищества я вижу, как всякое общество, организованное с самыми лучшими намерениями, раньше или позже обюрокрачивается и становится тормозом для движения вперед.

- На каких-то началах нам все же надо объединиться, и я не вижу других вариантов, кроме организации общества со своими членством, программой и уставом. Если у вас есть другие идеи, я готов их выслушать. - Дягилев требовательно посмотрел на Серова.

- Других идей у меня сейчас нет, - признался Серов, - но после выставки этот вопрос можно обсудить в более широком кругу, всеми участниками.

- Что ж, - согласился с ним Дягилев, - пока это действительно терпит. На том и сойдемся. Сделаем для начала выставку, а там будет видно, как двигаться дальше. По результатам нашей встречи я собираюсь направить письмо всем предполагаемым участникам будущей экспозиции с изложением идей и выводов, которые мы только что обсудили, и пригласить их поддержать наше начинание. Хотел бы в заключение уточнить список тех, кому надо послать письмо. Помимо здесь присутствующих я думаю направить его живущим сейчас во Франции Бенуа, Федору Боткину и, может быть, Марии Якунчиковой.

- Жене Лансере, - напомнил Сомов, и Дягилев согласно кивнул головой:

- Разумеется. Из москвичей, кроме Валентина Александровича, я вижу среди участников Коровина, Левитана, Аполлинария Васнецова, Нестерова, Переплетчикова... - Дягилев замялся и обратился за помощью к Серову: - Кто еще?

Серов на минуту задумался и добавил:

- Пожалуй, Малютин и Головин. Оба интересные декораторы, но у них есть и станковые работы. И еще - Елена Дмитриевна Поленова, сестра Василия Дмитриевича Поленова. Она работает в жанре акварели, иллюстрирует русские сказки.

Дягилев, достав бумагу, записал эти имена. Вскинул брови:

- Все?

- Врубель, - опомнившись и ругая себя за то, что позволил забыть его, добавил Серов, - Михаил Александрович Врубель.

- Кто-нибудь знает о нем? - воззрился Дягилев на своих приятелей.

Сомов отрицательно качнул головой, а Бакст переспросил:

- Врубель? Ну как же, знаю, в Академии он считался одним из лучших учеников Чистякова. Но в последние годы я ничего о нем не слышал.

Дягилев вдруг оживился:

- Это не тот ли, чьи панно вызвали скандал на прошлогодней выставке в Нижнем Новгороде?

- Он и есть, - подтвердил Серов.

- Врубеля мы берем, - с присущей ему решительностью сказал Дягилев. - Новое всегда пробивает дорогу со скандалом. Так было во Франции, в Германии. Россия не исключение.

- Чай стынет, совсем заговорились, - напомнила о своих хлопотах тихо присевшая на стул у стены Авдотья Александровна.

- Ну вот, все вроде и обсудили, пора к столу, - сделал приглашающий жест Дягилев. - Если есть желание, Лева, - весело посмотрел он на Бакста, - можешь рассказать последние светские сплетни.

Покидая через полчаса Дягилева и его друзей, Серов размышлял об идее организации выставки и о хозяине дома. Сумеет ли он так же энергично, с той же последовательностью воплотить в жизнь свои планы, как говорил о них?

Общение по делам коронационного сборника с великим князем Павлом Александровичем обернулось для Серова заказом исполнить его портрет для лейб-гвардии конного полка. Великий князь пожелал быть изображенным в офицерском мундире рядом с вороным жеребцом. Серов дал согласие. Помимо достойной оплаты, его привлекла чисто живописная задача выпавшей на его долю работы: белый с золотом мундир модели особенно эффектно смотрелся рядом с темным крупом племенного жеребца. Флегматичность терпеливо позировавшего великого князя, его нежелание вести во время сеансов хоть какой-то разговор в чем-то даже упрощали стоявшую перед художником задачу. Если князю хочется выглядеть на полотне разряженным истуканом, пусть таким и будет.

Увековечить себя кистью входящего в моду живописца захотела и богатая московская купчиха Мария Федоровна Морозова. Серов не уклонился и от этого заказа, хотя при первой же встрече с купчихой понял, что взвалил на себя отнюдь не легкое бремя. В широком лице Морозовой, предпочитавшей одеваться в старозаветном стиле, в темное платье, более напоминавшее бесформенный балахон, с нелепым черным бантом на голове, читалась и мелкая хитрость, и прижимистость, и подозрительность к человеку, который, в силу своей профессии, должен пристально всматриваться в нее и искать глубоко скрытые для постороннего глаза и не для всех очевидные добродетели.

С людьми такого склада Серову уже доводилось иметь дело, и опыт этого общения оставил у него малоприятные воспоминания. Года два назад он писал портрет купца Абрикосова. Во время сеансов купец мог встать и удалиться на обед, не заботясь о том, что хотя бы из вежливости стоит пригласить за стол и художника. Откушав же, как ни в чем не бывало вновь занимал свое место перед мольбертом, сыто рыгал и невозмутимо говорил: "Продолжим".

Старуха Морозова на обед во время сеансов не удалялась, но была не прочь почесать из-за скуки языком, видимо полагая, что если уж она готова платить этому человеку за его труд, то имеет полное право интересоваться его личной жизнью и даже по-своему комментировать ее.

- Семья-то есть у вас аль бобылем все ходите? - сладким голосом вопрошала клиентка.

- Как же без семьи, есть, - сдержанно отвечал Серов.

- А сколь детишек?

- Четверо.

- Уже четверо? - то ли радовалась, то ли огорчалась старуха и продолжала беседу голосом еще более сладким, приобретавшим оттенок сочувствия: - А много ль зарабатываете писанием? Непросто, поди, такое семейство содержать...

"А тебе-то до этого какое дело!" - едва сдерживался, чтобы не вспылить, Серов, но, обуздав эмоции, суховато отвечал:

- Не шикуем, конечно, но ничего, на жизнь хватает.

- Ты, милок, Валентин Александрович, - снисходительно к его нуждам реагировала старуха, - получше меня срисовывай. Я тебе поболее тогда заплачу.

Ну уж дудки! - думал про себя Серов, и его рука бестрепетно отмечала кистью и хитроватый прищур правого глаза старухи, и линию рта, искривленного в елейно-сладкой усмешке.

В Москве, без семьи, отправленной на лето в Домотканово, было скучно. Шаляпин после закрытия театрального сезона впервые уехал развеяться за границу, в Париж. Через какое-то время туда же укатил Мамонтов в компании с Любатович и Коровиным. Должно быть, гуляют сейчас по Елисейским Полям или в Лувре.

Возвращаясь домой, Серов иногда задерживал взгляд на незаконченном акварельном портрете сына Саши, сидящего за столом и увлеченно рассматривающего раскрытую книгу. Каким вдумчивым, одухотворенным было его лицо, какой контраст представляло оно с неприятным лицом Морозовой!

А въедливые расспросы старухи нет-нет и всплывали в памяти. Купчиха докопалась-таки до самых его болезненных проблем. При его медлительности в исполнении заказных работ содержать семью становилось все труднее. Нужен был дополнительный источник заработка. Директор Московского училища живописи, ваяния и зодчества князь Львов неоднократно уговаривал его принять преподавание в одном из классов, и каждый раз Серов эти предложения вежливо отклонял, ссылаясь на то, что не чувствует в себе призвания к преподавательской работе.

Но в этом году, и не только благодаря бесцеремонным расспросам Морозовой, материальные проблемы особенно настойчиво напоминали о себе. Под их давлением Серов все более склонялся к мысли, что надо все же дать согласие на предложение князя Львова. Гарантированная зарплата плюс квартирные существенно подкрепят семейный бюджет. Ему, конечно, не тягаться с Чистяковым. Но как художник-практик и он кое-что умеет и может кое-чему научить молодежь.

В хмурый сентябрьский день Серов вошел в хорошо знакомое ему здание Училища живописи, ваяния и зодчества на углу Мясницкой и Бульварного кольца. Когда-то, после разрыва с Академией художеств и переезда в Москву, он и сам недолго занимался здесь. Его окончили Левитан, Коровин и другие известные ныне живописцы. Здесь в свое время преподавали Саврасов, Перов да, кажется, и Поленов. Может быть, и ему удастся внести свою лепту в подготовку художников, о которых будут говорить в двадцатом веке.

Его уже ждали, и директор училища Алексей Евгеньевич Львов провел Серова в натурный класс. Группа находившихся там учащихся, сосредоточенно работавших у мольбертов, дружно поднялась в приветствии. Серов исподлобья всматривался в их молодые лица, на которых читались любопытство и заинтересованность: должно быть, прослышали уже о новом преподавателе. Но что они знают о нем, видели ли его картины, имеет ли он у них как живописец авторитет?

Князь Львов был краток и говорил значительно, стараясь подчеркнуть, что не предлагает своим подопечным кота в мешке:

- Художественный совет после ухода в отставку Константина Аполлоновича Савицкого не мог найти более достойного ему заместителя, чем Валентин Александрович Серов. Надеюсь, это имя вам известно и вы не хуже меня осведомлены о его значении в современной живописи. Будем считать, что всем нам повезло. Желаю вам успеха!

На мгновение, при упоминании имени Савицкого, Серов вспомнил Париж его детских лет, сбор художников в мастерской Боголюбова. Тогда, вместе с Репиным и Поленовым, там работал и Савицкий.

Он перевел взгляд на крепкого белобрысого парня с простым открытым лицом, взявшего на себя смелость выступить от лица учащихся.

- Ваше имя, Валентин Александрович, - слегка покраснев и явно волнуясь, говорил юноша, - действительно нам хорошо известно, и мы не раз восхищались вашими полотнами на художественных выставках. Мы очень рады, что вы пришли к нам, и будем стараться оправдать ваши надежды.

Львов, ободряюще взглянув на Серова, покинул класс.

- Продолжайте работу, - суховато сказал Серов. Вся эта торжественная церемония казалась ему излишней.

Ученики вновь вернулись к мольбертам. Они старательно писали углем средних лет натурщика, застывшего посреди класса в позе греческого атлета. Глядя на их работы, Серов видел все дефекты рисунка. Когда-то, в академические годы, и сам он едва ли был лучше. Считал, что может многое, был самоуверен, и как лихо проучил его мудрый ментор Чистяков! Бросил на пол скомканный лист бумаги и приказал: "Попробуй нарисуй это". Думалось, шутит, издевается над ним. Ан нет! Задачка-то оказалась непростой.

От приветствовавшего его юноши (у него получалось удачнее, чем у соседей) Серов перевел взгляд на терпеливо позировавшего натурщика. Должно быть, из постоянных, кто годами трется, подрабатывая, вокруг училища. Надо бы найти другого, помоложе, с ярко выраженной мускулатурой. А из этого какой атлет? Карикатура!

Ничего, молча расхаживая по классу с заложенными за спину руками, размышлял Серов, и Москва не сразу строилась, постепенно все наладится. Он постарается научить их смотреть на модель так, как умел сам.

Организованная Дягилевым скандинавская выставка благодаря участию в ней Андерса Цорна явилась для Серова подлинным откровением.

О мастерстве Цорна Серов впервые услышал от Коровина: проживая в Париже, Костя подружился с работавшим во Франции шведом. Там же, в Париже, год назад Цорн написал по заказу от правления Ярославской железной дороги портрет Мамонтова, замечательный и по колориту, и по глубине постижения характера. Шведскому мастеру потребовалось для его исполнения всего три сеанса. Савва Иванович шутливо рассказывал, что по окончании работы он позволил себе заметить: "А где же пуговицы на пиджаке?; И знаете, что он ответил мне? - довольно щуря глаза, вопрошал Мамонтов. -Я художник, а не портной!"

Приглашая на выставку, Дягилев в коротком письме упомянул, что ожидается приезд на нее Цорна. Услышав об этом, Мамонтов решил поехать в Петербург вместе с Серовым и Коровиным.

- Вот он, Валентин, посмотри, - остановился Коровин у автопортрета Цорна, когда они осматривали скандинавскую экспозицию.

Цорн изобразил себя в мастерской. Одетый в просторную белую блузу, с палитрой в левой руке, он внимательно смотрел прямо на зрителя. Лицо художника, с короткой прической и пышными усами, выражало ум и сосредоточенность. Свет падал на его фигуру справа, оставляя в полумраке большую часть комнаты, в глубине которой виднелась отдыхающая в кресле натурщица.

Виртуозное владение световыми эффектами отличало и другие работы - офорт "Вальс", акварель "У Максима": огни ночного ресторана бросают отблеск на влажную после дождя мостовую, уличный фонарь выхватывает из тьмы фигуру и густо накрашенное лицо молодой женщины, каких именуют "ночными бабочками" или "жрицами любви".

Цорн был представлен на выставке наиболее масштабно, почти тридцатью работами, и все они демонстрировали могучий темперамент автора, способного в, казалось бы, обыденном увидеть красоту жизни и донести ее до зрителя. И этой своей стороной он был близок Серову с его поисками "отрадного".

С равным мастерством Цорн живописал белую северную ночь с ее призрачным светом, озаряющим гребущую к берегу реки крестьянку, и дружескую вечеринку пожилой мужской компании, и осторожно спускающуюся по камням обнаженную купальщицу, и солнечные блики близ бортов отдыхающих в гавани кораблей.

Любовь к рыбацким и портовым сценам роднила Цорна с живописью Константина Коровина.

В душе Серова особенно благодарный отзвук нашли тонкие портретные работы Цорна, его умение раскрыть внутренний мир человека. Можно ведь ничего и не знать о жизни Поля Верлена, но офорт Цорна, запечатлевшего поэта в кафе, со стоящим перед ним стаканом, с правой рукой, судорожно сжатой в кулак, рассказывает о жизни непростой, драматичной, надломленной.

Несколько одутловатое, с крупным носом лицо Эрнста Ренана... Он словно ищет ускользающую от него мысль, чтобы пригвоздить ее к рукописи, разложенной на столе.

Серову ничего не говорило имя Антонена Пруста, но теплота, с какой изобразил его Цорн, свидетельствовала о том, что этот человек очень близок и дорог художнику.

А как хороши были женские портреты! Начиная с портрета жены Эммы в бирюзового цвета платье и в соломенной шляпке, на фоне зелени. И "Портрет Розиты" - на балконе, с цветком в черных волосах. И поражающий тонкостью офорт, выполненный техникой мелких штрихов, - "Портрет Ольги Братт", в пальто и шляпке с вуалью, с крупным чувственным ртом и полуопущенным взглядом. Каждая из этих женщин хранила в своем облике тайну, какая связывается у нас с безупречной красотой.

Рядом с другими показанными на выставке работами шведских и норвежских художников Цорн возвышался подобно горной вершине, устремленной от плоскогорья к небесам.

Делая круги по залам и вновь возвращаясь к произведениям Цорна, Серов думал о том, что напрасно он проигнорировал посланное ему в прошлом году, как и другим русским живописцам, приглашение принять участие в Стокгольмской художественной выставке. В приглашении, подписанном председателем комиссии изящных искусств принцем Швеции и Норвегии Густавом, упоминались и другие ее члены, в том числе и Андерс Цорн. И кто мешал ему отправить на выставку хотя бы портрет Верушки Мамонтовой - "Девочки с персиками"? Имел шанс удостоиться похвалы Цорна. А вот Репин приглашением не пренебрег, и его картины "Бурлаки" и "Запорожцы" были высоко оценены в Стокгольме.

Вечером следующего дня Серов, Коровин и Мамонтов вместе с группой петербургских художников чествовали Цорна на банкете, организованном Дягилевым в ресторане Додона. Сидевшего рядом с устроителем выставки героя торжества первым приветствовал от имени его русских коллег Илья Репин. Говорил горячо, с присущей ему экспансивностью, именуя Цорна "первым художником-виртуозом Европы", "Паганини живописи". Цорн, внимая неумеренно восторженным комплиментам, добродушно улыбался в усы. В завершение речи Репин преподнес гостю исполненное им акварельное меню банкета. Поднявшийся вслед за ним Дягилев, элегантный как лорд, говорил в честь уважаемого гостя по-французски, был лаконичен и сдержан в эмоциях и посвятил речь тому восторженному отклику, который искусство скандинавских мастеров находит в сердцах российской публики.

Цорн, тепло поблагодарив за гостеприимство и отметив общность задач, стоящих перед русскими и скандинавскими художниками, предложил ответный тост за самого именитого из хозяев - Репина и вручил ему в подарок один из своих офортов.

В конце банкета, пользуясь моментом, когда Цорна, ревниво опекаемого Дягилевым, похитил Мамонтов, Серов подошел к Сергею Павловичу и спросил, как идут дела с организацией выставки русских и финляндских художников.

- Превосходно! - заверил Дягилев. - Я получил согласие на участие в ней почти всех, кого хотел привлечь. В ноябре еду в Москву отбирать работы и уже думаю об организации художественного журнала, призванного сплотить свежие творческие силы. Сейчас главное - найти деньги. Вероятно, поможет княгиня Тенишева. Перед банкетом я говорил с Мамонтовым. Кажется, его тоже удастся уломать. Савва Иванович ставит, правда, условие, чтобы журнал не замыкался на "чистом искусстве", а отражал и успехи в развитии художественных промыслов. А почему бы и нет? - покоряюще улыбнулся Дягилев и, по-товарищески положив руку на плечо Серова, добавил: - Для нас это отнюдь не препятствие, не так ли?

Поддаваясь его обаянию, Серов тоже улыбнулся и согласно кивнул головой. Прекрасная организация этой выставки убедила его, что Дягилев не из тех людей, кто бросает слова на ветер и сворачивает с полдороги при возникшем препятствии.

Обратно в Москву возвращались уже вчетвером: Мамонтов уговорил Цорна посетить древнюю столицу и один из спектаклей его любимого детища - Русской частной оперы.

Поезд, погромыхивая на стыках рельсов, мчался в звездную ночь, и, пока Мамонтов беседовал в купе с Цорном, Серов с Коровиным вышли подымить в тамбур.

- А Савва Иванович и не знает, - с лукавой ухмылкой говорил Коровин, - что жить-то Анд ере не у него, а у меня в гостях будет, в нашей с тобой мастерской на Долгоруковской.

- Холодновато там, замерзнет, - выразил сомнение Серов.

- Ну уж прямо замерзнет! - отмел Коровин. - Они, шведы, к холоду привычны.

Серов вновь повидался с Цорном через несколько дней, при отъезде того из Москвы на родину, присоединившись к провожавшим художника на вокзале. Мамонтов с Коровиным на прощанье обняли шведского гостя. Серов, не имевший оснований записываться в его друзья, ограничился рукопожатием.

В мастерской на Долгоруковской Коровин показал приятелю подарок Цорна - акварель с излюбленным шведом мотивом обнаженной женщины на реке, среди зелени кустов и трав. На акварели была подпись автора по-французски: "Цорн. 1897. Моему другу Коровину".

- Как поразил его наш Федя Шаляпин в роли Мефистофеля! - рассказывал Константин. - Такого Мефистофеля, говорит, нет во всей Европе. А в галерее у Павла Михайловича особенно картины Сурикова понравились. Мы с Поленовым вместе его водили. Василий Дмитриевич подвел Андерса к своему "Христу с грешницей". Ждал, должно быть, одобрения, а Андерс на небольшой поленовский этюдик засмотрелся - зимний вид на Севере - и говорит: "Вот прекрасная вещь, дивные краски!" С Поленовым же и на званом вечере были, у князя Голицына, и там образованные дамы в тупик нашего гостя поставили рассуждениями о том, как, мол, плохо пишут французы-импрессионисты. Да где ж им знать, что и Цорн у этих самых французов кой-чему научился. Он им и ввернул: "Веласкес, сударыня, тоже импрессионист, и он тоже", - на меня показывает. Те глазками смущенно и заморгали: "Да что вы? Не может быть!" А я, на их ошеломленные личики глядя, едва от смеха удержался. Все ведь шло хорошо, да эти светские дамочки с их пещерными представлениями об искусстве визит и смазали.

Слушая его, Серов вновь взял в руки подарок Цорна и, полюбовавшись, бережно положил на стол.

- Хоть я и не коллекционер, - вздохнул он, - а сейчас, честное слово, тебе завидую.

Дягилев, как и собирался, приехал в Москву отбирать картины для совместной с финнами выставки.

- Мне бы хотелось, Валентин Александрович, - сказал он при посещении Серова, - чтобы ваше творчество было представлено как можно шире. Пусть будут и портреты, и пейзажи, а какие - решайте сами. Я вполне доверяю вашему вкусу. После Петербурга мы покажем экспозицию в Германии - на мюнхенском Сецессионе - и вероятно, в других городах. Русская живопись давно заслуживает, чтобы о ней в полный голос заговорили в Европе. Неужели вы не согласны со мной?

- Я не менее вас, Сергей Павлович, заинтересован в успехе нашего искусства в Европе.

Перед тем как откланяться, Дягилев напомнил, что выставка намечена на январь и ему желательно получить картины не позднее середины декабря.

Встречаясь в Москве то с одним, то с другим художником, Серов слышал от них о визитах к ним Дягилева и как настаивал Сергей Павлович выставить именно это полотно и не выставлять другое, которое казалось ему несовершенным с чисто живописной точки зрения.

- В нем есть что-то диктаторское, - выразил свое мнение Коровин.

А Остроухов, как и Серов, сразу подпал под обаяние личности Дягилева, хотя для выставки ничего свежего предложить не смог.

- Он все же настоящий знаток, у него на искусство нюх безошибочный, как на дичь у гончей собаки, - говорил Остроухов. - И знаешь, чем он более всего удивил меня? Своим пением! У меня как раз была компания - все люди понимающие в музыке. И разговор возник соответственный. А он и обмолвился, что тоже поет. Мы упросили. Спел несколько арий, романсов. Отменный голос, баритон, никто не ожидал...

Это признание лишь подтвердило впечатление Серова о Дягилеве как о человеке не только энергичном, умеющем добиваться своего, но и тонко чувствующем, артисте в душе.

Посещение Частной оперы с тех пор, как в ней стал выступать Шаляпин, превратилось для Серова во внутреннюю потребность. Он находил здесь столь необходимую ему творческую среду, атмосферу увлеченных поисков нового. Незаметно Серов перешел с Шаляпиным на "ты" и однажды, когда певец был свободен, быстро исполнил углем его портрет. Портрет понравился, и Серов сказал:

- Бери, Федя. Тебя будут писать еще многие. Так не забудь, что я был первым.

Зайдя как-то на репетицию в театр, Серов увидел за дирижерским пультом незнакомого ему высокого молодого человека. Новичок держался суховато, с подчеркнутой строгостью, то и дело поправлял оркестрантов, иногда нетерпеливо садился за рояль и, демонстрируя, что именно следует подчеркнуть, наигрывал оперную мелодию. Его длинные пальцы извлекали из инструмента звуки поразительной сочности, и весь его облик, с крупными чертами лица, короткой прической, слегка прищуренными внимательными глазами, выдавал, несмотря на, может быть, нарочитую внешнюю холодность, натуру, способную к глубоким чувствам, тонкую и впечатлительную.

На вопрос Серова о незнакомце ему ответили, что это недавно приглашенный Мамонтовым в театр вторым дирижером выпускник консерватории и, кажется, композитор Сергей Васильевич Рахманинов. Талантлив, но с характером. Недавно устроил сцену: в сердцах бросил дирижерскую палочку и прекратил репетицию, когда увидел, что одна из певиц не реагирует на его замечания.

Похоже, новый сотрудник Мамонтова неуютно чувствовал себя в оперном коллективе, и, надо думать, отсутствие взаимопонимания с оркестром и певцами лишь обостряло его одиночество.

Той же осенью в Москве объявился с женой Михаил Александрович Врубель. Мамонтов, видимо по достоинству оценив прошлое сотрудничество с Забелой в спектакле "Гензель и Гре-тель", тут же предложил ей вступить в его труппу.

За месяц до Нового года в театре пронесся радостный слух, что Римский-Корсаков предоставил Частной опере права на первую постановку недавно сочиненного им "Садко". Прослушивание оперы организовали в большом кабинете Мамонтова в доме на Садовой-Спасской. Давненько не приходилось Серову наблюдать так переполнявшую всех атмосферу нетерпеливого ожидания. Клавир привез музыкальный критик, заведующий репертуарной частью театра Кругликов. Он сам сел к роялю и начал игру. Музыка покоряла задушевной песенностью, фольклорными мотивами.

- Беру партию Садко, - азартно заявил Секар-Рожанский и попробовал спеть полюбившуюся арию. За ним Шаляпин запел арию Варяжского гостя. И, едва он умолк, зазвучал переливчатый, богатый оттенками голос Забелы-Врубель, исполнившей одну из арий Морской царевны - Волховы. Что-то потустороннее, неземное было в ее пении, созвучном образу фантастической дивы.

Серов невзначай бросил взгляд на Врубеля: тот смотрел на жену с выражением глубокой нежности, преклонения перед ее талантом. А затем Михаил Александрович схватил альбом и начал что-то лихорадочно рисовать. Теперь Серову было понятно, чем заворожила Врубеля эта невысокая женщина с широко расставленными серыми глазами, мягкой улыбкой, как будто обычным лицом, в котором лишь пение раскрывало потаенную красоту.

- Я сделаю к этой опере такие декорации, что все вы ахнете! - с апломбом заявил во время перерыва Коровин. - Я уже вижу купцов на Торжище, их костюмы, костюм Волховы...

- Оставь Волхову мне, - непреклонно и резко осадил его Врубель. - Я сам сделаю эскиз ее костюма.

- Пусть каждый делает, что может. Будем творить сообща, - примирительно подытожил Мамонтов.