Пора надежд - Глава шестая

Несмотря на опасения Серова, осмотр его картины в Борках прошел успешно, она была принята и одобрена высочайшим семейством. Вспоминая в Москве о поездке в Борки, Серов не без удовольствия рассказывал в кругу друзей, как запросто он встречался и беседовал там с государем, государыней, их детьми, познакомился заодно со всесильным Победоносцевым и что иконы Владимира Маковского, исполненные для новой церкви, на фоне царского семейного портрета не вызвали интереса.

Серов с Лелей уже подумывали, не поехать ли им в Домотканово, но в июле в Москву возвратился из поездки по Северу Савва Иванович Мамонтов, и когда Серов с Коровиным навестили его в доме на Садовой-Спасской, они услышали неожиданное и заманчивое предложение.

- Что-то заскучали вы, друзья мои художники, - задорно глядя на них, говорил Мамонтов. Он загорел, будто даже помолодел и находился в отличном настроении. - Вижу, истосковались по дальней дороге, по свежим впечатлениям. И вот какая мелькнула у меня идейка. Проехал я с министром финансов графом Витте по замечательным краям, по рекам Сухоне, Северной Двине и, Ледовитым океаном, аж до Норвегии и Швеции. Там, на Севере, земли богатейшие, и будут в том краю в недалеком будущем большие перемены. Тянем мы туда железную дорогу, от Вологды. И, строго между нами, - Мамонтов предостерегающе поднял вверх указательный палец, - есть план построить в районе незамерзающей Екатерининской гавани солидный морской порт, базу нашего флота. Опыт прежний уже показал, какой толчок развитию хозяйства дает создание удобной транспортной сети. Когда до Ярославля железную дорогу проложили, это сразу позволило сбывать в центр молочную продукцию Кубенской местности. Там много леса - будем пилить и доставлять его и в Россию, и в Европу. О всех наших планах вам и знать ни к чему, вы все ж не хозяйственники. Скажу лишь, что через пару лет в Нижнем, на Всероссийской выставке, намечается открыть специальный павильон Крайнего Севера, и хорошо бы, чтобы кто-нибудь из вас его и оформил. Но прежде надо своими глазами все посмотреть. И потому предлагаю: поезжайте вы, друзья мои, долго не медля, тем же маршрутом по северным краям. Впечатлений выше головы наберетесь. Верьте мне, красоты тот край несказанной. Берите холсты, краски, работайте в свое удовольствие - все расходы беру на себя. - И Мамонтов, как купец, предлагающий выгодную сделку, азартно стукнул кулаком по столу: - Так как?

Коровин размышлял недолго, глаза его загорелись. На всякий случай спросил:

- А комарье, Савва Иванович, нас не съест?

- Сейчас комар уже сходит. На речных же пароходах и в океане он вас подавно не достанет. Тебе ли, Костя, - подначил Мамонтов, - комарья бояться?

- Еду! - вдруг решительно выпалил Коровин. - Запасусь холстами - и в путь. А ты, Антон? - уставился он на друга.

Серов тоже поддался убедительной агитации Мамонтова, но принять решение так быстро не мог.

- И я бы хотел, да с супругой посоветоваться надо.

- Так советуйся, убеди - вдвоем веселее будет!

Леля, когда муж сообщил ей об осенившей Мамонтова идее, противиться не стала, только спросила:

- Очень хочешь ехать?

- Очень хочу, - признался Серов.

- Так и поезжай. Я уж как-нибудь обойдусь.

Друзья быстро собрались в дорогу. Они уже предвкушали манящее неизведанным открытие на далеком Севере суровой, таинственной земли.

Серов вернулся в Москву из двухмесячного путешествия словно другим человеком.

- У тебя такое лицо, будто ты еще бродишь где-то за Полярным кругом, - шутливо сказала Леля.

- А что такого особенного в моем лице? - уставился на себя в зеркало Серов.

- Сама не пойму: может, играют в глазах отблески северного сияния?

- А может, так и есть, - весело согласился Серов. - Ты и представить себе не можешь, как это было здорово!

Воспоминания о совместном с Коровиным странствии преследовали его несколько дней. Череда картин была лишена последовательности: по-видимому, память вела отбор эпизодов, руководствуясь их живописной выразительностью. Как наяву возникал перед ним первый увиденный в заливе Св. Трифона северный олень, стоявший на привязи возле бревенчатой избы, у стены которой покоилась перевернутая вверх дном рыбачья лодка. Замечательный олень, с раскидистыми рогами, покрытыми бархатистой шерстью. Увидев его, они с Костей схватились за этюдники, чтобы запечатлеть чисто северный вид, а за их торопливой работой наблюдал, лениво поплевывая, словно снисходя до невежественного изумления приезжих, молодой лопарь в зипуне, расшитом яркими орнаментами.

Потом из избы вышел другой лопарь, постарше, отвязал оленя, сам сел в лодку и поплыл вдоль берега залива. Олень, откинув назад ветвистую голову, прыгнул за ним и поплыл рядом. Невероятная, фантастически прекрасная картина!

А разве можно забыть вековой бор и одинокую сторожку в нем близ железнодорожного полотна, где они с Костей рискнули остаться на ночлег! Зарево заката в просвете меж деревьев серебрило опутавшую ветви паутину. Где-то недалеко вскрикивала неведомая птица, и они, будто заколдованные ею, пошли на ее зов...

А каким милым был обычай принимать путников в селе Шалукта близ Кубенского озера! Группа девушек в нарядных сарафанах пригласила их на речную прогулку в компании с сельским доктором. Плыли на лодках, а привал устроили на цветущей поляне. Девушки протяжно пели задушевные песни о любви и разлуке с суженым, и мелодию подхватывал шумевший в вершинах сосен ветер.

"Чем не сказка, Антон? - восхищался потом Коровин. - Помнишь мою "Северную идиллию"? Писал ее, еще не зная толком Севера. И, выходит, угадал, словно вживую эту картину видел".

А с каким радушием встречали на небольших пристанях, когда ехали пароходом по Сухоне и Северной Двине, местные мужики и бабы, предлагая купить и свежую рыбу, и таежную ягоду, и аппетитно изжаренную боровую дичь! То был край заповедный, освоенный в незапамятные времена лихими новгородскими ушкуйниками, назвавшими его Заволочьем, край, не тронутый татарским нашествием.

Вспомнились и монахи. Отшельник на Кубенском озере, весь заросший могучий лесовик, истосковавшись, должно быть, по людям, вдруг рассказал им грустную и поэтичнейшую историю своей любви.

Хорош был и другой монах, подвозивший их на подводе к Печенгскому монастырю св. Трифона. Дорогой, сладко улыбаясь, будто видит чудесный сон, рассказывал, что преподобный Трифон основал монастырь на устье Печенги еще при Иване Грозном. Позже набежавшие шведы-лихоимцы разрушили Божью обитель, перебив иноков и бельцов до единого. Лишь лет через тридцать вновь собрались правоверные и отстроили заново монастырь.

Приветливые и добродушные собрались там ныне монахи, и дивно было слышать их рассказы о том, в какой дружбе живут они с окрестными Топтыгиными.

И Ледовитый океан, с его свирепой игрой волн, тоже был по-своему хорош. Но сполна оценить это удалось, лишь переболев предварительно морской болезнью.

Рассказов близким хватило на несколько вечеров, после чего друзья, уединившись по домам, торопились закончить свои северные этюды к открывающейся вскоре выставке Московского общества любителей художеств.

В конце октября всю Россию ошеломила весть о том, что в Крыму, в царской резиденции, скончался император Александр III. С волнением читал Серов исполненный горечи манифест о восшествии на престол наследника, Николая II:

"Богу Всемогущему угодно было в неисповедимых путях своих прервать драгоценную жизнь горячо любимого Родителя Нашего, Государя Императора Александра Александровича. Тяжкая болезнь не уступила ни лечению, ни благодатному климату Крыма, и 20 октября Он скончался в Ливадии, окруженный Августейшей Семьей Своей, на руках Ее императорского Величества Государыни Императрицы и Наших.

Горя Нашего не выразить словами, но его поймет каждое русское сердце, и Мы верим, что не будет места в обширном государстве Нашем, где бы не пролились горячие слезы по Государю, безвременно отошедшему в вечность и оставившему родную землю, которую Он любил всею силою своей русской души и на благоденствие которой Он полагал все промыслы Свои, не щадя ни здоровья Своего, ни жизни. И не в России только, а далеко за ее пределами никогда не перестанут чтить память Царя, олицетворявшего непоколебимую правду, и мир, ни разу не нарушенный во все его царствование..."

Как же так, размышлял Серов, еще нынешним летом, в июне, видел государя в Борках, на смотринах семейного портрета, и вот его уже нет. Казалось невероятным, что этот могучий человек, истинный русский богатырь, так безвременно ушел в мир иной. Но еще там, в Борках, бросился в глаза несколько болезненный вид императора, землистый цвет его лица, и кольнула мысль: не подтачивает ли государя тайный недуг?

Наследник в Борках отсутствовал, находился где-то за границей. Видеть его воочию пока не довелось. Писать портрет Николая пришлось по фотографиям в Историческом музее. Почти на всех снимках лицо наследника престола было непроницаемо спокойным, глаза смотрели без всякого выражения. Конечно, молод еще, чтобы управлять огромной страной. Но советчики и наставники найдутся. Тот же Победоносцев. Вспомнился холодный взгляд обер-прокурора Святейшего Синода из-под очков в тонкой оправе, его поощрительная реплика при знакомстве в Борках: "А я знал вашего отца..." Такие, как Победоносцев, сумеют навязать свою волю молодому государю.

В конце концов Серов успокоился: колеса государственной машины после неизбежной заминки вновь наберут обороты, и все пойдет своим чередом.

Между тем пришло время открытия очередной Передвижной выставки, и среди художников распространилась весть, что посетившие ее Николай II с супругой показали себя четой вполне просвещенной по части живописи: государь приобрел за сорок тысяч рублей лучшую из представленных картин - "Покорение Сибири Ермаком" Сурикова. Так пал рекорд, установленный некогда его покойным родителем, уплатившим на пять тысяч меньше за "Запорожцев" Репина.

- Начало хорошее! - довольно потирали руки передвижники (в минувшем году в члены Товарищества был принят и Серов). - Можно надеяться, что государевы щедроты пропасть нам не дадут.

Показанные на выставках в Москве и Петербурге северные этюды Коровина и Серова удостоились похвалы коллег: понравились и новизна темы, и их благородный колорит. Коровин, помимо этюдов, экспонировал жанровую картину, навеянную северной поездкой, - портрет хозяйки небольшой провинциальной гостиницы. Полнотелая, с круглым смеющимся лицом, в нарядной одежде, с кувшином в одной руке и свечой в другой, "Хозяйка", написанная с импрессионистской живостью, рукой мастера, подкупала убедительностью образа, и Серов от души поздравил приятеля с удачей.

Перед Новым годом в Москву нежданно-негаданно нагрянула к сыну из симбирской глуши Валентина Семеновна. Они виделись последний раз пару лет назад, когда Серов вновь навещал мать, жившую теперь в деревне Судосево. Тогда она жаловалась ему, как трудно ей приходится. Несмотря на попытки наладить обучение сирот в организованной ею школе-питомнике, местные власти ставят ей рогатки, требуют запретить хоровое пение, ее снова навещал исправник и ради Христа просил уехать отсюда, потому как местные помещики ее не любят из-за "вредного влияния", которое она будто бы оказывает на крестьян. Против нее дружно выступило и духовенство, требуя закрыть школу и библиотеку. Но стоило ей объявить крестьянам, что сил терпеть гонения более нет и она уезжает, как пришла от них делегация и заявила, что они составили мирской договор и просят остаться жить с ними.

В Москву Валентина Семеновна приехала по приглашению съезда деятелей по техническому и профессиональному образованию.

- Я расскажу делегатам, - говорила она сыну и невестке, - как чутко воспринимает крестьянская масса русскую музыкальную классику, как в обычном крестьянском сарае ставила с ними "Вражью силу", "Рогнеду", "Русалку" и даже "Князя Игоря", когда целиком, а когда в отрывках. Я буду говорить о том, что все композиторы, бравшие для своих сочинений народные мелодии и песни, должны вернуть народу долг перед ним, идти со своими сочинениями в деревни и села, чтобы их могли слушать не только дворяне и интеллигенция. Невелика заслуга поставить оперу в профессиональном театре, с помощью лучших художников, певцов. А попробуйте-ка сделать это без всяких подручных средств и разучить оперу с теми, кто веками был отлучен от нее. Тут и Мамонтов, с его хваленой энергией, спасовал бы и понял, почем фунт лиха.

Со съезда Валентина Семеновна пришла воодушевленная, с огнем в глазах, и рассказала, что ее доклад имел триумфальный успех и опыт ее просветительской деятельности признан весьма ценным и заслуживающим развития.

- Теперь, Тоша, - говорила она сыну, - по возвращении в Судосево буду продолжать дело музыкального образования крестьян с удесятеренной энергией.

Серов был рад, что мать нашла поприще, в котором видит главный смысл своей жизни.

В марте, вернувшись в Москву из кратковременной поездки в Петербург, Серов нашел дома записку от Коровина: "Дорогой Антон, не откажи в любезности разыскать меня. Я буду или в своей квартире, на Кокоревском подворье, или в доме С. И. Мамонтова".

За прошедший после северной поездки год друзья виделись лишь урывками. Лето и осень Серов провел с семьей в Домотканове. Писал жену Лелю у стены деревенского дома, с играющими на заднем плане в траве их двумя детьми, и портрет приехавшей погостить в имение двоюродной сестры Маши, некогда послужившей ему моделью для "Девушки, освещенной солнцем". Маша недавно вышла замуж за проживавшего в Париже врача Львова. Что-то тонкое, женственное появилось в ней после замужества, исчезла былая угловатость, и Серов был доволен ее новым портретом.

Коровин летом пропадал на даче под Москвой, и, когда они встретились осенью и показали друг другу свои работы, оба подметили сходство их художественных поисков: в картинах Коровина с фигурами грациозных женщин на дачном фоне, как и у Серова, царило солнце.

Наняв извозчика, Серов отправился на розыски Константина. На Софийской набережной, где снимал скромное жилье с видом на реку Коровин, его не оказалось. Перед тем как поехать на Садовую-Спасскую, в дом Мамонтовых, Серов купил букетик роз в подарок Елизавете Григорьевне.

Вот и знакомый дом с недавней пристройкой, украшенной майоликовыми львиными головами, изготовленными по проекту Врубеля. Встретившая его в гостиной Елизавета Григорьевна с укоризной сказала:

- Где ж ты пропадал, Антон? Давненько нас не навещал!

В ответ на смущенное оправдание, что у него семья все растет и, само собой, немало забот, Мамонтова заявила:

- Рада за тебя, Антон, и все же извинения не принимаю. Семья дело важное, но и старых друзей не надо забывать.

На расспросы о новостях Серов рассказал, что недавно получил от вице-президента Академии художеств графа Толстого предложение принять участие в подготовке подарочного альбома в связи с предстоящей коронацией молодого императора, дал согласие и оформляет бумаги для допуска во время торжества в Успенский собор.

- О, Антон, - шутливо протянула Мамонтова, - ты становишься очень важной персоной! Мы с Саввой Ивановичем приглашение на коронацию в собор не получили и, наверное, не получим.

После чего Елизавета Григорьевна свернула разговор на близкое лето и посетовала, что нынче в Абрамцеве, должно быть, будет скучно:

- Костеньку Коровина и Врубеля Савва Иванович подрядил нижегородскую ярмарку оформлять, вскоре туда отправятся. Может, хоть ты к нам заедешь?

- Не знаю, получится ли, - замялся Серов. - Стоит ли обременять вас с малыми детьми? Опять зовут нас родственники в Домотканово.

- К нам-то ближе, а впрочем, как знаешь.

- Костя Коровин не у вас? - наконец спросил Серов.

- У нас, - подтвердила хозяйка дома. - В кабинете Саввы Ивановича трудится. Сейчас позову.

- Не надо. Я уж, с вашего позволения, сам. Склонившийся над столом Коровин оторвался от работы, протянул руку:

- Здравствуй, Антон! Ты уж извини, что запиской тебя вызвал. Мне скоро отъезд в Нижний предстоит. Вот и подумал: надо бы свидеться.

На столе лежал лист ватмана с почти завершенным проектом дома с высокой крышей, похожего на те, какие видели они в северном путешествии.

- Вот так, - пояснил Коровин, - я представляю себе внешний вид павильона Крайнего Севера в Нижнем, который Савва Иванович просил оформить, - как типичную поморскую факторию. Внутри поставим бочки с рыбой, развесим меха, рыбацкие сети, у стен - чучела зверей и птиц. А на стенах будут мои панно с видами рыбаков в океане, китов, тюленей, оленьих упряжек. Мамонтов одобрил и пообещал, что живого тюленя для приманки публики из Мурманска привезут. Ну как?

- Хорошо задумано. Только надо ли тюленя мучить?

- Ну это, брат, ты уж Мамонтову доказывай, что без живого тюленя можно обойтись. Значит, одобряешь?

- Ободряю, - шутливо переиначил Серов и спросил: - Елизавета Григорьевна упомянула, что будто и Врубель в оформлении участвует. Вы на пару, что ли, павильон делаете?

- Нет, у него свое. Ему Савва Иванович два огромных панно заказал, и эскизы Миша уже сделал - вон один, смотри, "Принцесса Греза", по Ростану.

Серов внимательно посмотрел на картон Врубеля: парусный корабль на бурном море и над ним - силуэт женщины-призрака. Типично врубелевская вещь - романтическая, с привкусом тайны.

- А еще, - продолжал Коровин, - хочет Михаил Александрович написать для выставки панно на тему былин о Микуле Селяниновиче, как на пашне, за плугом, повстречал он проезжего воина-богатыря. И если бы только это! Наш Миша столько на себя взвалил, что днюет и ночует здесь, в кабинете. Взялся одновременно несколько панно писать для нового дома Алексея Викуловича Морозова, на сюжет "Фауста" Гёте. Да, сказывает, к осени другую работу надо закончить - скульптуру для особняка Саввы Тимофеевича Морозова. Я уж его укорял: "Куда ты, Миша, столько на себя берешь? Все деньги-то все равно не заработаешь. А надорваться можешь!" А он свое гнет: "Нет, сумею, мне перед свадьбой деньги позарез нужны!"

- Какая свадьба? - ошеломленно спросил Серов.

- Да ты с луны, что ли, свалился? И впрямь ничего не знаешь? - удивился в свою очередь Коровин.

- Ничего не знаю, - с глуповатым видом признался Серов.

- Влюбился наш Михаил Александрович, горячо, без памяти, скоропостижно, - с охотой начал рассказывать Коровин, - как только он умеет. Нынешней зимой в Петербурге это случилось. Ты же знаешь, мы с Частной оперой туда выезжали, ставили в театре Панаева "Гензеля и Гретель" Гумпердинка. Партию Гензеля Таня Любатович пела, а на партию Греты Савва Иванович по контракту местную певицу взял. Надежду Забелу. Готовы были уже к репетициям приступать, а меня черт дернул простыть не вовремя. Пришлось Мамонтову срочно Врубеля из Москвы вызвать, чтоб он декорации завершил. Остальное со слов Тани Любатович знаю. Чуть не на первой репетиции, когда Надежда Ивановна свою партию спела, вдруг подскакивает к ней незнакомый мужчина, а это и есть наш Врубель, хватает ее руку, целует и восторженно говорит: "Прелестно! Восхитительно! У вас божественный голос!" Певица к такому напору не привыкла, не знает, что сказать. Тут Таня ее выручила, представила: "Познакомьтесь, наш художник Михаил Александрович Врубель". А партнерше шепчет, что человек он экспансивный, но талантливый и вполне порядочный. Самое-то забавное, что на сцене полумрак был, и Врубель даже не рассмотрел Забелу как следует, а вот только услышал голос ее - и полюбил! С тех пор ни одной репетиции не пропускал. Следовал за ней как тень, чему сам был свидетелем, представился ее родственникам в Петербурге, и недели не прошло, как предлагает пассии своей руку и сердце. Она, понятно, колеблется. Устроила ему испытание: написать их с Таней Любатович портрет в ролях Греты и Гензеля. Если понравится, говорит, дам согласие. Но ты же понимаешь, Антон, какую вещь Врубель может сделать, если вся будущая жизнь его от этого зависит! Исполнил чудесную акварель. И тут уж его избраннице деваться некуда: согласилась на предложение.

- А где ж сейчас Михаил Александрович?

- На вокзал умчался - невесту встречать. Она в Рязани гостила, у отца. Сегодня проездом в Москве - едет в Швейцарию, где ее мать с младшей дочерью, там лечащейся, живет. У них, как говорит Миша, все уже решено, летом свадьба. Вот Савва Иванович из расположения к Врубелю и нагрузил его заказами, чтоб дать возможность деньжат перед свадьбой заработать.

Серов молча обдумывал неожиданную новость. Давно пора Врубелю остепениться. От неустроенной холостой жизни и непризнания его творчества Михаил стал слишком неравнодушен к вину, и это нередко служило предметом задиристых шуток младшего поколения Мамонтовых - Сергея и Верушки. Друзья переживали за него, но не знали, как ему помочь. Что ж, теперь в жизнь Врубеля вошла женщина с таким многообещающим именем - Надежда. Не знаменует ли предстоящий брак начало счастливого перелома?

- А сам-то ты в Нижний не собираешься? - прервал его мысли Коровин.

Серов упомянул в ответ о заказе к коронационным торжествам, полученном от вице-президента Академии художеств.

- Теперь тебя и новый государь будет отличать, - одобрительно подмигнул Коровин.

- Ты меня знаешь, - сдержанно ответил Серов. - Я с сильными мира сего знакомств не ищу. Само по себе выходит. А деньги, что за работу обещали, на дороге не валяются.

- Тут до меня слухи дошли, через Исаака Левитана, что на Передвижной, в Петербурге, кое-кого из вас уговаривали на мюнхенский Сецессион картины свои послать. Было такое?

- Было, - подтвердил Серов. - Объявился там, еще в первые дни работы выставки, некто Бенуа, Александр. Брат акварелиста Альбера Бенуа. Сам тоже вроде художник. О себе говорил, что помогает княгине Тенишевой ее коллекцию в порядок привести.

- Знаю его, - бросил Коровин, - сталкивался.

- Так вот, - продолжал Серов, - сначала он с Переплетчиковым в контакт вошел, а через него и с другими. Пригласил к себе на чаепитие. Кроме меня и Переплетчикова, Левитан был, Аполлинарий Васнецов, Светославский... Там-то Бенуа и выложил, что один из деятелей Сецессиона просил его подготовить русский отдел для очередной выставки и он потому к нам обратился, что видит в нас самых талантливых и многообещающих из молодежи. Вот так-то! Пора, мол, нам и Западу себя показать. Переплетчиков загудел одобрительно, что это дело стоящее. А Нестеров сказал, что ему это ни к чему и он лучше свои вещи в Нижний на выставку отправит. Для него, мол, главное, чтоб его русские зрители оценили, а загранице его живопись все равно не понять.

- А сам ты как?

- Ни "да", ни "нет" пока не ответил, раздумываю.

- Левитан-то с Переплетчиковым уже решились, посылают, - подзадорил Коровин.

- Думаешь, правда стоит? - заколебался Серов. - Что ж нам, все в собственном соку вариться?

- Дерзай, Антон! - поощрил Коровин. - Может, и в Европе заметят.