Пора надежд - Глава пятая

3има 1888-1889 годов была счастливой для Серова. Вернувшись из Киева, он поселился в Петербурге, чтобы помочь матери в хлопотах, связанных с намечавшимся празднованием двадцатипятилетия премьеры оперы "Юдифь" на сцене Мариинского театра. К этому событию сын композитора намерился написать портрет отца и подготовить эскизы костюмов для новой постановки. Представление на московском конкурсе двух своих картин Серов поручил Илье Остроухову. Портрет Верушки Мамонтовой из соображений деликатности был назван "Портретом В. М.", а вид домоткановского пруда, который выставлялся в жанре пейзажа, Остроухов порекомендовал назвать "Сумерками".

На победу в пейзажном жанре Серов не рассчитывал: Остроухов сообщил, что в этой номинации есть сильный конкурент - Левитан. Но на успех Верушкиного портрета можно было надеяться. И вот, в середине декабря, из Москвы пришла от Остроухова радостная весть - единственная премия за портрет в сумме двести рублей присуждена Серову. Вторые премии, за жанровую живопись и пейзаж, получили соответственно Коровин и Левитан. Более того, показанный на выставке вне конкурса портрет Маши Симанович под названием "Этюд девушки" пожелал приобрести для своей галереи Павел Михайлович Третьяков, а не получившие премии "Сумерки" купили за триста рублей супруги Якунчиковы.

Признание определенных достоинств его живописи сладко кружило голову. Но и деньги накануне намеченной на январь свадьбы были весьма кстати.

Двадцать девятого января 1889 года Валентин Серов обвенчался с Лелей Трубниковой в церкви Семеновского полка в Петербурге. Все было скромно, и после торжественной церемонии немногочисленные ее участники, в том числе выступивший шафером Сергей Мамонтов и приглашенный в свидетели Илья Ефимович Репин, поехали с молодоженами к ним, на снятую квартиру, где и состоялось свадебное чаепитие.

Остроухов смог лично поздравить молодых лишь в начале марта, когда наведался в Петербург. Друзья побывали на опере "Валькирия" Рихарда Вагнера в постановке берлинской труппы и после спектакля заехали на квартиру Серова.

- Вот, Лелечка, мой близкий друг, Илья Семенович - тот самый, кто в Венеции едва не отравил нас устрицами, - невозмутимо заявил при появлении гостя Серов.

- Хорош! - усмехнулся Остроухов, целуя протянутую ему Лелей руку. - Рад познакомиться, Ольга Федоровна, и от души пожелать вам счастья. Муж у вас человек талантливый, но при том изрядный юморист, и не стоит каждое его слово всерьез воспринимать. В Венеции-то все наоборот было: это Валентин едва нас в могилу не загнал.

- Да я уж его немножко изучила, - лукаво взглянув на мужа, улыбнулась Леля. - С виду и правда серьезный, а в душе сущий ребенок. Вот ведь что выдумал - петушиным пением меня будить. И так похоже - не отличишь от настоящего!

- Соловья, Лелечка, баснями не кормят, - весело сказал Серов. - Мы, слушая Вагнера, изголодались. Быстренько на стол накрывай.

Светловолосая, невысокая, как и муж, с улыбчивыми серыми глазами, Ольга Серова произвела на Остроухова самое приятное впечатление. Да и установившиеся между молодыми отношения, при которых любовь допускала и легкое подтрунивание друг над другом, пришлись ему по душе.

Небольшая гостиная служила Серову и мастерской. Пользуясь моментом, Остроухов попросил друга показать ему портрет отца, над которым, как он знал, Серов работал уже несколько месяцев. Известный композитор был изображен стоящим с пером в руках за конторкой, к которой сбоку были пришпилены афишки его опер. Голова Александра Николаевича была лишь слегка намечена.

- Настоящая конторка отца сгорела, - пояснял Серов, - при пожаре деревенского дома, где жила мама, в Едимонове. Так я нашел на местной толкучке другую, очень похожую. А платье - подлинное, сохранилось. Я для позирования Лелю в него обряжал - по росту примерно одинаковы. Самое сложное, Семеныч, лицо. В памяти у меня оно смутно осталось. Придется по фотографиям писать. Репин для завершающей части свою мастерскую предложил. У него, конечно, лучше - светло, просторно. Хочу изобразить момент вдохновения - непросто это. Кстати, юбилейного представления "Юдифи" в этом сезоне не будет - не успевают с репетициями. В любом случае закончить портрет отца - мой долг перед ним. Но есть и хорошая новость: отцова музыкальная критика при государевой субсидии издается, и это радость для мамы великая.

Я, Илья Семеныч, - продолжал Серов, когда вместе с Лелей они сели за стол, - в последнее время ходил регулярно в Публичку, отцовы статьи читал, и у мамы тоже, в рукописях, и многое из них почерпнул. В Глинку верил он как в божество, оставил о нем замечательные воспоминания: как впервые увидел его на светском вечере и как чудесно исполнял Глинка свои романсы - "Не называй ее небесной" и другие...

Остроухов, не удержавшись, негромко пропел:

Вглядись в пронзительные очи: Не небом светятся они; В них есть неправедные ночи, В них есть мучительные дни...

- На фортепиано он играет лучше, - обернувшись к Леле, прокомментировал Серов и, не обратив внимания на грозно показавшего ему кулак приятеля, продолжил: - Так в тех воспоминаниях о Глинке отец замечает, что в отличие от заурядных певцов талантливый исполнитель вносит в музыку или пение целый мир собственных чувств, оставаясь в то же время совершенно объективным. А знаешь, какое емкое определение музыки дал он по поводу "Русалки" Даргомыжского? Музыка - это в звуках выраженная жизнь души. Правда, здорово? Его считали ярым поклонником Вагнера. Он действительно ценил Вагнера, но не закрывал глаза и на его недостатки, писал, что слушать Вагнера лучше в симфоническом концерте, чем на оперной сцене, что иногда он пренебрегает отделкой арий и певческим элементом. А с каким энтузиазмом приветствовал он молодую смену - того же Римского-Корсакова - и радовался, что тот пишет музыку в истинно русском стиле.

- А как он смотрел на Бетховена? - спросил Остроухов.

- Как на гения и посвятил ему несколько статей - и "Леноре", и любимой тобою Девятой симфонии. Но и тут не забывал о русской музыке и как-то, прослушав в одном концерте "Испанскую увертюру" Глинки и отрывок из "Тангейзера" Вагнера, разразился восторженным панегириком и написал, что, с точки зрения мелодии, гармонии, инструментовки, в современном симфонизме увертюру Глинки не с чем сравнить...

Остроухов улыбнулся: обычно немногословный Серов явно испытывал эмоциональный подъем, был непривычно говорлив.

- Видите, Оленька, - шутливо обратился он к хозяйке дома, - какая это все-таки сложная штука - живопись! К чему бы, кажется, Валентину знать, как отец его относился к Глинке, Бетховену, а без этих знаний и портрет отца никак не идет. На Передвижной был? - сменив тему, спросил он Серова.

- Был. Очень меня Костя Коровин порадовал "Испанками у балкона". Работа изящная, тонкая, советую посмотреть.

- Не успею, на завтра обратный билет взял. В Москве посмотрю, когда выставлять будут. А еще что там интересного?

- "Святой Николай Марликийский" Репина неудачен: надуманно, отдает плохим академизмом. Шишкин в сосновой чаще медведей подглядел. А Виктор Васнецов волка написал, тоже в лесу, и на нем Иван-царевич в обнимку с подружкой скачет. А если без шуток, хороша картина Поленова "На Генисаретском озере". Кстати, Христос у Поленова чуть не вылитый Костя Коровин: Костенька ему для головы Христа прошлым летом позировал.

- Хорош прототип, - усмехнулся Остроухов, - наш дамский любимец Костенька!

- Народ же больше у другой картины толпится...

Серов значительно помолчал, и Остроухов нетерпеливо спросил:

- Это у какой же?

- Очень славный пейзажик молодого, но растущего художника. "Первая зелень", автор некто Илья Остроухов.

Остроухов смущенно крякнул и, беспомощно пожав плечами, сказал Леле:

- Вот он такой! И не знаешь, откуда подвоха ждать.

Допив чай, Остроухов поднялся.

- Берегите его, Оленька, - напутствовал он Лелю, - судьба Валентина теперь и в ваших руках.

- Сам-то как, Семеныч, - не удержался Серов, - не пора ли и тебе семейством обзавестись?

- Поживем - увидим, - уклончиво ответил Остроухов.

Весной в Париже с большой помпой открылась Всемирная выставка, но поехать туда, как намечалось, в свадебное путешествие Серов с Лелей смогли лишь в сентябре, когда удалось заработать необходимые средства.

Леля оказалась за границей впервые и не уставала поражаться и красоте города, и изобретательности устроителей Выставки. Да и Серов, поживший в Париже лишь около года в возрасте девяти-десяти лет, теперь смотрел на него совсем иными глазами.

По счастливой случайности снять жилье удалось поблизости от Марсова поля, где разместились выставочные павильоны, и недорого - всего за четыре франка в день.

Героем Выставки был французский инженер Эйфель, по проекту которого возвели ажурную металлическую башню - самое высокое, как рекламировали ее, сооружение в мире, вдвое превышающее великую египетскую пирамиду. Железный монстр казался слишком непривычным, и Серов с недоверием к замыслу автора осмотрел устремленную к облакам громаду. Но когда комфортабельная кабина вознесла их наверх и они с Лелей вышли на смотровую площадку, открывшаяся картина оказалась столь захватывающей, что сомнения по поводу сверхсовременного строения отпали сами собой. Отсюда был виден весь Париж - Пантеон, купол Сорбонны, Нотр-Дам, церковь св. Павла и даже крыши домов на холме Монмартр.

Выставка поражала не только Эйфелевой башней. Будто весь мир людей, со всем богатством архитектурных стилей разных эпох и стран, с пестротой одежд и человеческих лиц, был представлен на сравнительно небольшой территории. В павильоне Марокко развернут, словно перенесенный с улиц Танжера, шумный арабский базар. Египетские мастера построили натуральную каирскую улицу с торговыми лавками, кофейнями, мастерскими, мечетями и заселили ее здесь же работающими бойкими соотечественниками. Павильон колониальных владений Франции демонстрировал хижины из тростника и бамбука с их смуглокожими обитателями, а по соседству - экспозиция Голландской Индии - типичная яванская деревушка и ресторанчик, где, помимо восточных яств, можно оценить и искусство босоногих танцовщиц.

Столетний юбилей событий 1789 года французы отметили сооружением в двух шагах от Выставки точной копии разрушенной Бастилии и примыкающего к ней тщательно воссозданного квартала с улицей С.-Антуан. И тут полно заведений, словно переносящих в средневековый город: типография, цирюльня, трактир, лавки ремесленников - свечника, каретника, гончара, ювелира, продавца музыкальных инструментов...

Что ж, людям нравится, не отправляясь в дальний путь, совершить своего рода путешествие по векам и странам, и, бродя рука об руку по узким улочкам экзотических построек, молодая русская пара взирала на все эти диковинки изумленными от впечатлений глазами.

С тем же недоверием и скепсисом, с каким он озирал Эйфелеву башню, Серов в сопровождении Лели рискнул заглянуть в огромный Дворец машин. Выставленные здесь двигатели, средства передвижения и электрические приборы мало что говорили его сердцу, более отзывчивому на прекрасное в искусстве и жизни. И все же по инициативе Лели они пристроились в хвост длинной очереди и дождались подъема на площадку, где демонстрировалась новинка американца Эдисона - так называемый фонограф, способный передавать музыку и человеческую речь. Словоохотливые гиды поясняли, что, подобно лампам накаливания и электродвигателю, это - великое изобретение, прокладывающее дорогу в двадцатый век.

Покидая павильон, Серов, в ответ на восторженную реплику Лели "Правда, удивительно?", лишь скептически хмыкнул:

- Изобретение пороха тоже было великим открытием, а сколько с тех пор, благодаря пороху, народу на Земле погибло!

- Ты уж не рассуждай как завзятый ретроград! - упрекнула его Леля и уговорила заглянуть в расположенный вблизи русский ресторанчик. У прилавка с огромным самоваром наливала чай и отпускала бутерброды с икрой и семгой ценой по одному франку пышнотелая девица, одетая в сарафан. Она бойко тараторила по-французски, но Серов принципиально обратился к ней по-русски и попросил два стакана чаю и два бутерброда с икрой.

- Силь ву плэ! - щегольнув чисто парижским выговором, сверкнула улыбкой "соотечественница".

- Даже в ресторан свою не могли посадить! - опять выразил недовольство Серов.

Он еще более померк лицом, когда в очередное посещение выставки они с Лелей задались целью изучить, как же представлена на ней Россия. Русская экспозиция отыскалась в главном павильоне. Фирма Савина демонстрировала кожи, Фражье - мельхиор, Шопена - изделия из бронзы, Ауэрбаха - образцы ртутной руды, Хлебникова и Овчинникова - серебро, Новинского - меха. Собранная профессором Докучаевым коллекция почв могла заинтересовать лишь специалистов.

В другом павильоне, построенном в стиле русской избы и украшенном внутри портретами государя императора и московского генерал-губернатора князя Долгорукова, торговали изделиями кустарей - ложками, мисками, игрушками, табакерками и прочим незамысловатым товаром.

Отдохновение от выставочной суеты Серов находил во Дворце изящных искусств. Пользуясь положением хозяев, французы львиную долю экспозиции отвели под собственную живопись. Огромные исторические полотна Мейсонье, Берне, "Римская оргия" Кутюра, как и ловко сработанные Бонна портреты Виктора Гюго, Александра Дюма, Пастера мало тронули Серова. Но перед "Каменотесами" Курбе, "Компьенским лесом" Дюпре, "Берегами Уазы" Добиньи, пейзажами Коро и Диаза де ла Пенья он задержался надолго, восхищаясь и колоритом картин, и тем, как выражено в них настроение. Это были хорошие образцы истинно национальной живописи.

А пальму первенства по произведенному впечатлению Серов безоговорочно отдал полотну недавно скончавшегося Бастьен-Лепажа "Жанна д'Арк". Художник избежал соблазна показать свою героиню знаменитой военачальницей. Жанна была изображена еще никому не известной крестьянской девушкой. Она стояла в саду под раскидистой яблоней, одетая в домотканое холщовое платье, из-под которого выглядывали босые ноги, и напряженно слушала проникавшие в ее душу таинственные голоса архангелов. Неужели правда, что ей свыше предначертана роль освободительницы Франции от иноземного ига? Неужели она возглавит войско и поведет его к победе над врагом? Фигуры возникавших в ее воображении святых были едва намечены в форме светящихся облаков. Лицо Жанны отражало характер сильный и страстный, поразительны были ее глаза, в которых запечатлелся момент экстатического прозрения своей судьбы.

Русский отдел разочаровывал и здесь. Он был представлен двумя небольшими маринами Айвазовского, жанровой картиной Владимира Маковского, несколькими пейзажиками Клевера и аж одиннадцатью картинами малопопулярного в России, но зато живущего в Париже Харламова.

- Непонятно, - негодующе говорил Серов Леле, - кому же пришло в голову вот так показать Крамского? Из четырех полотен почему-то три - портреты барона Гинцбурга. Может, сей барон и подбирал русскую экспозицию? А где же Репин, Боголюбов, Куинджи, Верещагин?

Своим возмущением по поводу неудачного показа на Выставке России и ее искусства Серов поделился с Антокольским при посещении парижской мастерской скульптора.

- Согласен с тобой, - отвечал, выслушав молодого коллегу, Марк Матвеевич. - Незавидно Россия тут смотрится. Слышал я, неудачи наших устроителей преследовали. Один генеральный комиссар отдела России скончался, другой приболел. Потому, должно быть, так все и вышло.

- Как вам "Жанна д'Арк" Бастьен-Лепажа? - спросил Серов.

- Значительная вещь, свежая, с высоким чувством и верным пониманием крестьянской души. Хотя французская критика более сурово к ней отнеслась. Да я уж, помнится, тебе свое мнение об их критике как-то высказывал.

За две недели пребывания в Париже Серов с Лелей посетили Лувр, Люксембургский музей, осмотрели Нотр-Дам. Перед отъездом они приехали на Монмартр, и Серов нашел и показал Леле дома на бульваре Клиши и улице Верон, где когда-то он жил вместе с мамой и где снимал мастерскую Репин. На узких, горбатых улицах излюбленного пристанища художников все так же голосили из-за увитых зеленью заборов петухи и доносился из дверей кафе запах жареных каштанов.

Открыв дверцу железной печки, Коровин пошевелил кочергой угли и сунул в печь короткое еловое полено. Отблеск огня заиграл на его чернобородом лице. Он выпрямился, бросил взгляд в запорошенное снегом окно и, сверкнув белозубой улыбкой, весело сказал:

- А метель-то, Антон, все не унимается... - и продолжил стихами:

Сердит на нас Ярило - есть за что.
В сердцах людей заметил я остуду немалую.
Горячности любовной не вижу я давно у берендеев,
Исчезло в них служенье красоте...

Серов усмехнулся. Если эта тирада из популярной в мамонтовском кружке "Снегурочки" и была для кого-то актуальной, то по адресу самого Кости Коровина упрек звучал нелепо, с явным лукавством. Он своего не упускал - ни в творчестве, ни в жизни.

- Мне, Антон, - продолжал Коровин, - нынче ночью снилось, будто живу я в избушке на берегу реки, поутру выхожу на лед, бью лунку, заглядываю в нее, а из воды здоровенная рыба прямо на меня таращится: здорово, приятель! Никогда зимней рыбалкой не увлекался?

- Ни летней, ни тем более зимней. По-моему, скучно это.

- Ты не прав, - задорно опроверг Коровин, - и я тебе докажу. Как-нибудь летом выберемся вместе на реку. Стоит только втянуться, и поймешь, что лучше отдыха нет. И сам в природе, и природа в тебе.

Серов подошел к стене, на которой Костя развесил свои последние работы: вид испанской таверны с фонарем, свет которого отражался в заднем стекле, и два этюда, выполненные нынешним летом на Кавказе, во время поездки туда с Мамонтовым. Один из них, с фигурами сидящих у реки горцев в черкесках, Косте не вполне удался. Но второй - "Покупка кинжала" - написан с характерной для Коровина живостью, смелыми и яркими мазками. На мольберте был укреплен почти законченный заказной портрет племянницы Мамонтова Алябьевой - полной женщины в строгом черном платье, с раскрытым у колен веером. Сдержанной, благородной цветовой гаммой и манерой письма он напоминал полотна старых испанских мастеров.

- Ну прямо гранд-дама! - не удержался от восхищенного отзыва Серов. - Тут и видно, как покорил тебя в Мадриде Веласкес.

- Да и ты, мой друг, к нему неравнодушен, - усмехнулся Коровин, намекая на копию портрета Иннокентия X, недавно исполненную Серовым в Эрмитаже. - Так где же Врубель? - Коровин бросил взгляд на часы и продолжил почти по Пушкину: - Уж вечер близится, а Врубеля все нет. А ведь божился, что сегодня непременно вещи свои к нам перевезет. - Он снял с печи задышавший паром чайник, спросил: - Как, Антон, горяченького? У нас и пряники где-то припасены.

- Спасибо, Костя!

Он с благодарностью принял из рук приятеля чашку чая, отпил небольшой глоток.

В Москве Серов обосновался после того, как отправил жену, ожидавшую ребенка, в Домотканово, к Дервизам. А вскоре в городе появился и Врубель. Узнав, что Коровин с Серовым совместно сняли мастерскую, пожелал присоединиться к ним. Коровин ответил: "Приезжай, Миша, будем рады".

Серов почти сразу ввел академического приятеля в дом Мамонтовых. И Савва Иванович, и Елизавета Григорьевна уже наслышались о нем самых лестных отзывов от Серова и сына Андрея, работавшего вместе с Врубелем во Владимирском соборе. Личная встреча быстро перешла во взаимную симпатию: Мамонтовых расположило к Врубелю и превосходное знание им итальянского языка, и его глубокое и тонкое понимание европейской культуры. Вскоре для Врубеля подыскалась работа - исполнение декораций к написанной Мамонтовым совместно с сыном Сергеем пьесе "Саул" на библейский сюжет, поставить которую намечалось в новогодние каникулы. Срок работы был сжатым, и Серов для ускорения вызвался помочь другу на правах подмастерья. Вдвоем пошло живее. Случалось, работали и по ночам, но к Новому году дело было почти сделано. Особенно эффектной получилась у Врубеля декорация третьей картины - вид дворцовой террасы ночью, кипарисы и горы на заднем плане, скопище звезд на темном небе.

Серов был удивлен, что Врубель с Коровиным встретились как давние друзья и тут же перешли на "ты". Позднее Константин рассказал, что познакомился с Врубелем несколько лет назад на даче под Киевом, у общего знакомого. От той встречи Коровину запомнились сетования Врубеля, что картины его никто не покупает, они никому не нужны. "А я ответил ему, - рассказывал он Серову, - что и у меня те же проблемы и, выходит, мы с ним как бы товарищи по несчастью".

- Как репетиция "Каморры"? - поставив чашку с горячим чаем на стол, спросил Коровин.

Помимо постановки "Саула", у Мамонтовых намечалось представление давней комедии Саввы Ивановича о банде неаполитанских мошенников, каморре, способствовавшей молодым русским туристам преодолеть все преграды и устроить личное счастье. Серов после удачного исполнения роли Жевакина в "Женитьбе" был признан у Мамонтовых актером-комиком и играл в "Каморре" небольшую роль одного из плутов.

Он встал с диванчика, подтянул повыше брюки, так что стали видны щиколотки, сунул руки в карманы брюк и прошелся по комнате танцующей походкой, зорко глядя себе под ноги. Вот, будто что-то подметив на полу, нагнулся, подобрал воображаемый окурок, с наслаждением "затянулся", сплюнул и хрипловатым голосом пропел:

Только денег нам дадите - Все исполним в тот же миг...

- Недурно! - одобрил Коровин. - А что Михаил Александрович, не примкнул к вам?

- Его на песню уговорили. Будет с Наташей Мамонтовой дуэтом "Санта-Лючию" исполнять.

- И есть голос?

- Вполне приличный.

- Илью Семеновича навещал?

- Да уж почти месяц как не видел.

- А что так? Аль принимали неласково?

- Принимали-то вроде бы и ласково, да как-то, Костя, мне у них не по себе, - чистосердечно признался Серов. - Уж слишком шикарно наш Семеныч устроился. И гости у них все важные, больше, понятно, из купцов.

- А я иду недавно по Садовой, - подхватил Коровин, - и вдруг с дрожек меня окликают: "Привет, Костя, садись, подвезу". Смотрю - Семеныч в собственном экипаже, в шубе, таким барином восседает - не подступись. Я подсел, спросил его, что-то давненько он у Мамонтовых не показывается. А он в ответ: "Дела, дела, все недосуг". Спросил и о тебе: как, мол, Антон там, жив-здоров? Не забывает, значит.

Серов вместо ответа лишь скептически хмыкнул. После женитьбы Остроухова на дочери чаеторговца-миллионера Боткина в отношениях между былыми приятелями наметилось охлаждение. Серов ничего не имел против супруги Остроухова, Надежды Петровны. Не очень-то пригожая с виду, старше мужа на несколько лет, она оказалась женщиной нечванливой, приветливой. Но на самом Илье свалившееся на него богатство и изменение образа жизни отразились не лучшим образом, и потому, навестив пару раз Остроухова из соображений вежливости, Серов более в гости к нему не рвался.

За стенами расположенного в саду домика послышался шум, в дверь стукнули. На пороге в покрытом снегом пальто стоял Врубель.

- Вечер добрый, - поздоровался он, - вот и я с моим барахлом.

- Так мы поможем, Миша, - засуетился Коровин. Набросив на себя меховую куртку, он вышел во двор. Втроем они быстро перенесли от извозчика два чемоданчика и несколько упакованных в бумагу холстов.

- Студено нынче, - заметил Врубель, - да еще и пурга. Я от таких зим в Киеве отвык.

- Чай будешь? - предложил Коровин. - Для тебя и каравай свежий порежем, с колбаской, идет?

Врубель, согласно хмыкнув, поднес руки к печи.

- Пока шел к вам через двор, какого-то зверя видел - то ли маленькая собака, то ли крыса. - Он взглянул на Коровина.

- Крыса, - невозмутимо уточнил тот, - иногда и за стенкой скребутся.

- Терпеть не могу крыс, - с брезгливостью сказал Врубель.

- А ты, Миша, не огорчайся. Они нас не трогают. Если же осмелятся - откроем военные действия, - успокоил Коровин и тут же, вспомнив что-то, продолжил с усмешкой: - Это зверек-то любопытный. Мне забавную историю про купчишку волжского рассказывали. Сынки у него уж слишком бедовые были: повадились коллекционное шампанское из винного погреба распивать, а чтоб старик на них не подумал, и крыс к вину приохотили. Папаша ихний как-то зашел в погребок - на полу зверюги эти едва лапками дрыгают. Он шум поднял, а кто-то из слуг и определил, что крысы-то в стельку пьяные. Сынки его и другие фокусы проделывали...

Врубель стал распаковывать свои работы. Большую женскую голову на одной из картин Серов узнал сразу. Вскоре после появления в Москве Михаил как-то затащил их с Коровиным в цирк посмотреть выступление гастролеров - его киевских знакомых. Цирковая акробатка, должно быть, всерьез занимала мысли Врубеля: это ее большие темные глаза с подведенными ресницами в упор, гипнотизирующе смотрели с полотна.

Столь же необычна была и показанная Врубелем акварель "Воскресение". Она была выполнена в сложной мозаичной технике, и тело Христа казалось сотканным из множества цветовых пятен. Игра красок на картоне напоминала блеск самоцветов.

- Иногда я вижу себя и таким, - буркнул Врубель, когда друзья начали рассматривать его овальный автопортрет с гордым аристократическим лицом, с высоким стоячим воротником, придававшим облику художника нечто от католического священника. - Вы уж не взыщите, - голос Врубеля прозвучал как-то отстраненно, - что я свою компанию вам навязал. Да у меня в кармане пусто, нечем за жилье платить. Пришлось съехать.

- Зачем ты об этом, Миша! - укоризненно сказал Коровин. - Мы ж тебе говорили, что будем только рады.

Перекусив и выпив чай, Врубель вдруг засуетился и сказал, что должен ехать к Мамонтовым, дописать последнюю декорацию.

- Я помогу, - поднялся Серов.

- Нет, не надо, я один, - удержал его Врубель. - Вы лучше деньгами меня ссудите, рублей двадцать пять.

Коровин извлек десятирублевую бумажку:

- Больше нет.

Взнос Серова составил пять рублей.

Поблагодарив, Врубель попрощался и вышел.

- А что его циркачи-приятели, в Москве еще? - спросил после его ухода Серов.

-Не знаю, - ответил Коровин.

Оба подумали об одном и том же: похоже, Врубель торопился совсем не к Мамонтовым.

В марте Леля сообщила, что у них родилась дочь, и Серов сразу выехал к ней.

Сойдя с поезда на станции Чуприяновка Николаевской железной дороги, он взял ямщика. Сани легко неслись по насту, мимо заснеженных полей, еловых перелесков. Было солнечно, с морозцем, безветренно, и дымки из деревенских изб тянулись в небо отвесными столбами.

В Москве Елизавета Григорьевна Мамонтова, узнав, что ее любимец Антон стал отцом и собирается навестить жену и дочь, первой поздравила его и перед отъездом вручила перевязанный голубой лентой пакет, сказав, что это для их малютки. Подарок Серов неловко сунул Леле, когда торопливо зашел в большой дервизовский дом и она в простом ситцевом халатике выбежала ему навстречу. Леля выглядела веселой, бодрой, и, радуясь ее виду и тому, что роды завершились благополучно, Серов нежно и благодарно покрыл ее поцелуями. Тут как тут явились и Валентина Семеновна, и Надя Дервиз, и хозяин имения, и племянницы. Затормошенный их приветствиями, объятиями и поздравлениями, Серов с шутливым протестом сказал:

- Дайте же на дочку посмотреть!

Малышка, завернутая во что-то белоснежно-атласное, сама розовенькая и светлоглазая, совсем не поняла причину суеты. Она вдруг сморщилась и недовольно запищала.

Вечером счастливые родители обсуждали, как назвать первенца. Серов предложил:

- Назовем в честь тебя - Олей.

Так и порешили.

Встав на следующий день спозаранку, Серов вышел прогуляться по имению. Снег звонко похрустывал под ногами. Крыша конного двора была обрамлена наросшими на ней сосульками. Они сверкали на солнце, как жемчужное ожерелье, и, любуясь ими, окидывая взором весь окрестный пейзаж, Серов думал о том, что как-нибудь, когда захочется отвлечься от городской суеты, непременно приедет сюда и будет писать то, к чему лежит душа, "отрадное".

После завтрака, уединившись с матерью, поблагодарил ее за помощь Леле, на что Валентина Семеновна со свойственной ей привычкой не принимать поздравления за действия, которые она считала естественными и не требующими благодарности, чуть не сердито ответила:

- Что за вздор, Тоша! Лучше расскажи, как у тебя дела.

И он сказал, что портрет отца, Александра Николаевича Серова, экспонируется сейчас на Передвижной, но рецензий пока не видел.

- Плохо, если писать о нем будет Стасов, - уронила мать. Серов лишь внимательно посмотрел на нее. Валентина Семеновна как-то говорила, что в молодости отец был неразлучен со Стасовым, вместе ходили на концерты, оперные спектакли, но потом между ними будто кошка пробежала, дружба кончилась, и они стали чуть не врагами и не раз в своих статьях допускали резкие выпады друг против друга.

- Вот Стасов и покажет, чего стоила их юношеская близость, - задумчиво ответил Серов.

Он упомянул, что через Мамонтова получили они с Коровиным заказ написать панно для церкви Козьмы и Дамиана в Костроме. Работа денежная, на тысячу пятьсот рублей, да беда, что ни он, ни Костя опыта храмовой живописи не имеют, и дело движется с трудом.

- А как у тебя, какие музыкальные планы? - навел он разговор на всегда приятную матери тему.

- Буду опять ставить спектакль с местными крестьянами. - Глаза Валентины Семеновны азартно сверкнули. - Пусть Верещагин не думает, что смутил меня своей критикой. Не ему об этом судить! К осени поставлю "Бедность не порок" Островского с собственной музыкой и хорами да еще попробую с моими певцами "Вражью силу" разучить. Ты только подумай, Тоша, - сжав руку сына, чуть не с восторгом от сознания своей дерзости вскричала Валентина Семеновна, - поставить в деревне оперу с певцами-крестьянами - такого в России еще не было! И пусть Верещагин только посмеет вновь явиться - я и на порог его не пущу!

Серов был наслышан, как разругалась Валентина Семеновна с известным художником, гостившим в Едимонове у брата и ставшим свидетелем постановки ею "Первого винокура" Толстого в ее же музыкальном оформлении. Верещагин высказался скептически по поводу этого действа, за что и поплатился гневной отповедью и советом не судить о делах, в коих мало что смыслит.

- Летом непременно приезжай! - тоном приказа заключила Валентина Семеновна. - И сам в пьесе сыграешь.

- А где же помещение для спектаклей? - спросил сын.

- Нашел проблему! - отмела его сомнения мать. - Я уже присмотрела просторный сенной сарай. Летом, до сенокоса, он пустует. Лучшего зала не придумаешь.

Владимира Дервиза более всего интересовало, как устроился в Москве Врубель, как приняли его Мамонтовы.

- Живет Михаил Александрович не тужит, - рассказывал Серов, - как и я, в доме Мамонтовых. Во всех затеях их участвует. Талантливейший он человек, ты и сам знаешь, фантазер и с изумительной техникой. После Киева, где он себя словно в загоне чувствовал, у Мамонтовых воспрял. Увидел интерес к себе. Засел недавно за большую картину на тему лермонтовского "Демона". И нам с Костей Коровиным здорово помог. Мучились мы над эскизом "Хождения по водам" для костромской церкви. Никак композиция не получается - хоть тресни. А он посмотрел на наши потуги, взял лист картона и в момент собственный эскиз набросал, да так, что - мое почтение - мы с Костей рты от изумления разинули. Кинулись его благодарить - он лишь плечами пожимает и ворчит, что так всегда бывает, когда кто-то берется за дело, к коему не призван.

- Сам-то новые картины писал? - спросил Дервиз.

- Стараюсь помаленьку. Сделал портрет Маши Якунчиковой, мамонтовской родственницы. Он в Москве, на выставке любителей художеств, экспонируется. Теперь итальянца Мазини пишу - певец, у Мамонтова в опере выступает. Тип яркий, колоритный, увлекся им. Даже, не поверишь, - какова подлая натура! - еле от работы оторвался, чтоб сюда приехать и на дочь посмотреть. В моем положении, - тяжко вздохнул Серов, - надо бы побольше своих работ продавать, да пока трудно это. Вот и портрет отца что-то нет охотников покупать. А пейзаж Ильи Остроухова, "Сиверко", Третьяков прямо с Передвижной выставки приобрел.

- Не огорчайся, Валентин, - ободрил его Дервиз. - Я в тебя верю, твое время придет.

Перед отъездом Серов договорился с Лелей, что подыщет подходящую квартиру и летом заберет ее с дочкой в Москву.

Казалось, и это лето пройдет так же безмятежно, как предыдущее. В июне в Абрамцево приехал из Киева Виктор Михайлович Васнецов - повидаться с хозяевами имения и посмотреть на работу организованной Саввой Ивановичем гончарной мастерской.

Вокруг нее сплотились три энтузиаста - приглашенный из Костромы молодой технолог по керамике Петр Ваулин, сын Мамонтовых Андрей и Врубель. Поначалу работа исполнялась незатейливая, вроде изразцов для каминов. Но вскоре, распознав ранее неведомые ему возможности творить красоту с помощью гончарного круга, глины, специальных покрытий и жаркого пламени печи, Врубель начал создавать вещи поистине чудесные.

Как-то в Абрамцеве появилась кареглазая шатенка с матово-бледным лицом, балерина Гузикевич, и Врубель запечатлел ее поясной портрет на майоликовой вазе.

К тому времени опыты Врубеля увлекли и Серова, и он тоже оставил на своей вазе портрет томной и грациозной балерины, хотя его работа вышла не столь эффектной, как у коллеги.

Но в другой раз, когда оба взялись изготовить из майолики голову Офелии, уже Врубель поздравил товарища с успехом: из-за удачного разлива цветной поливы после обработки изделий в огне голова серовской Офелии получилась живописней.

С наступлением зимы керамику пришлось оставить. Врубель, обосновавшись в кабинете Мамонтова в его московском доме, писал большое, поражавшее необычностью полотно - скорбно скрестившего руки гиганта на фоне мозаики горных цветов, Демона.

Одновременно он сделал и рисунок головы Демона на фоне гор, с лихорадочным взглядом и запекшимися от жара губами. И когда к Серову обратился соиздатель проектируемого иллюстрированного собрания сочинений Лермонтова Петр Петрович Кончаловский, предложив принять в нем участие, Серов, дав согласие, познакомил его с Врубелем и заметил: "Он сделает рисунки лучше, чем я". Врубель, со свойственной ему горячностью, тут же увлекся работой, стал пропадать в доме Кончаловских и даже снял комнату по соседству. "Ты и не подозреваешь, как я рад этому заказу, - однажды сказал он Серову. - Я лишь мечтать об этом мог. Еще в Киеве писал акварелью Печорина на диване, рисовал Кирибеевича. И вдруг заказ - иллюстрировать Лермонтова!"

А Серов до поры до времени не спешил приступать к лермонтовской серии. Тем более что в мамонтовской антрепризе выступал прославленный итальянский певец Таманьо, так восхитивший Серова в "Отелло", которого довелось слушать в Венеции. Стоило ли упускать возможность написать его портрет? Эта работа отвлекла на несколько недель от иллюстраций к Лермонтову, хотя он и сознавал, сколь лестно предложение фирмы Кушнерова, с которой сотрудничал Кончаловский. Издание обещало стать уникальным. Рисунки предложили исполнить большой группе художников - как именитых, так и лишь подававших надежды. В одном проекте, под одной обложкой, суждено было сойтись и помериться силами Репину и Сурикову, братьям Васнецовым, Поленову, Айвазовскому и более молодым - Пастернаку, Серову, Коровину, Врубелю.

Увидев первые врубелевские рисунки к "Демону" и "Герою нашего времени", Серов незаметно для себя стал подражать его художественному почерку и вскоре понял, что едва ли сможет претендовать на оригинальность собственной образной и графической манеры. Да и с чего он взял, сердился сам на себя Серов, что книжное иллюстрирование - его ремесло? Врубель же будто создан для этого, где с ним тягаться!

Воспользовавшись новым знакомством, Серов уговорил Кончаловского дать ему несколько сеансов позирования. Но когда Петр Петрович увидел законченное полотно, он с усмешкой упомянул, что недавно его писал и Врубель, и пригласил художника в одну из комнат дома, где показал врубелевский портрет. Выдержанный в сочетании темных тонов - сюртука и зеленых - фона, портрет подкупал и верным характером модели, и выражением глубокого раздумья, что подчеркивалось жестом приложенных к виску пальцев. "У Михаила Александровича, кажется, вышло удачнее", - скупо отреагировал Серов, пропустив мимо ушей заверения Кончаловского, что и его портрет хорош.

Пересиливая внутреннее недовольство собой, Серов все же закончил несколько рисунков к Лермонтову и, оставив их на суд издателей, весной уехал на этюды в сельскую глушь Владимирской губернии вместе со сманившим его в эту поездку Костей Коровиным. Друзья жили в крестьянских избах, иногда ночевали и в шалашах, ловили рыбу, варили уху. Они находили поэзию в хмуром небе над полями, видах речных мостиков, церквушек.

Летом он вновь отправился в Абрамцево: хотелось опять посостязаться с Врубелем в искусстве майоликовых изделий. Но Врубель был недостижим в своем мастерстве. Он с легкостью ваял то чисто русскую по чертам лица и наряду "Девушку в кокошнике", то голову львицы - обжиг в печи и специальная обработка придавали ей когда бронзовый, а когда зеленоватый отлив. И наконец, при содействии чутко воплощающего его замыслы Петра Ваулина, произвел на свет нечто бесподобное по нежности облика и изысканному сочетанию красок - темноликую "Египтянку", в которой просматривалось сходство с Верой Мамонтовой.

Нежданно в шумное и веселое абрамцевское житье нагрянула беда. У приехавшего из Киева, где он продолжал расписывать Владимирский собор, Андрея Мамонтова врачи обнаружили болезнь почек, стремительно перешедшую в отек легких. Он худел буквально на глазах. Будто предчувствуя необходимость сохранить его облик, когда появились лишь первые признаки нездоровья, Врубель однажды схватил лист бумаги, на котором что-то нарисовал Серов, и, задержав Андрея, в один сеанс запечатлел на обороте листа портрет черноглазого задумчивого красавца: в чертах его лица одухотворенная самоуглубленность матери сочеталась с нервной артистичностью отца.

Андрея похоронили у стены абрамцевской церкви, и Виктор Васнецов совместно с Поленовым, уединившись в "Яшкином доме", начали спешно набрасывать проект будущей часовни у его могилы.

Потрясенный не менее родителей нелепой смертью, Серов не находил себе места, бесцельно бродил по абрамцевским рощам, где так многое напоминало их с братьями Мамонтовыми подростковые игры. Он потерял не только друга, крестного дочери, но и коллегу, многообещающего художника, уже проявившего свой талант и в Киеве, и здесь, в Абрамцеве.

Вернувшись в Москву и поймав на себе встревоженный взгляд жены, обеспокоенной его потухшим видом, Серов глухо сказал: "Беда, Лелюшка, Андрюшу Мамонтова похоронили".

Через несколько дней явился, прослышав о случившемся в Абрамцеве, Костя Коровин. Пришлось и его посвятить в скорбные подробности смерти Андрея. Константин принес показать только что отпечатанный и еще пахнувший типографской краской двухтомник Лермонтова. Что ж, хоть в этом было отвлечение от тягостных мыслей. Перелистывая богато иллюстрированное издание, Серов не мог не отметить, как разнятся по мастерству исполнения представленные в нем рисунки. Разочаровали иллюстрации на тему "Пророка" Репина, совсем плохи были рисунки Владимира Маковского и Айвазовского. Хорошо смотрелись листы к "Песне о купце Калашникове" Виктора Васнецова: и костюмы, и весь дух поэмы были отражены в них с исторической точностью. Добросовестно подошел к делу и Суриков. Поленов, с его знанием Египта, Сирии, Палестины, был, безусловно, лучшим выбором для иллюстрирования восточных мотивов поэта. Но явно лучше других справился со своей задачей Врубель. Его мчащийся конь с мертвым всадником на спине, Демон, склонившийся над Тамарой в ее келье, рисунки к "Измаил-Бею", "Герою нашего времени" были замечательны и по верности духу Лермонтова, и по виртуозности графического языка.

- А ты, Костя, хоть и бывал, не в пример Врубелю, на Кавказе, а дух-то горской жизни как-то не ухватил, - не преминул Серов покритиковать приятеля.

- Да, Миша обоим нам нос утер, и не только нам, - буркнул в ответ Коровин.

- А где же его "Пляска Тамары" из "Демона", неужели забраковали? - Серов, торопливо перелистывая страницы, силился отыскать и не находил поразительный по экспрессии рисунок Врубеля. - Ну ладно, пару моих не включили, но тот танец - совсем напрасно.

- А знаешь, этот большой лист к "Бэле" и другой, Печорин перед Мэри, совсем у тебя неплохи, - похвалил Коровин.

- Нет, рядом с Врубелем мы выглядим приготовишками, - сурово проговорил Серов. - У него к этому дар Божий, а у нас... - Он беспомощно махнул рукой.

- Может, хватит, Антон? Отложи кисть, я встаю. Иначе ты меня в кусок льда превратишь. - Коровин разогнул спину, и лицо его сморщилось в показной гримасе. - Видишь, ты своего добился: у меня жилет к спине примерз.

- Дай мне десять минут, Костя, не валяй дурака, - попытался образумить его Серов. - Не сам ли ты выбирал эту мастерскую? А теперь хнычешь, как малое дитя: холодно, дяденька, холодно...

В мастерской, озаренной светом уходящего дня, действительно было прохладно, но насчет примерзания к стене Костя, с его склонностью к преувеличениям, все же загнул. Бросив взгляд на небрежно развалившегося на диване Коровина, Серов быстрым движением кисти положил на полотно еще два ярких пятна - этот диванный валик оживлял красочную гамму.

То ли он поддался внушениям Коровина, что пора ему покончить с обычной медлительностью (кредо Коровина было: вдохновение определяет темп), то ли вдохновение пришло все же с иной стороны, от досконального знания его нынешней модели, но этот портрет не потребовал от Серова обычных мучительных усилий. Всего лишь пятый сеанс - и работа почти закончена.

- Все, Костя, перекур, - отложив кисть, объявил Серов.

Коровин поднялся с тяжким вздохом, деревянной походкой прошелся по комнате, бросая на приятеля наигранно обиженный взгляд, подошел к потрескивающей горящими дровами печи.

- И так всегда, - философски сказал он, - кто-то околевает от холода, а кто-то в благодатной Италии кости греет.

Намек на Врубеля, уехавшего с семьей Мамонтовых в Рим, был слишком прозрачен, но Серов не посчитал нужным реагировать: обычное Костино шутовство, которое не надо принимать всерьез.

Он тоже подошел к печке и протянул к ней застывшие руки. Стоило немного померзнуть, чтобы вот так написать Костю Коровина, с его умным, слегка прищуренным взглядом карих глаз, в глубине которых пляшут веселые огоньки редко унывающего человека, артистически небрежного и уверенного в себе.

- А я, - продолжил заграничную тему Коровин, - по правде сказать, в Италию и не стремлюсь. Один раз посмотрел с Саввой Ивановичем, пока хватит. А вот в Париж, Антон, ужасно хочется. Для меня именно Париж - храм современного искусства. А какие там натурщицы - мечта! Я уж и не помню, сколько прелестных женских тел писал в Париже. И эти этюдики неплохо меня кормили. Да что говорить, сам понимаешь!

Говорить об этом действительно было нечего. Как и Коровин, окончивший Московское училище живописи, ваяния и зодчества, Серов в свое время тоже негодовал, что им, будущим живописцам, не предоставлена возможность совершенствовать свое ремесло на обнаженной женской натуре. Потому когда-то и сняли они вместе с Врубелем мастерскую, чтобы хоть частным порядком исправить изъяны академической учебы.

- Да и где им нас понять, когда мнение о живописи формируется на самых верхах, - в голосе Коровина зазвучали саркастические нотки. - Ты от Поленова не слышал, какого отзыва от высочайших персон моя "Осень" удостоилась?

- Вот как? Не слышал, - не скрыл удивления Серов.

- Почтили Передвижную своим присутствием государь с государыней. Походили, посмотрели во все стороны. Соизволили купить женскую головку Харламова да скверненький пейзажик Маковского. А потом и на "Осень" внимание обратили и по-французски репликами обменялись. Их величество заметил: "Это что-то из школы импрессионистов". А государыня в ответ воркует: "Возможно, мой друг, но я этого не понимаю". Тогда и государь из чувства солидарности с ней небрежно роняет: "Н-да, картина, увы, оставляет многого желать". Вот так и погиб поэт, невольник чести... По словам Василия Дмитриевича, их реплика как панихида прозвучала, и ныне все передвижники некоего Коровина с его "Осенью" очень жалеют.

- Огорчился?

- Если честно, то самую малость, - сверкнул улыбкой Коровин. - Но наши генералы от живописи тот разговор слышали и себе на заметку взяли.

- Нас это пугать не должно, - ободряюще сказал Серов.

- И я, Антон, так думаю. Плюну, пожалуй, на их реплики и буду работать по-своему, - решительно завершил Коровин. - Если б ты знал, как бы я хотел найти свой сюжет и писать полотна, которые вызывали бы такой же настрой, как музыка, выглядели исповедью сердца. Когда Миша Врубель закончил "Демона", я, глядя на картину, пытался разобраться в своих чувствах и в конце концов понял, что он-то этого уже добился: через необычный сюжет, необычную, лишь ему присущую, живопись он поведал нам о муках собственного сердца, оставил на полотне отпечаток своей души. Я предвижу, что его "Демона" не поймут, будут злорадствовать, шельмовать автора. И я Мишу по-дружески предупредил об этом, заклинал не верить хулителям, держаться стойко и наперекор мнению толпы идти своим путем.

- И что же Врубель?

- Сказал: "Спасибо, Костя, хоть ты меня понимаешь". Те же, кому красота в живописи безразлична, пусть по-прежнему малюют толстых священников, пьяных дьяконов, страдающих в камерах арестантов и получают в награду одобрительные отзывы Стасова.

- Как ты сейчас хорош! - с улыбкой сказал Серов. - Присядь же, Костя, перекур окончен. Пока есть свет, еще чуть-чуть трону твои глаза. Теперь я вижу в них библейскую мудрость.

- Тут, Антон, ты не оригинален. - Подчиняясь просьбе, Коровин вновь уселся на диван. - Ты опоздал. Поленов раньше тебя увидел во мне Христа.

- Нынче вода все же есть, не то что в прошлое лето. - Стоявший рядом с Серовым на носу корабля пассажир лет тридцати пяти, в черных штанах, заправленных в сапоги, и в подпоясанной ремнем красной рубахе, с белым картузом на голове, по виду купчик средней руки, проводил взглядом кружащихся над пароходом чаек. - А прошлогодняя жара здорово пароходные компании нагрела. От Нижнего до Казани из-за мелководья не пройти: у Ураковского переката чуть не триста судов скопилось. Лишь в августе, когда вода прибыла, вновь в путь тронулись. Ох и много бед те засухи натворили! От них и неурожай, и голод нонешний по всему Поволжью. Мало того что и возить нечего было, хлеба-то нет, а тут еще эпидемия холеры подоспела. В низовьях - санитарные кордоны: в Узун-Аде месячный карантин устроили для хлопка и прочих грузов, что из Средней Азии шли. Уж какая тут торговля, какие барыши! Да и число пассажиров из-за боязни холеры сильно сократилось, суда полупустыми ходили. Вот и взвыли наши пароходные короли от отчаяния. - Мужик весело прищурил темные, с татарским разрезом, глаза, будто радуясь чужому несчастью.

Чтобы поддержать беседу, Серов спросил:

- А вы, видать, часто по Волге плаваете?

- Приходится, - подтвердил тот и, кивнув на берег, где лениво махали крыльями ветряные мельницы, добавил: - Они вот ветер ловят, а я рыбку сторговываю, где повкуснее и подешевше. Сурскую стерлядь не пробовали?

- Может, и пробовал, да не разбираюсь, - виновато улыбнулся Серов.

- Советую. Лучше ее на Волге стерляди нет. А в какие края путь держите?

- До Симбирска.

- Стало быть, в Нижнем на большой пароход сядете? - поинтересовался купчик.

- Так мне в Москве и советовали.

- Аж из Москвы! А что там, в Симбирске?

- А мне оттуда еще дальше, в мордовскую глушь, к матери. Она в тех краях голодающим помогает, - чистосердечно ответил Серов.

- Далеко мамашу вашу занесло! - покрутил головой собеседник. - Но дело праведное, нужное. В беде помогать надо. Знать, богатые вы баре, - он с проницательной хитринкой взглянул на Серова, - коли в трудные годы и других выручаете.

- Средства-то не ее личные, - уточнил Серов, - общественные, а она лишь организацией дела бесплатных столовых занимается.

- Дай Бог ей здоровья! - уважительно ответил купец и, сунув Серову крепкую ладонь, словно закрепив тем свое расположение, пошел по палубе к каюте. На ходу обернулся: - Ярославль скоро.

На небольшой пароход "Проворный" акционерного общества "Самолет" Серов сел в Рыбинске, куда добрался по железной дороге. Отправляясь прежде в Домотканово, он всегда путешествовал железной дорогой. Теперь же решил использовать поездку к матери, чтобы получше познакомиться с Волгой.

Лето, как и предыдущее, вновь выдалось жаркое, хотя пекло не так, как в прошлом году. И все же каюта изрядно нагревалась, и Серов предпочитал проводить время на палубе, глядя на живописные берега. Пониже Ярославля, в небольшом городке Плес, любил работать летом Левитан, писал пейзажи, проникнутые светлой радостью и задумчивой грустью. Мысли Серова перекинулись на Репина. Илья Ефимович тоже ездил в начале года в сельскую глушь, к Льву Толстому, где писатель устроил бесплатные столовые для голодающих. Учитель не забывает своего ученика: по его рекомендации Серов получил заказ от семьи Толстых исполнить портрет Софьи Андреевны, и, пока работал над ним, в толстовском доме только и разговоров было что о постигшей Россию беде, и как Лев Николаевич все это принимает близко к сердцу, и какой нездоровый шум вызвала статья Толстого о голоде, напечатанная за границей.

Перед рождением у Серовых второго ребенка, сына Саши, деньги, полученные за портрет Софьи Андреевны, очень помогли.

Недавно Илья Ефимович сообщил письмом, что купил в Белоруссии, в Здравневе под Витебском, большое имение и место ему нравится. Видимо, поехал туда на лето, обустраиваться. После совместной с Шишкиным прошлогодней выставки в Петербурге, где показал наконец законченную картину "Запорожцы", множество этюдов к ней и другие работы, Репин заявил о себе как о самом крупном современном русском художнике. Даже государь император отдал должное его таланту: приобрел за тридцать пять тысяч рублей "Запорожцев". Сумма неслыханная: никогда прежде в России не платили такие деньги за картину. Но Репину уже сорок восемь, их разделяет двадцать один год. Может, и ему, волновала Серова тщеславная мысль, удастся добиться в зрелые годы репинской славы. Пока же еще предстоит нелегкий путь к вершинам мастерства, и бывший учитель делает для своего подопечного все возможное, чтобы материально облегчить его жизнь. Недавний заказ от Харьковского дворянского собрания написать семейный портрет государя императора тоже получен по репинской рекомендации. Дело, конечно, денежное, но ответственность - ой-ой! - даже страшно браться. Узнал об этом Костя Коровин - предложил свои услуги: "Хочешь, будем писать вместе". Вдвоем, пожалуй, легче, да беда в том, что Костя переменчив, как ветер: то одно у него на уме, то другое.

В Ярославле ожидалась двухчасовая стоянка, и Серов отправился на берег. При закатном солнце бесчисленные церкви с особой торжественностью сверкали разновеликими куполами. Город с реки выглядел уютным, нарядным, и после прогулки по нему это впечатление подтвердилось. Уж на что славна храмами и монастырями Москва, а пятнадцатиглавая церковь Иоанна Предтечи и Москве бы честь сделала. Хороша была и набережная, усаженная кленами, липами, вязами. Как здесь, должно быть, душисто весной! Теперь же зной скукожил бессильно поникшие листья цветов, деревьев, приглушил ароматы зелени.

Ночь прошла в движении по реке, под монотонный шум лопативших воду пароходных колес. Рано утром пассажиров разбудил пронзительный гудок: подходили к Нижнему Новгороду.

Готовясь сойти на берег, Серов вновь повстречал говорливого купчика. Среди скопища бороздивших реку и стоявших на рейде судов тот углядел приткнувшуюся рядом с пристанью переполненную людьми баржу. Чего только не нагрузили на нее - сундуки, телеги, сохи, хомуты... Мужики и бабы сидели и на телегах, и под ними; тут же, меж людей и дорожного скарба, голосили петухи, куры, овцы...

- Ну чем не Ноев ковчег! - с ухмылкой бросил Серову скупщик рыбы.

- Это что ж такое, куда они? - не сдержал любопытного возгласа Серов.

- Переселенцы, - высказал догадку купец. - И прошлым летом такие же бедолаги по Волге плыли. С голодухи на Дальний Восток подались. Там земель много, а рук рабочих мало. Вот их и сманивают. Эх, жизнь, - крутанул он рукой, - где наша не пропадала! - И тут же спросил: - Впервые в Нижнем?

- Впервые.

- Тогда на заметку возьмите: если извозчик на пристани с белой бляхой, то за доставку в город на гривенник дороже возьмет. А ежели сэкономить хотите, так езжайте на том, у коего бляха красная. Коли ночевать придется, советую "Нижегородскую", на набережной. Там прилично, а цена умеренная. Я в ней, - как высшую рекомендацию выдал купец, - всегда останавливаюсь.

- Спасибо, - улыбнулся Серов, - но мне сегодня и дальше, на "Тургеневе", уже и билет куплен.

- Знатное судно, - одобрительно кивнул купец, - новейшее, американского типа. Что ж, бывайте, - попрощался он, - я-то в Нижнем пару суток задержусь.

Три часа спустя, бегло осмотрев Нижний, Серов уже садился на громадный, сверхсовременный "Тургенев". Огласив трубным ревом окрестности, пароход стал медленно выходить на фарватер. Большой город на взгорье, так поразивший дальними горизонтами, открывшимися с Благовещенской площади у стен Кремля, остался позади.

И вот наконец Симбирск. По сравнению с другими волжскими городами этот явно проигрывал. Облик его казался блеклым, как стершаяся монета, улицы были пыльными, жители не столь энергичными, недаром Симбирск имел репутацию сонного царства.

Дальше пришлось еще проехать по железной дороге, а от станции взять ямщика. К зною добавилась жуткая пыль. Когда прибыли в село Большие Березники, где проживала мать, и разыскали ее дом, Валентина Семеновна, услышав, должно быть, шум экипажа, сразу вышла на улицу, а Серов развлечения ради разыграл сценку. Как-то боком, скорчившись и придерживаясь рукой за поясницу, едва слез на землю и прокряхтел:

- И что это, матушка, вас на самый край света занесло? Едва доехал, прости Господи, все кости ноют!

Валентина Семеновна, смеясь, побежала ему навстречу:

- Артист ты мой, наконец-то!

Повела в маленький покосившийся домик, поставила самовар, и начались жадные расспросы: как в семье, у Мамонтовых, что нового в Москве? Утолив интерес к столичным новостям, рассказала и о своей жизни:

- Чего только, Тоша, я здесь не натерпелась! Как начала организовывать столовые, вдруг является исправник и говорит, словно заподозрил во мне неблагонадежную личность: "Как честный человек, облеченный властью, хочу спросить: вам, образованной женщине, здесь ли место? Зачем вам возиться в этих больных краях с неотесанным мужичьем, с сопливыми детишками? Ваше место в столице, среди артистов, писателей, музыкантов. Так и возвращайтесь, Христом Богом, назад, мы тут сами как-нибудь управимся". Я в ответ заявляю: "Никуда отсюда не поеду, бросьте ваши уговоры!" Тогда он еще и грозить осмелился: "Не слушаете дружеского совета, так мы вас по-другому удалим!" Пришлось заявить ему, что моя благотворительная деятельность пользуется поддержкой земского начальства и губернских властей. Это подействовало, отстал.

Мать рассказала и о том, сколько столовых удалось открыть здесь, в Березниках, и в соседнем Судосеве, скольким людям помогла: "Ребятишки в мои столовые за пятнадцать верст бегают". И про организованный ею питомник для осиротевших детей, и про мастерские, лапотную и прядильную, где парням и девушкам дана возможность заработать.

Серов, внимательно слушая, всматриваясь в ее постаревшее, уже изборожденное морщинами лицо с упавшими на него седыми прядями волос, думал: как же нелегко дается ей все это, и откуда берет она силы, что питает ее мужество, и смог бы он сам так же работать на ее месте? Какое-то время, может быть, и продержался бы, но долго ли? А мать, судя по ее настрою, намерена оставаться здесь до тех пор, пока будет потребность в ее помощи.

- А что вы там, в Москве, что-то делаете для голодающих? - вдруг строго спросила Валентина Семеновна.

- А как же! - торопясь опровергнуть ее подозрения в бездействии, энергично ответил сын. - Васнецов Виктор Михайлович в фонд помощи три тысячи рублей внес, а у нас в конце года, при Московском обществе любителей художеств, благотворительный аукцион прошел в пользу голодающих. В нем многие участвовали: Репин, Поленов, Левитан, Коровин. И я, конечно. Более четырнадцати тысяч рублей за проданные картины собрали.

- Молодцы! - одобрила Валентина Семеновна и тут же покинула сына, чтобы договориться с соседями устроить его в избе.

Погостив три дня, на четвертый Серов стал собираться в обратный путь. Село и окрестности ему не понравились: голо, грязно, повсюду пыль. Листья чахлых деревьев объедены гусеницами - тоскливее места трудно вообразить. Да еще тиф, погулявший в этих краях в прошлом году! Его глазам предстала мрачная изнанка всего прекрасного, что он любил в жизни.

- Извини, мама, но мне как-то тяжело здесь. Да я и собирался ненадолго. Леля и детишки будут скучать...

- Конечно, езжай, - понимающе сказала Валентина Семеновна. - А я привыкла, я здесь нужна. Доживем до урожая, окрепнут люди, и я в Судосеве такой же народный театр, как в Едимонове, создам. О нас еще услышат!

Они крепко обнялись на прощанье. Серов уезжал с чувством смутной вины перед матерью: когда-то, борясь с ее деспотизмом, он проглядел очень привлекательные стороны ее характера, которые в полной мере раскрылись ему лишь сейчас.

Только что Левитан, позировавший в небрежной позе, облокотись левой рукой на плетеное кресло и задумчиво глядя перед собой, говорил о том, как ему помогает писать пейзажи музыка - Шопен, Бетховен...

- Главное - найти пьесу, где есть созвучный твоему настроению мотив. Иногда мне играют и здесь, - кивнул он на стоящее у стены пианино. - Скажи, Валентин, а какую мелодию избрал бы ты для моего портрета?

Серов задержал в воздухе уже готовую коснуться полотна кисть и, на минуту задумавшись, ответил:

- Что-нибудь из "Времен года" Чайковского. Пожалуй, "Осеннюю песню". Мне кажется, она гармонирует с твоей меланхолией.

Серову нравилось работать в этой мастерской, залитой светом, льющимся из верхних окон, обитой деревом, с суконным покрытием на полу, скрадывающим звук шагов.

Он проходил в заснеженный двор, негромко стучал в дверь уютного флигеля, и вместе с чернобородым хозяином его встречала внизу охотничья собака Левитана, Веста. Она уже знала, что пришел свой, друг хозяина, а значит, и ее друг, приветливо махала хвостом, а иной раз, в знак особого расположения, упиралась лапами ему в грудь, и Серов в ответ ласково поглаживал ее по темени.

- Лежать, Веста, лежать! - командовал Левитан, и длинноухая Веста покорно занимала свое место на коврике в прихожей. Не теряя времени, Левитан с Серовым поднимались по винтовой лестнице наверх, где располагалась мастерская.

Ее уступил Левитану покоренный его творчеством промышленник и меценат Сергей Тимофеевич Морозов. Левитан пользовался ею уже четвертый год, а недавно Морозов, радуясь успехам своего подопечного, полностью освободил нижний этаж и, переехав в другой дом, оставил весь флигель в распоряжении художника. Серов подружился с Левитаном еще с тех времен, когда оба, тогда еще новички, входили в мир большого искусства и начали участвовать в периодических выставках Московского общества любителей художеств. Иногда встречались на даче у Поленова в Жуковке. Их дружбе немало способствовал товарищ и однокурсник Левитана по Школе живописи, ваяния и зодчества Костя Коровин. Как-то, в один год, они трое, Левитан, Серов и Коровин, удостоились премий на конкурсе Общества и вскоре, сойдясь вместе, отметили свой успех веселой пирушкой.

Серов радовался успехам коллеги. Мастерство Левитана росло чуть не на глазах. Все больше его картин приобретает Павел Михайлович Третьяков. Он купил уже "Золотой плес", "После дождя", "У омута", не говоря о других пейзажах.

Какой разительный контраст представляла из себя доставлявшая Серову удовольствие работа над портретом талантливого коллеги по сравнению с нудным писанием в Историческом музее семейного портрета императора Александра III, заказанного Харьковским дворянским собранием. Портрет высочайших особ лежал на Серове тяжким бременем, как хомут на шее лошади. Что-то фальшивое было в самой его идее, подсказанной харьковскими дворянами, - изобразить счастливое семейство на лестнице здания в Борках, после чудесного спасения царской семьи от неминуемой гибели в железнодорожной катастрофе. О ее подробностях рассказал Серову всезнающий Мамонтов. В злополучный день, возвращаясь из Крыма, высочайшее семейство обедало в вагоне, оборудованном под столовую, и, когда поезд сошел с рельсов, крыша вагона проломилась и рухнула на царскую семью. Лишь невероятная сила государя императора, какое-то время удерживавшего крышу на своих плечах, помогла спасти и его самого, и жену с детьми. Но в этом был усмотрен знак свыше. В Борках тут же, дабы увековечить промысел Божий, заложили церквушку, заказали и подходящую к сюжету картину.

Писать царское семейство приходилось по фотографиям, и Серова бесило, что он взялся за столь скучное дело. В канцелярии императора обещали, правда, устроить несколько сеансов позирования царских детей, да и то не всех. На просьбу хоть об одном сеансе с государем был дан решительный отказ: государь император очень занят, не до того. В лучшем случае может быть устроена короткая встреча во дворце в Гатчине: "И тогда, господин Серов, извольте как следует поднапрячь свою зрительную память".

На сетования Серова Левитан утешительно говорил:

- Не падай духом, крепись. Если портрет понравится, ты обеспечен заказами от царского двора по гроб жизни.

Что-то унизительное было в самой установке писать непременно так, чтобы понравилось. Но другого выхода для себя Серов не видел.

Во время короткого отдыха Левитан показал ему некоторые свои полотна, и среди них очень светлый по настроению вид Волги в солнечный день, со стоящими у пристани и бороздящими простор небольшими суденышками. Картина казалась законченной, но Левитана что-то в ней не удовлетворяло.

- Почти два года работаю, - признался он, - а выставить пока не могу. Хочу назвать ее "Свежий ветер". И с "Березовой рощей" мучился чуть не четыре года, каждое лето ездил на то же место, подправлял.

- Чудесный пейзаж, будто писал ты его с ликованием в душе, - похвалил Серов.

- Вот это труднее всего и давалось, - с грустью в больших бархатисто-темных глазах сказал Левитан. После короткой паузы страстно продолжил: - Не знаю, насколько это чувство знакомо тебе, но я вижу природу как язычник, отношусь к ней как к божеству, которое можно бесконечно почитать, но тайну которого невозможно постичь. Иногда сознаю свое полное бессилие перед ней, неспособность запечатлеть разлитую в ней красоту, и тогда на меня накатывает состояние страшной тоски, уныния - до того, что хочется покончить с собой, застрелиться. С тобой не бывало?

- Нет, - ответил Серов. Откровение Левитана поразило его. Застигнутый врасплох, он во все глаза смотрел на коллегу.

- Природа имеет необыкновенную власть над нами. - Казалось, Левитан излагал мысли давно выношенные и совершенно бесспорные для него. - Она врачует, но иногда способна нагонять что-то такое, от чего нет спасения, пока не положишь это на полотно. Прошлым летом, в Тверской губернии, увидел место, сразу заворожившее меня ощущением связанного с ним рока, - омут у старой мельницы, три бревна через него. Особенно мрачно там было после захода солнца, когда вода и зелень темнели. Я сделал этюд омута, а хозяйка имения, увидев его, рассказала, что это место не одного меня заворожило: с ним связана легенда о несчастной любви и утопившейся девушке, и будто бы это самое место и эта легенда вдохновили Пушкина на создание "Русалки". - Выражение лица Левитана стало еще более меланхоличным. - Тут и накатил на меня творческий жар. Писал гиблый омут уже запоем и вспоминал - разве это не мистика?! - что мой первый крупный заработок тоже связан с темой "Русалки", с декорациями к опере Даргомыжского. Савва Иванович мне несколько сотен за них отвалил. На те деньги в Крым съездил. Как я был рад, что Поленов меня и Костю Коровина Мамонтову сосватал! Что, кстати, слышно о Косте, пишет из Парижа?

- Иногда пишет. Недавно его там обокрали. Но Костя не унывает.

- Он такой, этот крокодил, неунывающий! - И тут же с извинительной нотой Левитан спросил: - Ничего, если я позу переменю? Рука немного затекла.

- Передохни, Исаак, - согласился Серов.

- Костя даровит, но изрядный лентяй. Ему бы все делать с налету, в едином порыве. Труд тяжкий, кропотливый не для него.

Да, это верно, думал про себя Серов, и насчет Кости, и о другом - о приступах тоски. Бывает, что жизнь представляется унылой, пошлой, невыносимой. И все же мысль о самоубийстве никогда не посещала его, казалась непозволительной, преступной. К Коровину его потому и тянуло, что Косте уныние было совершенно неведомо: он умел найти источник радости в любом пустяке.

- Недавно у меня был Остроухов, - вновь заговорил Левитан. - По обыкновению выпрашивал что-нибудь для своей коллекции. Ему приглянулся этюд к "Владимирке". Канючил невыносимо и уже положил в карман. Но я все же попросил этюдик вернуть, он дорог мне. Предложил взамен другой. У тебя, наверное, тоже выпрашивает?

- Да, и нередко. Обычно не отказываю. Знаю, что в трудную минуту, когда нужны деньги, Илья Семенович выручит. Он, разумеется, не Третьяков, но и свою коллекцию подбирает с отменным вкусом.

Словно устыдившись, что разговор вращается вокруг его творчества, Левитан сказал:

- Мне очень понравился, Валентин, твой "Портрет госпожи З.В.М." на последней периодической выставке. Как ей идет белая меховая накидка и какой взгляд! Сразу видно светскую красавицу, знающую себе цену. По такой женщине можно сойти с ума. Не откроешь, кто такая?

- Родственница Мамонтовых, Зинаида Васильевна Якунчикова, по мужу Мориц. Если подумываешь о любовной интрижке, это бесполезно. Сердце ее занято мужем. И тут даже весь твой шарм не поможет. - Во взгляде Серова, брошенном на Левитана, мелькнула лукавая искра.

В этот момент заскучавшая внизу Веста легко взбежала по лестнице и улеглась у ног хозяина. Левитан погладил ее по спине.

- Об этом я и не думаю, - ставя точку на затронутой теме, сказал он. - Вот мой единственный и самый преданный друг. Что же касается женщин, то они бывают капризны, взбалмошны, слишком требовательны. С Вестой мне проще.

Отложив кисть, Серов с облегчением поднялся:

- Кажется, дело у нас идет успешно. Если не возражаешь, еще один сеанс, и тогда уже все.

Левитан тоже встал и подошел к полотну.

- По-моему, превосходно получается, - сказал он. - Ты, Валентин, редкий портретист. Жаль, об этом знают пока лишь твои друзья, немногие ценители. И не считай мои слова дешевой лестью. Это правда.

Серов еще раз посмотрел на почти законченное полотно. Что ж, ему действительно удалось поймать выражение глубокой меланхолии в глазах Левитана. Обычно трудно давались руки, но в этот раз на вдохновенный образ художника играла и небрежно опущенная кисть руки с тонкими выразительными пальцами.

Прощаясь внизу с Левитаном, Серов тепло посмотрел на него.

- Не унывай, Исаак Ильич. Жизнь действительно противна, и все же, уверен, и от нас с тобой зависит сделать ее привлекательней.

Темные глаза Левитана и его ироническая усмешка сказали Серову, что коллега отнюдь не разделяет кажущегося ему наигранным оптимизма.

Январским днем в квартире Серовых в Старопименовском переулке неожиданно объявился вернувшийся из-за границы Константин Коровин. Он облобызался с приятелем; галантно завладев ручкой Ольги Федоровны, легко коснулся ее губами, восхитился цветущим видом малышей, Оленьки и Саши, и, дабы упрочить радость встречи, преподнес Ольге Федоровне круглую коробку, в которой оказалась изящная летняя шляпка - предмет последних изысков парижских модельеров.

- А вы думали, если редко пишу, так совсем решил в Париже остаться? - весело говорил Костя за наскоро организованной трапезой. - Нет уж, дудки! Год во Франции и так слишком много для меня. Затосковал в последние месяцы ужасно. Каждый кустик бузины и цветущей сирени умилял: ну совсем как в России! А пейзажи тамошние, за исключением портовых видов с кораблями, писать все же не мог - российские мне милее.

- А что живопись французская, чему-то научила? - спросил Серов.

- Там столько всего непривычного, неожиданного, что глаза разбегаются. И не в музеях, не в ежегодном Салоне, а у тех торговцев, которые делают ставку на новое искусство. Например, у Дюран-Рюэля - он пропагандирует импрессионистов. Понравились Бастьен-Лепаж в Люксембургском музее и швед Цорн. По манере он близок новейшим французам. И все же главное, что намотал на ус, - бесполезно подражать кому-то, надо идти своим путем. Я, Антон, потом кое-что покажу тебе. А что здесь, что нового?

- О передаче в дар Москве своей галереи Третьяковым ты, вероятно, слышал?

- Слышал, - подтвердил Коровин. - Событие, и следовало его ожидать. А что еще?

- Большой шум был по поводу письма Репина из-за границы. Его в "Театральной газете" напечатали. Илья Ефимович вдруг объявил себя чуть ли не поклонником "чистого искусства". Высказался в том духе, что его восхищает любой пустяк, лишь бы он был исполнен художественно, тонко, с любовью. Стасов увидел в сей мысли крамолу и отход Репина от гражданской позиции. Говорят, былые друзья рассорились насмерть.

- Любопытно! - с задором протянул Коровин. - А как дела у тебя, как портрет августейшего семейства двигается?

- Тянул я этот груз, Костя, из-за твоего бегства в одиночестве. - Серов укоризненно посмотрел на приятеля. - Заканчиваю. Помогли натурные сеансы государевых деток Михаила, Ксении, Ольги. Да весь фокус в том, чтобы изобразить их на пять-шесть лет моложе - какими они были в год чудесного спасения в Борках. Пару раз и государя удостоился лицезреть, в Аничковом дворце, очень коротко, но и то ладно. Недавно портрет сей великий князь Сергей Александрович осматривал - в Историческом музее, где над ним работаю. Выразил высочайшее удовлетворение, особенно образом государыни. У меня сразу гора с плеч. Весной собираются выставить его на всеобщее обозрение перед отправкой в Борки. А туда все государево семейство прибудет на освящение церкви. Чем кончится, не знаю. Или пан, или пропал.

- Пугаешь ты себя понапрасну, - подливая чай мужу, ввернула Ольга.

- Перестраховкой, дружище, занимаешься, - поддержал ее Коровин. - У тебя хоть перспективы есть, свет впереди обозначен. А что у меня? Неизвестность и полный мрак!

- Да будет тебе прибедняться! - осадил его Серов. - Небось такое в Париже написал, что всех нас за пояс заткнешь!

- Если бы да кабы! - хмыкнул Коровин. - Одна отрада - что писал не под гнетом ответственности, как ты, а свободно, к чему лежало сердце. Да я и не поверю, что, окромя государева портрета, и ты что-то для души не писал.

- Бывало, - согласился Серов. - Прошлым летом, в Крыму, где всем семейством отдыхали, недурно поработал, виды татарской деревушки и прочее. И в Москве некоторые портреты - историка Забелина, консультанта моего в Историческом музее, колоритнейший, между прочим, старик, да еще Левитана, Лескова...

- Исаак Ильич все там же, в морозовском доме живет? - оживился Коровин.

- Все там же и пишет чудные вещи.

- А Миша Врубель как, встречаешься с ним?

- Да куда ж нам друг от друга деться, встречаюсь, в основном у Мамонтовых. На Рождество опять актерами с ним выступали, в новой комедии Саввы Ивановича о театральной среде. В ней и Спиро участвовал, из молодежи - Людмила и Верушка Мамонтовы. Я режиссера сыграл, Михаил Александрович - актера-трагика. А вот с художественными делами у Врубеля неважно обстоит. Сработал панно для нового дома мамонтовских родичей, четы Дункер, но эти панно им как-то не приглянулись - отвергли. А там есть замечательная вещь, "Венеция": Михаил Александрович ее по итальянским впечатлениям писал. Так и пылятся теперь у него в мастерской. Он от отчаяния, что никто его работы не видит, подумывает о собственной выставке, чтоб и "Демона", и другие вещи показать.

- Жаль его, какой талант, - вздохнул Коровин, - и никак не пробьется!

Через несколько дней Серов зашел в снятую Коровиным квартиру, чтобы посмотреть французские работы друга.

- Это я писал в Ницце, это в Марселе, - пояснял Коровин, - сценки на улице - Париж.

В парижских этюдах преобладали виды кафе, бульваров, парков с отдыхающими горожанами, и они понравились Серову превосходным колоритом, передачей воздуха, света. Другую, обособленную часть выполненных в Париже картин составлял своеобразный цикл, очень камерный, с собственным сквозным сюжетом, который можно было бы назвать "Художник и его модель". Впрочем, сам художник на полотнах отсутствовал, были изображены лишь его натурщицы. На одном зашедшая в мастерскую гостья, изящно причесанная, в нарядной блузе, сидела на диване, придерживая на коленях широкополую белую шляпу, и с едва заметной улыбкой на губах рассматривала альбом. Тут же, на диване, - тарелка с фруктами, которыми незримый хозяин угощает гостью. Бросалось в глаза, что она чувствует себя весьма уютно в этой мастерской, увешанной этюдами, с гипсовыми статуэтками на письменном столе.

На другой картине, вероятно, та же самая, судя по прическе, женщина грустно сидела на стуле посреди почти пустой мастерской, спиной к зрителю. Неожиданный ракурс ее фигуры, с верхней точки, лишь усиливал впечатление одиночества.

И наконец, третья вещь. Уже другая гостья, совсем молоденькая, просыпается в мастерской солнечным утром. Она лежит на кровати у высокого окна, низ которого занавешен белым покрывалом, небрежно потягивает обнаженные руки и счастливо улыбается. В изножье кровати впопыхах брошено платье; на полу, на меховом коврике, валяются туфли. Подле кровати - стул с погашенной свечой. Словом, типичная сценка из жизни богемы. Непроизвольно на всех полотнах просматривалась интимная жизнь художника: его любовь, разрыв с любимой женщиной, появление в мастерской более молодой подруги.

Высказав одобрение уличных этюдов и портовых видов, по поводу сценок в мастерской Серов сдержанно обронил:

- Тоже недурно, хотя слишком уж, - он сделал паузу, - по-французски. - С подковыркой заметил: - А у меня дома ты хныкал: тоска, скука смертная в Париже...

- Потому и не сдох от скуки, что было с кем разделить тоску! - с вызовом ответил Коровин и, защищаясь, добавил: - Между прочим, вот эту вещь, - он показал на натурщицу в постели, - даже в Салон приняли, попала в иллюстрированный каталог.

- Это понятно, - иронически прокомментировал Серов. - Такие картинки, с намеком, там любят. Но ты же не мечтаешь стать салонным художником? Неужели надеешься, что эту вещь могут одобрить здесь, в России?

- А я и не считаю ее шедевром, - опять с вызовом ответил Коровин. - Для меня это лишь этап развития.

- Ну, если этап, то простительно, - смилостивился Серов.

Чтобы сгладить возникшее между ними напряжение, он, покидая мастерскую, совершенно искренне сказал:

- Чертовски рад, Костя, что ты вернулся!

- Да и я тоже, Антон, - сжимая его руку, ответил Коровин.