Пора надежд - Глава четвертая

Одним из первых, кто проявил живейшую радость по поводу возвращения Серова в Москву после трехмесячной отлучки, был долговязый Илья Остроухов. Еще до встречи Серов получил от него шутливое стихотворное послание на немецком языке: Илья корил друга за долгое отсутствие и призывал немедленно свидеться.

Их сближение началось еще с того памятного лета в Абрамцеве, когда оба жили в усадьбе и участвовали в постановке "Черного тюрбана". Серов в то время все более ощущал, что разлука с Врубелем и Дервизом требует душевного восполнения. Илья был семью годами старше, но как художники они находились в одинаковой стадии творческого развития. Помимо живописи, их объединяла общая любовь к музыке, Абрамцеву и особенно к хозяйке имения, Мамонтовой.

Как-то Елизавета Григорьевна поделилась с Серовым, что теперь, после отъезда Васнецова, он, Антон, да еще Илья Остроухов из всех гостей самые ей дорогие и близкие. И отношение к Остроухову женщины, которую он глубоко уважал и чтил, исподволь укрепило в Серове дружеские чувства к Ильюханции.

Зимой они вместе выезжали на пейзажные этюды в Абрамцево, писали липовые аллеи, усадебный дом, церквушку среди отливающих голубизной снежных сугробов. А в Москве Остроухов добродушно подтрунивал над творческими муками приятеля, корпевшего над портретом примадонны Частной оперы Мамонтова голландки Марии ван Зандт.

Знаменитая ван Зандт, для которой Делиб специально написал партию Лакме, пленила Серова в роли Миньон в одноименной опере, и, прибегнув к помощи Саввы Ивановича, он уговорил певицу позировать. Увы, не так-то просто оказалось запечатлеть ее изменчивый облик. Может, ему и удались внешние черты, но душа певицы не раскрылась перед ним, ускользнула. И потому, должно быть, ван Зандт, бросив в очередной сеанс холодно-равнодушный взгляд на еще не законченный портрет, сказала покрасневшему от смущения художнику, что с нее хватит, у нее нет времени, и, махнув подолом платья, горделиво удалилась, оставив Серова один на один с его переживаниями.

Отчисление из Академии художеств в связи с пропуском занятий и самовольным отъездом в Одессу Серов воспринял спокойно: внутренне он давно был готов к разрыву. Другое событие переживалось им намного острее: в Петербурге скоропостижно скончался от скарлатины его брат Саша. Мальчик жил в семье тетки, Аделаиды Семеновны, и горе ее было столь безутешным, что она, с целью переменить обстановку, выехала с семейством в Тверскую губернию, в село Едимоново на Волге, где постоянно проживал ее давний хороший знакомый Николай Васильевич Верещагин.

Вскоре в Едимоново перебралась и мать Серова. В снятый ею дом зажиточного крестьянина Валентина Семеновна перевезла рояль, фисгармонию, библиотеку и рукописи покойного мужа, надеясь на досуге подготовить к изданию еще не известные широкой публике музыкальные пьесы композитора. Туда же собирался, чтобы побыть летом с невестой, и Владимир Дервиз. Более подходящего места для встречи с Лелей, решил Серов, не найти. После некоторых колебаний Леля известила его, что приедет в волжскую деревню в мае. Тогда стал собираться в дорогу и он.

От железнодорожной станции Серов почти час трясся по ухабистой дороге на телеге в компании двух лузгавших семечки деревенских баб, изредка бросавших на него любопытные взгляды. Телега остановилась на берегу Волги. Пока ожидали паром, чтобы переправиться на ту сторону, одна из попутчиц спросила:

- А вы, видать, к Николаю Васильевичу едете? Городские-то больше его навещают.

- Нет, не к нему. А кто это?

- Неужто Николая Васильевича не знаете, Верещагина? - удивилась молодая круглолицая баба с веселыми, чему-то смеющимися глазами. - Он хозяин сыроварни здешней. А уж наши сыры на всю Россию знамениты, как и братец Николая Васильевича, художник Василий Васильевич. Он частенько здесь бывает.

- Неужто? - пародируя веселый распев попутчицы и одновременно подчеркнув интонацией почтение и к братьям Верещагиным, и к местным сырам, живо откликнулся Серов.

- А то как же! - тем же задорным голосом протянула баба.

- Далеко ли еще до Едимонова?

- А вон, за рекой. Переправимся - вмиг доберетесь, - пояснила словоохотливая баба.

Свои слезы по Саше Валентина Семеновна излила еще в Петербурге и теперь выглядела энергичной и полной разнообразных планов, которыми, едва успев поцеловать сына, поспешила поделиться с ним:

- Этой весной, Тоша, я списалась с Львом Николаевичем Толстым. Просила прислать его пьесу для народного театра "Первый винокур". Он был так мил, что выслал мне, и сейчас я сочиняю оперу на этот сюжет. Хочу поставить ее здесь, в Едимонове, вместе с крестьянами. Напросилась как-то на их певческие посиделки - есть замечательные голоса.

- Леля не приехала? - нетерпеливо спросил Серов.

- Пока нет. Но ты мог бы сначала выслушать меня, - закипела Валентина Семеновна. - Сколько я должна повторять тебе, что ты должен относиться к матери с уважением!

Ее эмоциональный взрыв был отголоском серьезной ссоры, случившейся после возвращения Серова из Одессы. Угнетенная недавней потерей Сашеньки, Валентина Семеновна тогда гневно упрекала сына, что он почти не писал ей за время разлуки, а в единственном письме признался в желании бросить Академию. Все это казалось ей распущенностью, проявлением дилетантства, и она в категоричной форме заявила, что он совершенно с ней не считается и она не заслужила такого отношения к себе.

На этот раз он лишь сдержанно сказал:

- Не будем, мама, ссориться из-за ерунды. Прости меня. И поверь: я очень рад, что ты увлечена этим делом.

После встречи с матерью Серов навестил Аделаиду Семеновну и приехавших к ней на лето дочерей. А потом и Дервиза, снявшего комнату в доме местного священника. Из новостей Владимира главной была та, что они с Надей собираются обвенчаться в Едимонове и он просит друга быть шафером.

В ожидании Лели Серов надумал написать этюд скотного двора, примыкавшего к дому, где они жили с матерью. Дни стояли ясные, и однажды, зайдя во двор, он залюбовался игрой солнечного света, узким лучом падавшего в полутемный сарай через дыру в крыше. Солнце золотило солому и кучу навоза на полу. Эффект был удивительный, и Серов тут же взялся за работу. За ней и застала его вскоре приехавшая Леля Трубникова.

Пару дней, ускользая по утрам из дома, они гуляли по лугам и рощам. А на третий день Серов решительно заявил Леле, что видит ее по-новому, и ей так идет эта белая кофта с длинными рукавами, и ее прическа очень ему нравится, и он немедленно должен писать ее портрет. Пусть она стоит, как только что стояла, у окна, с виднеющимся кустом цветущей сирени, слегка опираясь руками на подоконник. Торопясь исполнить задумку, Серов писал невесту день за днем, стремясь запечатлеть бесконечно милое, такое русское лицо с чуть курносым носиком, с опущенными вниз глазами, с трудноуловимым выражением беззащитности и готовности опереться на твердое мужское плечо.

Но сам-то он подставить ей свое плечо, чтобы идти по жизни вместе, готов еще не был, о чем и честно заявил, вновь призвав ее к терпению.

Между тем настал день венчания Нади Симанович и Владимира фон Дервиза, и, стоя в церкви рядом с другом и радуясь его счастью, Серов ловил себя на горьких мыслях: когда же он будет зарабатывать на жизнь достаточно, чтобы содержать семью? Для Дервиза такой проблемы не было: бросив Академию еще в прошлом году, он мог безбедно прожить на причитающуюся ему долю родительского капитала.

Теперь, после свадьбы, Дервиз собирался постоянно жить в деревне, приобрести имение и попробовать, как толстовский Левин, создать крепкое хозяйство. Он попросил Серова помочь ему в поисках имения. Недалеко от Едимонова, в шести верстах от железнодорожной станции, они наткнулись на обширное поместье Домотканово. Владелец, стареющий холостяк, сам искал покупателей. Большой двухэтажный дом с окружающими его лужайками и рощами, как и соседствующие с рощами пруды, настолько восхитил Серова, что он с жаром сказал приятелю:

- Чудное место, Володя! Если хозяин не заломит грабительскую цену, покупай, и не раздумывай.

Они вновь навестили Домотканово вместе с Надей и Лелей, и молодые женщины одобрили их выбор. Перед отъездом Серов смог поздравить товарища с вступлением в права хозяина имения.

После открытия Частной оперы вся жизнь московского дома Мамонтовых на Садовой улице, где, переехав из Петербурга, поселился по приглашению хозяев Серов, носила на себе следы нового страстного увлечения Саввы Ивановича. Здесь появлялись приглашенные в труппу артисты оперы - знакомый Серову по участию в постановке "Черного тюрбана" Михаил Малинин, певицы Надежда Салина и Татьяна Любатович. Нередко звучала и певучая итальянская речь. Заметив, что московская публика не очень-то привечает малоизвестных ей отечественных певцов, Мамонтов все больше делал ставку на получивших известность в Европе иностранных исполнителей. Они, правда, были избалованы вниманием, капризны, настаивали на постановке тех опер, в которых наиболее ярко проявлялись их вокальные данные, и Мамонтову приходилось уступать их требованиям. В репертуаре театра преобладали итальянские оперы.

Лихорадочная скорость подготовки спектаклей не могла не сказаться на их качестве. Случалось, хористы не успевали выучить свои партии, оркестр не находил общего языка с дирижером, да и заезжие звезды нет-нет да и демонстрировали такое отсутствие профессионализма, что Савва Иванович только в растерянности руками разводил. Бывая на репетициях и наблюдая Мамонтова дома, Серов видел, как он дает выход эмоциям.

- Они, - говоря о зарубежных певцах, негодовал Мамонтов, - думают, что для артиста голос - это все и публика может простить им и неумение двигаться на сцене, и нежелание вникнуть в сценический образ, показать страсть так, чтобы мы ей поверили. Считают, что в России публика все стерпит. Ан нет - наша публика в опере толк знает и, коли не понравится, освистать может, не поглядев на вашу европейскую славу!

К постановке отечественных опер, имея в виду, что им еще предстоит завоевать симпатии зрителей и доказать свое право на жизнь, Мамонтов подходил с особой тщательностью. Воодушевленный успехом "Снегурочки" Римского-Корсакова, он все силы отдал репетициям "Каменного гостя" Даргомыжского и, несмотря на сдержанный прием спектакля, был счастлив прочесть благожелательные отзывы рецензентов. "Каменный гость", по отзывам критиков, доказал, что Мамонтова волнует не только коммерческий успех, но и полное раскрытие художественных достоинств оперы.

Удаче некоторых спектаклей немало способствовали декорации. Еще с постановки "Аиды" Мамонтов заметил и оценил рекомендованного Поленовым выпускника Московского училища живописи, ваяния и зодчества Константина Коровина. Постепенно Коровин выдвинулся в ведущие оформители Частной оперы.

Черноглазый, с пышной шевелюрой темных волос, отличавшийся живым и общительным нравом, Костя Коровин очень быстро влюбил в себя и хористок оперы, и самого Мамонтова, имевшего особый нюх на художественно одаренных людей. Коровин умудрялся даже неприятные для него ситуации обернуть на пользу себе и окружить атмосферой веселого анекдота. В опере был популярен его рассказ о том, как неожиданно увенчали его лаврами при постановке "Лакме", как тонко отразил он индийский колорит действия в своих фантастических белых цветах.

- А дело было так, - невозмутимо повествовал Костя восторженно слушавшим его поклонницам-хористкам. - Писал декорацию, как обычно, в спешке, умаялся, заснул и, поворачиваясь во сне, нечаянно толкнул ногой банку с белой краской. Проснулся - декорации уже нет, унесли на сцену. И - о Боже! - что же я натворил! Весь низ - в белых пятнах. Схватил кисть, подмалевал кое-что - будто бы экзотические цветы. Сам спрятался, подальше от взбучки. И вот тянут занавес, открывается моя декорация - публика в восторге: как ново, как необычно, какие изумительные цветы! Савва Иванович после спектакля на радостях облобызал меня, поздравляет. А я, потупив глаза, скромно отвечаю: "Да, пожалуй, эта картина с цветами мне удалась".

Встречаясь с ним в опере и в доме Мамонтовых, где Коровин частенько оставался на ночлег, Серов испытывал все растущее влечение к бесшабашному и талантливому коллеге. Но у Кости, кажется, и без него хватало друзей, он уже испытал сладкий вкус успеха, в то время как Серов с горечью думал, что еще ничем не отличился и, возможно, недостоин дружбы такого шармера и всеобщего любимца, как Костя Коровин.

К счастью, рядом был Илья Остроухое. Вместе с ним сняли мастерскую, и там Серов начал исполнять кстати подвернувшийся заказ от тульского помещика - роспись плафона его нового дома. Помещик пожелал изобразить на плафоне бога солнца Гелиоса, и Феба, и несущуюся над облаками колесницу и при этом предупредил, что новомодных штучек не терпит, все должно быть сделано в строгих и благородных академических традициях. Пусть так, к тому же обещаны деньги немалые - целая тысяча рублей - и уже выдан аванс.

Независимо от содержания работы, это был первый шаг к достижению полной финансовой независимости, и Серов знал, как достойно распорядиться заработком. Весной они с Остроуховым намерились совершить путешествие в Италию, посетить Венецию, Флоренцию и, если удастся, другие города. В Венеции Остроухов успел побывать по дороге в Испанию, где писал эскизы декораций для постановки "Кармен", и прожужжал приятелю все уши о легендарном городе. Чтобы поездка получилась не только познавательной, но и веселой, осталось подыскать еще пару спутников. И с этим проблемы не возникло: к друзьям пожелали присоединиться племянники Саввы Ивановича - студент Академии художеств Михаил (для друзей - Мишель) и его младший брат Юрий.

- Негодяи! Как они смели так обращаться с нами?! - не успев сесть в поезд, направлявшийся из Вены в Венецию, продолжал изливать эмоции Мишель Мамонтов.

- И еще считают себя культурной нацией! - вторил ему брат.

- Они что, за шпионов нас приняли? - кипятясь еще более, чем братья Мамонтовы, возмущался Серов. - И это в центре австрийской столицы! Позор, разве можно так обращаться с туристами! Но и ты, Семеныч, - повернулся он к Остроухову, - хорош! Тебе надо было как следует отчитать их начальника и потребовать от него объяснений, на каком основании нас задержали. А еще лучше - вызвать российского консула. Даром, что ли, мы выбрали тебя старшим группы?

- Да успокойтесь вы, - урезонивал их Остроухов, - все позади, инцидент исчерпан. И слава Богу!

Их разговор на повышенных тонах привлек внимание двух молодых спутников-австрийцев, и Остроухов попытался прояснить с их помощью загадочное происшествие, случившееся в Вене.

- Вообразите, господа, - обратился он по-немецки, - в вашей столице, у собора святого Стефана, мы, туристы из России, без всякого основания были задержаны агентами полиции.

Лица австрийцев вытянулись, и они немедленно выразили обычный обывательский интерес к необычному инциденту:

- Как, не может быть!

- И мы думали - не может.

Остроухов поведал, как, прибыв в Вену, они, русские художники, после краткого осмотра города намерились зарисовать собор святого Стефана и договорились с портье выходящего на площадь дома, что завтра поработают в его магазине, из окна которого виден собор. Получив щедрые чаевые, портье любезно расшаркался: "Добро пожаловать, буду вас ждать!"

- Мы оставили в том доме свои мольберты, краски. Приходим, как договорились, на следующий день, но портье нас и на порог не пускает, и появляется управляющий магазином, а на его хвосте - человек восемь аккуратно одетых мужчин, по виду - агентов полиции. Начинается допрос: "Кто такие? Откуда прибыли? Зачем?" Наши паспорта не производят на них никакого впечатления, и нас приглашают на улицу, в ландо: "Проследуйте с нами в полицию". Там встречает толстый лысый чин в офицерском мундире, и допрос продолжается в присутствии управляющего магазином. В доказательство того, что мы действительно туристы, художники, и не имели иных намерений, как изучить исторические памятники Вены, я предъявил мой блокнот, куда еще в России записал не только достопримечательности Вены, но и Венеции, и других городов, которые собирались посетить. И это наконец убедило, что произошла ошибка. Нам приносят извинения, в управляющего тыкают пальцем, говорят, что это он все напутал и причинил нам напрасные беспокойства. На прощанье советуют не обращаться с жалобами в русское посольство, а лучше обратить внимание на прекрасных женщин, коими славится Вена... Ну в самом деле, господа, не грустный ли это анекдот? Но нам-то уже не до веселья. Ни о каких достопримечательностях мы уже и думать не можем и решаем немедленно покинуть Вену и двигаться дальше. Как все это изволите объяснить?

Серов, до того слушавший вполуха, глядя на мелькавшие за окном ухоженные поля и усадьбы, с интересом уставился на попутчиков, ожидая их ответа.

- На днях, господа, - с улыбкой сказал один из австрийцев, - незадолго до вашего прибытия в Вену, на соседней с собором улице был ограблен ювелирный магазин. Злоумышленники, то ли поляки, то ли англичане, проникли в него со второго этажа, разобрав пол. Видимо, этот управляющий решил, что вы из одной банды и намечаете план, как бы половчее обокрасть собор святого Стефана...

Остроухов натужно рассмеялся, а Серов с усмешкой резюмировал:

- А вы, австрийцы, шутники как на подбор.

В Венеции Серов решил все же отыграться на Ильюханции за его непринципиальную, как он полагал, позицию в венском инциденте, использовав страх Остроухова подцепить холеру.

- Год назад, - упомянул Илья, - я застал здесь холерную эпидемию. Везде пахло карболкой. Кто знает, может, в лагунах еще сохранился источник инфекции. Рекомендую сырую воду не пить и воздержаться от фруктов и разной морской снеди.

- Это уж, друг мой, - возмущенно реагировал Серов, - пустая мнительность и наступление на нашу свободу. Мне в Москве говорили, что в Венеции замечательные устрицы, и я их непременно попробую.

В этом демонстративном вызове он встретил поддержку со стороны Мишеля и Юрия Мамонтовых.

- Уж какая там Венеция без устриц! - с видом знатоков заявили братья.

- Карболкой вроде не пахнет, - ступив на вокзальную мостовую, облегченно сказал Остроухов.

- Всюду тебе карболка мерещится, - подковырнул Серов.

А дальше было уже не до шуток. С того момента, как один из гондольеров пригласил их в свое суденышко и они расселись на мягких сиденьях и кормчий, тихо взмахивая длинным веслом, направил мрачную, как гроб, остроносую лодку по Большому каналу, мимо стоящих по ее берегам разностильных палаццо, Серов начал чувствовать, как этот дивный город, воздвигнутый на островах посреди моря, властно и неотвратимо берет его в свой магический плен. Не доезжая до моста Риальто, углом перекинутого через водный проспект, свернули в другой канал, темный и узкий, и наконец - искомая гостиница, намеченная Ильей еще в Москве. Едва расположившись в предоставленных номерах, они вновь спешат покинуть отель. Стоит пройти один квартал, и вот она - площадь св. Марка, легендарный собор, и бронзовые стражники уже поочередно бьют молотами по огромному колоколу, отбивая вечерний час.

Обратно вернулись усталые, но счастливые. Но только улеглись спать, возник новый повод подвергнуть критике Остроухова, на сей раз за выбор гостиницы.

- Семеныч, - озабоченно сказал Серов, - я вспомнил сейчас Абрамцево, купанье в нижнем пруду: в моей постели так же сыро и пахнет лягушками и тиной. Ты сам-то как, доволен?

- Еще как! - буркнул Остроухов. - Простыни влажные, будто залез в болото. Черт бы побрал этих итальянцев!

- Так и будем в этом болоте жить?

- Еще чего! Завтра же подыщем жилье получше.

Сверив утром свои впечатления о ночлеге с братьями Мамонтовыми, друзья немедля отправились на поиски и вскоре облюбовали другой отель, где было сухо и комфортабельно, а из окон второго этажа открывался вид на набережную.

Но, к разочарованию Серова, его попытка получить устрицы закончилась фиаско. Хозяин, вздохнув, ответил, что устриц нет.

- Это почему? Мне говорили, в Венеции можно заказать устрицы в любой гостинице.

- Синьор, я сожалею, но у нас устриц нет, - печально, с сочувствием к гостю ответил обслуживающий их тиролец.

- Закажите, чтоб к обеду непременно были!

Теперь уже Илья Остроухов во время новой экскурсии на площадь св. Марка имел повод подтрунивать над приятелем:

- Антон, я вижу, тебя совсем не радуют эти бронзовые античные кони над собором, ни дивные статуи, ни мозаика. Отчего у тебя такой унылый вид? Догадываюсь, ты думаешь, дадут на обед устрицы или нет.

- Да иди ты! - в сердцах огрызнулся Серов. - Обещаю, что, не попробовав устриц, из Венеции я не уеду.

Но это лакомое блюдо, несмотря на настойчивые просьбы, хозяин не смог подать ни к обеду, ни весь следующий день. На попытки объясниться, в чем дело, пожилой тиролец, потупив глаза, смущенно бормотал, что он бы и рад услужить гостям, но с устрицами в городе проблема.

А Остроухов увидел в этой ситуации возможность отмщения за несправедливые упреки и уже не отставал от своей жертвы. В церкви, где путешественники нашли так пленившую Врубеля "Мадонну" Беллини, он, склонившись к Серову, вкрадчиво вещал мефистофельским полушепотом:

- Эта мадонна действительно дивно написана, Антон. Какое божественное лицо! Уверен, что модель, венецианка, никогда не употребляла устриц: говорят, от них цвет лица портится. Ты посмотри, Антон, - продолжал он мучить приятеля уже в другом месте, - какое благородство во взглядах дожей, какие у них орлиные носы, проницательные взгляды. Тогда люди были совсем иными. Они жили с ощущением опасности. И совсем не думали о том, съедят они в обед устрицы или нет.

На третий день подначки стали невыносимыми, и Серов решил разыскать ресторанчик, где, как ему говорили еще в Москве, в любое время можно заказать устриц.

Там все оказалось очень мило: цветы в кадках, музыка, веселые и нежные друг к другу парочки влюбленных за столиками.

- Нам, пожалуйста, устриц, четыре порции.

Лицо официанта вытянулось, но спустя несколько минут заказ был выполнен, хотя от внимательно следившего за ним Остроухова не ускользнуло, что кельнер почему-то прикрыл поднос салфеткой.

- Пробуй, пробуй, Семеныч, - отводил душу Серов. - Отличные устрицы, и они совсем не пахнут карболкой. Какое блаженство! Наконец-то чувствую, что я действительно в Венеции.

Не желая выглядеть белой вороной, Остроухов, вопреки опасениям, не уклонился от трапезы и съел несколько штук.

Еще на пути в гостиницу сначала один, а потом и другой из путешественников начал жаловаться на рези в желудке.

- Я вас предупреждал, - раздраженный, что поддался на уговоры и не смог настоять на своем, хмуро говорил Остроухов.

В фойе гостиницы он обратился к восседавшему за стойкой тирольцу:

- У нас неприятности, съели что-то не то.

- Свежие фрукты, устрицы?

- Устрицы.

Всполошенный тиролец зашептал, что как же так можно, с эпидемией холеры еще не совсем покончено, и распоряжением местных властей в городе категорически запрещено торговать устрицами. На днях умер один из туристов, австрийский офицер. Вот беда так беда! Надо немедленно принять хорошую дозу коньяку, это помогает. Он сейчас же распорядится, чтобы к ним в номера прислали пару бутылок. Может, и обойдется.

В тот вечер путешественники улеглись спать изрядно пьяными, обуреваемые тревожными мыслями. Сознавая вину перед другом, Серов сказал мрачно молчавшему Остроухову:

- Прости, Илья, я был не прав. Но ты же сам меня завел с этими устрицами.

- Я тебя завел! - укоризненно, с горечью в голосе отозвался Илья. - Попробуем заснуть, Валентин. Утро вечера мудренее.

То ли устрицы были все же доброкачественными, то ли подействовал выпитый на ночь коньяк, но утром никто на живот уже не жаловался, и можно было вновь, отбросив горькие мысли, любоваться Венецией. В этом приключении была своя прелесть: мелькнувший кое у кого страх, не постигнет ли их судьба безвременно скончавшегося австрийского офицера, теперь, когда тревоги миновали, способствовал обострению чувства жизни. Друзья были веселы, шутили, вспоминая вчерашний мрачный настрой, смеялись по малейшему поводу и без оного и уже не думали о том, как бы половчее подковырнуть друг друга, - жизнь и без того была хороша.

Гондола вновь плавно и бесшумно несла их по темным водам каналов, к выстроенной из красного кирпича церкви, близ которой на высоком постаменте с горделивой статью сидел на своем коне отлитый из бронзы кондотьер Коллеони, и к палаццо Лабиа, где вышли из гондолы, чтобы осмотреть фрески Тьеполо на тему истории Антонио и Клеопатры, а потом проследовать к церкви Санта Мария дель Орто, увешанной полотнами Тинторетто.

- Ты только взгляни, Антон, - толкал в бок Серова Остроухов перед "Введением Марии во храм", - какая мощь, какая экспрессия в фигуре той женщины, что поднимается по лестнице!

Серов не отвечал: наслаждаться Тинторетто лучше без комментариев.

Вечер завершили в кафе на Пьяцца св. Марка. Под арками Прокураций вспыхнула гирлянда огней. И так приятно было потягивать крепкий восточный кофе в уютной комнатке, украшенной зеркалами, вдыхая запах только что купленных у миловидной цветочницы фиалок.

Прошел день, другой, третий - все ясные, солнечные. Как-то на маленьком катере они добрались до Лидо - узкой полоски земли, защищающей Венецию от открытого моря. Был отлив, и друзья забавлялись, гоняясь по берегу за ползущими к воде крабами. А вечером слушали в оперном театре божественного Таманьо, певшего партию Отелло в новой опере Верди.

По вечерам, после захода солнца, на черной глади каналов плясали огни, зажженные в кабинах гондол, луна преображала белый мрамор дворцов в декорации к романтической сказке, а центр города - в театр под открытым небом. На Пьяцца звучали мелодии бродячих музыкантов, сладкоголосые серенады, и не хотелось возвращаться назад, к отелю, хотелось продлить этот праздник навсегда.

Устыдившись однажды вечером своего счастья, которым он, лентяй, не удосужился до сих пор поделиться с тоскующей в Одессе Лелей, Серов сел писать ей письмо, упомянул историю с устрицами, наслаждение оперой Верди и голосом Таманьо и закончил важным для него умозаключением по поводу творивших в Венеции живописцев: "Легко им жилось, беззаботно. Я хочу таким быть - беззаботным; в нынешнем веке пишут все тяжелое, ничего отрадного. Я хочу, хочу, - как заклинание повторил он, - отрадного и буду писать только отрадное..."

К свиданию с Флоренцией Серов подготовился еще в Москве и, бродя по залам галереи Питти, думал о том, с каким почти недосягаемым совершенством умели живописцы Ренессанса запечатлеть облик своих современников.

Какой, вроде бы, распространенный сюжет - "Юдифь и Олоферн". Ему отдал дань своей оперой и его отец. Но Кристофано Аллори нашел свое решение этой темы. На его полотно смотришь совсем иначе, когда знаешь, что в образе прелестной Юдифи он изобразил свою возлюбленную, а отрубленная ею бородатая голова Олоферна, которую она небрежно, напоказ, держит за волосы, - это голова самого Аллори. А старая служанка за плечом Юдифи с хищным выражением лица - портрет матери его возлюбленной. Вот так Аллори обессмертил горестную историю своей любви, причинявшей ему, надо думать, немало мук из-за гордости его избранницы и алчности ее матери.

И стоило сравнить автопортрет Рафаэля, где молодой гений живописи выглядел мечтательным, погруженным в грезы, с портретом предполагаемой дамы его сердца, булочницы Форнарины, изображенной Рафаэлем в образе "Доньи Велаты" - пышнотелой, цветущей, с влажными темными глазами, способной к нежной и пылкой любви. В ее чертах так много общего с лицом виденной в Дрездене "Сикстинской мадонны": недаром считается, что для образа прославленной мадонны Рафаэлю позировала Форнарина.

А сколько глубины и убедительности в "Портрете венецианского патриция" Тициана, с устремленным прямо на тебя внимательным и чуть грустным взглядом. Сразу видишь, что жизнь его была нелегка, он знал тревоги, опасности, может быть, предательство друзей, близких. Так мог выглядеть Гамлет.

А вот совсем иной тип, тоже запечатленный Тицианом, - циничный поэт Пьетро Аретино, в роскошном халате, с грубым и сластолюбивым лицом, с мясистыми губами, уверенным взглядом хозяина жизни, перед которым трепетали монархи, - сын куртизанки, ставший олицетворением роскоши и пороков венецианской знати.

Но не живопись, а скульптура вызвала в душе Серова наибольшее потрясение, и это случилось в церкви Сан Лоренцо, в капелле Медичи. Изваянные Микеланджело фигуры "Дня", "Ночи" и особенно "Мадонны с младенцем" являли, казалось, какой-то высший тип человека. И если страдание было основной темой образов великого флорентийца, то с особой мощью это настроение воплотилось в скульптурной группе "Пьета" в другой церкви, и даже не в Богоматери, а в стоящем с ней рядом святом Никодиме. Нетрудно было поверить, что проживший мучительную жизнь Микеланджело придал образу Никодима собственные черты.

По вечерам, возвращаясь в гостиницу, друзья рассуждали о том, на какую высоту было вознесено во времена Рафаэля и Микеланджело итальянское искусство, каким почетом окружало общество скульпторов, архитекторов, художников. Главенствовал в дискуссиях Илья Остроухов.

- Вспомните, - говорил он, - как много сделали тамошние правители, семейство Медичи, Лоренцо Великолепный, для расцвета искусства, как помогали они художникам!

- Да и у нас, в России, такие есть, - не удержался Серов. - И искать их долго не надо. Мало ли помощи оказывает нам Савва Иванович Мамонтов?

- Святой человек, - согласился Остроухов, - мы все ему обязаны.

Из Флоренции Серов отправил письмо Елизавете Григорьевне Мамонтовой. Дав краткий отчет об итальянских впечатлениях, он отважился на признание, которое никогда не смог бы сделать ей с глазу на глаз: "Вспоминаю Вас часто, очень часто и во сне вижу Вас тоже очень часто. Крепко люблю я Вас..."

Перед отъездом, пройдясь еще раз по галерее Питти, друзья поднялись к Пьяцца Микеланджело, чтобы в последний раз окинуть взглядом панораму Флоренции. Отсюда был виден увенчанный огромным куполом собор с колокольней, и Палаццо Веккьо с его башней, и церковь Санта Мария Новелла. Река Арно с перекинутыми через нее четырьмя мостами сверкала на солнце прозрачно-голубыми водами. Кое-где в воде желтовато просвечивали извилистые полоски речных отмелей.

Непривычно тихо было этим летом в абрамцевском доме Мамонтовых. По утрам в открытое окно комнаты, где спал Серов, проникали запахи отцветающих лип, луговых трав и цветов, слышались бодрящие птичьи трели. Издалека, от Хотьковского монастыря, доносился приглушенный расстоянием колокольный звон. Легкий ветерок играл вздувшейся у окна шторой, манил поскорее выйти к росистым лужайкам, к будто спящим водам прудов, под пронизанный солнцем светлый полог дубрав.

Думаешь, ты один такой шустрый и умный, кто поднялся спозаранку, ан нет! За сараями, где расположена конюшня, уже слышен возбужденный всхрап выводимых коней, две молодые простоволосые бабы в легких сарафанах, о чем-то переговариваясь, неторопливо идут к прудам полоскать белье.

За завтраком вся семья собиралась на большой террасе, а потом расходились по своим делам: Савва Иванович уезжал на приготовленной для него бричке к железнодорожной станции, двенадцатилетняя Верушка с младшей сестрой Шурой убегали на свои игры, а Елизавета Григорьевна шла посмотреть на успехи подопечных мальчиков, учившихся столярному делу, и девочек, постигавших искусство женских рукоделий.

Этим летом предметом ее особой гордости было новое, еще отдававшее смоляным запахом здание мастерской, и как-то, в один из первых дней его приезда в Абрамцево, Елизавета Григорьевна пригласила Серова пойти туда вместе. В светлой избе сосредоточенно работало десятка два подростков. Одни обстругивали рубанками мебельные доски, прилаженные на верстаках, другие старательно наносили на доски затейливую резьбу.

- А где же ваша помощница, - спросил Серов, - Елена Дмитриевна?

Елизавета Григорьевна сказала, что ее подруга уехала погостить к брату, Василию Дмитриевичу Поленову, в имение Жуковка на Клязьме, но скоро должна вернуться. И тут же вспомнила, какой великолепный эскиз сделала Елена Дмитриевна прошлым летом, когда они вдвоем бродили по окрестностям села Городок, древнему Радонежью - родине преподобного Сергия, основателя Троицкой лавры. Поленова увлеклась сюжетом встречи в лесу Сергия, тогда еще отрока Варфоломея, с отшельником, изменившей всю последующую жизнь юноши и направившей ее на истовое служение вере Христовой.

Серов знал, что вот уже несколько лет Елизавета Григорьевна собирает вместе с Еленой Дмитриевной по ближним и дальним деревням и селам сохранившуюся там кустарную мебель и предметы самобытной утвари крестьянских хозяйств. Их привлекали и резные доски, украшающие задки телег, и подвесные кухонные шкафчики, и резные вальки, и расписанные цветами, фигурами животных и птиц резные наличники. Здесь, в Абрамцеве, они создали музеи кустарного искусства, чтобы возродить к жизни, через свою мастерскую, лучшие его образцы.

Дело это, которому Елизавета Григорьевна, со свойственной ей, как и мужу, творческой страстью, отдавала теперь весь пыл своей души, имело для нее глубоко нравственный смысл. Она считала, что, приохотив местных ребятишек к полезной деятельности, способной дать им источник заработка в деревне, можно тем самым уберечь их от тлетворного влияния города, куда молодежь стремилась в поисках хоть какой-нибудь работы.

В тот же день Елизавета Григорьевна увлекла гостя посмотреть новинки музея - украшенные тонкой резьбой грабли, футляры для брусков и спичечницы, недавно приобретенные ею на ярмарке в Ростове-Ярославском.

- Взгляни, какая изящная работа! - говорила она. - И все это не старинные, а современные вещи, сделанные совсем недавно. Значит, древнее ремесло не угасает в народе.

- А что, ваши изделия покупаются? - спросил Серов.

- Очень даже покупаются! - с энтузиазмом ответила Мамонтова. - И не только среди соседей, хозяев окрестных усадьб, но и в Москве. Мы собственный склад устроили, на Поварской, и продаем, помимо мебели, всякие бабьи рукоделья: вышивки, кружева, пестрядь, набойки. Спрос хороший. Даже не ожидала, что может быть такой интерес к исконно русским изделиям. Жаль, что Дрюши с нами нынче нет. Он много нам помогал.

Серов уже слышал, что Андрей, или Дрюша, как звали его в семье, студент Московского училища живописи, ваяния и зодчества, уехал на лето в Киев, чтобы поработать под руководством Виктора Васнецова над росписью Владимирского собора.

После осмотра музея Елизавета Григорьевна показала своему молодому другу акварели, выполненные Еленой Дмитриевной для детской книжки, которую они мечтали издать, - иллюстрации к народной сказке "Война грибов". Взяв в руки приложенный к иллюстрациям текст, Елизавета Григорьевна потеплевшим голосом, с лукаво блеснувшими глазами прочитала призыв к грибам вождя-боровика и их задорный ответ:

Собирайтесь, белянки, Отправляйтесь на войну! Отказались белянки: Мы столбовые дворянки, Не идем на войну!

Собирайтесь, волнушки, Отправляйтесь на войну! Отказались волнушки: Монастырские мы служки, Не идем на войну!

- Сделать бы детскую книжку красивой да еще и дешевой - как было бы хорошо! - мечтательно вздохнула Мамонтова, после чего, вспомнив о назначенной в селе встрече, покинула Серова.

А он задумчиво прошел в комнату, где висели на стенах картины и эскизы, подаренные хозяевам работавшими здесь художниками: портреты Саввы Ивановича и Елизаветы Григорьевны, выполненные Репиным, лесной пейзаж с желтыми цветами-купавницами работы Елены Дмитриевны Поленовой, вид лесной абрамцевской речки со склоненными над нею деревьями - этюд ее брата, Василия Дмитриевича, пейзаж Виктора Васнецова и осенний этюд Остроухова.

А где же его работы? Он же тоже выполнил прошедшей зимой масляный портрет Саввы Ивановича и подарил его Мамонтову. Должно быть, хозяева посчитали нескромным повесить в той же комнате два портрета одного и того же лица. Созерцая коллекцию, Серов испытал безотчетный укол творческой ревности: неужели он до сих пор не создал ничего, достойного занять свое место на стенах гостиной в таком дорогом для него доме? И когда же он сподобится наконец во весь голос заявить о себе? Вот Илья Остроухов, вроде бы, и позже взялся под руководством Поленова за кисть, а ныне его пейзаж "Золотая осень", этюд для которого он писал здесь, в Абрамцеве, уже показан на Передвижной выставке и прямо с выставки приобретен Третьяковым. А что он, хуже, не так талантлив? Не верится. Ведь тот же Илья восхищался написанными им, Серовым, в Венеции этюдами и даже уговорил уступить ему вид набережной Скьявони, покоривший Остроухова изысканной колористической гаммой.

Испытывая недовольство собой, Серов в последующие дни сделал два рисунка - семейства Мамонтовых за обедом в столовой и портрет Елизаветы Григорьевны, в котором удалось схватить так присущее ей выражение внутренней самоуглубленности. Рисунки похвалили. Но разве это те вещи, которыми можно гордиться без зазрения совести? Всего лишь безделки, не стоившие ему большого труда. Как же, мучился Серов, найти здесь, в Абрамцеве, сюжет, который захватит его до глубины души, заставит работать на пределе творческих сил, позволит выразить новое понимание живописи, озарившее его в Италии, "отрадное"?

И вот однажды, в предвечерний час, когда закатное солнце озаряло комнаты дома мягким и теплым светом, Серов мимоходом, собираясь на прогулку, вдруг увидел, как в столовую вбежала запыхавшаяся двенадцатилетняя Верушка Мамонтова и, быстро схватив со стола один из оставленных для нее персиков, с наслаждением погрузила зубы в сочную мякоть плода.

- Заигралась, - смущенно, словно стесняясь своего аппетита, сказала она, - совсем про персики забыла.

- Во что играли? - задержавшись у двери, спросил Серов.

- В казаков-разбойников, - с некоторым вызовом ответила Верушка.

- С Шурой? - понимающе поинтересовался Серов.

- Да с целой ватагой деревенских, - словоохотливо пояснила Вера. - С одной Шурой разве интересно? Она еще маленькая.

Серов не мог оторвать от нее глаз. Право, странно: знает ее с детских лет, а как Вера выросла к этому лету, как пленительно смотрится в этой розовой блузе с пышным черным бантом у ворота, с коротко стриженными, чуть растрепавшимися темными волосами! Как разрумянилась от недавнего бега, как удачно падает на ее лицо свет из обрамленного зеленью окна! Еще не сознавая всей своей прелести, она уже чувствует себя взрослой по сравнению с младшей сестренкой. И с особым смаком употребляет слова, так полюбившиеся и ему по детским играм в Абрамцеве: "казаки-разбойники", "ватага"... Да если б можно было запечатлеть ее за этим столом, в комнате, залитой солнцем, с руками, уже протянутыми к очередному персику, с устремленным на него доверчивым и чуть смущенным взглядом! Что же с большей полнотой может выразить "отрадное", как не эта упоенная радостью жизни Верушка Мамонтова? Только бы уговорить ее, только бы эта непоседа согласилась!

Еще раздумывая, как бы половчее подойти к Верушке со своей просьбой, он взял со стола персик и шутливо спросил:

- Можно?

- Анто-он! - с лукавой укоризной протянула Верушка. - Персики общие.

- Свою долю я уже съел, - хитро взглянув на нее, как бы испытывая границы ее щедрости, сказал Серов.

- С тобой я все равно поделюсь, - просто, без тени кокетства, ответила Вера и уже другим тоном, вступая в предложенную ей игру, добавила: - Только чур, самый большой персик - мой!

- Пусть будет твой, я не жадный.

- Я тоже не жадная, - с улыбкой сказала Вера.

- Мы же друзья? - риторически спросил Серов.

- Друзья, - откусив от персика, подтвердила Вера, вспомнив, как безропотно Антон терпит их с Шурой проказы над ним.

- Мне хочется, - после короткого раздумья сказал Серов, - чтобы мы с тобой, Верушка, сделали Елизавете Григорьевне общий подарок.

- Ко дню рождения? - понимающе спросила Вера.

- Ко дню рождения, - согласился с ней Серов.

- Так до него еще не скоро.

- А мы заранее, чтобы не опоздать.

- Какой же подарок? - заинтересованно спросила Вера.

- Хочу написать твой портрет, за этим столом, с персиками на нем и обязательно в этой розовой блузе с бантом.

Вера призадумалась и отрицательно качнула головой:

- Нет, Антон, это слишком трудно.

- Я, Верушка, буду очень стараться.

- Не для тебя же трудно, а для меня. Я видела, как ты работаешь - слишком медленно. Там все играть будут, а я должна здесь сидеть?

- Зато будет хороший подарок для мамы. Ты же любишь ее?

- Люблю.

- И я тоже. Так давай ради нее постараемся. А я договорюсь, чтоб тебе за терпение самые лучшие персики приносили, а после каждого сеанса вместе кататься на лошадях будем.

Вера, судя по ее раздумью, готова была уступить.

- Вместе? - стрельнув глазами, переспросила она.

- Ну да, вместе, и по самым твоим любимым местам.

- И мама разрешит?

- Я ее уговорю.

- Десять сеансов - достаточно? - деловито, как заправская модель, поинтересовалась Вера.

- Думаю, да, - стараясь сдержать ликование, сказал Серов. - Но зачем так уж точно? А если я твой нос не успею нарисовать, оставить тебя без носа?

- Лучше с носом, - улыбнувшись, ответила Вера и неожиданно фыркнула: - Какой ты коварный, Антон, решил меня с носом оставить - обманешь ведь с конными прогулками.

- Честное слово, не обману! - горячо поклялся Серов. - Так по рукам?

- По рукам, - подхватила понравившееся ей выражение Вера и подставила ему свою ладонь. Он легко шлепнул по ней кончиками пальцев. Желанное соглашение было достигнуто.

Сеансы начались со следующего дня. Елизавету Григорьевну, жертвуя радостью сюрприза, пришлось все же поставить в известность о задуманном, чтобы им с Верой не мешали в предвечерние часы, и заодно договориться об обещанных Верушке конных прогулках.

Серов работал с упоением, но и безжалостно к себе, без раздумий счищая те куски живописи, которые ему не удавались, стараясь передать на полотне запавшую в сердце свежесть первого впечатления, безмятежность и скрытое счастье во всем облике Верушки, игру солнечного света на стенах комнаты и на ее лице. Поза девочки была найдена почти сразу: пусть она спокойно сидит за столом, притронувшись руками к персику, и смотрит прямо на него.

- Долго ли еще, Антон? - иной раз жалобно спрашивала не привыкшая к неподвижности Верушка. - У меня ноги затекли.

- Ну так встань, пройдись, съешь еще персик, а потом садись на место, - мягко, но непреклонно говорил ее мучитель.

- Чтобы я растолстела? Раньше мне казалось, Антон, что ты хороший человек, - еще более жалобно говорила на ходу постигавшая искусство кокетства Верушка.

- Я на самом деле хороший, - стойко отвечал Серов, - и стараюсь написать тебя как можно лучше.

Так прошел месяц позирования, после чего пришлось временно прерваться в связи с постановкой в Абрамцеве "Женитьбы" Гоголя, в которой были заняты и Серов с Верушкой. В доме все уже знали, что Антон пишет Верушкин портрет, но до завершения работы он запретил смотреть на него.

И вот наконец-то Серов решил, что дело сделано. Верушка, когда он объявил об этом, радостно захлопала в ладоши и, вскочив с места, подбежала к полотну.

- Нравится?

- Даже, очень, - призналась Верушка и по-свойски, как брата, чмокнула его в щеку. - Можно позвать маму?

- Позови.

Елизавета Григорьевна молча, не говоря ни слова, смотрела на картину, и Серов уже начал тревожиться, все ли в порядке. Но вот она повернулась к нему, и взгляд ее выразил глубокую благодарность.

- Прекрасная работа, Антон, - сдержанно сказала она. - Ты увидел в Верушке что-то такое, что я и сама не замечала.

- Этот портрет, Елизавета Григорьевна, - ответил он, - наш с Верушкой общий подарок вам, ко дню рождения.

Она вновь внимательно посмотрела на него:

- Спасибо, Антон! Твой подарок мне очень дорог.

Серов же испытывал редкое чувство творческой победы. Ему все же удалось написать картину, которая украсит дом Мамонтовых.

Портрет понравился и вернувшемуся из поездки Савве Ивановичу. Выразив свое одобрение, он с хитринкой улыбнулся:

- Вот ведь какая штука, Антон, не один ты так солнечно писать умеешь. Пойдем-ка со мной, покажу кое-что.

Мамонтов завел его в мастерскую, где хранил свои лепные работы, взял стоявшую у стены картину и поставил на стол.

- Ну, что скажешь? - спросил он, придерживая раму.

Это был портрет хорошо знакомой Серову певицы Частной оперы Татьяны Любатович. В светлом летнем платье, с раскрытой книгой в руках и легкой улыбкой на добродушном лице, она сидела на подоконнике деревенского дома, положив скрещенные ноги на стоящую у окна кушетку. В окно проглядывала зелень сада, и вся живопись этой картины, как и в портрете Верушки, казалось, излучала жизнеутверждающий настрой. Серов не мог сдержать удивление и спросил:

- Кто же автор?

- Костенька Коровин.

- Но ведь он писал не здесь?

- Не здесь, - подтвердил Мамонтов. - На даче у Татьяны Спиридоновны.

- Где ж сейчас Костя?

- Заработал деньжат и во Францию махнул, Париж поглядеть.

Выходя с Саввой Ивановичем из мастерской, Серов подумал о том, что Елизавета Григорьевна даже не упомянула ему об этой картине. Обычно Мамонтовы не скрывали от других попавшие в их дом удачные произведения искусства. А может, она ее и не видела? Почему ж тогда Савва Иванович не продемонстрировал ей?

Все это показалось ему странным.

В Одессе теплее, подумал Серов, плотнее закутывая горло шарфом. По Крещатику гулял студеный ветер, и встречные прохожие чем-то напоминали нахохлившихся в непогоду птиц.

"Американский оружейный магазин Виннер", - прочел он, минуя роскошную витрину с выставленными в ней ружьями и чучелами зверей. Везет ему: за последние годы попадает в Одессу и в Киев либо зимой, либо поздней осенью. Кажется, на этот раз, во время встречи в Одессе с Лелей, ему все же удалось убедить ее, что далее тянуть с женитьбой нельзя, ему трудно без нее. Да и какой резон в бесконечных отсрочках? Выдвигает смешные причины: ей, мол, стыдно, если они будут жить как супруги в Петербурге, где немало знакомых. Милая девочка, да откуда же у нее такие понятия? Хорошо, заявил ей, если это единственная причина ее упрямства, он готов после бракосочетания пожить, как ей хочется, в Киеве, а уж потом переехать в Петербург. Деньги? Но они же оба молоды, энергичны, прокормить себя сумеют. Он все увереннее, как художник, утверждает себя, пишет уже и на заказ. Хоть и не очень доволен портретами инженера Чоколова и его жены, исполненными в Ярославле, но за них хорошо заплатили.

Без заказных работ, размышлял Серов, никак не обойтись - они дают средства для жизни. Но работать только из-за денег нельзя. Надо делать что-то и для души, "отрадное", наподобие прошлогоднего портрета Верушки Мамонтовой или тех вещей, которые написал этим летом, гостя у Дервизов в Домотканове. Надо признать, поработал там неплохо: удался и портрет Маши Симанович, возле дуба, на залитой солнцем лесной лужайке, и вид домоткановского пруда с плавающими по нему листьями.

Остроухов и Мамонтов советуют представить эти вещи на выставку Московского общества любителей художеств. Почему бы не попробовать? Костя Коровин упоминал, что и сам собирается поучаствовать, выставить работу, которую писал этим летом в Жуковке, на даче у Поленова. В Жуковке Костя написал два отличных полотна - "В лодке" и "За чайным столом". Как и в портрете Любатович, в них много света, солнца. Разве не удивительно, что, работая, в общем-то, независимо друг от друга, они с Коровиным идут в живописи одним и тем же путем, стремясь, каждый по-своему, запечатлеть "отрадное"...

Пароконный извозчик осадил лошадей, и на тротуар вышли и важно прошествовали к ювелирному магазину Вишневского купеческого вида чернобородый толстяк и молодая симпатичная дама в короткой меховой шубке. Жена, дочь, любовница? А впрочем, какое ему до этого дело? Следуя по Крещатику дальше, Серов вспомнил свой не очень успешный опыт иллюстрирования по заказу издателя и директора типографии Анатолия Ивановича Мамонтова, брата абрамцевского мецената, Библии для детей. Тогда он посоветовал Мамонтову привлечь для иллюстрации книги Врубеля - вот уж кто, с его блестящей рисовальной техникой и незаурядной фантазией, смог бы сделать прекраснейшие рисунки. Жаль, что Мамонтов отказался от этого проекта.

Как живется здесь Врубелю? - размышлял по пути Серов. Не имея от него писем, решил, возвращаясь из Одессы, завернуть в Киев, чтобы повидать приятеля.

Дойдя до угла и миновав расположенный на нем мануфактурно-галантерейный магазин Быковцевой, Серов свернул на Бибиковский бульвар и широкой аллеей, усаженной пирамидальными тополями, пошел к Владимирскому собору. Возле собора остановился, осмотрел величественное, увенчанное семью куполами здание, окрашенное в светло-шоколадный цвет. Внутри все перегорожено частоколом лесов, на них видны фигурки иконописцев. Уже от входа бросался в глаза огромный образ Богоматери с младенцем на руках.

- Вы к кому? - углядев постороннего, обратился к Серову пожилой мужчина, вероятно сторож.

- К Виктору Михайловичу Васнецову. Он здесь?

- Здесь, вон на верхотуре работает, - пояснил мужик и крикнул: - Виктор Михайлович, пришли к вам.

- Кто? - донесся усиленный эхом голос.

- Антон Серов, - сложив руки рупором, отозвался Серов.

- Подожди, сейчас спущусь.

Работавший под сводами Васнецов, положив на доски длинную кисть, уверенным шагом пошел по наклонным мосткам. Сойдя на пол, протянул крепкую ладонь:

- Здравствуй, Антон! Помогать приехал?

Он был все такой же, длиннобородый, в черном рабочем халате, с внимательным и добрым прищуром глаз.

- Я, Виктор Михайлович, гостил в Одессе, да по пути назад решил и к вам заглянуть, собор посмотреть.

- Рановато немножко, у нас работа еще в полном разгаре. Или правда помочь надумал?

Более не таясь, Серов рассказал, что ездил повидать в Одессе невесту и все вроде хорошо образуется. Может, будут они после венчания в Киеве жить, а тогда и насчет работы подумать не мешает.

- А что Врубель, Михаил Александрович, - с вами? - сменив тему, спросил он.

- Когда работает, а когда и нет, - с неопределенным выражением ответил Васнецов. - Он что, приятель тебе?

- Приятель, еще по Академии.

- С ним, Антон, не очень ладно получилось, - присев на скамью и приглашая присесть и Серова, сказал Васнецов. - Талантливый человек Михаил Александрович, да уж больно несобранный и с большими, должен сказать, странностями. Гордый, как польский пан, и замкнутый: в душу к себе не допускает. Тут с его эскизами проблема возникла. Сделал Врубель несколько вариантов "Надгробного плача" и еще кое-что, а строительная комиссия их забраковала. Не то чтобы плохо написал, а уж слишком необычно. Адриан Викторович Прахов считает, что для его росписей по этим эскизам специальную церковь пришлось бы строить: с другими-то они не сочетаются, а тут, сам понимаешь, стилевое единство должно быть. Он расстроился и загулял. Но недавно Прахов ему другую работу в соборе предложил - писать орнаменты для боковых нефов. Согласился Михаил Александрович, да опять где-то пропадает. Может, снова танцовщицу дома пишет...

- Танцовщицу? - недоуменно поднял брови Серов.

- Ну да, циркачку, - с выражением досады, если не раздражения, подтвердил Васнецов. - Не на шутку твой приятель цирком увлекся. Тут недавно такой случай с ним был. Не появляется в соборе несколько дней. Мы с Праховым забеспокоились и решили навестить. Приехали к нему в меблирашки на Фундуклеевской. Дверь номера открыта, зашли. Спит Михаил Александрович. А в комнате дивное полотно на мольберте - на сюжет Христа в Гефсиманском саду. Чудный Христос, и краски полотна поразительные - все в мягком лунном свете. Мы растолкали Врубеля, чтобы выразить свою радость. Адриану Викторовичу идея пришла - немедленно эту картину Терещенке Ивану Николычу показать, коллекционеру местному. Врубель без денег сидел, а вдруг Терещенко купит? Привез Прахов Ивана Николыча, несмотря на ранний час. Тот осмотрел картину, не говоря ни слова, лишь губами по привычке пожевал и говорит: "Я покупаю ее. Только закончите нижний угол. Сколько вы за нее хотите?" Михаил Александрович, если ты его знаешь, много никогда за свои работы не запрашивал, а тут вдруг и брякнул: "Триста рублей". Мы с Праховым замерли: как-то Терещенко посмотрит? А он достал бумажник, спокойно отсчитал ассигнации и положил на стол: "Так вы уголок-то допишите, а через три дня мой человек за ней приедет". И что ж, ты думаешь, Антон, Врубель сделал? Мы через два дня снова к нему с Праховым заехали, чтобы посмотреть картину в законченном виде. А на том полотне - уж совсем другая вещь написана: скачет на коне циркачка в короткой кисейной юбочке и в легкой блузе с огромным декольте и готовится прямо с лошади прыгнуть в обруч, который рыжий клоун держит. И лишь на самом краю полотна кусок от зелени Гефсиманского сада сохранился. Мы с Праховым за головы схватились: "Да что ж ты, Михаил Александрович, натворил! Где ж твой дивный Христос? Ты ж ту картину Терещенке уже продал!" Он лишь забормотал в смущении: "Да это ничего, я с ним расплачусь, Терещенко еще лучше картину получит". Иван Николыч, понятно, от сей циркачки легкомысленной отказался и деньги свои назад потребовал. - Васнецов помолчал и вновь спросил, пристально глядя на Серова: - Так ты, говоришь, давно его, Антон, знаешь?

- Лет пять. Но последние годы редко встречались.

- И ничего за ним необычного не наблюдал?

- Ничего, кроме одержимости нашим ремеслом. Да и этот случай, о котором вы рассказали, о том же говорит. - Серов смотрел на Васнецова, ожидая дальнейших разъяснений.

- А мы кое-что за ним заметили. Как-то чаевничали вечерком в доме Праховых все работающие в соборе живописцы - братья Сведомские, Котарбинский и я с ними. Пришел, запоздав, и Врубель. Целует ручку хозяйке дома, садится к столу, но видим, какой-то он угрюмый, словно не в себе. Прахов интересуется: "Не случилось ли что, Михаил Александрович?" А Врубель отвечает: "Отец умер, надо ехать в Харьков, хоронить". Мы, понятно, опешили, соболезнования высказываем, а он: "Сегодня еду, зашел проститься". Мы знали о его безденежье, и вижу, что Прахов тайком от Врубеля достал бумажник, сунул в него ассигнации. Под столом бумажник мне передал. За мной, скрытно, и все другие деньги туда положили. Провожая Врубеля, Прахов бумажник ему вручил: "От нас - на дорогу". И укатил Михаил Александрович в ту же ночь в Харьков. И вдруг на следующий буквально день является в собор военный, спрашивает Михаила Александровича и говорит, что он, полковник Врубель, его отец, приехал повидаться. Мы с Котарбинским глаза на него вылупили и не знаем, что сказать. Потом кто-то выдавил: уехал, мол, Михаил Александрович, а куда - неизвестно. Полковник аж крякнул в досаде: вот, мол, незадача, специально ускорил ревизию Одесского судебного округа, чтоб Мишу повидать, - и на тебе, разошлись!

Прахов консультировался с киевским психиатром, профессором Сикорским, и профессор увидел в этом поведении опасный симптом психического расстройства. Потому я и спросил тебя, Антон, - Васнецов опять пытливо взглянул на Серова, - не замечал ли ты раньше за Михаилом Александровичем подобных странностей?

Серов быстро ответил:

- Нет, ничего такого с ним раньше не было. - Помолчав, добавил: - И если бы не вы мне об этом рассказали, другому бы, Виктор Михайлович, и не поверил. Как мне добраться до Фундуклеевской? Надо повидать Врубеля.

Васнецов встал со скамьи.

- Возьми на улице извозчика. До Фундуклеевской любой довезет. А там подскажут, в каком он номере. И еще... ты, надеюсь, понимаешь, что Врубель об этом нашем разговоре знать не должен.

- Как не понимать, - тяжко вздохнул Серов, - понимаю.

Слишком горестно было думать, что с Врубелем случилась беда.

На стук в комнату, где проживал Врубель, никто не откликнулся. Когда и повторный стук не дал результата, Серов решил подождать на улице: может, Врубель вышел в магазин и скоро вернется.

Судя по обстановке в меблирашках, здесь проживали люди с весьма скромными средствами. Это видно было и по одежде сновавших туда-сюда постояльцев, носившей следы жизненных лишений и жестокой экономии.

Прохаживаясь по улице, Серов приметил на той стороне табачный магазин с вывеской "Русская хата Месаксуди", позабавившей его нелепым сочетанием "русской хаты" с нерусской фамилией. Он зашел в магазин и попросил у продавца-грека коробку небольших сигар. На улице с удовольствием закурил. Минут через десять, когда почти кончил сигару и вновь перешел через улицу, почти нос к носу столкнулся с Врубелем, шедшим по Фундуклеевской быстрым шагом с сумкой в руках.

- Михаил Александрович!

Врубель замер, будто споткнулся о невидимое препятствие, и, никак не реагируя, молча ждал приближения Серова.

- Не узнал, что ли? - Серов, улыбнувшись, протянул приятелю руку. Обычно аккуратно выбритый, Врубель выглядел в этот раз иначе: на щеках и подбородке проросла короткая щетина, но усы по-прежнему щегольски подстрижены.

- А, Валентин, - как-то безучастно, словно они виделись только вчера, пробормотал Врубель, - ты ко мне? Когда приехал, как разыскал меня? - уже поднимаясь по лестнице, спрашивал он.

- Приехал сегодня утром, из Одессы, и сразу пошел в собор, думал там тебя найти.

Врубель открыл ключом дверь номера, пригласил:

- Заходи. Ты вовремя пришел. Я вчера деньги получил, отметим встречу.

Зайдя в комнату, Серов огляделся. Обстановка ее была убогой: железная кровать, стол у окна, два стула, обшарпанный платяной шкаф. В углу - мольберт с повернутой к стене картиной.

Врубель, выкладывая содержимое сумки на стол, между тем возбужденно говорил:

- Пост кончился. Сегодня пируем. Подвизаюсь, Валентин, в иконописной мастерской, у брата Мурашки. Вчера заплатили за два образа - аж восемьдесят рублей! Крез! Тебе в соборе-то рассказали уже, как с моими эскизами обошлись? Посмотрели и заявляют: не годятся, мол, не гармонируют с живописью Васнецова и Сведомских. Не изволите ли, Михаил Александрович, орнаменты написать? Дело, если в аршинах и в рублях мерять, тоже нешуточное - тысяча квадратных аршин росписи за тысячу пятьсот рублей. Выдумываю на досуге эти узорчики - колоски, перышки павлиньи, благолепие! Да что ты там, возле мольберта, мнешься? Покажу, а пока к столу подсаживайся.

Врубель открыл бутылку портвейна, разложил по тарелкам порции холодной жареной курицы, копченую колбасу, огурцы с помидорами. Поднял стакан с вином:

- Рад видеть тебя, за встречу!

Серов пригубил крепкое сладковатое вино, а Врубель, одним духом опорожнив стакан, тут же налил еще. Глаза его заблестели.

- Ты о себе-то поведай, о Дервизе, - словно устыдившись собственной болтливости, в которой сквозь сарказм проступала и горечь, вдруг потребовал Врубель. - Как там наш фон Владимир поживает?

Серов рассказал, что был у Дервиза этим летом в Домотканове. Живут они неплохо. Открыли начальную школу. Собирается их друг облегчить жизнь крестьян. Живопись Дервиз совсем забросил. А если о себе говорить, так писал в Домотканове портрет Нади Дервиз с народившейся дочкой и гостившую там Машу Симанович на лесной поляне - Дервиз хвалил. У Мамонтовых в Абрамцеве исполнил портрет их старшей дочери, Веры. Думает выставить эти вещи в Москве на конкурсе молодых живописцев. Да еще в Италии в начале лета побывал, так что Венецию теперь не по одним рассказам знает.

- А ты, Михаил Александрович, пишешь что-то для души? Не поверю, чтобы одними образами довольствовался.

Врубель встал, подошел к мольберту, повернул его к окну.

- Взгляни. Опять старая тема увлекла - Гамлет и Офелия.

Холст был невелик, и, чтобы рассмотреть лучше, Серов подошел ближе. В отличие от прежних композиций теперь Врубель изобразил своих героев на лоне природы. Они сидели в саду. Левую руку Гамлет держал на упавшей к коленям правой руке Офелии. По платью девушки рассыпались лепестки цветов. Лицо Офелии, в профиль, с распущенными по спине волосами, было прописано очень тонко, и угадывался характер меланхолический, ангельски-кроткий. В лице Гамлета, напротив, проступала сдержанная сила. Они не смотрели друг на друга. Каждый был погружен в собственные мысли.

- Н-да... - протянул Серов, - а Гамлета ты вроде с себя писал.

- Прозорлив, - усмехнулся Врубель. - А если уж о прототипе Офелии, то она и сама не ведает, что на полотне мы вместе. Когда не можешь достичь чего-то в жизни, хочется воплотить это хоть в своей мечте. Посмотрел? Так давай выпьем еще. Ты не переживай, что в бутылке мало осталось, - у меня еще одна есть.

Серов же, присев к столу, вспомнил виденную во Флоренции "Юдифь" Аллори. Как и тот итальянец, Врубель отразил в живописи тайную историю своих любовных мук.

- А почему ничего о Леле не сказал? - строго спросил Врубель. - Любовь жива? Ты в монастырь ее еще не отправил?

Задетый развязным тоном, который ранее у Врубеля не наблюдался, Серов хотел было вспылить, но, видя, что Врубель не совсем в себе, сдержался.

- Я Гамлета в себе не ищу, - суховато ответил он. - С Лелей виделся в Одессе, скоро обвенчаемся.

- Узнаю, - пробормотал Врубель, - прежнего Серова, малого честного, пылко влюбленного... - Он вновь одним духом осушил стакан вина. - Как приятно слышать, что мои друзья такие счастливые, - не без оттенка горечи заметил он. - Я бы хотел показать тебе еще одну вещицу, которую написал здесь, - красивый этюдик девочки-еврейки с розой в руках, с ожерельем вокруг шеи, на фоне персидского ковра. Всего-то дочь местного ростовщика, владельца ссудной кассы, которому случалось под залог вещи закладывать. А смотрится как восточная принцесса. Но у меня ее нет. Пришлось Терещенке отдать в долг за другую картину. Может, поедем к нему, посмотрим?

Врубель, пошатываясь, встал.

- Не надо, Михаил Александрович, никуда ехать, - удержал его Серов. - Ты лучше отдохни. А я пойду.

- Не хочешь картину мою смотреть? - резко, с вызовом спросил Врубель.

- Да неудобно же, пойми, - пытался урезонить его Серов, - ты уже не вполне трезв.

- С чего ты взял? - грозно нахмурил брови Врубель.

- До свиданья, Миша. - Серов торопливо сунул ему руку. - Я напишу тебе из Москвы.

По дороге назад, к собору, где он рассчитывал увидеть Прахова и поговорить о возможности получить заказ на роспись, Серов все думал: что же так подкосило душевное равновесие Врубеля и толкнуло его к врачеванию своих невзгод вином? Вспомнил полотно в его комнате - это могла быть и неразделенная любовь. Хотя ближе к истине другое. Врубель, с его повышенной нервной возбудимостью, должно быть, слишком сильно переживал отказ комиссии принять его эскизы, неприятие его творческих замыслов.