Пора надежд - Глава третья

Это декабрьское утро тысяча восемьсот восемьдесят третьего года Серов проснулся с удивительно светлым чувством на душе и некоторое время лежал в постели, не торопясь подняться. Воскресенье, можно позволить себе немного полениться. Какой чудесный вечер провели они вчера вместе с фон Дервизом на Кирочной, в доме тети, Аделаиды Семеновны Симанович! Кузины наконец-то выполнили его просьбу - сшили из простынь клоунский наряд, он набелил лицо, натянул на ноги турецкие туфли с загнутыми носками и веселил компанию шутовским танцем и гримасами, изображая Пьеро. Как жаль, что Леля не захотела сыграть с ним в паре роль Коломбины. Но так заразительно смеялась, словно понимала, что он придумал всю эту сцену для нее, чтобы понравиться ей, заслужить ее одобрение, показать, что ему отнюдь не чуждо чувство юмора и эскапады.

А потом Володя фон Дервиз запел романсы, и девушки подпевали ему. А когда покидали дом, Леля и Надя вышли проводить их на улицу. Шел снег, мягкий и липкий, и они затеяли играть в снежки. "Когда же, Леля, позволишь нарисовать твой портрет?" - спросил при расставании. "Когда-нибудь", - беспечно ответила она и улыбнулась. У нее совершенно особенная, такая милая, чуть застенчивая улыбка, и ей так идет синий бант в белокурых волосах. Влюблен, безнадежно влюблен, и именно это нахлынувшее на него чувство окрашивает жизнь настроением радости и счастья. Почему-то особенно трогает, что она сиротка. Впрочем, Симановичи делают все, чтобы она забыла об этом, и относятся к ней, воспитаннице этого дома, как к родной, особенно ласково и нежно.

Не только милая, но и серьезная, трудолюбивая девушка, продолжал он с нежностью думать о Леле Трубниковой: с ответственностью относится к обязанностям педагога в организованной Аделаидой Семеновной частной школе. Девушки и его, и Дервиза втянули в это дело - уговорили вести в школе уроки рисования. И это дает возможность чаще встречаться с Лелей.

Скоро Новый год, январь, ему стукнет девятнадцать. Что ж, он уже полноправный студент Академии, и его главный наставник в ней, Павел Петрович Чистяков, им доволен, даже ставит иногда в пример. Его и Врубеля, о чем как-то упоминал Репин. Илья Ефимович тоже, уже больше года, обосновался в Петербурге. Снял шикарную семикомнатную квартиру по Екатерингофскому проспекту с видом на канал. Они с Врубелем посещали акварельные классы Репина, и Михаил восхищался техникой Репина, разделил с ним увлечение акварелями рано почившего испанца Фортуни. Тем неожиданнее было услышать от Врубеля резкую критику картины Репина "Крестный ход в Курской губернии", которая экспонировалась на Выставке передвижников. "Да к чему все это, - бушевал Врубель, - показывать убожество нашей провинциальной жизни? Ни одного красивого, вызывающего симпатию лица. Не живопись, а публицистика! Нет, к прекрасному в живописи ведет совсем иной путь. Я вижу красоту в каждом цветке, в сочетании живописных пятен на полотне и благодарен Репину за то, что он подтолкнул меня к серьезному замыслу - "Гамлету и Офелии". Трагедия человека - вот настоящая тема для художника! Но что же сам-то Илья Ефимович забыл эту святую заповедь и потчует почтенную публику рожами всех этих калек, урядников и бедных наших богомольцев!"

Было отчего прийти в замешательство после этой резкой тирады. Серов пробовал возражать тогда товарищу по Академии, но не очень уверенно, в чем-то сознавая его правоту. В последний год они с Врубелем особенно сблизились. Михаил так талантлив, так одержим творчеством. С какой легкостью и изяществом написал прелестный акварельный портрет Штукенберг, невесты своего приятеля, в темной шляпке, с красной косынкой, обвивающей шею, с живым задумчивым взглядом и притягательной припухлостью губ. А как хороши его академические композиции - "Пирующие римляне" и "Обручение Марии с Иосифом". Чистяков видел в них торжество своего метода, а слово Чистякова ох как дорого стоит!

Конечно, Репин - высочайшая планка. Но и в поисках Врубеля брезжит свет нового, еще небывалого искусства. И разве можно устоять перед обаянием его личности высокообразованного человека, эрудита, знатока языков и литературы!

Серов энергично встал и подошел к окну. Из него открывался вид на близкую к дому, в котором он снимал комнату, готическую кирху. Выпавший ночью снег посеребрил ее шпиль, пышными шапками лежал на стрельчатых окнах. Снег - он очищает не только город, но и душу.

Юноша вытянул перед собой руки. Сделал несколько энергичных приседаний. Отжался на руках. Вот так лучше, чувствуешь себя бодрее. И не надо терять время, пока светит солнце. Сегодня в мастерской Врубеля они вновь будут писать обнаженную натурщицу в обстановке Ренессанса.

Натурщицу Агафью где-то отыскал их приятель Дервиз. Он же взялся поставить из дома дядюшки Павла Григорьевича, известного концессионера и строителя железных дорог, окрещенного за свое огромное богатство "русским Монте-Кристо", весь необходимый антураж для задуманной Врубелем композиции. Работа длилась уже более месяца, дело шло к концу.

Врубель с кистью в руках встал со своего места и отошел на пару шагов, пристально глядя на сидящую в кресле, на пышной атласной подушке, женщину и сверяя, насколько верно удалось ему передать многоцветье ковра на заднем плане и на полу и это сочетание темного дерева резного кресла и мягкого золотистого

оттенка женской плоти. Конечно, думал он, Тициан не стал бы писать с такой натурщицы свою Венеру. Все бы ничего, у нее нормальное тело здоровой женщины, да вот лицом Агафья явно подкачала - уж слишком оно простецкое, грубоватое, такие бывают у прачек. И все же он был удовлетворен тем, что видел на своем картоне. Его акварель выглядела изысканной, как драгоценный камень, сверкающий всеми цветами радуги.

Работы его коллег, Серова и Дервиза, явно смотрятся победнее, и они это понимают. В рисунке они с Серовым достойные конкуренты, но в акварельной технике его юный друг все же слабее.

Серов тоже поднялся и встал рядом с Врубелем.

- Превосходно! - любуясь, сдержанно сказал он. Недаром Михаила Врубеля прозвали в Академии за его виртуозную акварельную технику Фортуни. Уходящее солнце прощально осветило почти завершенную работу художника, и, казалось, трудно отличить, кто же реальнее, эта уставшая от долгого сидения в кресле натурщица или окруженная роскошью женщина на картоне, которой предстояла теперь самостоятельная жизнь в искусстве запечатлевшего ее творца.

- Спасибо, Агафья Тихоновна, на сегодня достаточно, - сказал Врубель.

Женщина встала и, прикрывшись тканью, драпировавшей во время сеанса нижнюю часть ее тела, пошла за ширму одеваться. Вновь выйдя в комнату в строгом платье, в каких ходят горничные (Дервиз как-то помянул, что она и работала раньше горничной), Агафья спросила:

- Так мне последний раз к вам прийти?

Врубель вопросительно взглянул на Дервиза, перевел взгляд на Серова. С него-то достаточно будет и одного сеанса, а закончат ли они?

- Еще два раза, - чуть не умоляюще сказал Серов. Он знал свою медлительность и боялся, что за один сеанс не управится.

Врубель перехватил согласный кивок Дервиза и сказал:

- Два сеанса, и тогда уже все.

По достигнутому с коллегами соглашению он предоставлял для общей работы свою мастерскую, а натурщицу оплачивал Дервиз.

Женщина накинула пальто с беличьим воротником, попрощалась и вышла.

Серов сунул в рот папиросу, закурил. К курению он пристрастился недавно и считал это одним из признаков своего возмужания.

- Как провели вчерашний вечер? - отрывисто спросил

Врубель. Друзья уже не раз уговаривали его пойти вместе с ними к Симановичам, где так весело и где такие очаровательные девушки - кузины Серова, а с ними и Оля, она же Леля, Трубникова.

- Отменно, - выражая общее мнение, сказал Дервиз. Он старался говорить и выглядеть солидно, для чего даже отпустил бороду. - Аделаида Семеновна опять сожалела, что мы не привели тебя. Мы, Михаил, все уши им прожужжали, какой ты у нас талант и эрудит.

Врубель иронически хмыкнул:

- Живете весело, как шекспировский принц Гарри... Молодцы, так и надо. А кто-то мучается при этом гамлетовскими вопросами.

Врубель как будто о чем-то размышлял, и Серов, глядя на его вдохновенное лицо с красиво уложенными белокурыми волосами и тонким изящным носом, с некоторой опаской предположил, что Врубель с его умом и обаянием может, чего доброго, увлечь Лелю. Правильно ли они поступают, так настойчиво приглашая его присоединиться к их субботней компании?

Но Врубель думал совсем о другом.

- Я хочу сделать новый вариант "Гамлета и Офелии", - сказал он. - Той акварелью я недоволен. И Гамлет выглядит размазней, и Офелия под стать ему - кисейная барышня, а не героиня жестокой драмы. - Он посмотрел на друга: - Валентин, дорогой мой Серов, а ты бы согласился попозировать мне в роли Гамлета?

- Сколько угодно, - с готовностью ответил Серов, - только подхожу ли на эту роль?

- Почти подходишь, - уверенно сказал Врубель. - Во всяком случае, гораздо больше, чем Бруни, с которого я писал акварель. У тебя бывает жестковатое лицо человека, способного к горьким, отравляющим жизнь мыслям. Хотя ты и сам, может, этого не замечаешь. Только где бы нам найти иную Офелию, миловидную и с романтической душой?

- Как раз у Симановичей такие и водятся, - ввернул Дервиз.

- Имеешь в виду свою подругу?

- Нет, Леля Трубникова к Офелии как-то ближе.

Серов внезапно почувствовал укол безотчетной ревности и быстро сказал:

- Мне кажется, идеальная Офелия получилась бы из Маши Симанович. И ее легче уговорить. А Леля... Уж если и мне позировать пока не соглашается... - Он пожал плечами, давая понять, что с Лелей как натурщицей будут проблемы.

Врубель наконец принял решение и, улыбнувшись краями губ, сказал:

- Договорились, в следующую субботу идем к Симановичам вместе.

Должно быть, появление Врубеля в доме Симановичей было счастливым жребием судьбы. Он довольно быстро и без особых усилий со своей стороны очаровал и мать семейства, и девиц этого дома. Серов, поначалу с некоторой опаской наблюдавший за тем, как легко их друг завоевывает девичьи сердца, в конце концов успокоился: красноречивые разговоры Врубеля на темы литературы и искусства оставляли Лелю Трубникову, судя по ее реакции, совершенно равнодушной. Напротив, с приходом нового гостя Леля специально старалась подчеркнуть, что на ее внимание новому знакомому рассчитывать не стоит. В отличие от одной из дочерей Аделаиды Семеновны, светлоглазой шатенки Маши.

Во время очередного визита Врубель в один присест сделал в своем альбоме головной карандашный портрет Маши и тут же вручил ей, к нескрываемой радости девушки. Рисунок послужил прелюдией к установлению более тесных отношений, отмеченных творческим содружеством.

- Я уже несколько месяцев, Маша, - проникновенно сказал Врубель, - пытаюсь создать композицию на тему Гамлета и Офелии. Написал акварель, но что-то в ней не то... Словом, и Гамлет не Гамлет, а Офелия еще хуже. Теперь вижу, что вы гораздо ближе к этому образу. Не согласитесь ли помочь?

Маша сразу согласилась. Предваряя готовый вырваться у нее вопрос, Врубель добавил:

- Партнер, Гамлет, у вас будет достойный и хорошо вам знакомый - Серов.

Это было принято с одобрением.

Так вновь потянулись часы и дни, заполненные работой в мастерской. Михаил Александрович оказался придирчивым режиссером задуманной им сцены и то и дело давал указания покорным его воле моделям:

- Ты недостаточно мрачен, Валентин. Ты должен изображать человека, уже знающего страшную тайну и думающего о мести. А вам, Маша, стоило бы проявить во взгляде больше нежности к вашему возлюбленному. Вы не можете понять, почему он так угрюм, что его терзает...

- Может, Михаил Александрович, еще посоветуете нежно обнять Валентина, прижаться к его плечу? - стараясь разрядить атмосферу сеанса, шутливо спросила Маша.

- Это лишнее, так вы все испортите, превратите трагедию в милую кисейным барышням мелодраму.

- Если вам нравится сравнивать меня с кисейной барышней, я могу обидеться и все брошу! - тоном показывая, что принимать ее угрозу всерьез не стоит, но характер она проявить умеет, отвечала Маша.

- Ради Бога, Маша, не делайте этого, дайте мне довести работу до конца, - умоляюще говорил Врубель, и тогда она смирялась, и художник вновь продолжал сосредоточенно писать свое полотно. На этот раз композиция получилась глубже по содержанию и мрачнее по колориту, чем выполненная прежде акварель. Однако Врубель остался недоволен и ею.

Впрочем, совместная с Машей работа над картиной благотворно повлияла на их взаимные чувства. Друзья, покидая дом Симановичей, шутили: неужели визиты к ним завершатся свадебными колоколами? Быстрее всех в этом направлении развивались отношения между Владимиром фон Дервизом и Надей. Но и Серов уже сознавал, насколько прочно и глубоко вошла в его жизнь Леля Трубникова.

Тем временем наступила весна, и однажды во время прогулки в Летнем саду он отважился открыть Леле свое сердце.

- Иногда, Лелечка, - говорил он, пока они медленно шли по аллее сада, - я думаю о том, что мне, как и тебе, очень не повезло, что мы оба так рано потеряли отцов. Я помню отца, но очень мало, помню, как он играл со мной незадолго перед внезапной смертью, строил планы о поездке в Индию. Не знаю, чем его привлекала Индия, да дело и не в этом. Ужасно подумать, что вот сидел рядом, делился своими планами, и вдруг - внезапный приступ, и его уже нет. Мне кажется, он был по натуре мечтатель, идеалист. Таким, во всяком случае, он запомнился Репину, и таким Илья Ефимович описывал его мне, когда я просил рассказать об отце. Мне нравятся некоторые мелодии из его опер, особенно из "Юдифи". Ты тоже слышала кое-что. Помнишь, Валентина Семеновна как-то исполняла у вас дома. Мать хранит весь его архив - и партитуры опер, и музыкально-критические статьи. Он очень любил музыку Вагнера. Мы с мамой мечтаем съездить как-нибудь в Германию и послушать там его оперы. Когда разбогатеем, - улыбнулся Серов. - Но кажется, это будет еще не скоро. При жизни отца мы все втроем ездили в Швейцарию, навещали там Вагнера. Они с отцом дружили, даже переписывались. Я плохо что помню из этой поездки, только огромный дом, похожий на замок, рыцарские доспехи, картины в богатых рамах и собаку по кличке Рус, с которой играл во дворе.

Иногда думаю, если бы отец был жив, моя жизнь сложилась бы как-то иначе, то есть наша общая жизнь, с отцом и мамой. Смерть отца все изменила, как и у тебя, и с этим ничего не поделаешь. А мать... она очень старалась дать мне нормальное воспитание, но одной это непросто. К тому же совершенно, как и отец, помешалась на музыке. Теперь вот тоже пишет оперу, хочет стать композитором...

Он помолчал, взглянул на Лелю, и девушка, поправив на лбу волосы, растрепавшиеся от порыва ветра, ответила ему внимательным, серьезным взглядом. Глаза у нее ясные, светло-серые и все понимающие. Предстояло сказать главное, из-за чего и был затеян этот разговор.

- Ей, конечно, не повезло в жизни. Пару лет назад умер и второй муж, Василий Иванович Немчинов. Она очень переживала. Хотя характер у нее сильный. Я, чтобы скрасить горе, поехал к ней в деревню, пытался ободрить, успокоить. Предложил написать ее портрет. Она согласилась. Но во время сеанса, когда я стал пристально вглядываться в ее лицо, чтобы вернее изобразить на полотне, что-то с ней случилось, не знаю. Только она вдруг крикнула: "Не смотри на меня так! Не надо!" - и разрыдалась... Иногда мне бывает очень тяжело с ней, тяжело выдерживать ее нотации, ее властность. И приходит чувство ужасного одиночества. Когда я впервые попал в Абрамцево, в дом Саввы Ивановича Мамонтова, я встретил там совсем иную женщину, его жену Елизавету Григорьевну. И она отнеслась ко мне, в общем-то чужому для нее мальчику, так, будто я ее родной сын. Это было... непривычно, и я очень дорожу ее дружбой. А вот этой зимой, Леля, я встретил тебя... Мы с тобой уж не первый месяц знакомы. И теперь чувствую, что я в мире не один. Потому что мне хочется, как сегодня, делиться с тобой самым дорогим, о чем не рассказал бы никому другому, даже матери, даже Елизавете Григорьевне. Ты веришь мне, Леля?

- Верю, - потупив глаза, тихо ответила девушка.

- Я вижу, что тоже нужен тебе, что вдвоем нам легче. Ты ведь тоже рассказывала мне о родителях, хотя и не так подробно... Я люблю тебя, - после короткой паузы тихо закончил он, - и хочу, чтобы ты знала об этом.

Он склонился к ее лицу и нежно поцеловал в щеку. Потом прижался к ее губам. Рот девушки раскрылся, и она робко, несмело ответила на его поцелуй. И сразу, зардевшись, отвернулась.

А Валентин, опьянев от сознания собственной смелости и оттого, что она не оттолкнула его, с жаром сказал, торопясь закрепить достигнутое:

- Только умоляю, Лелечка, не забывай, что я люблю тебя, не предавай мою любовь к тебе. Я знаю, что пока не могу обеспечить нашу с тобой совместную жизнь. Надо набраться терпения. Но ты всегда должна помнить, что я думаю о тебе и дороже тебя у меня нет в жизни никогошеньки.

Они проходили мимо скульптуры "Похищение сабинянки", и Леля смущенно отвела от нее глаза.

- Лучше пойдем к Неве, постоим на берегу. - Девушка доверчиво сжала рукой ладонь своего спутника.

В середине мая Серов, уже несколько дней не встречая Врубеля в Академии, забеспокоился и навестил приятеля в его мастерской. К своему удивлению, он застал Врубеля за сборами. Тот аккуратно укладывал в большой деревянный ящик законченные картины и акварели. С минуту постоял перед "Натурщицей в обстановке Ренессанса" и с решительным видом стал упаковывать и ее.

- Все, Серов, - в своей обычной, чуть иронической манере сказал Врубель, - поучились в Академии, и баста! Уезжаю в Киев.

Серов с непонимающим видом смотрел на него.

Врубель выпрямился и пояснил:

- Сманили меня, Валентин, реставрировать фрески и делать новые росписи в Кирилловской церкви двенадцатого века. Дивлен? Для меня тоже было сюрпризом. Вызывает на той неделе Чистяков, просит прихватить папку с академическими рисунками, дает понять через своего посланника, что предстоит важный разговор. Я на всякий случай по полной форме явился, даже шпагу нацепил. Захожу в кабинет. Там у него гость - головастый и бородатый, чем-то на жизнерадостного Силена похож. Павел Петрович представил меня, а о госте сказал, что это его давний друг, киевский профессор истории искусств Адриан Викторович Прахов. Просит показать работы. Посмотрел сей Силен мои листы и с одобрением говорит, что ему нравится, хорошо, есть, мол, у автора и чувство стиля, и понимание античности. А потом Павел Петрович суть всей затеи мне растолковал: нужен Прахову толковый помощник для росписи и реставрации Кирилловской церкви, и он меня рекомендовал. Дали понять, что работа не только серьезная, но и хорошо оплачиваемая. И тут уж - колебания в сторону. Сколько можно жить с пустым карманом? Словом, еду на днях в Киев.

- А как же учеба? - растерянно спросил Серов. - Тебе ж еще конкурсную картину писать предстоит.

- Павел Петрович сказал, что никуда от меня Академия не денется. Поработаю сколько надо в Киеве, а затем вернусь обратно и завершу академический курс.

Ошеломленный услышанным, Серов хмуро выдавил:

- Скучно нам без тебя, Михаил Александрович, будет. Уж слишком это... внезапно.

Врубель рассудительно ответил:

- Да пойми и ты меня. Мне вся эта рутина академическая уже поднадоела. А там живое дело, к которому мы себя и готовили. Павел Петрович много нам дал. Пора его уроки на практике воплощать. Тут и другой момент: слишком годы учения моего затянулись - то в университете, на юридическом, да несколько лет здесь, в Академии. Мне и перед родичами неудобно - сижу на их шее, а давным-давно пора в люди выходить.

- Понимаю, - сдавленно пробормотал Серов: иногда и его посещали подобные мысли. И все же близкое расставание с Врубелем болезненно резануло его по сердцу.

- Отъезд мой вместе с Володей Дервизом мы еще отметим, - как бы ставя на разговоре точку, деловито сказал Врубель.

В конце мая он уехал в Киев.

В Абрамцеве, куда отправился летом Серов, кроме шумной компании детей и племянниц Мамонтовых, он застал Виктора Михайловича Васнецова и приехавшего из Парижа Марка Матвеевича Антокольского. Темноволосый, с резкими, будто вырубленными, чертами лица, скульптор живо и радостно приветствовал академиста и, не ограничившись рукопожатием, дружески обнял его со словами:

- Наслышан, много наслышан о твоих успехах и рад, что таланты родителей проросли и в сыне.

А Елизавета Григорьевна в тот же день повела юношу в церковь, построенную по проекту Васнецова, приглашая полюбоваться архитектурой и интерьером храма, мозаичный пол которого, как и клиросы, был выполнен и украшен при непосредственном участии ее доброго гения Виктора Михайловича.

- Знал бы ты, Антон, как нашу церквушку местные жители полюбили, - говорила она, ставя зажженную свечу перед образом Сергия Радонежского, тоже написанным Васнецовым. - На Пасху шли и шли - и не только здешние, а и из дальних деревень, кому до Хотьковского монастыря ближе.

Голос Мамонтовой, что было для нее обычным, когда она касалась вопросов веры, приобрел в этот момент особо интимные, проникновенные интонации.

И хотя Серов внимательно осмотрел церковь еще во время прошлогоднего визита в Абрамцево, он, пользуясь случаем уважить высокие чувства хозяйки имения, вновь высказал искреннее восхищение скромной красотой и удачным местоположением храма.

Когда они возвращались в дом, Елизавета Григорьевна рассказала, что Марк Матвеевич очень огорчен тем, что две работы, которые он представил в парижский Салон, - "Спиноза" и "Мефистофель" - не вызвали там никакого интереса. Более того, поставили статуи очень неудачно, в малоосвещенном углу, что мешало публике оценить их по достоинству.

- Марк Матвеевич, - продолжала Мамонтова, - возмущался: некоторые из русских художников, живущих в Париже, критиковали его за приверженность к высокоидейным работам и даже советовали учиться у французов. Они, мол, отдают предпочтение декоративному началу, а к этому и должно, по их разумению, стремиться искусство. Марк же Матвеевич считает, что нынешний Салон - скопище пустых, вульгарных картин легкомысленного содержания, пригодных разве что для украшения сомнительных заведений. Конечно, на таком фоне его работы выглядели чужеродными. И потому, Антон, умоляю тебя, - Елизавета Григорьевна непроизвольно взяла юношу за руку, - найди теплые слова, чтобы воздать должное его искусству. Тебе же нравились его работы - и "Христос" в нашем московском доме, и "Натан Мудрый". Так выскажи ему откровенно свое мнение. Ему будет приятно.

После чего Мамонтова мягко пожурила гостя, что не навестил их зимой, в рождественские каникулы. Поставили они оперу Саввы Ивановича "Алая роза", и сам автор был очень доволен, а ей было страшно и за него, и за Спиро, как бы, с их небезупречными голосами, не пустили они петуха. Но, слава Господу, все обошлось. А потом ставили "Снегурочку" Островского в декорациях Васнецова. И здесь ждал их большой успех. Особенно хорош был Петр Антонович Спиро в роли царя Берендея.

- Так не забудь, Антон, о моей просьбе, - еще раз напомнила Елизавета Григорьевна.

Похвала Серова доставила Антокольскому очевидное удовольствие, но, вспомнив о неудаче, постигшей его в Париже, он вновь принялся рассуждать о легкомыслии и поверхностности французов:

- Эта нация похожа на кокетливую женщину. Она умеет обворожить всю Европу. Делает вид, что уступает, а в итоге добивается того, чего хочет. И такое же у них искусство. Для французов форма важнее идеи, а зрительный образ выше мысли. Особенно усердно проповедует эти взгляды их главный художественный критик Ипполит Тэн. Но глупо было бы считать его откровения истиной в последней инстанции.

Антокольский, впрочем, был занимателен не только рассуждениями на темы искусства. Как-то Серов стал свидетелем забавной сцены. Зайдя в комнату, где находились дочери Мамонтовых, скульптор лукаво улыбнулся и весело спросил:

- Милые детки, хотите быть умненькими?

- Очень хотим, Марк Матвеевич! - слаженным хором ответили девочки. Одна из них, общая любимица Верушка, не сдержавшись, прыснула, словно знала, какой совет они получат.

- Так будьте же ими! - под дружный девчачий смех торжественно сказал Антокольский.

В этот приезд Серов обратил внимание на новое появившееся у Мамонтовых лицо - высокого и худого Илью Остроухова, шутливо прозванного в Абрамцеве Ильюханцией. Начинающий художник-пейзажист, он почему-то не мог ходить на этюды в одиночестве и нередко просил служившую у Мамонтовых гувернантку Акулину Петровну составить ему компанию. Однако ни для кого не было секретом, что застенчивый Ильюханция влюблен отнюдь не в Акулину, а в племянницу Мамонтовых Татьяну и, по слухам, даже описывает свое чувство в любовной поэме. Хороший пианист, вечерами Илья по просьбе Елизаветы Григорьевны садился вместе с ней к фортепиано, и они играли в четыре руки Бетховена.

Серов же нередко пропадал в "Яшкином доме", где жил Виктор Михайлович Васнецов. Несколько лет назад, когда Васнецов начал работу над картиной "Богатыри", Савва Иванович распорядился пристроить к дому просторную мастерскую, и ныне художник писал в ней огромный фриз для Исторического музея - "Каменный век". Прошлым летом, пользуясь присутствием в Абрамцеве молодого академиста, Васнецов уговорил его позировать обнаженным для задуманных им фигур первобытных людей. Серов согласился, и с его помощью Виктор Михайлович сделал несколько рисунков. На одном Серов был изображен с камнем в руках, разбивающим кость. На другом обтачивал скребком палку. На третьем надевал на себя шкуру дикого зверя. И вот сейчас он с изумлением наблюдал, как дерзкий замысел - создать своего рода эпопею первобытного мира - воплощается в гигантское полотно. Здесь и сцены у пещеры: кто-то из воинов тащит добычу на плечах, кто-то разводит огонь, а рядом женщины с детьми и фигура гиганта с палицей и копьем в руке. Поражала воображение яростная охота на мамонта у приготовленной для него ловушки, в которой принимали участие все мужчины племени. Со сценой охоты соседствовала картина радостного пиршества.

- Не узнаешь себя? - задорно спросил Васнецов.

- Где же я? - силился отыскать себя в многофигурной композиции Серов.

- Да вон там, - показал художник, - среди пирующих, обгладываешь кость.

- Вроде лицо другое.

- Так ты ж тогда еще дикарем первобытным был, - подтрунивал Васнецов. - А фигура, Антон, твоя, с тебя писал.

Поддавшись уговорам Антокольского дать себе отдых, Серов несколько дней не брал в руки ни карандаша, ни кисти и увлекся чтением Гончарова. Но незадолго до отъезда Марка Матвеевича он ощутил такой зуд по творчеству, что пристроился рядом с Васнецовым, когда тот взялся писать маслом портрет скульптора, и тоже стал рисовать.

- Сейчас видно, что ученик Чистякова, - похвалил Антокольский, усмотрев в рисунке Серова и более строгую манеру, и большее сходство с оригиналом.

Однако сам Серов был более всего удовлетворен рисунком мамонтовской родственницы Марии Якунчиковой. Он изобразил ее в виде амазонки, сидящей на лошади в длинном черном платье и изящной шляпке. Нижний по отношению к модели ракурс придал композиции монументальность. Хрупкость молодой всадницы идеально сочеталась с горделивой статью коня, и тонкость рисунка лишь подчеркивала красоту общего замысла.

Савва Иванович недаром пребывал с начала месяца в оживленном настроении и иногда декламировал шутливые вирши. По словам Сережи Мамонтова, на отца нашло вдохновение и он запоем сочиняет что-то вроде водевиля. Привыкший все делать быстро и с огоньком, Савва Мамонтов и в творчестве остался верен себе: уже через две недели объявил, что пьеса его, "Черный тюрбан", восточная фантазия с музыкой и танцами, готова и он приглашает на ее публичное чтение.

Все гости и многочисленная мамонтовская родня собрались в самой большой комнате дома. Автор, присев к столу и обведя публику задорным взглядом, с несколько утрированной торжественностью открыл рукопись и начал чтение. Мамонтов был опытным и даровитым чтецом, умевшим интонацией голоса подчеркнуть и комически-пародийный настрой пьесы, и характеры ее героев - грозного хана Намыка, и страстной Фатимы, из-за которой хан утратил покой, и отважного возлюбленного Фатимы - ханского сына Селима. Серов, как и другие слушатели, от души веселился, когда Савва Иванович, молодецки расправив плечи и даже изобразив пальцами четкую поступь ханских стражников, декламировал их воинственную песню:

Мы у хана ферраши
Чрезвычайно хороши,
Смело мы идем на бой,
Даже жертвуем собой.

Особенное удовольствие и самому Мамонтову, и его аудитории доставила сцена первого появления хана - по авторскому замыслу он должен был выехать верхом на арабском скакуне:

Я тот самый Хан-Намык,
Что здесь властвовать привык.
Если только захочу,
Всех в бараний рог скручу!

Однако, когда Серов бросил взгляд на Елизавету Григорьевну, он с беспокойством заметил, что, в отличие от других слушателей, Мамонтова отнюдь не веселилась. Лицо ее было серьезным, губы поджаты, что выражало недовольство и даже раздражение. А Савва Иванович в это время упоенно продолжал монолог хана:

Я прекрасно окружен,
У меня сто тридцать жен!
Но на днях мне ясно стало,
Что и этого мне мало.
Здесь девица есть Фатима,
Чрезвычайно мной любима, -
И решил я назло всем
Взять ее к себе в гарем.

Видимо, содержание легкомысленной пьесы совершенно не отвечало строгим моральным принципам Елизаветы Григорьевны, и, зная ее характер, Серов подумал, что Савве Ивановичу будет непросто отстоять перед супругой право на постановку "восточной фантазии", навеянной, надо полагать, юношеским путешествием Мамонтова в Персию.

Чтение наконец завершилось под бурные аплодисменты, и более всех ликовал поспевший на это событие страстный театрал и верный сподвижник Мамонтова в его артистических затеях Петр Антонович Спиро. Он вскочил со своего места и с возгласом: "Ну, Савва, молодец! Ты сам себя превзошел!" - заключил друга в могучее медвежье объятие. Тут же было решено, что никто лучше Спиро не исполнит роль хана Намыка. "Я, Петя, - признался счастливый автор, - сочиняя эту роль, о тебе и думал". Распределили и другие роли. Фатиму должна была сыграть Татьяна Мамонтова, визиря Мустафу - Сережа, а смотрителя гарема Али-Гуссейна - его младший брат Андрей, Дрюша, как его ласково звали в семье. Серов рискнул попросить не самую простую роль воспитателя ханского сына Моллы, которая требовала по ходу действия и некоторых превращений. В одной из сцен он должен был участвовать в розыгрыше хана, появиться перед ним в женском платье и чадре и станцевать сладострастный восточный танец. Валентин взялся сыграть и одного из пятерки самоуверенных феррашей: уж очень полюбилась ему их хвастливая песенка.

Афишу спектакля сделал Виктор Васнецов, а исполнение декораций поручили Серову с Остроуховым. И закипела работа. Елизавета Григорьевна с Еленой Дмитриевной Поленовой шили костюмы, дом оглашался репликами заучивающих роли артистов. Серов то писал декорацию первого действия, то с помощью Тани Мамонтовой и Маши Якунчиковой изобретал и репетировал восточный танец, которым он должен обольщать хана в платье Фатимы.

- Антон, - смеялись девушки, - и откуда в тебе такая грация? Уж признайся, что тебе приходилось танцевать и раньше.

- Да, приходилось, - отвечал он, взмахивая широким кисейным рукавом, - в доме моих петербургских кузин.

Между тем Сергей Мамонтов сообщил, что над постановкой нависла угроза: Елизавета Григорьевна категорически требовала от мужа убрать некоторые реплики, не отвечавшие, по ее мнению, нормам строгого вкуса, и даже сцену с танцем. В конце концов, пойдя на мелкие уступки супруге, восточный танец Савва Иванович все же отстоял.

Представление состоялось в первый день августа, на лужайке перед домом, и весьма позабавило публику. Танец Серова в женском платье и легких шароварах из белого атласа имел безусловный успех. Как всегда, отличился профессор Спиро в выигрышной роли хана Намыка. И уж чего никто не ожидал, так это немой выразительности Ильюханции Остроухова, когда, худой, долговязый, в красном костюме палача, он с мрачным видом, под звуки похоронного марша, выступил из-за кулисы с деревянной плахой в руках и, грозно взглянув на хана, поставил плаху на землю. Его обычная серьезность произвела в этой сцене неотразимо комическое впечатление, и зрители разразились хохотом.

За время, прошедшее после отъезда Врубеля в Киев, Серов нередко вспоминал своего приятеля, иногда получал письма от него. В одном из них Врубель сообщил, что едет писать иконы для Кирилловской церкви в Италию: там, мол, есть чему поучиться в области средневековой культовой живописи. Встретиться же им довелось лишь осенью 1885 года, и не в Киеве, а в Одессе, куда переселилась на жительство вместе с Машей Симанович Леля Трубникова: по мнению врачей, сырой климат Санкт-Петербурга плохо действовал на ее легкие.

Длительная разлука с Лелей не раз ввергала Серова в состояние ипохондрии. Он старался чаще писать ей, напоминал, как она дорога ему и как он ее любит, ревновал к новым одесским знакомым, в том числе к овдовевшему врачу, детям которого Леля давала уроки, и в конце концов, после продолжительного летнего путешествия с матерью по Европе, пришел к выводу, что ему, дабы развеять тревожные чувства, надо срочно повидаться с Лелей, навестить ее в Одессе.

К тому времени подоспело письмо от Врубеля. Михаил Александрович советовал Серову бросить Академию и переселиться в Одессу: образовался там кружок художников, их знакомых по учебе в Академии, - Кузнецов, Костанди и другие, и есть перспектива организовать частную художественную школу.

С льготным билетом помог железнодорожный магнат Савва Иванович Мамонтов, а необходимые для проживания в Одессе деньги Серов получил от Остроухова: Илья приобрел у приятеля исполненную им в мюнхенской Пинакотеке копию "Портрета молодого испанца" Веласкеса.

Прибыв в Одессу, Серов первым делом разыскал дом на Софийской улице, где снимал квартиру Врубель. Михаил еще сохранил итальянский загар, но настроение у него было далеко не безоблачное.

За чашкой чая он удовлетворил любопытство коллеги относительно жизни в Италии.

- Жил в самом центре Венеции, - рассказывал Врубель, - в старом доме. Сдали огромную комнату по дешевке. Но зимой в ней было холодновато, иной раз в перчатках работал. Облазил, конечно, все палаццо и церкви, каждый зал галереи Академии. Видел дивные полотна - Беллини, Тинторегго, Чима де Канельяно. Особенно поразила меня, Валентин, мадонна Беллини в церквушке Сан Дзакария. Такая в ней красота, духовность... Написал три образа для иконостаса Кирилловской церкви, заказанные Праховым. Богоматерь с младенцем удачнее других вышла. Тут меня вдохновлял беллиниевский образец. Подрядил позировать для нее одну венецианку да вспомнил еще лицо жены Прахова, Эмилии Львовны, и оно тоже в образ мадонны как-то вписалось. А ежели о другом - тосковал в Венеции ужасно. Вроде и город как сказка - каналы, гондолы, серенады, а поживешь несколько месяцев, и так домой тянет, что сил нет.

- А что Прахов, доволен образами?

- Как будто. Все принял.

- А как с новыми заказами? Я слышал, в Киеве большое дело Прахов возглавил - роспись Владимирского собора. Виктора Михайловича Васнецова сманил. Неужто тебе поработать во Владимирском не предложили?

- Почему-то не предложили, - горько усмехнулся Врубель. - Вот и плюнул я на все и подался сюда, в Одессу. Платят, конечно, не Бог весть что в местной рисовальной школе, да я, ты знаешь, спартанец, мне многого не надо. А образуется сообщество южнорусских художников, как о том Кузнецов с Костанди мечтают, тогда, может, мы о себе и заявим. Ты поживи здесь, осмотрись. Вдруг и ты к нам примкнешь. Неужели Академия не надоела?

- Надоела, Михаил Александрович, порядком надоела, - признался Серов. - Те же натурщики, те же стены, да и без тебя как-то не то. Поживу - присмотрюсь.

- Что в Петербурге, какие новости? - Врубель подошел к большому окну и, стоя спиной к Серову, ждал ответа.

- В феврале, на Передвижной выставке, Василий Дмитриевич Поленов славные этюды показал, из путешествия по Востоку. В них много света, солнца. Но публика в основном на Репина шла. Успех небывалый - тысячные толпы. Слышал?

- Слышал, - обернувшись от окна, подтвердил Врубель. - И что же, его "Иван Грозный с сыном" действительно хорош?

- Думаю, это новое слово в исторической живописи, - твердо ответил Серов. Он помнил, как разругал Врубель "Крестный ход" Репина, тем более важно было восстановить репутацию учителя. - Надо видеть глаза и общее выражение у его Грозного. В них ужас от содеянного, раскаяние. И отцовский жест, каким он обнимает припавшего к нему сына... все это так правдиво. И по колориту удачно. Но после показа в Петербурге вокруг картины началась странная возня. Выставлять в Москве не разрешили, запретили и репродуцировать. Я спрашивал Илью Ефимовича: в чем дело? Он говорит - цензура лапу наложила, разгневался Синод: не подобает, мол, высоких царских особ в таком виде изображать.

- Занятно, - с неопределенным выражением буркнул Врубель. - А что ты сам, есть чем похвастаться?

- Особенно нечем, - вздохнув, ответил Серов. - Пока лишь на подступах к чему-то серьезному. Перед отъездом сюда исполнил маслом портрет зарубежного певца, Антонио д'Андрадо. Он в Частной опере Саввы Мамонтова выступал. Да, вот это тоже московская новость, что Мамонтов, о котором я тебе рассказывал, свою Частную оперу в Москве открыл, еще в начале года, "Русалкой" Даргомыжского.

- Глядишь, и Мариинскому конкуренцию составит, - иронически хмыкнул Врубель. - Нынешний-то промышленник тщеславный пошел.

- Тут ты не прав, - запальчиво возразил Серов. - Мамонтов все это не из тщеславия, а из любви к искусству затеял.

- Тебе виднее, - согласился Врубель. - А что мама твоя, у нее дела как?

- В апреле премьера "Уриэля Акосты" состоялась, в Большом театре. Помнишь, она тебя еще уговорила декорацию к одному акту написать...

- Как же не помнить! - повеселел Врубель. - Уж мамочка у тебя такова, что от нее не открутишься. Рад за вас. И как успех, что рецензенты писали?

- Публика-то, вроде, хорошо приняла, а в газетах писали разное. Некоторые отзывы Валентину Семеновну огорчили, - уклончиво ответил Серов.

- Все новое подвергается гонениям, - афористично отреагировал Врубель. - Главное - мечта ее осуществилась.

- И материальное положение поправили, - добавил Серов. - На мамин гонорар мы с ней этим летом четыре месяца по Европе колесили.

- Так-так, - оживился Врубель, - да у тебя, выходит, новостей целый мешок. И где были, что видели?

- Впечатлений много. Были в Мюнхене, где проживали когда-то. На сей раз изучил досконально Пинакотеку. Какой там

Веласкес! Я в один его портрет просто влюбился, каждый день ходил, копировал. И в Дрездене чудная галерея. "Сикстинская мадонна" Рафаэля, Рубенс... Посетили Гаагу, Антверпен. Голландия - такая милая, аккуратная страна. И живопись там хорошая, более всего Вермер Делфтский. Вот уж кто умел находить красоту в самых обычных, повседневных сценках.

- Да, Валентин, впечатлений заграничных ты, вижу, поболее меня набрался. Что ж, осваивайся. Я, право, рад, что ты приехал. Но, уж признайся, не со мной свидеться прикатил?

- Здесь Леля Трубникова сейчас живет, вместе с Машей Симанович. Дают частные уроки и в школе работают.

- Так и знал! - еще веселее сказал Врубель. - Как всегда, искать надо женщину. А Володя Дервиз, как он?

- Жениться надумал - на Наде Симанович.

- Ай-ай! - шутливо вздохнул Врубель. - Как же отстал я от жизни, сидя в прекрасной Венеции! А сам жениться не подумываешь?

- Рано пока. Надо на ноги встать.

Врубель, помолчав, сказал:

- Подойди сюда, Валентин, глянь в окно.

Серов последовал совету. Улица была тихой и уютной, засаженной уже желтеющими каштанами.

- За резным чугунным забором, - пояснил Врубель, - дворец графа Потоцкого. В саду, что спускается к морю, цветут розы. А подалее порт. Люблю ходить туда, смотреть на корабли, матросов, грузчиков. Думаю написать там несколько этюдов. Освоишься - поработаем вместе.

- Пожалуй, - в раздумье сказал Серов, - я постараюсь подыскать квартиру в этом же доме, по соседству.

На Приморском бульваре медленно кружились в воздухе опавшие листья. Со стороны порта доносился запах моря, слышались басовито-могучие гудки пароходов.

Серов держал Лелю за руку, изредка бросал взгляд на ее лицо. Как идет ей, думал он, это легкое пальто, как мило сочетается с ним обвивающая шею сиреневая косынка, как доверчиво и преданно она смотрит на него.

Боже, как долго, и в Петербурге, и в Абрамцеве, и за границей, мечтал он об этой встрече, не уставая напоминать ей о своей любви, целуя в письмах, призывая не грустить и не забывать его.

Он встретился с Лелей в квартире, которую она снимала вместе с Машей Симанович, и, когда она открыла дверь, как-то растерянно улыбнулся и, не найдя ничего лучшего, сказал:

- Вот, Леля, я и приехал.

Замешательство первой минуты быстро прошло, и он шагнул к ней, крепко прижал к себе, покрыл поцелуями ее лицо и, лишь отстранившись, заметил, что по щекам ее скользнули слезы.

Леля неожиданно легко стукнула маленькими кулачками по его груди и с показным гневом сказала:

- Ты нехороший, изменчивый человек! Ты так редко писал мне. Тебе нравилось мучить меня молчанием. Где же твои обещания, что будешь писать каждую неделю?

- Помилуй, Лелечка, - ошеломленный этим выпадом, оправдывался Серов, - это не совсем так. Я старался писать обо всем, что было у меня мало-мальски интересного. Ты же получала мои письма из-за границы?

- Четыре письма за четыре месяца - ох как много!

- Не всегда и свободную минуту найдешь.

- Для других дел минуты у тебя находились. Для меня - нет?

Наконец она успокоилась, сменила гнев на милость, тепло и ласково посмотрела на него и сказала, что он возмужал, а короткая бородка с усиками придает ему фатоватый вид. И тогда с полегчавшим сердцем он предложил ей прогуляться - день-то чудесный, и знакомыми ей улицами и переулками Леля вывела его на Приморский бульвар.

Пока они не торопясь, рука в руку, шли по бульвару, Серов рассказывал последние новости, о чем не успел написать в письмах: о том, как прошла премьера оперы "Уриэль Акоста", и о заграничном путешествии.

- Знаешь, Лелечка, после этой поездки мы стали намного ближе с мамой, и я очень рад. У нее будто тяжкий груз с плеч свалился. Она повеселела, оживилась, прибавилось энергии. Уже подумывает о новой опере. Теперь пытается через своих друзей добиться постановки "Акосты" в Киеве... Жаль, что в Мюнхен мы попали к концу театрального сезона. Мечтали послушать Вагнера, но успели только на "Лоэнгрина". Да и постановка была так себе. Наверное, артисты устали. Видела бы ты этих баварских примадонн! Толщины необъятной и поют с таким свирепым видом, словно изображают раненых львиц. А в первом акте еще один герой появился, вопреки замыслу Вагнера, - вдруг вылез из-за кулис раскормленный кот и как ни в чем не бывало шествует через всю сцену, мимо короля и его свиты, будто он и есть главное действующее лицо.

Леля с улыбкой взглянула на него, и поощренный ее вниманием Серов стал рассказывать о встрече с Врубелем.

- Он знает, что и Маша здесь? - выслушав его, спросила Леля.

- Да, я упомянул.

- И не было у него желания увидеться с ней?

- Вроде нет. Ничего не сказал.

- Все вы, мужчины, такие: расстались - и из сердца вон! - шутливо ввернула Леля.

- Опять ты за свое. Не берусь отвечать за Михаила Александровича, но я-то, поверь мне, совсем не такой и никогда тебе не изменю.

Валентин увлек Лелю за угол дома и вновь крепко обнял ее и поцеловал в губы. Леля мягко отстранилась: Не надо на улице, мне стыдно.

На прощание он взял с нее слово, что в ближайший выходной она будет непременно позировать ему. Довольно ему мучиться, вспоминая в разлуке ее облик. Он не уедет из Одессы, пока не сделает несколько рисунков с нее, а еще лучше - поясной портрет.

Однако Леля Трубникова, ссылаясь на занятость в школе, все оттягивала позирование, и тогда Серов принял предложение академического знакомого, художника Николая Дмитриевича Кузнецова, погостить в его имении под Одессой. В день приезда туда, когда хозяин показывал свои владения, Серова особенно привлекли скотный двор и пара флегматично жующих солому волов - черного и серого. Давно, еще в детстве, пробудившаяся страсть к животным и на этот раз что-то всколыхнула в нем. Он достал альбом, карандаш и начал быстро зарисовывать волов, с сожалением оторвавшись от работы лишь с наступлением темноты.

Утром следующего дня Серов вновь пришел к загону, где содержались волы. Он любовался их мощью, ловил их полусонные тяжелые взгляды, фиксируя в сознании неяркую, но по-своему привлекательную красочную гамму представшей перед ним картины, и, когда вернулся в дом, решительно заявил Кузнецову:

- Эта пара волов, Николай, - самое замечательное, что есть в твоем имении. Ты их продавать не намерен?

- Хочешь купить? - усмехнулся Кузнецов.

- Зачем мне? Я хочу этюд сделать, работать их красками. Потому и спросил: а вдруг ты их завтра продавать будешь?

- Да что ж в них интересного? - удивился Кузнецов. - Но если тебе нравятся, так и пиши на здоровье. Ты моим волам этим вроде как и честь окажешь.

И Серов, расположившись на стуле по ту сторону загона и установив перед собой мольберт, принялся за работу. При его медлительности завершить ее в несколько дней не удалось. Он прерывался, уезжал в Одессу, чтобы встретиться с Лелей и Врубелем, и, возвратясь, вновь терпеливо занимал место перед мольбертом. В ноябре резко похолодало, стыли пальцы, а этюд все еще не был завершен.

- Неужели тебя держат там волы? - недоверчиво спрашивала Леля, когда Серов с виноватым видом объяснял ей, что должен опять поехать к Кузнецову. Леля пристально смотрела на него и, пересиливая себя, чтобы не дать выход ревнивым чувствам, наигранно спокойно говорила: - А может, тебя очаровала какая-нибудь селяночка?

Ее подозрения сердили Серова, и он раздраженно отвечал:

- Вот когда привезу моих волов, тебе, Леля, будет стыдно этих слов.

Наконец все было закончено, и Серов торжественно показал Леле свой этюд - пару стоящих в загоне, на фоне сарая, разномастных волов, склонивших морды над охапкой сена.

- И ради этого ты работал более месяца? - изумленно спросила Леля.

- Они красивы, - упрямо сказал Серов, - неужели ты не видишь?

Работа на природе, в ноябрьские холода, словно разогрела его. Как паровоз, преодолевший силу инерции и набравший необходимую для движения скорость, он писал теперь быстро и уверенно: сделал два рисунка головы Лели - в фас и в профиль - и ее поясной портрет. На портрете запечатлелась задумчивость невесты, погруженность в какие-то свои, не очень веселые мысли.

Потом написал и себя - в широкополой шляпе, в манере, напоминающей старых голландцев. В отличие от Лели Трубниковой на ее портрете, он смотрел на зрителя твердым и уверенным взглядом человека, который ясно видит дальнейший путь.

Врубель похвалил:

- Совсем даже недурно!

И показал свой автопортрет, сделанный резкими, угловатыми линиями. В его лице было что-то изломанное - и рот, скривившийся в горькой усмешке, и нос, и изучающий себя взгляд исподлобья. Серов молча смотрел на рисунок.

- Примеряешь маску Мефистофеля?

- Зачем? - пожал плечами Врубель. - Меня сейчас интересует другая фигура.

Как-то, вновь зайдя в мастерскую Врубеля, Серов застал его за рассматриванием фотографий горной местности. Врубеля как будто привлекла игра света и теней на склонах.

- От этого пейзажа, - не отрывая взгляда от фотографий, сказал Михаил Александрович, - веет холодом, нездешним, неземным покоем, и как мелко выглядел бы здесь обычный человек. Это место для высшей силы, для Демона. Задумал я, Валентин, картину - изобразить лермонтовского Демона, а с ним рядом, может, и Тамару. А тут шел как-то мимо фотографии и увидел в витрине эти снимки Кавказских гор. Попросил напечатать для меня. В них что-то есть - тот фон, который мне нужен. - Он небрежно бросил фотографии на стол и предложил: - Посиди малость. Хочу теперь твой портрет нарисовать.

Как часто с ним бывало, Врубель рисовал с лихорадочной быстротой и вскоре показал портрет Серову. Сходство было несомненным, но его друг даже не потрудился закончить глаза, оставил их без зрачков.

- А где же зрачки? - недоуменно спросил Серов.

- А зачем они? - с вызовом ответил Врубель. - И без того видно, что ты смотришь. Видно или нет?

- Видно, - голос Серова выдал его неуверенность.

- А ты говоришь - зрачки! На античных статуях тоже нет зрачков, но они же смотрят, - подвел итог дискуссии Врубель.

В конце декабря Врубель неожиданно сказал Серову, что собирается вернуться в Киев.

- Здешняя жизнь, - с той же решительностью, с какой не так давно убеждал приятеля остаться в Одессе, говорил он, - все же не для нас. Здесь царят торгаши, думающие только о наживе. Костанди шумел, шумел об объединении художников, но вижу, весь этот шум мыльным пузырем обернется. Тебе здесь тоже оставаться нельзя. Это болото затягивает незаметно, а как затянет - не выберешься. В Киеве же - настоящее дело, о каком я мечтал. Надеюсь, все же уговорю Прахова допустить меня к росписи собора. А тебе в Москву или в Абрамцево надо - там поднимешься. Брось все сомнения, поцелуй на прощанье Лелю - и в путь.

Серов размышлял недолго. Без Врубеля многое в Одессе теряло смысл. У Лели своя жизнь, работа, которую она пока не хочет менять ни на какую другую. Так стоит ли задерживаться? Приближаются рождественские праздники, а их так весело умеют отмечать в Москве, в гостеприимном доме Мамонтовых.

Не колеблясь более, Серов объявил Леле о своем решении. Договорились встретиться где-нибудь в будущем году.