Пора надежд - Глава вторая

Пробудившись от тяжелого сна, Валентин вновь вспомнил тот славный денек, когда он лихо мчался лесной дорогой на Узелке. Вороной жеребчик был послушен воле всадника, на поворотах косил взглядом, словно спрашивал, туда ли им надо и зачем все лесом и лесом, не лучше ли свернуть в луга и сделать привал у реки.

Он крепко сжимает в руках поводья и плавно качается в седле в такт быстрому бегу коня. У берега осаживает жеребца, ловко спрыгивает на землю. Отпускает лошадь, и Узелок, осторожно переступая ногами, спускается по ложбине к воде. Наклонив морду, пьет. Как красив этот вороной конь, как гордо изгибается его шея, как чутко трепещут ноздри, какой у него умный, все понимающий взгляд! Глядя, как радуется Узелок воде, он, не сдержавшись, решает нарушить запрет взрослых на тайное купание в реке. Быстро скидывает с себя одежду и осторожно заходит в прохладный поток. После дневного жара вода кажется ледяной. Нет, плавать он не рискнет, лишь постоит немного рядом с лошадью, поглаживая ее по спине, окунется пару раз - и назад, на берег. Почему же такая холодная здесь вода? Должно быть, рядом бьют ключи...

Его сознание еще пребывает на границе между сном и явью. Откуда-то, с другого конца большого дома, доносятся звуки фортепиано. Мать? Нет. Она любит энергичную, бравурную музыку, а эта музыка изливается тихими волнами, словно из самых недр души. Должно быть, играет хозяйка дома, Елизавета Григорьевна. "Милый мальчик, да ты весь горишь!" Вчера, когда этот обеспокоенный голос донесся до него сквозь жаркое забытье, и он ощутил на своем пылающем лбу нежное прикосновение чьих-то пальцев, он не поверил, что их могла произнести мать, и с усилием разомкнул веки. Взгляд карих глаз Елизаветы Григорьевны был подобен этой музыке - будто изливался тихо плещущими волнами из глубин ее души. Такая доброта, такая ласка в ее взгляде, такое сочувствие к его беде! А Савва Иванович совсем другой - быстрый в движениях, расторопный. И не кто иной, как Савва Иванович впервые привел его к конюшне и познакомил с Узелком. Увидев хозяина, лошади засуетились в денниках, повытягивали вперед морды, позволяя гладить себя. Он восхищенно смотрел на молодого невысокого жеребчика, и Савва Иванович задорно спросил:

- Хорош, нравится?

От полноты чувств он ничего не ответил, только молча кивнул головой. Савва Иванович угадал его сокровенные мысли:

- Хочешь ездить на нем?

- А можно? - Интонацией голоса подросток выдал, что не вполне верит в серьезность предложенного.

- У нас, Антон, все можно, - с щедростью победителя, дарующего своему новому подданному желанный трофей, ответил Мамонтов и приказал конюху: - Приучи к Антону Узелка. Парень уже большой. Пора ему иметь свою лошадь.

И Валентин сразу и безоглядно поверил этому энергичному скуластому человеку - и тому, что он уже большой, и что ему пора иметь свою лошадь, и что зовут его отныне не маменькиным именем Тоша, а Антон - это звучит лучше, мужественнее, по-взрослому, как и подобает зваться человеку, у которого уже есть своя лошадь.

Как давно это было, когда они с матерью после долгой дороги наконец приехали в подмосковное Абрамцево, - месяц, два назад? Его почти сразу познакомили с мальчиками - с Сергеем, Андрюшей и пятилетним Севой. Старший, восьмилетний Сергей, стал его первым проводником по обширным владениям усадьбы. Здесь было что показать - подернутые ряской пруды, березовые рощи и липовые аллеи и, наконец, речку Ворю. На реке деревянная пристань, возле нее покачиваются на привязи три лодки - "Лебедь", "Рыбка" и "Кулебяка". В ответ на смущенный вопрос, что же значит третье слово, Сергей с улыбкой объяснил, что так называется очень вкусный пирог с капустой и яйцами и название дал лодке их папа: он любит кулебяки и мастер придумывать всякие забавные имена.

Только здесь, в Абрамцеве, началась для него настоящая жизнь, которой он так долго был лишен в детстве, - в мальчишеской компании, с веселыми шумными играми: они и разведчики, проползающие под носом у врагов, и казаки-разбойники, и бесстрашные индейцы. А потом, под руководством конюха Трофима, он учился ездить на Узелке и скоро приобрел в вороном жеребце самого верного, преданного друга. Вот только жаль, подвел их ватагу тайным купанием в родниковой воде. Кто же знал, что все так обернется и, простыв, он сляжет в постель? А теперь, может быть, и всем ребятам запрещено из-за него купаться в реке.

В комнате, где он лежал, послышались осторожные, на цыпочках, шаги, кто-то шепотом спросил: "Спит?" Валентин открыл глаза и увидел стоящих подле кровати Сережу и Андрея. В ответ на участливые взгляды сказал:

- Я не сплю, мне уже лучше.

И так приятно было услышать слова поддержки, произнесенные Сергеем твердо, по-мужски:

- Поправляйся, Антон, нам без тебя скучно.

Через несколько дней болезнь миновала, и Антон, как теперь, с легкой руки Саввы Ивановича, все в доме зовут Валентина Серова, вновь приобщен к веселой усадебной жизни.

По выходным, когда Савва Иванович свободен от московских дел, связанных со строительством в России железных дорог, случается самое интересное. Еще в пятницу в дом Мамонтовых вместе с хозяином дома прибывают гости. Среди них выделяется крупная фигура давнего друга Саввы Ивановича - хирурга Петра Антоновича Спиро. С большими залысинами на высоком лбу, с окладистой бородой и внимательным взглядом слегка прищуренных глаз, он в тот же вечер садится к роялю. Савва Иванович встает за его спиной, и оба начинают исполнять дуэтом итальянские арии. И этот домашний концерт уже предвещает детям, что на следующий день можно ожидать общего развлечения.

После завтрака хозяева и гости собираются в путь. Сергей, уже успевший разузнать кое-какие детали предстоящего отдыха, возбужденно говорит приятелю:

- Трофим экипажи готовит, и Узелок с Ястребом в поводу пойдут. Вот мы и покатаемся!

По примеру своих друзей Валентин давно уже носит вместо вычурного тирольского костюмчика, в котором приехал в Абрамцево, русскую рубашку навыпуск. На ногах - мягкие сапожки. В глазах мальчика, когда он присоединяется к вышедшей из дома толпе, светится азартное предвкушение встречи с рекой, полями, с ненаглядным Узелком. На реке их ожидает причаленный к берегу просторный плот. Он убран коврами, домовые слуги принесли и поставили на него корзины со снедью.

Кто это, всматривается Валентин, так галантно придерживая под руку, сопровождает к берегу его мать? Мужчина первым ступает на плот, протягивает ей руку, ободряюще говорит: "Смелее, Валентина Семеновна!" Да это же репетитор Сережи и Андрея Мамонтовых - Василий Иванович Немчинов. Он немного сутулится, широко улыбается спутнице, и мать с удовольствием принимает знаки его внимания. Уже второй раз мальчик видит их вместе. Что ж, у него здесь своя жизнь, и у матери должно быть что-то свое, что доставляет ей радость, - как общество того близорукого, в очках гувернера. Не потому ли мать в последние дни заметно оживилась?

Вслед за Сергеем Валентин резво прыгает с берега на плот, и вот все в сборе, и, упершись шестами в дно, Савва Иванович и Спиро дружно отталкиваются от берега. Течение подхватывает плот и медленно несет вниз по реке.

Мальчики легли на устилающий бревна ковер, с краю плота, и пристально всматриваются в прозрачную воду. Можно видеть быстро снующих рыбок, окутанный водорослями ствол затонувшего дерева, испуганно прыгающих в воду лягушек.

А река уже выходит из тенистых берегов. Путешественники приближаются к тому месту, где две недели назад Валентин отважился на тайное купание в реке, и, склонившись к другу, он шепчет ему на ухо:

- Вот здесь. Ох и вода тут - прямо ледяная!

Сергей опускает руку в воду и согласно говорит:

- Да, очень холодная. И что тебя занесло сюда? Спросил бы меня, я бы показал место получше.

- Тоша, хочешь яблоко? - слышит он голос матери. Приподнявшись, берет яблоко из ее рук, передает второе Сергею. Никак она не привыкнет, что его зовут теперь Антон, и по-прежнему смущает перед друзьями давно забытым "Тошей".

Спиро запевает итальянскую песню, и Савва Иванович надтреснутым баском подхватывает ее. А затем компания, по настоянию Елизаветы Григорьевны, меняет репертуар на русские песни.

Место привала выбрано на цветущем лугу. Там поджидают экипажи для дальнейшей прогулки и две верховые лошади - Ястреб и Узелок. Подсаженный в седло сильными руками Саввы Ивановича, Валентин берет в руки поводья и понукает коня:

- Вперед, Узелок, вперед!

- Антон и Сережа, - слышен предостерегающий голос Елизаветы Григорьевны, - придерживайте коней и следуйте рядом с нами.

Он мчался бы так целый день, и жаль, что на горизонте уже отливают синевой купола Троице-Сергиевой лавры. Но предстоит еще путь верхом назад, и от этой мысли у Валентина сладко замирает сердце. В Париже он и представить не мог, что таким славным будет это лето в России. Где уж тут заниматься рисованием! Прощальные заветы Ильи Ефимовича накрепко забыты. Оказывается, в жизни есть дела куда более увлекательные, чем упражнения в рисовании и акварели.

Обед устроен на опушке, под сенью дубков. А потом опять в путь. У стен лавры толпятся богомольцы, снуют монахи в черных, до пят, одеяниях. В храме людно. Задушевно поет хор. В пронизанном солнцем воздухе вьется дым от лампад и свечей.

Нет, в такой чудный день лучше быть на природе, и Валентин с облегчением покидает прохладный сумрак церковных стен, вновь усаживается на терпеливо ждущего Узелка. Что же может быть лучше полной слитности твоего тела с телом послушного жеребца, ровно скачущего меж полей и лесов!

- Мама, - с надеждой спрашивает он вечером, когда поход завершен и они идут к дому, - а мы всегда будем жить вместе с Саввой Ивановичем и Елизаветой Григорьевной?

У матери свои причины для прекрасного настроения: сегодня Василий Иванович наконец признался ей в своих чувствах. И его, кажется, не пугает разница в возрасте, что он на пять лет моложе. Как упоительно вновь сознавать себя любящей и любимой женщиной!

- Нет, - стараясь смягчить слова, которые, как она догадывается, могут огорчить сына, отвечает Валентина Семеновна, - мы пробудем здесь только до осени. Тебе надо учиться в школе. Осенью мы уедем в Петербург.

Лучше бы он ни о чем не спрашивал. Слишком грустно думать, что скоро все это кончится.

Готовясь к возвращению в Россию, Илья Ефимович Репин все более склонялся к мысли, что живописец национального склада, каким он считал себя, может создать что-то действительно стоящее только на своей родине. В этом его убедила и отрицательная оценка написанных в Париже "Кафе" и "Садко" со стороны авторитетных критиков - Стасова и Крамского. Тем сильнее было желание доказать своим творчеством, что рано ставить на нем крест и что он способен, черпая вдохновение из народной жизни, вновь добиться той мощи ее выражения, которая когда-то далась ему в "Бурлаках".

Жизнь в столицах, будь то Петербург или Москва, как представлялось Репину, едва ли поможет осуществлению его планов. Его тянуло в глубинку, и совершенно естественно возникло желание обосноваться на Харьковщине, в городке Чугуеве, где прошли детские и юношеские годы.

Пребывание за границей обострило внимание к особенностям национального уклада России и чисто русским типам. Само собой возникли вопросы: что более всего волнует сейчас общество, какой может быть сюжет, отражающий злобу дня? Может быть, это война на Балканах, затронувшая почти каждую семью и возбудившая в обществе настроения славянской взаимопомощи?

И все же настоящие творческие победы ждали его не в образах вернувшихся с войны солдат. Встретившись как-то со своим крестным отцом, золотых дел мастером Радовым, Репин был поражен, насколько колоритен этот человек с седой бородой и густыми, вразлет, темными бровями, как углублен в себя и насторожен его взгляд. Так вот же он, типаж, который ему нужен! Через несколько сеансов Репин мог поздравить себя с явной удачей. Будто само собой явилось и название картины - "Мужик с дурным взглядом". Но Илья Ефимович чаще видел вокруг других мужичков - забитых судьбой, запуганных, с глазами, в которых отражалась вся беспросветность их жизни. Одного из них он и запечатлел на полотне, назвав "Мужичок из робких". Вновь получилась вещь, на которой не стыдно было расписаться - "И. Репин".

На церковной службе в чугуевском соборе он как-то засмотрелся на колоритную фигуру протодиакона, обладавшего могучей, трубной глоткой, с пропитым багровым лицом, налитыми кровью глазами, с раздавшимся дородным телом. От всего его облика исходила прямо-таки корневая мощь, и Илья Ефимович, не мешкая, уговорил протодиакона попозировать для задуманной картины крестного хода в дубовом лесу. Он написал портрет в трех резко контрастирующих тональностях - черное одеяние слуги церкви и его белая окладистая борода оттенялись красным, как пожар, фоном. Закончив картину, Репин испытал редкое для него чувство полного удовлетворения от сделанного. Если еще ценится классический реализм в традициях лучших европейских мастеров прошлого, то он работал не напрасно. Его "Протодиакона" не забудешь. Этот человек и во сне будет преследовать тебя тяжелым, будто колдовским взглядом.

Что ж, Чугуев оплодотворил его новыми замыслами и свершениями, но с некоторых пор Репин начал подумывать о переезде в Москву. Там богатая художественная жизнь, там собирался обосноваться Поленов. Да и давнее предложение Мамонтова не дает покоя - Савва Иванович уверял, что лучше его Абрамцева в мире места нет.

Осенью следующего года Илья Ефимович переехал с семьей в Москву и снял квартиру в Хамовниках. А летом смог наконец воспользоваться гостеприимством хозяина усадьбы Абрамцево Саввы Ивановича Мамонтова. Что и говорить, для творческой работы это живописное местечко казалось почти идеальным. Семье Репиных был предоставлен отдельный, затерянный в лесочке дом, называвшийся, по смешному прозвищу, данному ему Верушкой, трехгодовалой дочуркой Мамонтовых, "Яшкиным".

И вновь закипела работа - Репин с увлечением писал и окрестные пейзажи, и портрет хозяина усадьбы, и полевые цветы. Особенно был доволен портретом дочери Веры на зеленой лесной опушке, в белом платьице и шляпке, с букетом цветов в руке. От этой пронизанной солнцем работы словно исходила выраженная в ней радость жизни.

Бродя с мольбертом по окрестным селам, Илья Ефимович взял на заметку колоритный дом зажиточного крестьянина Матвея Рахмановского. Внутренний двор крестьянской усадьбы идеально подходил для задуманной картины "Проводы новобранца", и, пока творческий пыл не остыл, Репин начал набрасывать эскизы.

Так прошло лето, и, может быть, самым ярким его событием стал визит в Абрамцево приехавшего погостить в Россию Ивана Сергеевича Тургенева. Писатель был встречен Мамонтовым с почти царскими почестями, как один из столпов русской интеллигенции. Посещение старинного дворянского гнезда настроило Тургенева на элегический лад, он вспоминал о прошлых поездках сюда - в те времена, когда усадьбой владел Сергей Тимофеевич Аксаков и здесь гостили Гоголь, Щепкин, Хомяков...

- Вам, Савва Иванович, - добродушно улыбаясь в седую бороду, говорил Тургенев, - придется подумать, как сохранить и умножить сложившиеся при вашем предшественнике духовные традиции.

- Думаю о том, - серьезно ответил Мамонтов, - крепко, Иван Сергеевич, думаю. Вот и Илью Ефимовича на подмогу позвал. Скоро и Василия Дмитриевича Поленова заманю. И Антокольский обещает заглядывать. Очень порадовал он меня успехом своего "Христа" на Всемирной выставке в Париже.

- "Христос" действительно замечателен, - подтвердил Тургенев. - В его успехе, - лукаво улыбнулся он, - и ваша, Савва Иванович, заслуга есть.

- Да уж что там, - смущенно отмахнулся Мамонтов. Но сам испытывал внутреннюю гордость оттого, что, субсидировав работу Антокольского над статуей "Христос перед судом народа", не ошибся в своих надеждах: работа Антокольского получила высшую награду, а автор удостоился за нее ордена Почетного легиона. Вера в Антокольского, подкрепленная щедрой оплатой за вдохновенный труд, его не подвела.

Прохладным октябрьским днем в доме Репиных неожиданно появился Серов. В шинели гимназиста, он заметно повзрослел, вытянулся. В Париже для него был обычен хмурый взгляд исподлобья, но сейчас глаза юноши сияли нескрываемой радостью.

- Вот так сюрприз! - и сам обрадованный этой встречей, вскричал Репин и тут же позвал жену: - Верочка, ты посмотри, кто к нам пришел!

Находясь в Абрамцеве, Илья Ефимович уже кое-что слышал от Саввы Ивановича и Елизаветы Григорьевны о том, как года три назад у них гостила Валентина Семеновна с сыном. Насколько ему было известно, Серова вскоре вновь вышла замуж за бывшего репетитора детей Мамонтовых, врача по профессии, Немчинова. Прослышав о готовящемся отъезде Валентины Семеновны в Киев, к мужу, Илья Ефимович рекомендовал ей отдать талантливого мальчика в недавно организованную на средства любителя искусств сахарозаводчика Терещенко киевскую рисовальную школу, которой руководил товарищ Репина по Академии художеств живописец Николай Иванович Мурашко. Как-то прошли для Серовых эти годы?

Был тут же вскипячен самовар, гостя усадили за стол, и начались расспросы: давно ли приехали из Киева, понравилась ли жизнь там, посещал ли он школу Мурашко?

- Так вы, Антон, вернулись в Москву втроем? - уточнил Илья Ефимович. У Мамонтовых он уже привык к тому, что в разговорах о Серовой Савва Иванович неизменно именовал ее сына Антоном.

- Да, - потупив голову, подтвердил подросток, - с мамой и моим маленьким братом.

Илья Ефимович молча переглянулся с женой.

- А где же твой отчим?

- Он остался там. - У Серова появился знакомый по Парижу диковатый взгляд исподлобья. - Мама сказала, что ему нельзя в Москву: полиция не разрешает.

Пользуясь тем, что Антон уткнулся лицом в чашку, Репин вновь бросил на жену многозначительный взгляд. Похоже, никак не удается Валентине Семеновне семейная жизнь. А теперь забот прибавилось - еще и малыш на руках. И снова она без мужа.

- А как занятия у Николая Ивановича Мурашко, посещал?

- Посещал, - кивнул головой подросток и в своей обычной немногословной манере говорить, опуская ненужные, по его мнению, подробности, добавил: - С вами было лучше. - Почти тут же с надеждой спросил: - А мне можно будет опять ходить к вам на уроки?

Торопясь ободрить подростка, явно переживавшего непростые семейные проблемы, Репин бодро ответил:

- Разумеется, Антон. Непременно приходи. Будем учиться дальше. А пройдет зима - поедем вместе в Абрамцево. Ты ведь уже бывал там с мамой. Тебе понравилось?

В сознании мальчика возник чудесный образ вороного жеребца, упоение скачкой по полям и рощам, донеслись услышанные когда-то, в полусонном забытье, участливые слова: "Милый мальчик..."

- Да, - сдержанно ответил он, - мне там понравилось.

- В нашем доме, Антон, - присоединилась к мужу Вера Алексеевна, - ты всегда будешь желанным гостем.

Жизнь в Москве не отличалась особым разнообразием. До обеда - уроки в гимназии. Затем домой, и там, под хныканье неугомонного братишки и трели на фортепиано матери, взявшейся за сочинение оперы, Валентин пытался выполнить не приносившие никакого удовольствия домашние задания. Единственной отдушиной, как некогда в Париже, были регулярные посещения семьи Репиных. По субботам рисовали, по воскресным дням занимались живописью.

С некоторых пор он открыл, что гимназические уроки можно сделать интереснее, если исподтишка, прикидываясь, будто поглощен объяснением преподавателя, набрасывать в это время забавный рисунок. Сначала он тренировал руку на одноклассниках, а позже, когда опыты его были весело одобрены сверстниками, рискнул покуситься и на портреты учителей. И не так уж это сложно: стоит лишь отыскать в физиономии или в жестах избранной жертвы характерную черту и комически преувеличить ее, сохранив в остальном портретное сходство. У того длинноват нос - сделаем его в полтора раза длиннее. У другого печальные глаза - пусть из них текут слезы. В лице этой дамы что-то ангельское - изобразим на ее спине крылышки.

Один особенно удавшийся рисунок он отважился показать Репину. Учитель посмеялся и объяснил, что это особый жанр, называется шарж. Когда же поинтересовался, кто послужил оригиналом, и услышал, что преподаватель латыни, мягко пожурил своего подопечного:

- Если попадешься, Антон, тебе несдобровать. Ты сам прекрасно знаешь. И имей в виду: легко перейти границу смешного и обидеть человека. Смех должен быть легким, беззлобным, чтобы и самому герою твоего шаржа стало смешно.

Той же зимой Валентин обнаружил в себе еще одну страсть - наблюдать и изучать повадки зверей и птиц. Прогулки в зоопарк стали его излюбленным отдыхом. Просто поразительно, как часто животные и пернатые напоминают людей. Страус вышагивает с важностью богатого купца. Петухи уморительны франтоватым гонором. В глазах льва - чувство собственного достоинства. В глазах волков - скрытая злоба. Обезьяны же почесываются с таким видом, словно делают самое серьезное дело на свете. Он старался запомнить многоголосую симфонию этого царства: резкие крики обезьян, монотонное икание осла, оттенки и модуляции петушиного пения.

Однажды, не застав Илью Ефимовича дома в отведенный для совместных занятий день, он решил повеселить детвору. Сначала нахохлился, как петух, и стал мелкими шажками, угрожающе клокоча, приближаться к ним, словно вызывал соперника на жестокий бой. Потом встал как китайский истукан и, исподлобья печально глядя на детей, страдальчески заикал по-ишачьи, одновременно покачивая склоненной головой. Войдя в раж, подрыгал ножкой и радостно заржал лошадью. Видя, что детям нравится эта игра, изобразил грозное, как нарастающий раскат грома, рыканье льва. Восхищенно наблюдавшие за ним девочки и даже малыш Юра зашлись от звонкого смеха. Необычный концерт привлек в детскую хозяйку дома. Смущенный ее появлением, "артист" замолчал, а Вера Алексеевна с улыбкой сказала:

- Да ты, Антон, настоящий комик!

Матери демонстрировать свои таланты он не стал. Довольно с него домашних выговоров за плохое прилежание в школе и гневной демонстрации рисунков-шаржей, конфискованных, несмотря на предосторожности, учителями. К тому же то, что способны оценить дети, не всегда доступно пониманию взрослых.

Между тем Илья Ефимович вовсю трудился в своей мастерской над полотном "Царевна Софья", изображавшим заточенную в монастырь в связи с бунтом стрельцов непримиримую в своих убеждениях сестру Петра Великого. Волевое лицо Серовой, с твердыми, почти мужскими скулами, с горящим взглядом, как нельзя более отвечало задуманному образу.

- Представьте, Валентина Семеновна, - говорил Илья Ефимович, - что вы в тюрьме, вас убеждают отречься от своих взглядов, но вы не уступаете, вы верите в свою правоту.

- Мне это даже представлять не надо, - гордо ответила Валентина Семеновна. - От своих убеждений я не отступлюсь даже под угрозой пыток! - И она выразительно посмотрела на присутствовавшего при сеансе сына, как бы призывая его следовать примеру матери.

Когда рисунок был завершен, Валентина Семеновна с интересом посмотрела на него:

- Мне кажется, я и в самом деле такая. А вы уверены, Илья Ефимович, что мое лицо подойдет для портрета царевны Софьи? Не слишком ли грубовато? Говорите прямо, не стесняйтесь: я ведь знаю, что не похожа на Афродиту.

- Уверен, что подойдет. И мне, право, приятно, Валентина Семеновна, что вы видите себя такой, какая вы есть, и не желаете быть лучше. В женщинах это встречается редко.

- Поздравляю, Илья Ефимович, - с иронией ответила Серова. - Наконец-то вы заметили, что я редкая женщина.

- В нашем деле, - прохаживаясь по мастерской, увлеченно продолжал Репин, - случается, что невольно открываешь в своей модели черты, которые портретируемый хотел бы скрыть от других. Правда не всем нравится. Многие дамы, да и мужчины тоже, предпочитают, чтобы их писали такими, какими они сами хотели бы себя видеть. И в этом очень серьезная проблема нашего ремесла. Разумеется, всегда найдутся мазилы, готовые во всем потрафить заказчику. Но уважающий себя мастер на компромисс не пойдет. Он будет писать так, как считает нужным, как видит свою модель. Тут, как я понимаю, и есть различие между подлинным художником и беспринципным мазилой.

Репин сделал паузу и пристально посмотрел на внимательно слушавшего его Валентина Серова.

- И тебе, Антон, если ты всерьез решил посвятить себя живописи, тоже полезно знать об этом. Я вспоминаю, - продолжал он, - как Иван Николаевич Крамской отозвался однажды об одном моем портрете, который запомнился ему на Выставке передвижников. Признаться, я не считал эту акварель особенно удачной. Там были и другие мои работы, которые я считал более интересными, - портрет Стасова, монаха в пустыне. А он обратил внимание именно на эту вещь и написал мне в Париж замечательное письмо, призывая навсегда сохранить в моем искусстве правду жизни. Он увидел в том женском портрете характер, обнаженный до последнего предела: ее рот подобен рту змеи, глаза на первый взгляд будто ласковые, но необычайно страстные. Во всем облике - губительное кокетство. Он считал, что такой портрет служит беспощадным обличением модели, потому что изображена женщина крайне практичная, с самыми порочными наклонностями, способная довести поклонника до виселицы, до смертельной дуэли, до грабежа, способная мучить его, не дав ему в жизни ни одной счастливой минуты. Я был ошеломлен. Я лишь пытался правдиво запечатлеть ее образ и не мог столь глубоко заглянуть в ее душу. А он разглядел все это и объяснил мне. И как изумил меня его отзыв! Кто же вернее может оценить нас, если не проницательный собрат художник?

- Слушай, Тоша, и мотай на ус, - нравоучительно сказала Валентина Семеновна, но сын почувствовал лишь неловкость от ее банальной реплики. Неужели она не понимает, какой исключительный пример привел сейчас учитель? Ведь тут раскрывается одна из тайн искусства, о которой он и не подозревал.

Той весной пробуждение природы в подмосковном Абрамцеве было особенно бурным. В марте снег стал подтаивать, проседать. С крыш особняка свесились голубовато сверкающие сосульки. К полудню, когда солнце припекало сильнее, в заливистый гомон воробьев и синичек вплеталась звонкая музыка капели.

В начале апреля лед на Воре потрескался, и вскоре река неторопливо понесла его вниз по течению.

По установившейся годом ранее традиции семья Мамонтовых праздновала Христово воскресенье в своем загородном имении.

В убранном зеленью доме стоял запах зажженных свечей, набухавших в вазах с водой вербных почек.

Полая вода так переполнила реку, что богомольцы из соседних деревень не смогли перебраться на другой берег в храм села Ахтырки и, зная, что в усадьбе будут служить заутреню, пришли, с позволения хозяев, в просторный дом Мамонтовых. Смирившись с вынужденным столпотворением, Савва Иванович и Елизавета Григорьевна согласно решили в тот же день, что неплохо было бы построить на территории усадьбы домовую церковь: и сами будут ближе к Богу, и нужды крестьян в Божьем благословении удовлетворят.

В мае, откликнувшись на приглашение, к Мамонтовым начали подъезжать на лето гости. Первой прибыла в начале месяца Вера Алексеевна Репина с детьми. По их просьбе им был предоставлен уже знакомый "Яшкин дом". Сам же Илья Ефимович приехал несколько позже, и не один, а, к немалой радости всего семейства, и особенно сыновей Мамонтовых, с Валентином Серовым.

- Антоша! - тепло сказала ему Елизавета Григорьевна, и подросток вновь, как когда-то, испытал целительное действие ласкового взгляда ее участливых карих глаз. - Как ты вырос, окреп, как мы все рады опять видеть тебя!

Разве он так уж вырос? Сережа и Андрей помладше, а и то с ним сравнялись.

- Илья Ефимович говорит, что ты становишься настоящим художником.

- Мы и приехали сюда, чтобы поработать вместе, - деловито предупредил Репин.

- Но мои мальчики, - с мягкой настойчивостью ответила Елизавета Григорьевна, - имеют на Антона свои виды и полностью распоряжаться им, Илья Ефимович, вам не дадут.

В тот же день Валентин в сопровождении друзей побежал к конюшне. Узелок узнал его. Он приветливо замахал хвостом, доверчиво ткнулся мордой в ладони, позволяя нежно гладить его, и в предвкушении ожидающего его счастья вновь лихо прокатиться на вороном жеребце у мальчика радостно дрогнуло сердце.

Природа между тем, словно устыдившись слишком раннего пробуждения от зимней спячки, показала свой прихотливый норов. Май и июнь выдались прохладными, и Валентин был благодарен предусмотрительности Репина, посоветовавшего прихватить на всякий случай гимназическую шинель. В ней он и ходил на этюды с учителем: рисовали дома и крестьян в соседних селах, работников на полях и фермах.

Помимо любителя пения хирурга Спиро, в усадьбе появлялись и новые гости, большей частью художники. Валентину запомнился высокий, худой, с длинной, как у монаха, бородой Виктор Михайлович Васнецов. Он снимал дачу по соседству, в Ахтырке, и регулярно приходил со своим младшим братом Аполлинарием. Другой же гость, Василий Дмитриевич Поленов, был хорошо знаком подростку по встречам в Париже. Поленов сразу взял мальчишеское население Абрамцева под свою твердую руку: заставил их привести в порядок лодочный флот и приучил работать на веслах как настоящие матросы. Всем им, одетым в одинаковые матросские костюмчики с белыми отложными воротниками, стали привычны решительные команды капитана: "Налегай!", "Весла сушить!", "Табань правым!". Лодочные экскурсии по прудам сменились плаваниями по Воре. Ставили парус на самой быстроходной лодке и отправлялись за несколько верст к железнодорожной станции встречать по реке поезд, которым вечерами возвращался из Москвы Мамонтов.

По выходным дням Савва Иванович, как и раньше, устраивал пикники. Мужчины и подростки седлали лошадей и шумной, веселой кавалькадой наперегонки скакали по полям и рощам. Узелок легко нес на своей спине не отягощавшего его всадника, и Валентину приходилось осаживать жеребца, чтобы не опережать других. Что, как не эти конные прогулки, могло с большей яркостью воплотить в себе самую душу лета? Но Учитель нашел иное ее воплощение на полотне, изобразив в поэтичнейшей картине жену Веру в длинном, до пят, белом платье на изогнутом деревянном мостике посреди дубрав абрамцевского парка.

В августе Учитель и ученик устроили соревнование, кто лучше нарисует позировавшего им, сидя на диване, Савву Ивановича. Когда сеанс был окончен, Мамонтов тщательно изучил оба рисунка и высказал свой приговор:

- А у Антона-то, Илья Ефимович, пожалуй, лучше вышло, жизненнее, острее.

- Значит, не зря я с ним занимаюсь, - несколько смущенно ответил Репин. Он и сам в душе признавал: у ученика вышло лучше. Деловито посоветовал: - Что ж, Антон, распишись и дату поставь.

Первый день сентября совпал в Абрамцеве с семейным праздником - днем рождения Елизаветы Григорьевны. Вечером в приусадебном парке собрались мальчики и девочки из руководимой ею деревенской школы. На поляне горел костер. Кто-то поднес зажженную лучину, и в руках Мамонтовой вспыхнул просмоленный факел. Подняв его перед собой, Елизавета Григорьевна торжественно провозгласила: "Пусть вечно светит вам в жизни, дорогие мои дети, неугасимый огонь знаний!" - и медленно двинулась с факелом вперед, навстречу расступавшемуся перед его отблесками мраку ночи. Завороженные ею ребятишки дружно пошли за наставницей, словно она вела их в загадочно прекрасный мир.

Вместе с родными и близкими Елизаветы Григорьевны Серов с расширенными от возбуждения глазами наблюдал за этой картиной. Кто же она: фея, сошедшая со страниц волшебной сказки? Он впервые поймал себя на странной, показавшейся ему запретной мысли: эта женщина с таким большим, открытым для любви сердцем стала ему ближе, чем мать.

У каменного моста обычное оживление, и Валентин спустился вниз и вышел на лед. Здесь холоднее, по заснеженной реке

тянет ветер, и он плотно запахнул форменную шинель, которую носил из-за отсутствия зимнего пальто. С учебой покончено. Произошло, как не раз с оправданной тревогой предупреждала мать, то, что и должно было произойти: за пропуски занятий, неуспеваемость он отчислен из гимназии. Ну и пусть!

Конфликт с матерью на почве учебы еще больше отдалил их друг от друга. Для него лишь лучше, что теперь он живет в семье Учителя и может почти все время посвящать работе в мастерской. Но мать, которую угнетает мысль, что сын так и останется неучем, - заставила его посещать в городе частные уроки. Впрочем, и в этом есть свои преимущества. По пути всегда встретишь что-то любопытное. Хоть этих мужиков в длинных овчинных тулупах, приехавших на реку за льдом.

Валентин присел на деревянный ящик, забытый, должно быть, любителем зимней рыбалки, и достал из сумки альбом и карандаш. Положив альбом на колени, начал зарисовывать с лихим уханьем коловших лед мужиков и стоящие возле лунок подводы с терпеливо ждущими лошадьми. Легкий пар поднимался от их разгоряченных тел. Одну подводу нагрузили, возница дернул за уздцы, боком присел на передок телеги. Мотнув мордой, лошадь, неторопливо перебирая ногами, пошла по дороге в гору.

Как все-таки уныла жизнь в Москве по сравнению с жизнью в Абрамцеве. Особенно зимой, в такой сумрачный, промозглый день. Люди выглядят озлобленными - то ли на погоду, то ли на свою судьбу. И к чему грязно ругаться, вымещать свою злость на невинных животных? - вон с каким остервенением ямщик хлестнул кнутом запнувшуюся на полдороге лошадь. Да разве она виновата, что подъем крутой и ей тяжело?

И каким печальным было лицо встреченной на улице бедно одетой девушки! Что у нее за горе? Лишили места прислуги, неприятности в семье? В этом огромном городе жизнь слишком часто демонстрировала свои кричащие контрасты. Богат и уютен, как и загородное имение, московский дом Мамонтовых, куда он заходит иной раз вместе с Репиным, дома других московских богачей. Они живут так, словно тягот жизни для них не существует. А другие, и их большинство, живут совсем иначе и иной раз вымещают ненависть к жизни на бессловесной скотине. Впрочем, есть еще высокий мир искусства, воплощенной в творчестве красоты. Этот мир как бы парил над другими, даря людям радость. И если он будет достаточно упорен, то и сам сможет войти в этот круг вдохновенных творцов, каким был его отец, каким является Учитель.

А пока... Валентин согрел пальцы дыханием и вновь взялся за карандаш. Кажется, он все же сумел запечатлеть выражение извечной тоски в глазах понуро стоящей лошади. Как она не похожа на его холеного любимца, мамонтовского Узелка!

Весной Илья Ефимович Репин решил наконец-то осуществить свою мечту - побывать в местах, где когда-то располагались селения и крепости Запорожской Сечи. Два года назад, в Абрамцеве, ему довелось услышать в мужской компании, как один из гостей Мамонтова, историк Николай Иванович Костомаров, читал имевшуюся у него копию письма турецкого султана Махмута IV запорожским казакам и издевательски веселое ответное послание запорожцев. Дерзкая казачья отповедь так восхитила Репина духом свободолюбивой вольницы и метким народным словом, что он в тот же день набросал карандашный рисунок сгрудившихся вокруг стола запорожцев, сообща обсуждающих, как бы еще позабористее отбрить самоуверенного турка, "брата солнца и луны", "внука и наместника Божия", "необыкновенного, никем не победимого рыцаря", имевшего наглость предложить запорожцам добровольно сдаться ему без всякого сопротивления. Да в таком сюжете - весь народ запорожский с его идеалами равенства, братства, гордого презрения к угрозам и посулам врага!

Как всегда, отвлекали более срочные работы, но в мае, детально обсудив маршрут путешествия, Репин двинулся в путь. Пятнадцатилетний Валентин Серов с энтузиазмом поддержал предложение наставника составить ему компанию. Маршрут был продуман при содействии Костомарова - через Одессу и Чернигов, где в домах известных коллекционеров украинской старины можно было изучить оружие и предметы быта запорожцев, к берегам Днепра, за знаменитые пороги, к острову Хортица, былой столице Запорожской Сечи.

И вот уже четвертые сутки они живут на легендарном острове и исследуют его окрестности. Ночевали в доме немецкого колониста, чьи предки обосновались здесь еще в конце восемнадцатого века, а в эту ночь, перебравшись подальше, на северную сторону острова, решили провести как истинные странники - близ костра, в наскоро сооруженном шалаше.

Валентин подкинул в огонь сухую корягу, и сноп искр из потревоженного костра взвился в небо. Дувший с верховьев ветер относил искры к реке. Днепр здесь сдавили с обоих берегов гранитные скалы, и отсюда, с площадки, поросшей мхом и молочаем, слышен грозный рев реки, бьющейся в близких порогах. Картина, которую они увидели днем, поразила обоих своей суровой величественностью. Там, выше по течению, река пробила свой путь мимо вставших посреди ее русла камней. Волны нахлестывали друг на друга, в клокочущих валах открывались стремительно крутящиеся воронки, готовые поглотить и плот, и дерево, и неосторожного гребца. Жутко становилось при виде дикого разгула стихии. Отважным должно быть сердце путника, кто дерзнет бросить вызов реке. Легка здесь добыча воинов, поджидающих у скал врага.

- Знали же запорожские "лыцари", где строить укрепления! - задумчиво глядя на огонь, сказал Репин. Теперь он ясно сознавал, как много дало ему пребывание на земле Сечи. Казалось, сам буйный нрав днепровских порогов вскормил своей неукротимой мощью поселившихся на этих берегах казаков. Ни виденные ими остатки земляных укреплений, ни рассказы встреченных в прибрежных деревнях жителей не могли служить более надежной путеводной нитью в далекое и славное прошлое.

Валентин осторожно пошуровал угли и, подцепив ножом, вытащил несколько испеченных на костре картофелин.

- Угощайтесь, Илья Ефимович, - предложил он, - запорожцы небось тоже не брезговали.

- Может, и так, Антон, - согласился Репин, подвигая к себе картофелины, - да в их кошах все ж иная пища почиталась - знатная рыбка днепровская да бараньи туши, изжаренные на вертелах. Этим великим бражникам на картофеле прожить слабовато было бы.

- А верите ли вы, Илья Ефимович, рассказам, что слышали мы тут, - о затопленных кораблях запорожцев, будто бы всплывающих по большой воде? Да о находках сабель и кинжалов старинных? Может, придумывают?

- Нет, - убежденно сказал Репин, - зачем выдумывать, правду говорят. Уверен, здесь столько еще скрытых сокровищ хранится! Для археологов места эти - истинный клад. Было бы у нас время - и мы бы покопались. Да нам с тобой, Антон, того и не надо. Мы и так неплохо поработали. Вон как славно у тебя запорожец, осаживающий коня, получился! Да почему ж, скажи, не мог он так же осаживать свою лошадь и двести, и триста лет назад? Когда в такую старину заглядываешь, всякая мелочь в дело пойдет - и вышивка на рубахе, и ухмылка на лице, и бандура за спиной. Даже старый сапог и тот пригодится, да еще и призадумаешься о временах, когда его лихой запорожец на ногу натягивал: а мог бы этот сапог отсюда, от Хортицы, до Крымского ханства, скажем, дойти или б поизносился на полдороге?

Юноша, уловив намек на известный пассаж из "Мертвых душ", подыграл Репину и деловито, чуть пародируя мужицкий говор, ответил:

- До Бахчисарая, может, и не дошел бы, а до Перекопа должен был дойти.

Спина стала застывать, и Валентин уселся, отвернувшись от костра. Снизу, от темной воды, доносились голоса приставших на ночь к берегу плотовщиков. Вспыхивали огни - там тоже разводили костры. Стрекотавшие перед заходом солнца кузнечики замолкли, ночь сморила и их. Только воды реки, сталкиваясь с каменными преградами, продолжали шумно изливать на мир свою ярость.

Двое у костра осторожно тянули из кружек обжигающий чай, молчали, завороженные дивной летней ночью.

- Вот так же, помню, - элегически сказал Репин, - сидели как-то с художником Васильевым на Волге, у костра бурлаков. И тоже было предчувствие, что даром эти дни и ночи не пройдут. И выйдет в конце концов из всех этих впечатлений что-то действительно серьезное, стоящее. Природа - она по-своему вдохновляет!

Серов молчал. Тут ведь и без слов все ясно. Как он был благодарен Учителю за эту поездку!

- Вы бы отдохнули, Илья Ефимович, - тепло сказал он.

- А ты?

- А я пока посижу. Когда еще доведется - у костра да вблизи порогов...

- Сторожить, что ли, будешь, вообразив себя дозорным?

- Да хоть бы и так. А спать, право, не хочу.

- Как знаешь, - поднимаясь, сказал Репин. Сегодня они рисовали мало, и все же у Репина было ощущение, что посвященный созерцанию день стал одним из важнейших в их путешествии.

- Вот, посмотрите, Валентина Семеновна, на работу сына. - Тон Репина был намеренно бесстрастным, маскировавшим его эмоции. Он протянул Серовой карандашный эскиз, и она с любопытством уставилась на него.

Необычная модель, подумала она о рисунке: у этого парня странный, словно ушедший в себя взгляд, и чувствуется, что он очень много всего повидал в своей еще молодой жизни. Характер незаурядный, сильный, только куда направятся эти внутренние силы? По обличию-то видно - из совсем простых, из крестьян, мастеровых, а может, и из тех убогих, каких встречаешь у храмов с протянутой рукой. И все же в лице натурщика было что-то неприятное, и она сдержанно сказала:

- Не понимаю, что вас здесь привлекло. Если хотите знать мое мнение, у Тоши бывали вещи получше - хоть тот портрет Мамонтова, когда, помните, вы рисовали его вдвоем.

- А по-моему, замечательная работа, - твердо высказал свое мнение Репин. - На моей памяти Антон не делал рисунка лучше.

- Вы пользуетесь случаем показать мне, что я ничего не смыслю в вашем ремесле? - наступательно вопросила Серова.

- Не горячитесь, Валентина Семеновна, я всегда уважал ваше мнение, но, согласитесь, и мое кое-чего стоит.

- Где вы откопали этого типа?

- Я встретил его - он горбун - в толпе богомольцев у Хотькова монастыря. Хочу использовать для своего "Крестного хода". Он так характерен, что я пригласил его позировать в моей мастерской. Антон, как обычно, стал делать то же, что и я, но по-своему. И должен вам заявить, Валентина Семеновна, после этого рисунка вашего сына я вижу, что он взял от меня все, что я мог ему дать. Теперь ему нужны более опытные педагоги. Такие, как Павел Петрович Чистяков в Академии художеств. У него учились Суриков, Васнецов, мы с Поленовым. Его система доступна не каждому, но уж тот, кто ее усвоит, будет благодарен по гроб жизни. Антон упорен, у него должно получиться.

- Кто же его возьмет сейчас? - с сомнением сказала Серова. - Молод еще, и шестнадцати нет.

- Он может быть принят вольнослушателем, а через пару лет, когда сдаст экзамен, будет зачислен полноправным студентом. Первый шаг уже сделан, - снизив голос, вкрадчиво сказал Репин: он не был уверен, что его следующие слова не вызовут у Серовой вспышки гнева. - На пути из Запорожья, когда мы прибыли в Киев, Антон написал заявление с просьбой зачислить его в Академию художеств. Мы отправили его письмом в Петербург.

- Даже не посоветовавшись со мной? - Серова грозно сверкнула очами.

Нет, все же недаром, подумал про себя Репин, он разглядел в матери Антона черты неукротимой царевны Софьи. А Валентина Семеновна страстно продолжала:

- Неужели лишь потому, что он живет в вашей, Илья Ефимович, семье и провел с вами лето и осень, Тоша должен теперь забыть, что у него есть мать, с которой тоже надо считаться?

- Помилуйте, Валентина Семеновна, - стараясь умилостивить ее, но не без чувства вины, ответил Репин, - об этом Антон всегда помнит. Так уж все сложилось, что мы не успели обсудить эту идею с вами до летнего вояжа. А откладывать еще на год было бы обидно: осенью последний срок для подачи заявлений. - И, стараясь склонить ее на свою сторону, Репин привел дополнительные аргументы: - Я готов подкрепить заявление Антона личным письмом секретарю Академии художеств, с которым у меня доверительные отношения. Я представлю Антона так, как он того заслуживает: что это юноша с исключительными способностями и ему стоит оказать любую помощь. И не кажется ли вам, Валентина Семеновна, что Антон уже взрослый парень и пора ему пожить самостоятельно, без какого-либо опекунства с вашей или моей стороны?

Валентина Семеновна прикусила губу. Не намекает ли Репин на то, что она злоупотребляет его терпением, переложив на наставника заботы по воспитанию сына? Если в словах художника и содержался скрытый упрек, то он справедлив: с двумя малыми детьми на руках ей действительно не до взрослого сына.

- А что же Тоша? - отрывисто спросила Серова. - Уже тяготится вашим обществом, рвется в Петербург?

- Он во всем доверяет мне, и если я говорю ему, что крылья выросли и пора отправляться в самостоятельный полет, он мне верит. Он и сам хочет этого.

- Я поговорю с сыном. И если все обстоит так, как вы говорите, не буду препятствовать ему поступить в Академию. В конце концов я мать и всегда стремилась создать Тоше такие условия, чтобы он ясно определил свою жизненную дорогу и шел по ней, не сворачивая ни вправо, ни влево. А попыток таких шатаний у него было более чем достаточно. Лишь мы двое, он и я, знаем, чего мне стоило привить ему целеустремленность! - с сознанием до конца выполненного материнского долга закончила Серова.

- Вы, Валентина Семеновна, воспитали достойного юношу, и, можете мне поверить, Антон высоко ценит вашу заботу о нем, - радуясь в душе, что сопротивление ее, кажется, сломлено, мягким, примирительным тоном сказал Репин.

Прежде чем покинуть мастерскую с царившим в ней артистическим беспорядком, отражавшим одновременную работу художника над несколькими темами, Валентина Семеновна вновь взяла в руки рисунок сына.

- А портрет, - искренне сказала она, - все же действительно хорош. С первого взгляда он показался мне слабее.