К новым горизонтам - Глава четвертая

Весной, в мае, и мрачная церковь монастыря Шапель, где вновь поселился Серов, казалось, повеселела. Слухи слухами, но хотелось самому убедиться, не преувеличен ли прошлогодний успех организованного Дягилевым "Русского сезона", сможет ли труппа удержаться на той же высоте.

В этом году Дягилев сначала показал спектакли в Берлине. В Париж возглавляемый им артистический караван прибыл несколько ранее Серова, и он поторопился тут же разыскать их в отеле близ здания "Гранд-Опера", где разместились соотечественники.

- Сережу найти даже не пытайся, - обняв приятеля, предупредил Левушка Бакст. - Он весь в мыле от забот. Ему сейчас не до тебя и не до меня.

- Да я и не претендую на его время, - ответил Серов. - Мне от вас многого не надо, а с билетами в "Опера" и ты, надеюсь, посодействуешь.

- Без билета не останешься, - уверил Бакст. - Хотя ажиотаж не меньший, чем в прошлом году. Почти все раскуплено наперед.

О приеме труппы в Берлине Бакст экспансивно выпалил:

- Все было превосходно! По немецким меркам даже бурно. Но ты же знаешь немцев. Они не столь открыты в изъявлении чувств, как французы, и туговато воспринимают новаторство. Ты не поверишь, они отдали предпочтение вполне традиционному "Карнавалу". А вот "Клеопатра" почему-то не разогрела их сердца. Эта вещь - для публики с темпераментом.

Через день Серов все же повстречал Сергея Павловича в выделенном труппе для репетиций Зеленом зале за сценой " Гранд - О пера ".

- Рад, что и ты здесь, - пожав ему руку, энергично сказал Дягилев. - В случае чего буду рассчитывать и на тебя.

- Само собой, - подтвердил свое согласие Серов и спросил: - Как настроение?

- Пока все идет без помех и сюрпризов. Надеюсь, что ситуация прояснится уже при первом представлении, когда покажем новинки - "Карнавал" и "Шехеразаду". В финале спектакля даем "Пир". Если уже в первый вечер мы не повторим прошлогодний триумф, это будет плохой знак. Но надеюсь, этого не случится.

И вот наступил день спектакля.

Серов не относил себя к завзятым театралам, хотя нередко посещал премьеры и в Москве, и в Петербурге, и в Германии. Но этот вечер в "Гранд-Опера" уже составом публики затмевал все, виденное им ранее. Казалось, здесь собрался не только парижский, но и европейский высший свет. В глазах рябило от роскоши дамских туалетов, блеска драгоценностей, сверкания обнаженных женских плеч. Возбужденный гул стоял в заполненном до предела зале. Очарованные год назад русским балетом, зрители, похоже, волновались не менее, чем артисты: не были ли они введены в заблуждение, загипнотизированы? Действительно ли эти русские так хороши? В репликах, которыми перекидывались друг с другом балетоманы, звучали имена Карсавиной, Фокина, Нижинского, Рубинштейн...

- Взгляни-ка на ту ложу, - привлек внимание Серова сидевший рядом Бакст. - Темноглазая красавица - наш верный друг и покровитель Мися Эдварде, польская аристократка. Это она в прошлом году, когда нам отказали в государственной субсидии, протянула руку помощи и спасла гастроли. Рядом - ее муж, известный предприниматель, владелец газеты "Матен". Безумно любит Мисю, усыпал ее бриллиантами. А кто, ты думаешь, вон тот худой старик в их ложе, одетый как подмастерье? Друг этого семейства, знаменитый Огюст Ренуар - вот так-то! Уж если он, больной, полупарализованный, захотел выбраться в "Опера", это о чем-то говорит!

С угасанием люстр шум в зале затих. Раскланялся с публикой появившийся у оркестровой ямы дирижер Черепнин. Взмахнул палочкой, и зазвучала увертюра шумановского "Карнавала" в оркестровке Римского-Корсакова.

Изящно-простая декорация Бакста - на огромной сцене не было ничего, кроме стоящих на фоне зеленого задника стильных диванов, какие были в моде в середине прошлого века, - как будто вызвала разочарование, но, едва начались танцы Арлекина и Коломбины в исполнении Нижинского и Карсавиной, по залу прошло волнение, раздались аплодисменты. Финальное вращение Нижинского - он был в черной полумаске и в костюме, украшенном разноцветными ромбами, - его медленное, как у исчерпавшего свою энергию раскрученного волчка, приседание на пол вызвало у знатоков взрыв восхищенного энтузиазма.

И все же пока Серов не понимал, как это зрелище может завладеть сердцами парижан. Конечно, это мило и очень искусно, но не более того. Такие пируэты, пожалуй, по силам и артистам других театров. Однако Дягилев все рассчитал верно: "Карнавал" служил как бы прелюдией. Основным зрелищем сегодня была "Шехеразада".

Первая часть симфонической поэмы Римского-Корсакова, на музыку которой был создан балет, исполнялась при опущенном занавесе, но, едва открылась сцена и зрители увидели горящую, как соцветие драгоценных камней, декорацию, загремел шквал аплодисментов. Сотворивший это декоративное чудо Лев Бакст довольно заерзал на своем кресле и польщенно огляделся по сторонам.

Изумрудного цвета драпировки резко оттенялись кроваво-красным цветом покрывавшего пол ковра. Те же зеленые и красные тона во множестве оттенков повторялись в изготовленных по рисункам Бакста костюмах одалисок и рабов, задумавших устроить любовную оргию в отсутствие уехавшего на охоту шаха Шахрияра. Замерший в ожидании увеселений гарем оживал, и действие развивалось стремительно, с неотвратимостью рока. Танцы одалисок словно возбуждали главных героев: жену шаха Зобеиду и ее возлюбленного - Золотого раба в исполнении Нижинского. Он кружился вокруг Зобеиды с грацией дикой кошки, с любовной жаждой распаленного жеребца. Высокая и гибкая Ида Рубинштейн вела партию Зобеиды томно и чувственно, то приближая к себе своего избранника, то отталкивая его, - так паук медленно подтягивает к себе уже безвольную жертву.

Но нежданно, в разгар оргии, появляется шах со своими воинами в синих плащах. Он ошеломлен представшей его глазам картиной. Гнев мгновенно переходит в жажду мщения, и начинается кровавая бойня. Как царственно спокойна Зобеида-Рубинштейн, когда по приказу шаха убивают ее возлюбленного и он в смертельной агонии, как червь, еще дергает руками и ногами и медленно замирает на полу. И с каким блеском провела танцовщица сцену, предшествующую собственной смерти! Не чувствуя ни вины, ни раскаяния, она равнодушно смотрит, как шах подходит к бездыханному телу Золотого раба и ногой брезгливо переворачивает его. Последняя дуэль взглядов Зобёиды и шаха - нет, она ни о чем не жалеет и не будет просить о пощаде. И тогда по знаку шаха евнух заносит над ней кинжал, и срезанным стеблем она падает к ногам своего властелина.

Мастерски выверенное действие балета завершилось при нарастающем громе оваций в каких-то двадцать минут. Заполнившая театр знать, артисты и художники не стыдились выразить восхищение. Серов крепко пожал руку Баксту, удостоверяя его победу. Левушка не только писал декорации и эскизы костюмов. Он приложил руку и к замыслу балета. Недаром в программе "Шехеразады" значилось: "Балет Бакста". Лев Самойлович сиял, крутился на месте, отвешивал кому-то благодарные поклоны.

Подспудно труппа верила в свою звезду. Недаром еще на репетиции "Шехеразады", когда артисты увидели декорацию Бакста, Дягилев публично обнял и расцеловал его, а танцоры стали качать художника на руках.

Окончание спектакля оправдало самые смелые надежды: овации не смолкали несколько минут, восхищенные поклонники кидали на сцену цветы и долго не отпускали артистов.

В последующие дни почти в любой из парижских газет можно было встретить хвалебные, а то и прямо восторженные отклики. Отдавалось должное художественной стороне зрелища, хореографии, мастерству солистов и кордебалета. Париж был вновь покорен русскими.

Находясь в Париже, Серов продолжал обдумывать сюжет картины о похищении Европы. Композиция почти созрела в голове: бурное море и плывущий через него могучий бык. В отдалении резвятся дельфины. Европа, в легком, до колен, платье, должна походить на греческую кору, каких они видели в афинском музее во время совместного с Бакстом путешествия по местам древней Эллады. Хотелось, чтобы и в живописном плане полотно было новаторским.

Встретившись как-то с художником Досекиным, снимавшим в Париже мастерскую, Серов обратил внимание на его натурщицу - стройную и темноглазую итальянку Беатрису. Ее внешность и фигура в чем-то отвечали задуманному образу Европы. Договорились о сеансах позирования, и вот рисунок уже готов. Серов изобразил ее обнаженной, стоящей на коленях, как должна, по его замыслу, стоять Европа на спине быка, легко опирающейся на опущенную вниз правую руку.

Дела художественные он продолжал чередовать с посещениями "Гранд-Опера". Русские балеты шли через день, и, благодаря тому, что наряду с новыми постановками Дягилев привез и прошлогодние, не только "Пир", но и "Клеопатру", "Сильфиды", представилась возможность посмотреть почти весь репертуар.

Однажды после спектакля Бакст познакомил его с Идой Рубинштейн, напомнив, что его друг знаменит и именно Серов сделал такую популярную год назад афишу русских балетов с портретом танцующей Анны Павловой. "Но Павловой здесь нет, - вкрадчиво добавил Бакст, - и теперь у него только одна богиня, и это ты, Ида", чем вогнал в краску смущенного репликой приятеля. Балерина поощрительно, сверху вниз, взглянула на представленного ей художника - в огромных, удлиненных гримом глазах словно еще горел неостывший жар любовных наслаждений, с такой пластикой воплощенных ею в "Клеопатре" и "Шехеразаде". Она царственным жестом протянула тонкую, согнутую в запястье руку, и Серов легко коснулся ее губами.

Балет о сладострастии и смерти в покоях гарема оставался гвоздем сезона, и газеты наперебой превозносили дивное мастерство его оформителя Бакста и обольстительность Рубинштейн в роли Зобеиды. Не попробовать ли написать ее? - задумался как-то Серов. Но, если уж браться за ее портрет, надо написать так, чтобы подчеркнуть нетрадиционность облика балерины, выступавшей в рискованном, на грани приличия, наряде, придуманном для нее Бакстом. А нужны ли вообще наряды для ее портрета? Вдруг вспомнилась "Олимпия" Эдуарда Мане, висящая теперь в Лувре. Не согласится ли Ида позировать обнаженной?

Об этом, задержавшись после очередного спектакля, когда артисты, переодевшись, собирались покидать театр, Серов сказал Баксту. Тот вздернул брови и, одобрив замысел, усмехнулся:

- Боишься, что откажется? Хочешь, чтобы я выступил посредником?

- Посодействуй, Левушка. Ты с ней ближе, чем я, - попросил Серов.

Бакст бросил взгляд на, казалось, неприступную для подобных подходов балерину. В длинном, до пят, платье, облегавшем ее высокую фигуру, она о чем-то беседовала с проникшим за кулисы поклонником-французом.

- Что ж, спросим ее, - задорно вздернув усы, пробормотал Бакст. - Но я уверен, что ради славы, ради того, чтобы быть запечатленной такой знаменитостью, как ты, Ида готова на все.

Он подошел к ней, и Рубинштейн, извинившись перед французом, отошла с Бакстом в сторону. Невозмутимо выслушав его, спокойно посмотрела на стоявшего поодаль Серова. Не сводя с художника испытующего взгляда, что-то ответила Баксту, и ее пухлый чувственный рот обозначил еле заметную улыбку.

- Все в порядке, - довольно сказал вернувшийся к Серову Бакст. - Я же говорил, что проблем не будет. Она согласна.

Работавшим вместе с ним в церкви Шапель Нине и Ивану Семеновичу Ефимовым Серов сообщил, что вскоре собирается писать здесь портрет Рубинштейн, очень для него важный и ответственный, и потому просит их ничем не выдавать своего присутствия, а еще лучше, если на время сеансов они будут исчезать куда-нибудь подальше.

Писать портрет обнаженной женщины, облачась в цивильный костюм и при галстуке, было бы довольно глупо. Для этой работы он приобрел в универсальном магазине грубую черную блузу. И заодно - толстую синюю скатерть. Ею накрыл сооруженный в церкви пьедестал, на котором должна была позировать Ида Рубинштейн.

В Париже Иду знали уже многие, особенно обосновавшиеся в Шапель художники, и когда она в сопровождении камеристки впервые появилась в монастырском дворе, из всех окон повысовывались выражавшие любопытство физиономии: восточная красота и чувственность создаваемых балериной образов стали в Париже легендой.

Как обычно, вначале Серов сделал несколько карандашных эскизов модели. Ида позировала, несмотря на прохладу в церкви, ни на что не жалуясь, с достойным уважения терпением. Солнце проникало внутрь через цветные витражи и, ненароком попадая на драгоценные камни, вправленные в кольца на ее тонких пальцах, вспыхивало ослепительными лучами. Царящая в церкви тишина настраивала художника и его модель на деловой и, пожалуй, возвышенный лад. Он не задавал пустых вопросов, да и она, сидя, скрестив ноги, на приготовленном для нее пьедестале, предпочитала молчать. Лишь однажды спросила:

- А вам часто приходилось писать женщин вот так, без одежды?

- Да, - сдержанно ответил Серов. - Но, - после короткой паузы добавил он, - это были этюды безымянных натурщиц, а теперь я бы хотел указать на портрете ваше имя. И вы, как я понял, не против?

- Я не против, - безразлично пожав плечами, ответила Рубинштейн.

Когда время сеанса заканчивалось, она звала ожидавшую ее камеристку и с ее помощью одевалась за установленной в церкви ширмой.

Как-то Рубинштейн сказала, что завтра в "Гранд-Опера" идет обновленная "Клеопатра" с ее участием.

- Вы придете?

- Непременно, - подтвердил Серов.

Театр вновь, как и все эти дни, был полон до отказа, и зрители не уставали аплодировать игравшей Клеопатру Рубинштейн - с момента ее эффектного появления на исписанных иероглифами носилках, напоминавших саркофаг, медленного выхода из них, закутанной, как мумия, в покрывала. Их поочередно разматывают прислужницы царицы, наконец оставляя госпожу в искусительном, почти прозрачном наряде. Теперь Серов понимал, что в "Шехеразаде" Дягилев, Фокин и другие создатели балета представили публике новую вариацию той же драмы о любви и смерти, какая с блеском и триумфом удалась им в поставленной ранее "Клеопатре".

Вопреки традициям, шедшим от Тициана, Рубенса и других великих мастеров, Серов решил написать обнаженное тело танцовщицы без всякого налета чувственности и намеренно очертил контуры ее худой фигуры резкими, угловатыми линиями. Образ ее, с головой, отягощенной пышным пучком черных волос, полуоткрытым, как кровавая рана, ртом и взглядом, в котором словно отразилась мечта о далеких веках, был необычен сам по себе.

Вскоре после показа первых спектаклей из Парижа неожиданно, ни с кем не простившись, исчез Александр Бенуа. Он даже не дождался премьеры оформленной им "Жизели". Все это выглядело странным. Впрочем, странным был и угрюмый вид Бенуа на фоне общей радости по поводу горячего приема публикой " Шехеразады".

- Что с Шурой, куда он исчез? - спросил при встрече с Дягилевым Серов.

- Приболел, - скупо бросил Дягилев. - Случайно поранил руку и укатил лечиться в Швейцарию, в Лугано.

Но Дягилев явно чего-то не договаривал.

- Мне показалось, он был угнетен в последние дни, - поделился своим наблюдением Серов.

- Возможно, и так. - Разговор был как будто неприятен Дягилеву, и его все же прорвало: - Но я слишком занят, чтобы выступать в роли няньки и лечить его хандру. Он предъявил мне претензии, почему в программе значится, что "Шехеразада" балет Бакста, почему забыли о нем.

- А он имел какие-то права на этот балет?

- Да в том-то вся и штука, что отнюдь не большие права, чем Бакст. Насколько я помню, впервые идею балета подал именно Бакст, но со свойственными ему завихрениями начал развивать замысел в ложном направлении. Тогда в дискуссию вмешался Шура и подкинул несколько плодотворных идей, которые мы учли. И разве Бенуа, а не Бакст сотворил поразительные декорации и костюмы, которые завоевали сердца парижан? На этом основании я и посчитал, что вклад Бакста в создание балета более значителен, и поставил на программе его имя. Шура же после премьеры выразил свое недоумение авторством Бакста. Он посчитал нужным объясниться со мной и предъявил мне свои претензии с истеричностью оскорбленной девицы. Когда же я их отверг, бросил мне в лицо, что более не хочет иметь с нами ничего общего. И укатил, громко хлопнув дверью. - Дягилев внимательно взглянул на Серова: - Его отъезд создал для нас некоторые проблемы. Все же он был художественным руководителем и осуществлял за постановками общий контроль. Место это осталось вакантным, и я бы хотел, Валентин, если это тебя не обременит, чтобы ты взял на себя эти обязанности. Работы, поверь, не так уж много: надо лишь следить, чтобы не было изъянов в декорациях, костюмах, и, если таковые обнаружатся, вовремя их устранить.

- Конечно, помогу.

- Вот и отлично, одной заботой меньше. - Скрепляя договор, Дягилев крепко сжал его руку.

Необходимость кое-что поправить возникла уже перед премьерой "Жизели". После развески написанных по эскизам Бенуа декораций художественный совет в лице Дягилева, Серова и Бакста тщательно обозрел их и согласно решил, что кое-где они смотрятся бледновато и не мешает их освежить. За работу взялся, взобравшись на лестницу, Левушка Бакст, и Серов помог ему корректировать цветовую гамму. Вроде бы пустячок, но и это вызвало чувство сопричастности общему делу.

Сравнительно с оглушительным успехом "Шехеразады" "Жизель" показалась парижанам старомодной, и Дягилев как-то сказал в сердцах, что он напрасно не доверился своему чутью, предостерегавшему его от показа этого балета в Париже, и пошел на поводу у Бенуа, настойчиво рекомендовавшему включить "Жизель" в репертуар.

- Париж, - убежденно заявил Дягилев, - можно поразить лишь чисто русским изобретением.

Бакст же с упоением и простодушной гордостью пожинал плоды своего триумфа. Его эскизы к "Шехеразаде" уже приобрел Парижский музей декоративного искусства. Самые модные французские портные заказывали ему рисунки костюмов. У парижских дам вошло в моду одеваться a la Bakst - в легкие шаровары и цветистые тюрбаны, - что подметили все артисты и художники труппы, побывав пару раз на устроенных в их честь великосветских приемах.

Некоторая натянутость этих встреч отпугнула Серова, и он предпочел отдавать свободное время завершению портрета Иды Рубинштейн. Работал увлеченно, страстно, словно на одном дыхании. Получалось что-то очень сдержанное по колориту, изысканное, не похожее ни на одну из его прежних работ. Пожалуй, с уклоном в модерн. Он усмехался про себя, думая, какие возмущенные вопли может вызвать эта вещь у последовательных сторонников традиций.

Сама же модель, когда он показал ей законченное полотно, отреагировала сдержанно.

- Я не считаю себя знатоком живописи, - уклончиво сказала Ида. - А как вы сами оцениваете?

- В общем-то я удовлетворен, - искренне ответил Серов. - Ваш портрет для меня - шаг к чему-то новому.

- Тогда будем считать, что довольна и я, - ответила танцовщица.

Последней показанной в Париже новинкой был балет "Жар-птица", поставленный на специально сочиненную для него музыку Игоря Стравинского - молодого композитора с большим, по мнению Дягилева, дарованием.

Первое представление балета, созданного на сюжет русской сказки, как и "Шехеразада", вызвало восторженный прием зрителей и прессы. Именно в "Жар-птице", совместном творении Стравинского, Фокина и художника спектакля Головина, критики увидели идеальный синтез хореографии, музыки и декораций, особенно выделив картину таинственного сада Кощея, это, как писали в одной из рецензий, "дивное видение цветов, деревьев и дворцов".

Незадолго до отъезда Серов посетил мастерскую скульптора Аристида Майоля. Изваянные им по заказу Морозова статуи полнотелых, воплощавших здоровье женщин, "Помона" и "Флора", отличались самобытностью и совершенством, о чем Серов с радостью сообщил московскому коллекционеру.

Он покидал Париж в счастливом состоянии духа. А труппе Дягилева еще предстояло, по просьбе зрителей, дать несколько дополнительных спектаклей в Париже, после чего их ждали гастроли в Бельгии.

В И но, на даче в Финляндии, благодаря жаре можно было купаться днями напролет. Но Серову не терпелось поскорее воплотить замысел картины о похищении Европы.

Находясь перед посещением Парижа в Италии, он написал этюд так нужного ему могучего быка в местечке Орвиетто. Рисунок стоящей на коленях натурщицы Беатрисы вполне годился для задуманной им фигуры Европы. Что же еще? Бурное море и резвящиеся в нем дельфины? Это не самое сложное, дело техники.

Картина, как и портрет обнаженной Иды Рубинштейн, продвигалась завидными темпами. Однако с приездом семьи в Москву вновь возникли финансовые проблемы. Пришлось взяться за заказ: проживавший в Сестрорецке преуспевающий адвокат Грузенберг пожелал, чтобы известный художник написал его вместе с женой.

Модели, особенно сам служитель Фемиды, оказались малосимпатичными. Супруга адвоката, как и он, раскормленная и самодовольная, была достойной парой мужу. Пусть и останутся такими на его полотне. Он не льстил заказчикам даже на заре своего творческого пути. Тем более не будет сейчас.

Адвокат, пристально следивший за разнообразными событиями в жизни России, выписывал массу популярных газет (а вдруг проклюнется выгодное дело, где будут потребны и его юридические услуги?), и, просматривая их, Серов наткнулся в "Биржевых ведомостях" на интервью директора императорских театров Теляковского. Не удосужившись посмотреть своими глазами на парижские постановки русских балетов, Теляковский позволил себе пренебрежительно высказаться о трудах своего давнего оппонента: "Постановки г. Дягилева не считаю художественными".

Как же так, размышлял Серов, на Дягилева поработали те же художники - Головин, Коровин, Бакст, Рерих, Бенуа, - которые неоднократно оформляли и спектакли императорских театров. В них участвовали те же танцоры, за исключением разве что Иды Рубинштейн, те же хореографы. А результат, по Теляковскому, получился будто бы плачевным. Но все, кто видел эти спектакли в Париже, знают о триумфе там русского балета, привезенного на берега Сены Дягилевым. Конечно, "Клеопатра" и "Шехеразада" никогда не шли на сцене императорских театров, но создавали их те же художники и артисты.

Единственный упрек, который можно предъявить Дягилеву, - вольное обращение с музыкой русских композиторов и в "Клеопатре", и особенно в "Шехеразаде": из симфонической сюиты Римского-Корсакова была выпущена одна часть, невыигрышная в танцевальном плане. Но уже французские критики обратили внимание на то, что сокращенная музыка сюиты идеально соответствует сочиненной под ее ритмы хореографии, и, стало быть, игра стоила свеч.

Что ж, шутки в сторону. Надо публично защитить совместное, под руководством Дягилева, детище его друзей. Свой ответ Теляковскому он решил направить в газету "Речь".

"На мой взгляд, - писал Серов, - единственное, на что можно было смотреть, и смотреть с удовольствием, этой весной в Париже, были именно эти балеты в Grand Opera. Все остальное, мною виденное, было именно нехудожественно, порой старательно, но и только, как "Золото Рейна" Вагнера и "Саломея" Штрауса..."

Вспомнив о восторженной реакции на русский балет французских деятелей искусства, он добавил: "Балеты Дягилева, поставленные сообща - Бакстом, Бенуа, Фокиным и Дягилевым, были положительно красивы... некоторые же, как "Шехеразада", прямо великолепны. О том, что балеты эти нравились, можно было заключить не по одному успеху у публики, которая заполняла залу Opera, но и по тому, что высказывалось литераторами, музыкантами, художниками разных формаций, начиная с представителей салона Елисейских Полей и кончая Матиссом, которые выражали свое восхищение, чему сам был очевидцем".

Расхождение программной музыки Римского-Корсакова с текстом поставленного на нее балета тоже оправдывалось без особых усилий: "Так много вложено в эти танцы истинной красоты, красоты одеяний, фона, красоты самых существ, движимых пленительной музыкой Римского-Корсакова, что забываешь эту разницу текста, а видишь и ощущаешь близость Востока и признаешь сказку из "Тысячи и одной ночи"".

И, наконец, последнее. Утверждение Теляковского, что все затеи Дягилева - журнал, выставки, постановки русских опер в Париже и нынешний балет - были сугубо коммерческими предприятиями, с целью наживы, тоже требовало отповеди. Уж кому-кому, а друзьям Сергея Павловича слишком хорошо было известно, что ни журнал "Мир искусства", ни последующие его предприятия, включая балет, до сих пор, увы, не принесли никакой прибыли. Более того, Дягилев никак не мог рассчитаться с долгами, в которые залез еще с прошлого года, когда вместе с оперой впервые показал в Париже русский балет, "Это не только несправедливо, но и смешно", - с оттенком горечи по поводу высказываний Теляковского завершил статью Серов.

Уже несколько дней Серов жил во французском курортном городке Биарриц на побережье Бискайского залива. Семья богатых московских купцов Цетлиных все же уговорила его продолжить начатую несколько лет назад портретную галерею славных представителей их рода и написать теперь Марию Самойловну, не столь давно сочетавшуюся браком с Михаилом Осиповичем Цетлиным. Дабы совместить приятное с полезным, для исполнения портрета художнику было предложено приехать в Биарриц, где купцы обычно проводили отдых, и пожить там на принадлежавшей Цетлиным вилле.

Прежде чем согласиться, Серов посчитал нелишним познакомиться с моделью: не дай Бог, и эта столь же неприятна внешне, как старуха Цетлин. Но Мария Самойловна оказалась совсем иной - стройная, с живым и одухотворенным лицом.

В это время, в ноябре, курортный сезон уже завершился и городок опустел. Дача Цетлиных стояла на обрыве, и Серову предоставили в ней комнату с балконом и окнами на морской простор. Он просыпался и ложился спать под неумолчный рев волн, без устали штурмовавших берег.

Здесь, в Биаррице, несмотря на позднюю осень, было еще тепло и влажно, но бурное море отвадило всех любителей плавания. Серов еще до завтрака, лишь выпив чашку кофе, уходил побродить по влажному в отлив песку - так много разной живности оставляли волны: и скрученные, пахнущие йодом водоросли, и ядовито окрашенных медуз, и крабов.

Затем - короткий сеанс с приготовившейся позировать у окна, на фоне моря, Марией Самойловной. После завтрака - еще один час живописи, а дальше весь день свободен для отдыха: поездки на лимузине в горы, вечером - визит в местное казино, где можно испытать судьбу и сыграть в рулетку, поставив ради азарта франков сто.

Иногда вместе с Марией Самойловной и ее мужем заходили в один из кабачков, где, все в черном, словно у них траур, попивая дешевое винцо, с мрачным ожесточением резались в карты ни на кого не обращавшие внимания крестьяне-баски.

Первые несколько дней Серову даже нравился неумолчный шум океана. Но дни шли, небо было хмурым; часто, особенно ночью, гремели грозы, озаряя спальню яркими вспышками молний, крепчал ветер, и волны, при солнце отливавшие малахитом, становились темными и свирепыми. И потому как истинное избавление от начавшей мучить его мигрени воспринял он трехдневный отъезд хозяев виллы в Париж, давший ему возможность прокатиться в их отсутствие в близкую отсюда Испанию.

Целый день Серов бродил в мадридском музее Прадо, любуясь Веласкесом, Тицианом, Эль Греко. Прославленный Гойя оставил его равнодушным. Портреты знаменитого живописца казались написанными небрежно, почти по-дилетантски.

Эскориал и особенно Толедо привели в восторг, но бой быков, приведенных на заклание, их медленное и хладнокровное убийство вызвало чувство, близкое к тошноте. После кровавого зрелища даже не хотелось есть мясо.

И опять возвращение в Биарриц, работа над портретом и попытки уснуть под неумолчный, будто чем-то грозящий ему рев волн за окном.

Однажды он встал среди ночи, чтобы закрыть окно, и тут вспышка молнии и резкий, как пушечный выстрел, удар грома заставили его замереть на месте. Предательски кольнуло сердце. Сколько же все это будет продолжаться? А в Биарриц собиралась еще завернуть и другая его клиентка, княгиня Орлова. Мотается постоянно по заграницам, и оттого портрет ее, начатый еще весной, движется ни шатко ни валко.

В эту грозовую ночь он серьезно задумался, не стоит ли здесь же, в Биаррице, застраховать свою жизнь. Много ли еще суждено прожить? А вдруг случится неожиданное, и с чем останется тогда его семья?

Вспомнились слова жены, Лели, что он счастливый человек, потому что посвятил жизнь любимому делу - живописи. Он уважаем, всеми признан. Да полно, Леля, хотелось возразить ей, много ли счастья доставляют ему заказные работы? Какое же в том счастье, если завершение портрета капризной, взбалмошной княгини Орловой зависит от очередной встречи с ней? Так ли приятно жить в роскошной и почти пустой вилле в эту мерзкую погоду, когда сыплет дождь, а тишину ночи раскалывают удары грома? Почетный пленник в золотой клетке - вот он кто.

В Биаррице через газеты узнал о всполошившем весь мир уходе Толстого из Ясной Поляны и кончине писателя на маленькой железнодорожной станции. Великий старец и перед смертью сумел удивить мир.

Лишь в начале декабря портрет Цетлин, стоящей в проеме окна, с морем за ее спиной, был завершен. И по композиции, и по колориту в жемчужно-сиреневых тонах вышло недурно. Все бы ничего, если бы не погода. Чувствуя себя совершенно разбитым от измучивших его штормов, Серов выехал в Париж, а потом и в Берк, к заскучавшему там сыну Антону. Нога у парнишки почти зажила, и врач сказал, что операции можно избежать. Сын вытянулся, загорел и похудел под нормандским солнцем. Но как сказалось на нем годичное пребывание в зарубежной клинике! Говорить теперь он предпочитал по-французски.

- Пора тебе, Антоша, возвращаться на родину, - взъерошив ему волосы, озабоченно сказал Серов, - а то ты здесь совсем офранцузишься.

Однако Антона по совету врачей пришлось вновь, до полного излечения костного туберкулеза, оставить в Берке.

Наступление нового, тысяча девятьсот одиннадцатого года, Серов встретил в семейном кругу. Свой день рождения - стукнуло сорок шесть - отметил в засыпанном снегами Домотканове и, как только вернулся обратно в Москву, возобновил начатые еще в Биаррице и Париже хлопоты, связанные со сбором своих картин, которые хотел показать на открывающейся весной Международной художественной выставке в Риме.

Как это всегда нелегко - буквально выклянчивать их у музеев, общественных организаций и частных владельцев. Иной раз упираются так, будто отдать его полотна на выставку - значит потерять безвозвратно. А хотелось бы именно в Италии, в Риме, по мере возможности предстать перед публикой широко и разносторонне. Взять того же коллекционера Владимира Осиповича Гиршмана. Вроде давно знакомы, и отношения прекрасные, неоднократно писал и рисовал его жену, прелестную Генриетту. Но и Гиршман заартачился, стоило попросить для выставки находящийся у него портрет знаменитого итальянского певца Таманьо. Едва удалось уломать, и то при условии, что другие художники, которым Гиршман отказал дать в Рим картины из своей коллекции, ничего об этой уступке знать не будут. А еще Гиршман пожелал в обмен, так сказать, за "услугу", чтобы Серов исполнил в ближайшее время и его портрет - в пару к сделанному ранее портрету жены. Пришлось пойти и на это.

В разгар хлопот по сбору картин для выставки случилось событие, направившее мысли совсем в иную сторону. В газетах, особенно петербургских, запестрело имя Шаляпина, притом в самом негативном контексте. Похоже, против популярнейшего певца и давнего друга началась клеветническая кампания. Но, знакомясь с новыми и новыми публикациями на ту же тему, Серов приходил к выводу, что Федор Иванович действительно вляпался в весьма неприглядную историю. Даже благоволивший к певцу Влас Дорошевич, с блеском писавший о новых ролях Федора, о его выступлениях в "Ла Скала", в Москве, Петербурге, дал в редактируемом им "Русском слове" ядовитую карикатуру с подписью "Монархическая демонстрация в Мариинском театре во главе с Шаляпиным".

Газеты на все лады расписывали инцидент в театре во время спектакля "Борис Годунов", на котором присутствовал Николай II и члены царской семьи. Во время представления хор оперы, а с ним и Шаляпин неожиданно встали на колени. Хор запел гимн "Боже, царя храни". Инцидент трактовался в печати по-разному. Монархическая пресса умилялась верноподданническими чувствами артистов. Отклики в демократических изданиях были проникнуты негодованием: как мог подобным образом унизить свое достоинство любимец народа?

Этого не мог понять и Серов. Хотелось немедленно разыскать Федора и объясниться с ним, узнать от него самого, нет ли в газетных отчетах искажений. Но оказалось, что Шаляпин чуть ли не сразу после злополучного спектакля укатил на гастроли в Монте-Карло. И все же надо было выразить ему свое мнение о прискорбном инциденте. Серов собрал накопившиеся у него газетные публикации о злополучном спектакле и вложил в конверт с собственной короткой припиской: "Что же это за горе, что даже и ты кончаешь карачками. Постыдился бы". Конверт послал в оперный театр Монте-Карло на имя Шаляпина.

- И как прошли торжества? - спросил Бенуа с характерной для него чуть смущенной улыбкой.

- В целом неплохо, - глядя из окна квартиры Александра Николаевича на Адмиралтейский канал, задумчиво сказал Серов. - Граф Шереметев постарался. И юбиляра не забыл, и себя тоже. Ох уж это человеческое тщеславие! Мало ему указать на памятной доске, что композитор Серов родился тогда-то и умер в этом доме в таком-то году, то есть сорок лет назад. Там же начертано, что сию доску установило Музыкальное общество имени графа Шереметева. Вот так-то! И "Шереметев" - такими же по величине буквами, что и фамилия самого удостоенного почести. Что ждать смерти, надо и при жизни о себе позаботиться!

Бенуа иронически хмыкнул.

- А так было весьма пристойно. И народу на церемонии открытия доски и на службе в церкви немало набралось. Да и вечер памяти отца прошел успешно. Оркестром дирижировал не кто-то, а сам граф Шереметев! Исполнили отрывки из опер, с пением. Словом, все честь по чести.

Глядя на принесенный Серовым эскиз, Бенуа заметил:

- Твой занавес обещает быть весьма эффектным. Очень нарядно. Чувствуется Восток.

- Спасибо, - сдержанно поблагодарил Серов. На днях ему предстояло показать эскиз занавеса к "Шехеразаде" на заседании дягилевского комитета, членами которого, кроме самого Сергея Павловича, были Бенуа, Бакст, Нувель и еще несколько человек.

Он сам предложил Дягилеву создать для парижского представления балета специальный занавес, стилизованный под персидские миниатюры: в прошлом году увлекся ими и даже копировал миниатюры в Лувре. Мнение Бенуа в комитете значило немало, и по крайней мере от Александра Николаевича поддержка, как он понял, ему гарантирована.

- А как Орлова, не устала позировать? - вспомнив о муках Серова над ее портретом, спросил Бенуа.

- Конечно, устала и уже пытается под любым предлогом увильнуть от сеансов. Но и свой портрет все же хочется иметь.

- Думаешь, до выставки успеешь?

- Буду стараться.

- А у меня ничего новенького для показа в Риме нет. Придется предложить что-то из старых работ, хотя бы "Купание маркизы". В последнее время не до картин. Голова целиком занята новым балетом о Петрушке на музыку Стравинского. Дягилев поставил нам категоричное требование завершить его до парижского сезона.

- А раньше не выйдет? - Серов имел в виду, что перед Парижем труппа Дягилева собиралась выступить и в Риме.

- Боюсь, что нет, - с сомнением сказал Бенуа. - Все же удивительно я устроен, - продолжал он. - После последней ссоры с Сережей, в Париже, по поводу "Шехеразады", дал себе слово больше не иметь с ним ничего общего. Но ты же знаешь, как он умеет нажать на мои слабые струнки. Заинтересовал этим балетом, стал невыносимо канючить, что очень нуждается во мне и только я смогу сделать так, как надо. Что мне оставалось? Едва услышал, что балет на тему балаганов, Петрушки - любимого героя моего детства, тут и обиду забыл и загорелся этой идейкой. И вот опять - пленник деспота, слишком хорошо знающего мои слабости и ловко приноровившегося эксплуатировать их. - И, меняя тему, спросил: - Как твое судебное дело? На суд пойдешь?

- Придется пойти, - вздохнул Серов. - Вроде и не велика фигура - пристав, а повернул дело так, будто в его лице я всю власть оскорбил.

История, о которой упомянул Бенуа, заварилась в октябре прошлого года при выезде Серова за границу. Полицейский пристав отказал выдать справку о благонадежности, необходимую для получения заграничного паспорта, без личного свидания с академиком живописи. Серов со своей стороны пригласил его пожаловать к нему домой. После чего пристав счел себя оскорбленным при исполнении служебных обязанностей, да еще и откопал статейку законодательства, на основании которой возбудил судебное дело. История, думал о ней Серов, конечно, глупая, но характерная для российских нравов; как справедливо заметил Салтыков-Щедрин, в таких-то ситуациях и есть возможность для всякой мелкой чиновной сошки проявить "административный восторг".

- Я уж и так и сяк, - хмуро продолжал Серов, - просил друзей подсобить мне, не дать пропасть, а то Остроухов намекнул уже, что могут на четыре месяца в тюрьму упрятать, и тогда тю-тю все мои планы поехать весной в Рим, а потом и в Париж. Будет Ольга Федоровна передачи носить.

- Типун тебе на язык, Валентин, - с жаром ответил Бенуа. - Ты уж меня не пугай.

- Зачем пугать?! - пожал плечами Серов. - Полицейский пристав - это, знаешь, у нас фигура. Они шутки шутить не любят!

Вскоре, распрощавшись с Бенуа, он вышел из дома на улицу. Холодный январский ветер продувал до костей, и Серов плотнее запахнул шубу.

Портрет Орловой, изрядно утомивший Серова из-за бесконечных перерывов в работе по вине непоседливой заказчицы, был завершен незадолго до его отъезда из Петербурга. Княгине придраться вроде было не к чему: и далекому от светской жизни человеку сразу видно, что изображена завзятая модница. Какое роскошное на ней платье, какие туфельки, накидка, а уж огромная шляпа с широкими полями способна прямо-таки свести с ума! И опять же, чувствуется, что она очень занята, ей всегда некогда, ее где-то с нетерпением ждут, и потому так неустойчива ее поза - на минуту, выбросив вперед ножку, присела в кресло и готова мчаться дальше.

Более внимательный взгляд обнаруживал в лице княгини и пустоватое высокомерие, и свойственную ей легкость чувств и мыслей, направленных исключительно к предстоящим удовольствиям. Казалось, что художник, запечатлев ее в момент порхания с бала на бал, с концерта в оперу, из Петербурга в Париж или в Лондон, не может сдержать улыбки: это же сама Ольга Константиновна Орлова, а ей многое простительно!

Портрет получился в высшей степени светским, но с каким подтекстом! Впрочем, сама заказчица, при всем ее верхоглядстве, кое-что в нем, вот эту едва заметную улыбочку, все же подметила. И потому реакция на портрет с ее стороны была далекой от восторга и по-аристократически сдержанной.

С теми же примерно чувствами принял свой портрет и Владимир Осипович Гиршман. От Серова, всегда искавшего деталь в облике, точно отражавшую тип и характер человека, не ускользнул вальяжный жест, каким Владимир Осипович доставал из внутреннего кармана бумажник, чтобы расплатиться с клиентом. Этот жест и стал на портрете изюминкой, сообщившей пикантность образу купца. "Может, руку-то не надо так?" - несмело протестовал заказчик. Но Серов был непреклонен: "Да почему ж не надо? Вот так и хорошо!"

Словом, потел не зря, оба портрета вышли социально острыми, а заказчик подуется, да и стерпит: не кто-то, все же сам Серов писал!

На фоне портретных удач и суд с приставом, благодаря своевременно принятым оборонительным мерам, прошел благополучно, и ответчик, по мнению друзей, отделался легким испугом - всего-то штрафом в пять рублей.

Можно было без опасений о будущем готовиться к предстоящей поездке в Рим и Париж.