К новым горизонтам - Глава третья

Начало следующего года вновь, как уже не раз случалось прежде, поставило Серова перед выбором: что он должен делать в ситуации, когда власти предержащие принимают решения, оскорбляющие его гражданское достоинство и нравственное чувство?

Весь сыр-бор разгорелся в связи с желанием скульптора Анны Семеновны Голубкиной, ранее уже занимавшейся в Училище живописи, ваяния и зодчества, вновь, для совершенствования в творчестве, посещать его классы. Серов выступил ходатаем за нее перед советом преподавателей, и тому были веские причины: Голубкину он считал сложившимся талантливым скульптором и потому несколько лет назад помог ей получить заказ на оформление каменного фриза для здания Художественного театра в Москве.

Совет преподавателей поддержал коллегу, но попечитель училища московский генерал-губернатор Гершельман отказал Голубкиной, сочтя ее просьбу, как было сказано в официальном ответе, "не заслуживающей уважения".

Что ж, опять, мрачно думал Серов, когда ему стал известен ответ генерал-губернатора, судьбу творческой личности решают далекие от искусства чиновники. О том, что повлияло на решение московского градоначальника, он догадывался. Пару лет назад Голубкина за распространение антиправительственных прокламаций была предана суду и приговорена к тюремному заключению. Он и сам понимал, что, хлопоча за нее, бьется в закрытую дверь. И все же тешил себя надеждой: а вдруг? Никакого "вдруг" не случилось.

Сколько же можно ему, чье искусство признано и высоко оценено в Отечестве и за границей, получать бесцеремонные щелчки по носу, не пора ли прекратить всякие отношения с государственными учреждениями и вести жизнь ничем не связанного с властью вольного художника?

- Вот такие, Лелечка, складываются дела. - После одиноких раздумий Серов рассказал жене о конфликте вокруг Голубкиной. - Дела, видишь сама, скверные. Раз говорят, что просьба сия "не заслуживает уважения", так понимай уж прямо: как же осмелились вы хлопотать о неблагонадежной? И посему думаю уведомить директора училища князя Львова о сложении с себя обязанностей вести во вверенном ему заведении преподавательскую работу.

- Так сразу? - опешила Леля. - Тебя же, сам говорил, ценят - и ученики, и преподаватели. С тобой считаются...

- Считаются? - иронически отозвался Серов. - До известных, оказывается, границ, за которые преступать не смей!

- Все же сколько лет...

- Да-с, - хмыкнул Серов, - пожалуй, уже двенадцать, и на том хватит. Терпеть дальше не могу и не хочу. Ученики нынче совсем другие пошли, не то что в прежние времена. Изучать натуру, основы классического рисунка уже не кажется им обязательным. Насмотрелись у Щукина и других коллекционеров на новейших французов и пришли к радостному выводу: зачем мучиться, пытаться писать тела и лица такими, какие они есть, когда можно упростить все до предела? Нужны ли им мои уроки? Сомневаюсь. А история с Голубкиной - последняя капля. С меня довольно. О материальной стороне не беспокойся. Авторитет нажит - одними заказами прокормимся.

- Я понимаю тебя, - грустно ответила Леля. Подобные невеселые признания мужа ей приходилось выслушивать и раньше. - Делай, как решил. Ты ведь такой, - нежно взяв его за руку, заключила Леля, - тебя все равно не переделаешь.

- Действительно - такой, - согласился Серов, теплым взглядом поблагодарив жену за поддержку.

Поданное им уведомление на имя князя Львова произвело, как было сказано в ответном письме, подписанном, помимо директора, коллегами-преподавателями, "удручающее впечатление". Его просили, взывая к духу корпоративности, образумиться и отказаться от принятого решения. Вслед за преподавателями прислали коллективное письмо и учащиеся. "Боимся допустить мысль об этом, - говорилось в нем, - так как в лице Вас мы теряем незаменимого руководителя".

Своим ученикам Серов ответил, что решение менять не собирается и в утешение им может сказать лишь то, что ни в каких казенных училищах и академиях учить более не станет.

Серов, находясь в Москве, частенько вспоминал заразившую его своей энергией атмосферу дискуссий в квартире Дягилева, в которой рождались балеты, призванные покорить Париж. Ему не терпелось внести в общее дело и свою лепту, и в начале марта он вновь приехал в Петербург, чтобы исполнить обещанную афишу.

Не надеясь сразу отыскать Дягилева, он, как и в прошлый раз, навестил Левушку Бакста, и тот потащил его в казенную мастерскую, где оформители парижского сезона писали декорации. Вслед за Бакстом Серов поднялся куда-то на верхотуру, под крышу, потом вышли на мостик, и оттуда Левушка предложил посмотреть вниз. Глазам открылось что-то очень яркое по краскам, зримо воплотившее египетские грезы Бакста, - храм на берегу моря с каменными исполинами меж колонн. Автору не терпелось узнать мнение приятеля:

- Так как? Неужели не чувствуешь, что ты уже в иных краях, на Востоке, где сам воздух разгоряченно действует на кровь?

- Что-то такое есть, - признал Серов.

- Вот видишь! - обрадованно вскричал Бакст. - Сережа тоже в полном восторге, говорит - это то, что надо для "Клеопатры".

На вопрос, здесь ли Дягилев, Бакст пояснил, что он в Париже, скоро вернется. Но дела и без него идут своим чередом. Им обещана государственная субсидия, костюмы и реквизит из Мариинского, выделен театр, где уже проходят репетиции.

Пора, решил Серов, заглянуть и туда, в театр "Эрмитаж". Писать раньше театральные афиши ему не приходилось. Но и плакат, думал он, можно сделать так, что он станет произведением высокого искусства. Хотя для этого надо не один день провести в мире балета. Надо найти что-то, с наибольшей яркостью воплощающее самую душу танца. Сделать наконец выбор: Павлова или Карсавина?

Репетировали созданный Фокиным на музыку Шопена балет "Сильфиды". Серов пояснил хореографу суть поставленной перед ним задачи и получил разрешение наблюдать из-за кулис.

Как все это было похоже на вдохновенные картины Эдгара Дега, только вместо обычного у француза пожилого, с тростью, а то и лысого наставника здесь всем руководил живой, как огонь, молодой и стремительный Михаил Фокин. Он и сам был прекрасным танцовщиком и, когда требовалось, наглядно показывал, чего ждет от своих подопечных.

Сравнивая в мыслях впечатления от репетиций с картинами Дега, Серов не мог не признать, что французский мастер живописал балет с изрядной долей иронии. Ловил у танцовщиц необычные позы, изломанность, роднившую его модели с куклами-марионетками. Что ж, проведя в этом мире много часов и дней, Дега имел право на свое видение, на особую заостренность. Но для афиши экзотические позы не нужны. Напротив, надо выразить в одном ярком образе всю красоту балета.

Прошел день, второй, а Серов, не приступая к работе, продолжал терпеливо изучать движения танцовщиц.

Для начала стоило сделать портретные рисунки обеих солисток, и одну за другой он уговорил их попозировать ему во время антракта. Тамару Карсавину изобразил со спины. После некоторых попыток удалось передать контуры ее грациозной фигуры с предельной экономией - как будто сразу найденной безупречной по красоте линией. Глаза Карсавиной, чуть повернувшей голову к зрителю, были полуопущены. Рисунок Анны Павловой выполнил в той же экономной манере. Оба портрета, безусловно, удались, но все же это была статика, в них отсутствовало пленительное волшебство движения, которое превращает балерин в эльфов, в бабочек или в призрачных сильфид.

Раз за разом наблюдая за Павловой, Серов наконец понял, как надо сделать эту афишу. Танцуя мазурку, взлетая в прыжках над сценой, Павлова в какой-то миг замирала, стоя на вытянутом носке левой ноги и взмахивая руками, словно стремясь вновь оторваться от земли. Именно такой, подобной бабочке, порхающей на синем, как небо, фоне, и решил запечатлеть ее Серов.

Почти сразу после возвращения из Парижа Дягилев собрал у себя на квартире ближайших помощников, чтобы ознакомить их с возникшими вдруг осложнениями. Давненько он не выглядел таким мрачным.

- Я бы не хотел, - сказал он, - связывать внезапную кончину нашего покровителя, великого князя Владимира Александровича, с капризами некоторых примадонн, уже согласившихся выступать в наших балетных спектаклях. Но какая-то связь определенно есть. Имею в виду прежде всего Матильду Феликсовну Кшесинскую. Еще недавно она была согласна на ту роль, которую мы отвели ей в "Павильоне Армиды". Теперь она претендует на большее. Она пыталась диктовать мне свои условия - требовала не брать в Париж Коралли. Но я не намерен удовлетворять прихоти избалованных дам, кем бы они ни были. У меня был с ней решительный разговор, и общего языка мы так и не нашли. Кшесинская заявила, что разрывает контракт. Мало того. Вслед за ней отказался и другой солист - Павел Гердт. Он всегда отличался умением держать нос по ветру, и на его отказ явно повлияло решение Кшесинской: кабы чего не вышло, если он не проявит солидарность с ней. И если бы только это! - Дягилев гневно потряс поднятым вверх листом гербовой бумаги: - Вот письмо, только что полученное мною из Министерства двора, за подписью барона Фредерикса. И суть его в том, что нас лишают субсидий, выделенных на парижский сезон!

По комнате прошел возмущенный гул.

- Такое поведение государя кажется мне невероятным. Случайно ли, что отказ в субсидии последовал сразу после моей ссоры с Кшесинской? Кончина великого князя развязала руки нашим врагам, вроде Теляковского, видящим в нас нежелательных конкурентов. Свою роль, конечно, сыграла и всесильная при дворе Кшесинская.

- Я предупреждал тебя, что лучше с ней не связываться, - негромко напомнил Бенуа.

- И я тоже говорил, что эту даму лучше оставить в покое, - угрюмо бросил Фокин.

- Что ж, вероятно, я ее недооценил. Признаю свою вину и чистосердечно каюсь, - тяжело вздохнул Дягилев. В его голосе вновь зазвучал наступательный металл: - Итак, надо искать другие средства обеспечения нашего проекта. Боюсь, придется ужать расходы и сократить репертуар. Прежде всего за счет опер - их постановка обходится особенно дорого. Отступать нельзя. Слишком много подписано контрактов, слишком много вложено сюда наших сил и надежд. Я попытаюсь связаться по телефону с парижскими друзьями, буду просить их помочь нам. Одновременно с отказом в субсидии нас лишают предоставленного для репетиций театра "Эрмитаж". Так что в ближайшее время придется покинуть его и переехать в другое помещение. Поиски его уже начаты. Изменившуюся ситуацию надо объяснить всей труппе, и завтра в "Эрмитаже" я намерен выступить перед ней с призывом не падать духом и продолжать работу, несмотря ни на что. Судьба антрепризы не должна пострадать от козней наших врагов, и в этот тяжелый час я хочу призвать всех вас сохранять веру в конечный успех затеянного нами дела.

Серов покидал собрание вместе с Александром Бенуа. Тот был настроен почти панически.

- Это конец, - потерянно бормотал Бенуа. - Он пытался успокоить нас, но я не очень-то верю в его парижские связи. Даже Сережина хватка теперь не поможет. Всегда все делает по-своему! Разве я не предупреждал его, не напоминал ему историю с Волконским? Вот и допрыгался!

- Подожди, Шура, - успокаивал Серов. - Ты же знаешь, Сергей Павлович не таков, чтобы сворачивать с избранного пути. Выход он непременно найдет.

Миновало несколько дней, и Дягилев вновь пригласил к себе членов комитета, чтобы посвятить их в ход переговоров с парижскими меценатами.

- Я рад, - сказал он, - что труппа с пониманием отнеслась к возникшим проблемам и готова мириться с временными неудобствами в Екатерининском театре, где будут продолжаться репетиции. В Париже нам обещана поддержка, и тут особенно постарались мои добрые друзья - мадам Эдварде и графиня де Греффюль. Как я и предполагал, репертуар придется несколько урезать. Из опер повезем в полном виде лишь "Ивана Грозного". "Руслана и Людмилу", "Князя Игоря" и "Юдифь" придется дать в отрывках. Но все намеченные балеты будут показаны без купюр.

- А нужен ли нам такой сезон и такая программа? - вдруг резко спросил Вальтер Нувель. - Завоевать Париж одним почти балетом - на это может надеяться лишь сумасшедший. Не лучше ли похоронить эту идею?

- Так ты считаешь, Валечка, что все то время, пока мы знакомы с тобой, ты имел дело с сумасшедшим? - уперев тяжелый взгляд в Нувеля, холодно вопросил Дягилев. - Право, жаль, что здесь нет ни Кшесинской, ни Теляковского. Они бы устроили тебе овацию. Да, мы должны экономить. Ты же не вытащишь необходимые нам средства из собственного кармана? А может быть, кто-то еще разделяет высказанную Нувелем предательскую по сути точку зрения - признать себя банкротами и все бросить?

- Никогда! - энергично выпалил Бакст. - Пока есть хоть какой-то шанс, назад отступать нельзя.

- Прав Левушка, - поддержал его Серов, - отступать негоже.

Зазвучали и другие голоса, осуждающие Нувеля.

- Спасибо, друзья! - тепло поблагодарил Дягилев. - Сейчас более, чем когда-либо, нам надо сплотиться и искать опору в нашем общем мужестве и желании довести начатое до конца. Что же касается Нувеля и его странной позиции, то у тебя, Валечка, - Дягилев в упор взглянул на него, - еще будет время одуматься и вместо никому не нужного нытья оказать предприятию хоть малую пользу. На днях мне придется вновь выехать в Париж и решить там все возникшие проблемы. Они не так сложны, как представляется. Надеюсь после возвращения сообщить вам, что основные препятствия устранены. Да поможет нам Бог!

Посетив несколько репетиций в Екатерининском театре, Серов был особенно очарован с блеском поставленными Фокиным "Половецкими плясками", неудержимо стремительными, такими достоверными в своем языческом ликовании, идеально отвечающими музыке Бородина. Все, кто был на их заключительном показе, сошлись во мнении, что эти пляски могут стать одним из лучших номеров предстоящих в Париже спектаклей.

Желая почтить хореографическое мастерство Фокина, Серов нарисовал и его портрет - в полосатой, как шкура тигра, рабочей блузе, воодушевленного успехом, смотрящего прямо на зрителя с молодым задором в темных глазах.

К отъезду Дягилева Серов наконец закончил работу над афишей парижского сезона, изображающей в полный рост танцующую в

- Великолепно! - похвалил Дягилев. - Я всегда знал, что могу положиться на тебя. Я возьму ее с собой. В Париже исполнят копии, и к прибытию труппы она будет висеть по всему городу, обещая зрелище чудесное и, быть может, сказочное.

На крутом склоне Серов натянул поводья, придерживая лошадь, и та недовольно всхрапнула, словно хотела сказать: что ж ты, не доверяешь мне, вижу, что надо ступать осторожнее. Сбитые копытами коня камни с шумом покатились по тропе.

Спустившийся первым граф Сумароков-Эльстон пришпорил своего жеребца и, не оглядываясь, резво устремился вперед.

Тропа петляла в горах, и кое-где над ней нависал раскидистый полог, образуемый ветвями сосен и кленов. Как здесь хорошо, думал Серов, наслаждаясь полузабытым удовольствием от верховой езды. Запах хвои кружит голову, небо такое ясное над вершинами гор, высокая трава у подножий деревьев расцвечена ромашками, лютиками, колокольчиками. Что и говорить, Юсуповы повсюду умеют устроиться наилучшим образом - будь то Архангельское, их московские и петербургские особняки или два крымских имения - приморский Кореиз и удаленный на полусотню верст от него Коккоз.

В Крым Серов приехал по приглашению Зинаиды Николаевны Юсуповой. Общение с княгиней всегда было ему приятно, да и любопытно взглянуть, как поживают аристократы в своих южных владениях.

Горный Коккоз, откуда, проведя там ночь, Серов вместе с графом возвращались в Кореиз, особенно поразил его своей восточной роскошью. В это время года, в мае, пышно цвели окружавшие белостенный дворец яблони и вишни. Интерьер, по замыслу хозяйки имения, был исполнен и меблирован подобно былым дворцам Крымского ханства: мягкая низкая мебель, стены украшены витражами в персидском стиле. Миниатюрный ручей стекает с одной из стен в расположенные одна над другой раковины. "Фонтан слез", пояснили гостю, точная копия когда-то имевшегося в Бахчисарайском гареме.

По-татарски Коккоз значит "голубой глаз", и этот сквозной мотив последовательно выдержан в архитектуре дворца: голубое око смотрит на тебя с витражей, над фонтаном, среди кипарисовой рощи и даже с орнамента столовых приборов. Вот что значит высокий стиль, не переставал восхищаться Серов. Он готов был оправдать любое богатство, когда оно окружало себя таким изысканным, изощренным искусством. В конце концов, и Венеция, и статуи Микеланджело, и полотна Рафаэля возникли из потребности в красоте, при поддержке состоятельных людей, готовых достойно оплатить труд художника.

При новой встрече с княгиней Серов заметил в лице Зинаиды Николаевны больно тронувшую его сердце перемену. В глубине ее светлых глаз затаилась неисцелимая, казалось, печаль. Видимо, она до сих пор не могла смириться с трагической смертью год назад старшего сына, Николая. О Феликсе княгиня рассказала, что он учится в Англии, в Оксфордском университете, но скоро должен приехать на летние каникулы.

- Что же занесло его в Англию? - полюбопытствовал Серов. - Или в России университеты плохие?

- Так захотел отец. Мне тоже не нравится, что он так далеко от нас, - призналась княгиня. - Конечно, в Оксфорде учатся юноши со всей Европы, и даже королевских кровей. Но по мне - лучше бы учился здесь. Я все время переживаю, как бы кто-нибудь из его новых друзей не оказал на него дурного влияния.

В ответ на любезные расспросы Юсуповой о новостях художественной жизни, о его творческих успехах и планах Серов упомянул, что недавно делал афишу с изображением танцующей Анны Павловой для дягилевского балетного сезона в Париже.

- Удивляюсь, - неожиданно для него ответила Зинаида Николаевна, - почему Павлова, такая талантливая, так ценимая в Мариинском театре, согласилась танцевать у Дягилева. Говорят, в Париже их ждет полный провал.

Что ж, подумал Серов, эта реплика - отголосок клеветнических слухов, какие распространяли в высшем свете и в газетах недоброжелатели Дягилева и продажные журналисты, готовые писать что угодно, если заказ исходил от таких, как Кшесинская.

- Надеюсь, будет иначе, - сдержанно ответил Серов. - Я видел репетиции балетов, подготовленных дягилевской труппой. Это прекрасное, незабываемое зрелище! К ним написаны очень удачные декорации. Наконец, в оперных спектаклях будут участвовать Шаляпин, Фелия Литвин. Пока все предприятия Дягилева, какие он устраивал в Париже, проходили успешно. Есть основания полагать, что так будет и на этот раз.

По возвращении в Кореиз Серов не преминул выразить княгине свой восторг от красоты Коккоза, и она с понимающей улыбкой заметила:

- Это место любят все наши друзья. Даже государь с государыней, когда отдыхают в Ливадии, обычно навещают нас в Коккозе. А здесь, в Кореизе, мы часто встречаемся с ближайшими соседями - великим князем Александром Михайловичем и его супругой Ксенией Александровной. И сами любим бывать у них в гостях - в Ай-Тодоре.

Серов поинтересовался, нельзя ли отправить отсюда телеграмму в Париж, Дягилеву.

- На днях, - пояснил он, - состоится премьера их первого спектакля, балета "Павильон Армиды". Хотелось бы подбодрить.

- Нет ничего проще, - пожала плечами княгиня. - Отдайте телеграмму дворецкому, и сегодня же она будет в Париже.

Серов адресовал приветственное послание не только Дягилеву, но и Бенуа, великолепно оформившему "Армиду". Пусть знают, что в этот ответственный час сердцем он с ними.

В день его отъезда из Кореиза граф Сумароков -Эльстон как бы между прочим упомянул, что недавно приобрел нового скакуна караковой масти, и спросил:

- Не могли бы вы, Валентин Александрович, навестить нас этим летом в Архангельском и сделать еще один мой портрет, с этим жеребцом?

Серов раздумывал недолго. Страсть графа к породистым лошадям была слабостью, достойной извинения. Ради добрых отношений с Юсуповыми можно внести поправки в летние планы.

- Я приеду, - пообещал он.

В июне до Серова дошла с нетерпением ожидавшаяся им весть из Парижа. Если верить Бенуа, опубликовавшему в газете "Слово" обширную статью, русские спектакли имели в столице Франции успех необыкновенный. Нынешнее появление русских артистов и художников в Париже Бенуа сравнил с завоеванием в давние времена Рима. "Варвары, - с ликованием писал он, - еще раз покорили Рим, и любопытно, что современные римляне приветствуют это свое пленение, ибо чувствуют, что им же от этого будет благо, что пришельцы своим свежим и ясным искусством вольют новую кровь в чахнущее тело. Не Бородин, и не Римский, и не Шаляпин, и не Головин, и не Рерих, и не Дягилев были триумфаторами в Париже, а вся русская культура, вся особенность русского искусства, его убежденность, свежесть и непосредственность, его дикая сила..."

К досаде Серова, ни Дягилев, ни Бенуа, ни Бакст не торопились пока возвращаться из Франции в Россию.

Проживая летом с семьей в Ино, Серов начал работать над картиной "Одиссей и Навзикая". Ему виделась сцена на морском берегу: запряженная мулами колесница, идущий вслед за ней греческий герой. Созревал замысел на тему и другого античного мифа - о похищении Европы.

В конце июля он смог ненадолго выбраться в подмосковное Архангельское, чтобы написать портрет графа с его новой любимицей - лошадью караковой масти. Там все, особенно княгиня, были в праздничном настроении в связи с возвращением из Англии Феликса-младшего. К немалому удивлению родителей, Феликс доставил с берегов Альбиона самую разную живность - для облагораживания, как он говорил, местных пород: четырех коров, быка, нескольких свиней, петухов, кур...

Счастливая мать воспринимала вдруг пробудившийся интерес Феликса к племенной животноводческой работе как очевидную, но безобидную блажь. Отец же видел в новом увлечении сына желанный поворот к серьезному делу, к осознанию им своих обязанностей как будущего хозяина бесчисленных семейных имений.

Феликс Юсупов заметно вытянулся. Его голубые глаза смотрели на мир с уверенностью и дерзостью юноши, который может позволить себе такое, о чем и не смеют мечтать многие его сверстники. В его облике проступило что-то восточное - наследие горячих кровей далеких предков.

С Серовым он встретился просто и даже сердечно, памятуя, должно быть, о когда-то сложившихся между ними доверительных отношениях. Самолюбию Феликса, вероятно, льстило, что его портрет с бульдогом получил восторженную оценку на выставках в России и Европе и благодаря этому он стал некоторым образом знаменит.

Прогуливаясь с художником по берегу реки, Феликс задумчиво сказал:

- Вот и год миновал со смерти Николая. Его похоронили здесь, в Архангельском...

- Я был так удручен, - негромко заметил Серов, - его нелепой и непонятной для меня смертью...

- Он стрелялся из-за женщины, которую любил, - скупо обронил Феликс. - Разве вы не слышали?

- Нет, в газетах подробности не сообщали.

- Бывает так, что любишь одного, а замуж выходишь за другого. Ее звали Марина. Когда муж узнал, что Николай продолжает встречаться с ней, он вызвал его на дуэль. Они стрелялись на дистанции сначала тридцать, потом пятнадцать шагов. Николай дважды демонстративно выстрелил в воздух, вверх, но его противник использовал свой шанс до конца... Когда мама увидела бездыханное тело Николая, я испугался, что она лишится рассудка. Марина тоже была потрясена. Она написала мне письмо и просила, чтобы я, пока гроб стоял в нашей церкви, тайно провел ее туда - проститься, хоть ночью, с Николаем, помолиться за его душу... А мама взяла с меня слово, что я никогда, ни при каких обстоятельствах, не буду участвовать в дуэлях. Если что-то случится и со мной, сказала она, ей этого не пережить.

- Как жизнь в Оксфорде? - уводя разговор от судьбы Николая, спросил Серов. - Учеба нравится?

По лицу Феликса скользнула мимолетная улыбка.

- В общем, да. В университете, правда, строгие правила, но для меня, как и некоторых других, сделаны послабления. У меня там хорошие друзья, и мы научились неплохо проводить время.

Распространяться на эту тему Феликс не стал, а Серову и не было интересно, как развлекается в Англии великосветская молодежь.

Завершив портрет графа, он в августе уехал в Петербург.

Первые живые новости о том, что произошло в Париже, Серов узнал от вернувшегося оттуда Бенуа.

- Никогда прежде, - с жаром рассказывал тот, - я не был так счастлив, как этой парижской весной. Не знаю, слышал ли ты, что администрация "Гранд-Опера" отказалась предоставить нам свою сцену. Они, мол, рассчитывали в основном на оперу, а у нас преобладал балет. Но Сережа не пал духом. Арендовал другой театр - муниципальный "Шатле", переоборудовал его - расширил сцену, яму для оркестра, изменил весь интерьер, велел заново обить кресла, украсить зал цветами, и всем декором руководил наш неутомимый Левушка Бакст. Получилось, поверь мне, славно, изысканно. Парижане сами не узнали "Шатле". Уже на генеральной репетиции творилось что-то невообразимое.

А там присутствовал весь цвет аристократического Парижа и художники, музыканты. То же, но с еще большим энтузиазмом, повторилось на первом спектакле. Мои декорации к "Армиде", и Бакста к "Клеопатре", и Кости Коровина к "Пиру", и Рериха к сцене плясок в половецком стане имели невероятный успех. Парижане, и среди них многие искушенные критики, признавались, что никогда не видели ничего подобного. В том, конечно, немалая заслуга наших танцовщиков - Павловой, Карсавиной, Нижинского, даже Иды Рубинштейн. Да, да, и она, Ида, неожиданно для нас покорила сердца парижан. Видел бы ты, как восхищенно замер зал, когда она явилась на сцене, длинноногая, величественная, искушающая...

И Фокин, с поставленными им танцами, вкусил признание. После его "Половецких плясок" зрители будто обезумели - кинулись в экстазе к оркестровой яме, кричали "Браво!", жестикулировали, кидали цветы. На фоне декораций и танцев лишь знатоки-меломаны оценили прелесть русской музыки, но и ее заметили.

Слышал бы ты, Валентин, - упоенно продолжал Бенуа, - что нам говорили французские музыканты, художники, поэты! "Вы показали нам какой-то неведомый, обольстительный по красоте мир", - признавался один. "Теперь я понимаю троянских старцев, покоренных Еленой, - вторил другой, - ибо испытал те же чувства, созерцая на сцене привезенную русскими Клеопатру".

- А как моя афиша с Анной Павловой? - робко спросил Серов, напоминая и о своем скромном вкладе.

- Валентин, - с торжественностью ответил Бенуа, - она чуть ли не затмила успех самой Павловой! В одной из рецензий, где отметили вклад художников в успех балетов, твое имя было справедливо названо рядом с другими - с именами Бакста, моим, Рериха, Головина, Коровина. Ты и сам понимаешь, дружище: твоя декорация к "Юдифи" тоже кое-чего стоит.

- Так что же дальше? Какие теперь планы у Дягилева?

- А теперь, - с готовностью пояснил Бенуа, - руководство "Гранд-Опера" смотрит на нас уже другими, незашоренными глазами, предлагает свои услуги и контракт на следующий сезон. Даже невзирая на то, что в будущем году Сережа хочет полностью отказаться от оперы и везти в Париж только балет. После того, что они увидели, они всецело полагаются на интуицию и вкус Дягилева. Балет так балет - в Париже осознали, что русские понимают под этим зрелищем что-то совершенно иное, совсем не то, что привыкли видеть парижане в исполнении их собственных трупп. Им было сказано новое слово в искусстве, открыта тайна, возвещена истина, и они пали ниц, как древние евреи, и возопили: "Моисей, веди нас! Мы верим тебе и пойдем за тобой, куда бы ты нас ни повел!"

- Бедный Шура, - усмехнулся Серов, - ты до сих пор не отошел от этой горячки. И речи твои - словно речи безумца.

- А ты очень многое потерял, что не был вместе с нами в Париже, - с оттенком обиды возразил Бенуа. - Поверь, я ничуть не преувеличиваю. Бакст расскажет еще красочнее. Лучше в следующем году присоединяйся к нам, когда вновь поедем в Париж. И тогда сам поймешь: русское искусство никогда не знало такого оглушительного триумфа, и это отнюдь не хвастовство.

- Что ж, постараюсь увидеть следующий сезон своими глазами, - в раздумье ответил Серов.

Случилось, однако, так, что ему пришлось выехать во Францию, не дожидаясь, пока туда вновь повезет балетную труппу Дягилев, у сына Антона разболелись ноги, и врачи порекомендовали для излечения санаторий на побережье Нормандии, в городке Берк. Сам же Серов предпочел, отвезя в санаторий сына, пожить пару месяцев в Париже, чтобы затем вместе вернуться в Россию.

Париж, как и прежде, действовал на него возбуждающе. Вероятно, думал он, такие чувства испытывают любители наркотических зелий. Стоит сделать первую затяжку - голова начинает приятно кружиться. После второй все тяготившие до этого мысли таинственным образом исчезают, и появляется ощущение блаженной легкости. То, что казалось ранее недостижимым, вдруг само приближается к тебе. Женщины на улицах, как на подбор, выглядят необычайно привлекательными, и хочется остановить первую встречную и уговорить ее позировать. Но в Париже он все же намерился отдохнуть, а для тренировки руки для него вполне достаточно посещений частной студии Коларосси, где бок о бок с начинающими художниками представляется возможность писать обнаженную натуру.

Здесь оказались и молодые русские, и даже родственники - одна из младших сестер Симанович, Нина, со своим мужем, скульптором-анималистом Иваном Ефимовым. Серов имел основания считать их обоих своими учениками: когда-то преподавал им и в Училище живописи, и в частной студии Званцевой. В Париже Нина избрала своим наставником Анри Матисса, а Иван Семенович брал уроки у Огюста Родена.

Молодые русские жили в дешевом пансионате, а мастерской им служила домовая церковь монастыря Шапель: с некоторых пор, привлеченная дешевой арендной платой, в монастыре обосновалась интернациональная колония художников и скульпторов из разных стран мира. Примкнуть к ним Ефимовы уговорили и Серова.

Мрачная готическая церковь, с поддерживающими свод колоннами из розового мрамора, с огромными продолговатыми окнами, украшенными витражами, сразу полюбилась ему своей гулкой пустотой и средневековой торжественностью. В выделенном помещении была поставлена кровать, чертежный стол с наклоном, соломенное кресло. Из-за массивных стен внутрь почти не проникал шум огромного города, но утром и вечером при открытом окне слышалось воркование голубей на карнизах, осенний шелест листьев в монастырском саду.

И в первые же дни после возвращения из Берка его вновь потянуло в Лувр. Опять постоял перед скульптурой Ники Самофракийской, перед "Джокондой". В зале, где висела "Большая одалиска" Энгра, ожидал сюрприз. Почти напротив царственной в своей красоте "Одалиски" теперь бросалось в глаза новое музейное приобретение - когда-то опальная "Олимпия" Эдуарда Мане. Насколько он помнил, ранее это полотно находилось в Люксембургском музее.

- Давно ли картина в Лувре? - спросил Серов старенького музейного служителя.

Очевидно, этот вопрос служитель слышал не впервые, и ответ доставил ему видимое удовольствие:

- Всего два года, месье. В Лувр "Олимпию" перевезли по инициативе друзей покойного художника - Клода Моне, Ренуара и других. В газетах был по этому поводу большой шум: некоторые считают ее безнравственной, недостойной висеть рядом с такими мастерами, как Энгр. Другие же полагают, что Мане давно заслужил эту честь и "Олимпии" самое место рядом с "Одалиской".

- А вы-то сами как полагаете? - лукаво сощурившись, спросил Серов.

- Скажу вам по секрету, месье, - весело сверкнул глазами служитель, - мне она нравится.

Сопоставление двух полотен наводило на любопытные мысли. Сюжетное сходство бесспорно: и там, и тут обнаженная женщина на постели. Обе - жрицы любви и смотрят прямо на зрителя, вступая с ним в безмолвный контакт. В чертах лица "Одалиски", в контурах ее длинноногой фигуры - совершенство почти классических пропорций. "Олимпия" - попроще, на вид ничем не отличается от обычной парижской гризетки. Хотя и она, если уж обзавелась темнокожей служанкой, - куртизанка высокого полета.

А как хороша "Олимпия" с чисто живописной стороны! Как изысканно сочетается холодный атлас простыни и подушки с ярким теплом букета цветов, который держит негритянка, и с кокетливым алым бантом в волосах Олимпии. Даже выгнувший спину черный котенок в изножье постели украшает композицию. Нет, все более убеждался Серов, "Олимпия" ничуть не хуже "Одалиски". Это одна из вершин современной живописи, и молодцы друзья художника, добившись ее переноса сюда.

В том же зале - три полотна Делакруа вместе со знаменитой "Свободой, ведущей народ", "Клятва Горациев" Давида, еще две картины того же Энгра. В весьма достойной компании оказалась "Олимпия" Мане! Что ж, Лувр обогатил свою корону еще одной первоклассной жемчужиной.

Во второй половине ноября похолодало. Выпал снег. Серов мерз в остывшем помещении огромной церкви. Пришлось обзавестись теплым свитером, шерстяными носками и зимними башмаками. Возле кровати он поставил железную печь, и когда в ней весело затрещали дрова, стало уютнее.

Еще в первые дни пребывания в Париже Серов, по достигнутой в Москве договоренности, составил компанию коллекционеру живописи Ивану Абрамовичу Морозову и сходил вместе с ним на аукцион в отеле "Друо". Визит туда оказался успешным: по совету Серова Морозов приобрел для своего собрания два полотна недавно скончавшегося Ван Гога - "Красные виноградники" и "Прогулка заключенных".

Морозову хотелось купить еще одну-две картины Эдуарда Мане, но в этом им не повезло. Однако встреченный на аукционе торговец картинами Амбруаз Воллар пообещал, что через месячишко сможет уступить им в своем магазине на улице Лаффит очень симпатичную вещь Мане. Морозов, торопясь вернуться в Россию, попросил Серова навестить Воллара и, если картина стоит приобретения, тотчас ему телеграфировать.

Помня о просьбе Морозова, Серов дважды навещал магазин Воллара на улице Лаффит, но каждый раз хозяин почему-то отсутствовал. Впрочем, эти прогулки, независимо от практического результата, доставляли ему радость. Здесь, у Дюран-Рюэля и других торговцев картинами, всегда можно было увидеть выставленные на продажу малоизвестные полотна Коро, Делакруа, Домье, Стейнлена и, разумеется, молодых, лишь пробивающих себе дорогу в искусстве. По словам продавцов, наиболее быстро росли в цене полотна импрессионистов, и на этой волне стали пользоваться спросом и картины увлеченных их примером современных новаторов.

С третьей попытки Серов все же застал Воллара - высокого, отяжелевшего, с неприветливым лицом, выражение которого тотчас потеплело, едва он узнал в пришедшем приятеля состоятельного русского клиента.

- Помню, помню, - приветствовал его Воллар, - вы друг Морозова. К вашему приходу я припас одну вещицу Мане, его позднего, самого зрелого периода.

Воллар достал небольшое полотно и гордо выставил на обозрение.

Что ж, это далеко не "Олимпия", подумал Серов. Назвать эту вещь картиной было бы слишком смело. Всего лишь быстро выполненный этюд с видом залитой солнцем улицы, с домами, украшенными флагами. На переднем плане ковыляет, спиной к зрителю, одноногий инвалид. Поодаль, на той стороне, мужчина в черном котелке выходит из экипажа. Несколько прохожих - вот и все.

- Я ценю вкус господина Морозова, - продолжал азартно верещать Воллар, - и мне приятно выполнить его очередную просьбу. После того как Мане признали и в Лувре, на рынке он стал появляться все реже и реже. Спрос на него растет. Вот и эту вещицу я откопал с большим трудом, хотел поменять на Сезанна и уже договорился о сделке, но тут появились вы вместе с Морозовым...

Серову всегда нравилась живость, с какой Мане писал людей. Эта манера была близка и ему самому. Но в предлагаемом эскизе люди лишь намечены. Нет, эта вещь для Мане не характерна, не дает представления о его индивидуальности. Морозов почти наверняка будет разочарован. И об этом, с присущей ему прямотой, он, не ходя вокруг да около, заявил Воллару. Да и цена, несколько тысяч франков, казалась бессовестной.

Торговец изобразил на лице обиду:

- Я так старался быть вам полезным. Выходит, зря. Сам я, поверьте, и после вашего отказа внакладе не останусь. Другие заплатят больше. Я, кстати, делал скидку для постоянного клиента. Вы же это не оценили и еще пожалеете. Через два-три года за эту вещь придется отдать в несколько раз больше. В нашем мире все так быстро меняется. Давно ли публика надрывала животики, глядя на картины Ван Гога или Гогена? Теперь некоторых так же забавляют полотна Таможенника Руссо. Но, готов биться об заклад, и его ждет скорая слава. Не хотите покупать Мане, могу предложить очень миленький натюрморт Сезанна.

Относительно покупки Сезанна Серов никаких полномочий не имел, да и натюрморт был, на его взгляд, так себе, и он вежливо отклонил предложение.

Покинув лавку, послал телеграмму Морозову, что эта вещь Мане неинтересная и приобретать ее не стоит.

В середине декабря он выехал обратно в Россию. Антону стало лучше, но врачи рекомендовали оставить его до весны в том же санатории в Берке.

Передышка позади, размышлял Серов на пути в Россию. Опять придется взвалить на себя, чтобы обеспечить семью, груз заказных портретов. С каким энтузиазмом он брался за них, когда предложенная работа отвечала его внутренним потребностям, находила благодарный отклик в душе! Так было с портретами Шаляпина, Ермоловой, Анны Павловой и с выполненным три года назад портретом председателя Совета присяжных в Петербурге Турчаниновым.

Александра Николаевича он до этого не знал и, прежде чем принять заказ, навел о нем некоторые справки. Турчанинов считался одним из могикан отечественной адвокатуры. В 1905 году он возглавил комиссию, решавшую вопрос об ответственности некоторых чиновников за расстрел мирных граждан. Имел репутацию неподкупного человека. Славился своим ораторским даром. Все это уже заочно вызывало к нему симпатию, и при личном знакомстве она лишь усилилась. Серов, дабы лучше понять Турчанинова, ходил на судебные заседания с участием адвоката, беседовал с ним. В итоге и получилось удачно, с расположением к модели. Турчанинов восседал на портрете мудрым, благодушно настроенным старцем, довольным исходом только что законченного дела и справедливостью приговора. Жаль, недавно умер. Как нужны России такие люди, как их всегда мало!

И с каким внутренним сопротивлением он ради заработка писал людей, чей внутренний и внешний облик отталкивал его! Он не мог отказать себе в соблазне не скрывать неприглядные стороны портретируемого - тщеславие, спесь, самолюбование, желание напыжиться и выставить себя лучше, чем ты есть на самом деле. Таковы получились портреты купчихи Морозовой и бывшего председателя Московской городской думы князя Голицына, с которым немало пришлось повоевать в Совете Третьяковской галереи. "Ловко ты его поддел! - смеялся, увидев портрет, Костя Коровин. - Так и видно, что превыше всего на свете он ценит и холит собственные усы".

С плохо скрытой миной разочарования был принят заказчиками и исполненный года полтора назад портрет старухи Цетлин из семьи московских толстосумов. Да разве он виноват, что в ее лице, во всей ее жирной фигуре есть что-то жабье? Тут уж, как говорится, не взыщите, неча на зеркало пенять! Впрочем, сама модель, как ни странно, посчитала, что художник отразил в портрете присущее ей добросердечие.

Портрет жены Ивана Абрамовича Морозова, пустоватой куколки, бывшей певички кафешантана, старавшейся показать свое эстрадное очарование, тоже вышел с примесью тонкого сарказма. Проницательный Морозов, обозрев исполненный заказ, ничего не сказал. Лишь понимающе усмехнулся. Самой же модели даже понравилось. "Я и правда, - жеманно пожала она плечами, - люблю пококетничать". Теперь, отвечая на просьбу Морозова, придется написать и его портрет. С ним будет попроще. Человек все же незаурядный, как и покойный старший брат, Михаил Абрамович. Не изобразить ли коллекционера на фоне картины из его собрания, чтобы сразу была понятна причастность портретируемого к миру искусства?

Хочется сделать что-то и для антрепризы Дягилева, продолжал, посматривая на привычный пейзаж за окном, размышлять Серов. Взялся бы с истинным удовольствием. Да, пожалуй, поздно. Все работы Сергей Павлович, вероятно, уже расписал.

В Москве, сообщил при свидании Остроухов, опять началась атака на Совет Третьяковской галереи.

- Бьют нас, Валентин Александрович, и бьют крепко, - мрачно заявил Остроухов.

Новые обвинения против Совета галереи выдвинули двое гласных Московской думы. Если им верить, в галерее творятся подлинные безобразия: хранение картин плохое, некоторые полотна повреждены и замыты служителями. Самого резкого осуждения заслуживает, считали гласные, и закупочная политика Совета. Мол, упускают возможности приобрести картины по недорогой цене и в итоге переплачивают частным коллекционерам. В доказательство неоправданных растрат приводились примеры с приобретением картин Врубеля "Пан" и "Демон поверженный".

Печально, что свое полено в костер, на котором собирались поджарить членов Совета, кинул Илья Ефимович Репин. Остроухов показал Серову статью, недавно опубликованную Репиным в газете "Русская жизнь". Отдав должное усилиям Третьякова по собиранию уникальной коллекции, Репин заканчивал прямо похоронной нотой: "И теперь ее наполняют наследники мусором художественных разложений: такова мода".

Несмотря на все уважение к былому наставнику, оставлять эту заметку без реакции со своей стороны Серов не счел возможным. Вопрос о "мусорности", написал он Репину, вечен, и часто то, что сначала считалось мусором, потом по достоинству оценивается. Пришлось указать и на то, что выпад Репина прозвучал синхронно с недостойной травлей Совета галереи. "Обидно" - таким признанием заключил он письмо.

Поддержка пришла со стороны художественных критиков. Сергей Голоушев увидел в этих дрязгах плохо замаскированную попытку заменить неугодный кому-то Совет галереи, предварительно скомпрометировав его. Солидарность с членами Совета выразил и давний сподвижник Серова по "Миру искусства" Дмитрий Философов. "Поразительно, - писал он в "Русском слове". - Все жалуются, что в России нет людей, что никто ничего не делает. Но как только находятся люди, умеющие и желающие работать, так сейчас же их начинают оплевывать, травить. И становится грустно, страшно за нашу будущность. Ведь надо обладать железной волей и бесконечным бескорыстием, чтобы, несмотря на все эти интриги, прежде всего неумные, продолжать начатое дело".

- Будем держаться, Илья Семеныч, держаться до последнего, - ожидая приговора Думы по вопросу о Совете галереи, заключил Серов.

В те же дни Серов вплотную занялся портретом Ивана Абрамовича Морозова. Он написал его сидящим за столом в модном костюме. За спиной коллекционера видно полотно Анри Матисса. Серов выполнил портрет темперой на картоне, и сама его живопись словно стилизовала манеру письма любимых Морозовым французов.

Вслед за Морозовым наступил черед другой заказной работы - портрета княгини Орловой, и для встречи с ней Серов выехал в Петербург.

Весьма родовитая, происходившая аж от Рюриковичей, Ольга Константиновна Орлова слыла законодательницей мод. С юных лет она умела так разумно организовать свою жизнь, что оказывалась в Париже как раз в тот момент, когда местные кутюрье изобретали что-то совершенно новое и необыкновенное, достойное немедленной демонстрации в московских и петербургских салонах, и потому каждый приезд Орловой из Парижа обещал дамам высшего света сенсационные открытия.

Увидев однажды исполненный Серовым портрет Юсуповой, которую Орлова считала самой серьезной соперницей в умении одеваться современно и изысканно, Ольга Константиновна стала донимать художника просьбами написать и ее. Княгиня не без основания полагала, что эта работа прославленного мастера даст потомкам наглядное представление о том, что считалось модным у аристократии в начале двадцатого века. Серов некоторое время сопротивлялся, но княгиня была настойчива, и в конце концов он уступил.

И вот уже согласовано время сеанса, но княгиня неожиданно приболела, и встречу пришлось отложить. А потом и Серову стало не до Орловой: в лечебнице Бари скончался Михаил Александрович Врубель.

На отпевании собралось немало преподавателей и учеников Академии художеств. Сразу несколько академистов рисовали покойного. Утончившееся в смерти лицо Врубеля странным образом омолодило его, напомнило Серову того Михаила, каким он был в годы их учебы.

Стоя рядом с усыпанным цветами гробом, Серов не испытывал такой печали и боли, как при прощании с Левитаном. Может быть, думал он, так и лучше - конец всем страданиям, избавление от мук. Только тот, кто был близок к Врубелю, как он, и знал владевшую Михаилом Александровичем до полной одержимости страсть искать и запечатлевать красоту во всех ее проявлениях, мог до конца понять, какой трагедией было для него безумие и слепота.

Врубеля хоронили на следующий день. Священник Новодевичьего монастыря был краток: "Художник Михаил Александрович Врубель, я верю, что Бог простит тебе все грехи, ибо ты был работником ". Возвышен -но говорил Александр Блок, убеждал, что Врубель был гений, что он сложил в искусстве новые слова, видел недоступное другим, стремился к запредельным высотам, потому что скучны были ему песни земли.