К новым горизонтам - Глава вторая

В Финляндии, на даче в Ино, Серов застал свое перебравшееся сюда на лето семейство. После средиземноморской жары умеренный летний климат северного взморья казался почти идеальным. Отдохнув несколько дней, он почувствовал необходимость навестить петербургских друзей.

В числе первых нанес визит Дягилеву.

- Где же ты потерял Бакста? - после дружеских объятий поинтересовался Сергей Павлович. - Я слышал, вы с ним разошлись.

- Да, он сейчас в Париже. Хотел, кстати, повидать там и тебя.

- Зная Левушку, представляю, как надоел он тебе своим нытьем: то не так, и это неладно, и кухня - дерьмо, словно кому-то надо его отравить.

- Да, он гурман и довольно привередлив, - признал Серов.

- И опять волочился за каждый юбкой?

- Бывало и такое.

- Так ты доволен поездкой?

- Очень. Мы посмотрели многое. Забрались и на острова - Крит, Корфу. Впрочем, что рассказывать! Ты же бывал в Греции. Лучше расскажи, как прошли музыкальные концерты.

- Они стоили мне невероятного пота. К счастью, удалось убедить царский двор, насколько это важно, и с финансами мне помогли. Ты не поверишь, мы сделали пять полных сборов в "Гранд-Опера", но расходы оказались такими, что я до сих пор ломаю голову, как расплатиться с кредиторами. Шаляпин и Никит произвели фурор, но я бы полюбил их еще больше, если бы они несколько умерили свои финансовые аппетиты. Но это к слову. Главное в ином: французы наконец осознали, что в России творится музыка, о какой они и не подозревали. Они что-то раньше слышали из Чайковского, Глинки, но Римский-Корсаков и особенно Мусоргский для них откровение. Надеюсь, после этих концертов загадочная славянская душа стала им ближе и намного симпатичнее. Досадно, что Рахманинов и Скрябин не нашли такого понимания, какого заслуживали. Но Шаляпин и московский тенор Смирнов праздновали триумф, они затмили выступавших по соседству итальянских звезд - Карузо и Феррари. После этих концертов престиж русских композиторов и певцов вознесся в Париже за облака, и перед отъездом я получил заманчивые предложения: не могу ли привезти к ним и русскую оперу?

- Ты еще не решил?

- Это не так просто. Ты же знаешь отношение ко мне директора императорских театров Теляковского. Он спит и видит, как бы половчее мне насолить: я для него неприятный конкурент. К тому же не может простить мне критику его постановок в Мариинском театре. Поддержки от него не дождешься, а каверзы будут наверняка. А нужны декорации, костюмы, и прежде всего надо заполучить для парижских гастролей ведущих артистов, таких, как Шаляпин. И разумеется, вновь достать деньги, но это уже другая проблема. И все же надеюсь, что к концу года ситуация прояснится. В Париже я завязал очень нужные связи среди благоволящей к моим начинаниям аристократии в лице влиятельных дам - графини Греффюль, леди Гревс, баронессы Ротшильд - уж последнее-то имя должно быть тебе знакомо. От них там многое зависит: могут обеспечить финансовую поддержку и интерес прессы. Когда такие дамы говорят на светском рауте, что на это представление стоит сходить и это нечто заслуживающее внимания, к ним, поверь, прислушиваются.

- Мы с Бакстом обсуждали в Греции твой поворот к музыке и очень пожалели, что живопись уходит у тебя на второй план...

Дягилев, расхаживавший по комнате, замер на месте и пристально взглянул на Серова.

- Я понимаю вас, - сказал он. - Но пришел к выводу, что на заграничную публику наибольшее впечатление должно произвести синтетическое искусство - опера или балет. При постановках, не тебе это напоминать, никак не обойтись без художников. И ты, и Бакст имеете опыт в этом деле. У нас немало и других талантов - в первую очередь работающие у Теляковского Коровин и Головин. Я хорошо знаком с парижскими оперными и балетными спектаклями и со всей ответственностью могу заявить, что таких декораторов, как у нас в России, у них нет.

- И ты готов повезти в Париж "Юдифь"? - чувствуя смущение от вопроса, в котором слишком явственно проступал личный интерес, спросил Серов.

Дягилев понимающе улыбнулся.

- Пока еще не знаю. Но мне кажется, для начала парижан более привлечет опера на русский сюжет, с русской национальной окраской. И потому думаю о Мусоргском - о "Борисе Годунове", "Хованщине". Если дело пойдет, позже можно будет привезти и что-нибудь восточное - ту же "Юдифь". Кстати, - живо прервался Дягилев, - ты знаешь, что и Шура Бенуа сейчас здесь? Наконец вернулся из Парижа: воодушевлен, что его балет на музыку Черепнина, "Павильон Армиды", заинтересовал Мариинский театр.

- Да, я слышал, что он вернулся, но пока мы не виделись.

- В Париже я предоставил ему отдельную ложу в "Гранд-Опера", и он посещал с друзьями все концерты. В благодарность тиснул в одной из петербургских газет хвалебный отзыв, повторив в нем то, что я сам давно ему внушал. Взгляни.

Покопавшись в бумагах, Дягилев протянул Серову номер газеты "Слово". Серов присел, быстро пробежал статью, обратив внимание на основной постулат: "Страна, давшая Глинку и Гоголя, Достоевского и Римского, Толстого и Чайковского, Иванова и Врубеля, не имеет права запереться за своими стенами. Она принадлежит всем, и даже тогда, когда все отворачиваются от нее, долг ее - напомнить о своем великом и прекрасном значении. Это категорический императив: концерты нужно было устроить и нужно было сейчас, не раньше и не позже".

- Я чертовски устал, Валентин, от всей этой суеты, - тяжко вздохнув, признался Дягилев. - Надо бы немного и отдохнуть. Но недолго. Дел впереди невпроворот. Пока есть расположенные ко мне покровители, как великий князь Владимир Александрович, я буду колоть и колоть лед равнодушия и непонимания и сломлю сопротивление явных недругов - таких, как Теляковский. А в вашей помощи - твоей, Бенуа, Бакста - не сомневаюсь. Я прав?

- Только призови, - усмехнулся Серов, - а мы готовы.

Июльским днем на дачу в Ино явился человек, известий о котором Серов давно ждал.

Пользуясь благоприятной погодой, старшие сыновья художника с утра ушли на яхте в море. Но к обеду вдруг поднялся ветер, с востока поползли тучи, заметно усилилась волна. Стоя на берегу, Серов тревожно всматривался в горизонт: где же парус, неужто не возвращаются? Но вот что-то сверкнуло меж волн. Опять чайка? Нет, кажется, их яхта. Она все ближе и ближе.

Выгнувшийся дугой парус клонит ее на левый борт. У другого борта, откинувшись спиной назад, один из "моряков" тяжестью тела старается уравновесить крен. Молодцы, подумал Серов, вовремя повернули назад, успеют.

Переживая за сыновей, он не услышал, как кто-то подошел к нему, негромко окликнул:

- Валентин Александрович, здравствуйте!

Серов обернулся:

- Леонид Николаевич! Вот так сюрприз!

Писатель Леонид Андреев уже год проживал за границей. Из письма Андреева Серов знал, что он обосновался с женой в Берлине, а до этого скитался в Норвегии. Поводом к бегству стало, как слышал Серов, активное участие Андреева в антиправительственных выступлениях финских солдат. После подавления восстания моряков в Свеаборге он почел за лучшее не возвращаться в Россию, где ему в начале 1905 года уже пришлось отсидеть в Таганской тюрьме.

Пожимая протянутую Андреевым руку, пристально всматриваясь в его лицо, Серов был поражен происшедшей с писателем переменой. Когда они встречались на даче Горького в Куоккале, где обсуждали планы создания сатирического журнала, Андреев выглядел совсем иным. Тогда весь его облик источал энергию, глаза сверкали задором. Как и Серова, его возбуждала сама идея бросить вызов властям. Теперь же взгляд потух, от носа пролегли скорбные морщины, на лице - отпечаток внутренней муки. Словно перенес тяжелую болезнь.

- Рад видеть вас, - сказал Серов. - Давно вернулись?

- Нет, недавно.

- Из Германии?

- С острова Капри, жил там по соседству с Горьким.

- Занятно, - пробормотал Серов, - и я ведь был весной в тех краях, путешествовал по Греции.

Он вновь взглянул в сторону моря. Все так же клонясь под порывами ветра, яхта приближалась к берегу. Вот большая волна ударила в борт, рассыпалась над утлым суденышком фонтаном брызг.

- Знакомые? - перехватив взгляд Серова, спросил Андреев.

- Сыновья.

- Отважные. В такую погоду не каждый выйдет.

- С утра-то было тихо, - напомнил Серов.

Еще две волны подняли и опустили лодку над гребнем прибоя, а следующая подхватила и стремительно понесла ее к спасительному берегу. В спрыгнувшем за борт Серов узнал Сашу. Ухватившись за нос яхты, он потащил ее на песок.

- Идемте в дом, - пригласил Серов.

Он представил гостя Леле, а потом проводил его на второй этаж, в мастерскую. Андреев подошел к окну, обозрел открывшуюся из него панораму, сдержанно заметил:

- А здесь у вас хорошо.

- Какими судьбами в наших краях?

- Да я теперь некоторым образом ваш сосед, - пояснил Андреев. - Купил участок земли в шести верстах отсюда, на Черной речке. Затеял строительство дачи. Так что, если не возражаете, видеться будем чаще.

- Поздравляю с покупкой. Приятное соседство. На Черной речке я бывал. Теперь можем взяться и за ваш портрет.

- Да-да, - будто вспомнил Андреев, - портрет...

И опять угрюмо замолчал.

Заказ на портрет писателя Серов получил еще в прошлом году от издателя журнала "Золотое руно" Рябушинского, причем Рябушинский в письме художнику сообщил, что Андреев выразил пожелание, чтобы его писал именно Серов. Но в связи с отъездом Андреева за границу встретиться им тогда не довелось.

- Как ваше семейство, жена, сынишка? - счел нужным поинтересоваться Серов. - Где вы обосновались?

Андреев вздрогнул, с болью взглянул на собеседника:

- Как, вы ничего не слышали?

- Нет, - глухо ответил Серов, уже чувствуя, что по неведению совершил бестактность.

- Александра Михайловна умерла в ноябре, после рождения второго сына, Даниила. Это случилось в Берлине. - Андреев громко хрустнул пальцами и с остановками, не глядя на Серова, заговорил о выстраданном: - С тех пор не могу прийти в себя. Нелепая, чудовищная потеря. Как будто кто-то, кто вершит нашими судьбами, решил проучить меня, наказать за слишком пристальный интерес к смерти. Меня эта тема почему-то неудержимо влекла... Мне было интересно представить, что чувствует человек, сознавая, что смерть его неизбежна, от нее не уйти. Но когда рядом с тобой умирает самое дорогое тебе существо, это совсем иное. Тогда только и понимаешь, что же это такое - смерть...

- Простите меня и примите соболезнования. Я не знал, - опустив голову, сказал Серов.

- Да ладно, сейчас уже все притупилось. На Капри, куда бежал из Берлина, не находил себе места. Горький убедил - спасение в работе. Сначала писал как автомат, ничего не соображая. Лишь потом начал думать и сочинять что-то приличное. Закончил повесть о Христе и Иуде. Захотелось понять, как возникает предательство, где его корни, как и почему зарождается сама эта мысль, на что рассчитывает предатель. Написал еще одну вещицу - о нашей российской жизни, о террористе: как после встречи с женщиной происходит очищение его души. Толчок - от реальности. На Капри познакомился с неким Гутенбергом, эсером, организатором убийства Гапона. Он и дал тему. Вы, кстати, что-нибудь читали из моего последнего?

Андреева Серов, несмотря на его популярность, читал мало. Но само обращение писателя к "событиям", как глухо именовали недавнюю революцию, считал правильным и необходимым. Кто-то в прошлом году подсунул ему рассказ "Губернатор". Его и вспомнил Серов и счел нужным похвалить:

- Не все, конечно, но читал. Я вообще-то, - виновато улыбнувшись, добавил он, - читаю немного. Преподавание в Училище живописи, бесконечные заказы, дела в Совете Третьяковской галереи - к сожалению, на книги времени остается мало. У вас есть удачный, на мой взгляд, рассказ о губернаторе, как ожидает он смерти после расстрела по его приказу рабочих. Там многое впечатляет: как деловито, по-хозяйски, считают трупы, мужчины в одной куче, женщины и дети - в другой. Я, признаться, не так уж верю в способность наших градоначальников испытывать муки совести, раскаяние от содеянного. Но можно допустить и такое. Писатель имеет право на психологический эксперимент. И правильна мысль о том, что нет никакой государственной необходимости стрелять в голодных. Необходимость совсем в ином - кормить людей, а не стрелять в них. Саму идею рассказа, что за совершенное преступление непременно должно быть возмездие, оно неотвратимо, считаю глубокой и верной.

- Спасибо, - с чувством откликнулся Андреев. - Не все это поняли. Меня по поводу рассказа кое-кто критиковал. Я написал его после убийства Каляевым великого князя Сергея Александровича. Знаете вы или нет, но великого князя, как и Трепова, приговорили к смерти после жестокого избиения полицией московских демонстрантов. По городу разбрасывали листовки с уведомлением, что дни этих двоих сочтены, возмездие свершится. И они, как и мой губернатор, должны были ждать своего конца, как бы ни была ужасна для них эта мысль. Надо, - помолчав, сказал Андреев, - дать вам почитать моего "Иуду Искариота".

- С удовольствием прочту. Вы пока посидите здесь, Леонид Николаевич, а я узнаю, как у нас с обедом. А после обеда, если не возражаете, попробуем начать портрет. Надо же отчитаться перед Рябушинским...

- Я не против, - ответил Андреев, - и, помнится, в письме вам из Берлина уже выражал сожаление, что не доведется видеть свою, так сказать, рожу на вашем портрете. Пока не грянули другие "события", надо торопиться...

- Только очень прошу вас, Валентин Александрович, если я увижу, что сегодня брат "не в порядке", рисовать его не надо. Тогда уж - в другой раз.

- Я понимаю, - пробормотал Серов.

Доехав на извозчике до Пятой линии на Васильевском острове, они прошли к обнесенному забором участку, где находилась частная лечебница для душевнобольных доктора Бари.

Сестра Врубеля, Анна Александровна, бывала здесь неоднократно, иногда вместе с женой Михаила Александровича, Надеждой Ивановной, а чаще одна. По ее словам, ранее Врубель находился в другой петербургской клинике, но там режим посещений больных был строже, и родные решили, что лечебница Бари более для них приемлема. Да и Михаил Александрович, побыв в новой клинике несколько дней, сказал, что здесь ему лучше.

Служитель в приемной приветливо, как с хорошей знакомой, раскланялся с Анной Александровной, сделал запись в журнале посетителей и попросил обождать.

В чем-то эта лечебница напоминала московскую клинику Усольцева. Как и там, к ней примыкал, образуя общую территорию с больничными палатами, парк.

- Если Миша будет говорить что-то невпопад, не обращайте внимания и, пожалуйста, не забывайте, что он уже совершенно ослеп, - тихим голосом напомнила Анна Александровна. - В последнее время у него новая причуда - иногда целыми днями отказывается от еды. Уверяет, что таким образом, через голодание, к нему вернется зрение. Все это, конечно, вздор, лишь вредит здоровью. Но, странное дело, ослепнув, он стал намного спокойнее.

К ним вышел врач, директор клиники Адольф Эдмонтович Бари. Представив их друг другу, Анна Александровна пояснила:

- Валентин Александрович - давний друг брата. Они вместе учились в Академии художеств.

Врач понимающе взглянул на Серова и сказал:

- Больному сейчас лучше, но у меня к вам просьба. Если Михаил Александрович сам не попросит вас рассказать о новостях в художественном мире, не проявляйте инициативу. Иногда это его раздражает, напоминает о невозможности заниматься любимым делом. Не пытайтесь спорить с ним, опровергать его - это тоже может послужить источником беспокойства.

- Я бы хотел зарисовать Михаила Александровича, - мягко сказал Серов. - Это возможно?

- Только недолго. Надеюсь, флигель для встреч с больными вас устроит. Поговорите с ним, если он сам будет спрашивать вас. Но лучше, если во время сеанса с ним побеседуете вы, Анна Александровна.

Врач вышел и минут через десять вернулся уже не один. Он осторожно поддерживал под руку Михаила Александровича. Серов взглянул на Врубеля, и сердце его сжалось. Врубель еще более исхудал, был бледен. В широко открытых глазах почти не отражалась реакция на внешний мир.

- Здравствуй, Миша! - Анна Александровна подошла к брату и взяла его за руку. - Сегодня я не одна. Со мной Серов, Валентин Александрович. Ты же помнишь его?

Серов тоже подошел и слегка пожал руку Врубеля:

- Здравствуй, Михаил Александрович!

- Валентин! - негромко сказал Врубель. Подняв руку, он ощупал лицо гостя и удовлетворенно сказал: - Борода у тебя все такая же.

- Пойдем, Миша, в парк, - предложила Анна Александровна, - немного погуляем.

Подхватив его под руку, она не торопясь прошла коридором к другой двери и вывела брата на присыпанную листьями аллею парка. Серов шел следом.

- Что Надя не пришла? - спросил Врубель.

- Сегодня у нее репетиция. Но на днях непременно обещала навестить и будет петь.

- А ты, Серов, не поешь? - спросил Врубель.

- Да когда же это я пел? - стараясь говорить весело, ответил Серов. - Сам знаешь, голоса нет. Я на строителя теперь обучаюсь. Завел дачу на Финском взморье. Приходится и самому мастерить. - Избегая разговора о живописи, он надеялся, что болтовня на отвлеченные темы будет безопаснее.

- В Италии море красивое, - вспомнил Врубель.

- Ив Одессе тоже, - подхватил Серов. - Помнишь, как вместе жили в Одессе?

- Помню, - задумчиво ответил Врубель. - Я еще нарисовал тебя без зрачков, и ты обиделся, где ж зрачки? А я сказал, что это не надо, ты все равно смотришь. А я теперь хоть и при зрачках, но не вижу.

- Перестань, Миша, не говори об этом, - умоляюще сказала сестра. - Врачи надеются, - солгала она, - что зрение еще вернется. Только, пожалуйста, не мори себя голодом, это не поможет.

По парку гуляло еще несколько больных. Мужчина лет под пятьдесят, грузный, с всклокоченными волосами, и второй, маленький, юркий, играли в прятки. Коротышка спрятался за кустами и изредка маняще покрикивал: "Ку-ку! Ку-ку!" Толстяк, не понимая, откуда идет зов, суетливо бегал вокруг деревьев.

- Может, Анна Александровна, пойдем во флигель, там посидим? - Серов выразительно показал пальцем на часы: мол, время идет, а он собирался, по ее же просьбе, рисовать брата.

Она согласно кивнула и пошла, ведя больного под руку, к уединенному флигелю на краю парка. С чисто выбеленными стенами, пустой внутри, если не считать стола и четырех стульев, он тоже напоминал больничный покой. Лишь ваза цветов на столе с увядающими белыми хризантемами вносила яркую ноту в эту комнату.

- Присядь, Миша, отдохнем. - Анна Александровна заботливо усадила брата. Серов, присев напротив, достал из портфеля альбом, карандаши.

Врубель насторожился. Но Анна Александровна уже вынула из сумки заготовленную для свидания книжку, торопливо сказала, отвлекая его внимание:

- Помнишь, Миша, прошлый раз ты просил меня еще почитать тебе Чехова. Послушай. "В июльские вечера и ночи, - начала она чтение, - уже не кричат перепела и коростели, не поют в лесных балочках соловьи, не пахнет цветами, но степь все еще прекрасна и полна жизни..."

Врубель весь обратился в слух, но лицо его по-прежнему оставалось скорбным.

Серов стал набрасывать рисунок. Как же передать в его широко раскрытых печальных глазах невидящий взгляд слепого?

Внимательно слушавший Врубель вдруг заерзал на стуле и боязливо поджал ноги.

- Тебя что-то тревожит, Миша? - участливо спросила сестра.

- Тут крысы, - прошептал он. - Надо беречь пальцы.

- Тебе, Миша, показалось, - мягко ответила Анна Александровна. - Никаких крыс здесь нет.

- У них нора в углу, - упрямо сказал Врубель. - Я слышу, как они скребутся.

- Не бойся, сейчас Валентин Александрович их прогонит. - Она сделала умоляющий знак Серову.

Тот встал, подошел к углу, громко стукнул по стене:

- Пошли вон!

Врубель успокоился и, опустив ноги к полу, попросил:

- Читай дальше, Аня.

Серов вернулся к столу и вновь взялся за карандаш. Анна Александровна продолжила:

- "...Когда он проснулся, уже восходило солнце; курган заслонял его собою, и оно, стараясь брызнуть светом на мир, напряженно пялило свои лучи во все стороны и заливало горизонт золотом..."

Лицо Врубеля разгладилось, в нем появилось что-то мечтательное: строки писателя, несомненно, воскресили в его памяти очень дорогую ему картину. Почитав еще немного, Анна Александровна взглянула на часы и с сожалением сказала:

- Нам пора, Миша, пойдем. В следующий раз я буду читать дальше.

Прощаясь, Серов ободряюще сказал:

- Крепись, Михаил Александрович, ты еще поправишься.

От Анны Александровны он знал, что надежд на улучшение почти нет. Но иногда полезна и ложь во спасение. Врубель, скривившись, обратился к сестре:

- Передай Наде, что жду ее. Пусть придет. - И добавил: - А ты, Серов, можешь не приходить. Мне с тобой и говорить не о чем.

В приемной комнате на звонок служителя вышел санитар и увел больного.

- Пожалуйста, Валентин Александрович, не обижайтесь на брата, - сказала Анна Александровна, когда они покидали клинику. - Он, случается, и меня задевает резким словом.

- Я все понимаю и не могу обижаться, - хмуро ответил Серов.

На душе у него было очень тяжело. Что-то надо сделать для Врубеля и его родных, думал он на обратном пути. Содержание в такой клинике стоит, наверное, недешево. Надо им помочь.

С солидной задержкой до Серова все же дошло известие о реакции на показ дягилевской выставки русской живописи в Германии, куда она была отправлена после Парижа. И особенно приятно было, что своим впечатлением поделился его первый учитель рисования гравер Карл Кеппинг. Он написал Серову, что год назад видел его произведения на выставке русского искусства: "Я хотел сказать Вам, как они понравились мне, а также другим берлинским художникам, как большие портреты, так и маленькие вещи, особенно три восхитительные гуаши, изображающие исторические охотничьи выезды. Хотя и с большим запозданием, выражаю свою радость по поводу Вашей выставки, но это происходит от всего сердца".

Похвала Кеппинга убедила Серова, что, увлекшись работами на исторические темы, живописующими славное прошлое России, он на верном пути. Недавно вместе с Бенуа и Лансере он написал еще одну такую вещь. Цель была чисто практическая. Исполненные ими работы подлежали размножению для демонстрации в школьных классах на уроках русской истории. Бенуа, выполнивший весьма изящно "Парад при Павле I", признал и несомненную удачу Серова с его картиной "Петр I". Серов изобразил царя-реформатора при строительстве заложенного им Петербурга. Худой, высокий, государь, опираясь на трость, размашистым шагом идет с непокрытой головой по набережной города. За ним, клонясь под порывами северного ветра, едва поспевает свита. Что ж, пожалуй, в этой картине удалось выразить образ Петра во всей его энергии, в неудержимом порыве к намеченной цели.

После прекращения художественных выставок Дягилева все большую силу набирало новое объединение, созданное на базе распавшихся "Мира искусства" и "36". Оно получило название "Союз русских художников". Очередная выставка Союза открылась в январе 1908 года. Бродя по ее залам, Серов мимоходом взглянул и на свою работу - выполненный темперой большой портрет Генриетты Гиршман. Вроде бы вышло в конце концов недурно. Внимательный зритель может заметить отражение в зеркале самого художника перед мольбертом - шалость, навеянная воспоминанием об одной из картин Веласкеса.

Хороши "Испанки" Головина и очень современный по живописи "Человек в очках" Добужинского - в нем что-то острое, непривычное. Пожалуй, стоит приобрести эту вещь для Третьяковской галереи. А Бенуа с "Купанием маркизы" по-прежнему заворожен элегией давно ушедших времен - сценками из жизни французской знати. Лучше бы побольше делал таких вещей, как "Парад при Павле I", или продолжил цикл иллюстраций к "Медному всаднику".

"Японская кукла" талантливого ученика Репина Бориса Кустодиева подтверждает, что молодой художник прогрессирует год от года. Значит, правильным было их решение приобрести для галереи кустодиевскую "Ярмарку" с прошлогодней выставки Союза. От него можно еще многого ожидать.

Выставленный здесь же портрет Мамонтова работы Врубеля вновь заставил задуматься о тяжкой судьбе товарища юности, о том, как материально помочь его родным и близким. Вызревший план удалось реализовать во время поездки в Петербург. По возвращении в Москву Серов навестил Остроухова, и разговор пошел о Врубеле.

- По мнению врачей, - рассказывал Серов, - положение Михаила Александровича безнадежное. Мало того, что он совершенно ослеп и, значит, уже никогда не сможет вернуться к живописи. Боюсь, он останется затворником лечебницы до конца своих дней. Мы с Матэ написали ходатайство в Академию художеств с просьбой выделять ежемесячно необходимую сумму на содержание Врубеля в психиатрической клинике. Нас поддержали, и я сам отвез доктору Бари первый взнос. Но есть перед Михаилом Александровичем и другие долги. Не знаю, как ты, а я все время мучаюсь мыслью, что последняя крупная картина Врубеля - "Демон поверженный" - попала в частные руки и мы не смогли приобрести ее для галереи.

- Ты же помнишь, почему это случилось, - недовольно реагировал Остроухов. - Нестойкие краски, и вот результат: картина, как я и опасался, потемнела.

- Тем не менее считаю ее выдающейся работой, без нее представление о творчестве Врубеля будет неполным. Со всей решительностью еще раз заявляю тебе, что она должна быть в Третьяковской галерее. Сейчас же, как мне стало известно, владелец картины фон Мекк готов уступить ее.

- Сколько он запрашивает? - насторожился Остроухов.

- Восемь тысяч рублей.

- Ого! - изумленно выдохнул Остроухов. - Губа-то не дура!

- Не тебе говорить, что "Богатыри" Васнецова стоили свыше десяти тысяч. Но Васнецов напишет еще не одну картину, а Врубель больше не напишет ничего. Мы должны купить эту вещь. Поверь, пройдет два-три года, и ее стоимость вновь возрастет. Есть старая истина - скупой платит дважды.

И Остроухов сдался:

- Ладно, сделаем по-твоему. Будем рекомендовать Совету галереи приобрести "Демона".

Просматривая как-то свежие номера газет, Серов наткнулся на ошеломившее его известие. Очень коротко, без деталей, сообщалось, что 22 июня во время дуэльного поединка в Санкт-Петербурге был убит в возрасте двадцати пяти лет граф Николай Феликсович Сумароков-Эльстон.

Сразу вспомнилось, как была привязана к сыновьям княгиня Зинаида Николаевна. Как она должна переживать! Николай остался в его памяти замкнутым и надменным юношей, но из разговоров с Феликсом Серов уяснил, что братья очень дружны. Какое горе для всей семьи!

Серов тут же, отложив дела, пошел на почту и направил телеграмму соболезнования в Петербург, в адрес особняка Юсуповых на Мойке. Волей судьбы, несмотря на социальную дистанцию, эта семья стала очень ему близка.

Как отразится смерть брата на Феликсе? Первое, что приходит в голову, - отныне Феликс единственный наследник несметного состояния. Как распорядится он этим богатством, какой дорогой оно поведет его? Однажды в Архангельском, во время прогулки по парку, юноша сам завел разговор о том, что мог бы сделать он достойного в жизни, располагая причитающимся ему немалым состоянием. "Что вы могли бы посоветовать мне, Валентин Александрович?" - спросил тогда Феликс. Вопрос этот вызвал у Серова замешательство. Его ли дело давать советы, как толковее распорядиться богатством? И все же, поразмыслив, ответил: "Я знаю несколько примеров очень достойного вложения своего капитала. Павел Михайлович Третьяков вкладывал деньги в коллекцию русской живописи, а потом завещал ее Москве. Или деятельность на поприще русской культуры Саввы Ивановича Мамонтова. Имею в виду поддержку им многих художников, в том числе и вашего покорного слуги, и еще более - организацию Частной оперы, которая открыла России Шаляпина. Есть и другие примеры щедрого меценатства и благотворительности. Любая деятельность, которая приносит пользу России и конкретным людям, украшает человека и оставляет добрый след".

Феликс поблагодарил. Дало ли это зерно хоть какой-то всход в его душе? Он еще в том возрасте, когда так легко можно склониться в любую сторону - и под хорошим, и под дурным влиянием. Его дружбы будут домогаться многие. Сможет ли он устоять на пути добра?

За год, прошедший после их путешествия по Греции, с Левушкой Бакстом встречались редко.

- Хочешь взглянуть на мои последние работы? - предложил он Серову, когда тот навестил его в Петербурге.

Не дожидаясь ответа, Бакст достал листы с эскизами декораций и костюмов и разложил на столе.

Что ж, Левушка оставался верен себе. Эскизы, выполненные гуашью, графитными карандашами, с использованием золотых и серебряных красок, изображали сладострастную диву в полупрозрачной одежде, с браслетами и перстнями на руках, танцующую пылкий восточный танец. Это был своего рода апофеоз женщины - коварной, искушающей, соблазнительной.

- Что-то есть в этом от росписи греческих ваз с пляшущими вакханками. Недаром ты так глазел на них в Афинах, - заметил Серов.

- Так что ж из того? - с вызовом ответил Бакст. - Разве предосудительно учиться у великих греков?

- Конечно, нет. И что же это за действо, для которого ты расписываешь таких красоток?

- Вообще-то это эскизы костюма Саломеи к драме Уайльда. Но я думал и о другой, родственной ей по духу героине, - о Клеопатре. Ты, кажется, знаешь Михаила Фокина по совместной работе над "Юдифью" для Мариинского театра. Недавно он осуществил постановку "Египетских ночей" Аренского и готовит танцы для "Саломеи". С "Саломеей", впрочем, проблемы. Цензорам Синода она представляется безнравственной, чуть ли не богохульной. Есть опасения, что спектакль не дойдет до зрителей. Но работа, можешь мне поверить, интересная.

- Вижу, как она тебя захватила, - хмыкнул Серов. - А кто в главных ролях, кто эта вдохновившая тебя муза?

- Едва ли ты о ней слышал. Некая Ида Рубинштейн, и она, - гордо подкрутил усики Бакст, - мое собственное открытие. Профессионального образования у Иды нет, но есть талант, огромная любовь к танцам и очень выигрышные внешние данные. Что-то от ее облика - в этом эскизе. У нее такие же пышные волосы, огромные черные глаза и призывная улыбка. Высокая, с гибким телом...

- Как же она танцует, не имея навыков в балете?

- Я свел ее с Фокиным, и он давал ей уроки. Михаил тоже очень увлечен ею и верит в ее звезду. Осталось лишь уговорить Дягилева, чтобы он взял ее в Париж. Ида - из баснословно богатой семьи. Родители в Харькове, а здесь живет с теткой. Ее папе и маме не нравится увлечение дочери танцами, но она с характером, ее уговорами не сломаешь.

Упоминание о Дягилеве повернуло мысли Серова в другую сторону.

- Значит, Сергей Павлович теперь намерен поразить Париж русским балетом? - задумчиво спросил он.

После триумфального парижского выступления этой весной Шаляпина и других певцов в "Борисе Годунове" обращение к балету выглядело довольно смелым. Не лучше ли, подумал Серов, следовать уже проторенной стезей?

- Он хочет предложить парижанам что-то вроде попурри из балета и оперы. Сейчас идет отбор репертуара. Регулярно встречаемся у Сережи, обсуждаем. Кроме нас с Бенуа, участвуют Черепнин, балетный критик Валериан Скворцов и некий генерал, увлеченный балетом до полного безобразия. Сережа-то, между прочим, скоро придет, обещал. Так что сможешь сам подробно обо всем его расспросить.

Дягилев появился через полчаса.

- Ты кстати приехал, Валентин, вовремя, - едва успев поздороваться, начал он. - Я как раз думал, что нам будет нужна и твоя помощь. Осенью начнем репетиции. Я извещу тебя. Ты должен посмотреть особенно на двух балерин - Анну Павлову и Тамару Карсавину. Нужна афиша к балетным выступлениям в Париже. Мне представляется, что лучше всего изобразить момент танца. Бакст, со свойственным ему нахальством, уже предлагал мне свою Саломею, - взгляд Дягилева уперся на разложенные на столе эскизы Бакста. - Но никакой "Саломеи" у нас в Париже не будет. Под вопросом и "Египетские ночи"...

- Как же так, Сережа, ты же говорил об этом балете, - растерянно встрял Бакст.

- Это еще не решено, - отрезал Дягилев. - Танцы Фокина мне нравятся. При некоторой доработке сойдет и Рубинштейн в роли Клеопатры. Но музыку придется менять. Монотонные мелодии Аренского способны усыпить даже слона. С такой музыкой "Ночи" в Париж я не повезу. Надо искать что-то другое, более страстное, более отвечающее духу Востока. И кое-какие идеи на сей счет у меня есть.

- Лев упоминал, - счел нужным вмешаться Серов, - что ты собираешься везти не только балет, но и оперу...

- Лев, как всегда, все знает, - не без иронии ответил Дягилев. - Да, я хочу взять "Псковитянку" с Шаляпиным в главной роли. Название, впрочем, заменим. Французам это название ничего не говорит. А вот "Иван Грозный" им кое-что скажет. Думаю, возьмем и прошлогоднюю постановку "Бориса Годунова". - Глядя на нетерпеливо ожидавшего Серова, Дягилев едва заметно усмехнулся: - Можешь не переживать, Валентин. Включаем в репертуар и "Юдифь". Но полностью не получится. Возможно, какой-нибудь один, наиболее эффектный акт: Шаляпин так выразителен в роли Олоферна. Надеюсь, ты на меня не в претензии? - Дягилев, сощурившись, посмотрел на Серова.

- Какие же могут быть претензии! Спасибо и на этом, - сдержанно ответил Серов.

-Что ж, хорошо, хоть у тебя их нет. Слишком многие имеют сейчас разного рода претензии ко мне. На всех, известно, не угодишь. Так я могу рассчитывать на тебя с этой афишей?

- Конечно, - подтвердил Серов. - Сообщи, когда надо приехать, и я посмотрю на ваших танцовщиц.

- Скоро, надеюсь, мы определимся с "Ночами". - Дягилев перевел взгляд на Бакста. - Кстати, название "Клеопатра" нравится мне гораздо больше. Сразу понятно, о чем речь. Если мы подыщем к балету другую музыку, ты, Левушка, будешь работать над декорациями днями и ночами, пока не сделаешь нечто такое, что поразит избалованных французов и заставит их отбивать ладони в рукоплесканиях. Как думаешь, способен ты на сей подвиг?

- Я буду очень стараться, - преданно глядя на Дягилева, ответил Бакст.

Дягилев вновь повернулся к Серову.

- У меня на квартире, - сказал он, - регулярно собирается своего рода генеральный штаб по подготовке парижского сезона...

- Левушка упоминал.

- Если есть желание и время, заходи через пару дней на очередное сборище. Часам к пяти пополудни.

В назначенный день Серов вместе с Бакстом отправился на квартиру Дягилева. Они застали там Вальтера Нувеля, Бенуа и балетмейстера Фокина, с которым Серов уже был знаком. По мере прихода других Бакст познакомил Серова и с ними: вторым балетмейстером Григорьевым, композитором Черепниным, автором музыки к балету "Павильон Армиды", и крупного сложения, весьма представительным генералом Безобразовым - страстным балетоманом, привлеченным Дягилевым для укрепления своих рядов и облегчения контактов с петербургской знатью. Ждали еще авторитетного балетного критика Валериана Скворцова, но он запаздывал, и пунктуальный Дягилев решил начать без него.

Гостей пригласили к овальному столу с большим самоваром посреди: по сложившейся традиции было принято обсуждать все вопросы во время чаепития.

Как только слуга Дягилева, беззаветно преданный ему мрачноватой внешности бородач Василий, разлил чай, Сергей Павлович открыл заседание. Сегодня речь шла о включаемых в репертуар балетах, и Дягилев подвел некоторые итоги:

- Итак, окончательно определились три балетных спектакля: "Павильон Армиды ", "Египетские ночи" под названием "Клеопатра" и поставленная тем же Фокиным "Шопениана" - ее переименовываем в "Сильфиды". Во всех трех предполагается занять Анну Павлову и Тамару Карсавину. В "Клеопатре" Карсавина исполнит роль возлюбленной Амина Таор. Саму же царицу будет танцевать Ида Рубинштейн. Михаил Михайлович, - склонив голову в сторону Фокина, счел нужным уточнить Дягилев, - полностью в ней уверен, да и по моему мнению, в ней есть нечто от роковой женщины.

Генерал Безобразов лишь скептически хмыкнул:

- Я остаюсь при своем мнении: считаю включение ее в труппу ошибкой.

- Кто еще против? - решил вынести этот вопрос на голосование Дягилев.

Иных не оказалось, и вопрос был окончательно решен в пользу Иды Рубинштейн.

- Недавно я вел переговоры с Кшесинской, - продолжил Дягилев, - и уломал ее станцевать в "Павильоне Армиды". Кроме того, она могла бы выступить и в "Сильфидах", хотя об этом я пока с ней не беседовал. Полагаю, ее участие украсит труппу. К тому же присутствие с нами Кшесинской может, по всем известным причинам, значительно упростить и другие проблемы, которые требуют поддержки двора.

Бенуа первым, как только речь коснулась Кшесинской, высказал сомнение:

- Боюсь, Сережа, ты напрасно связался с ней. Капризный нрав этой дамы причинит нам немало хлопот. Неужели ты забыл историю с отставкой Волконского?

- У меня с ней прекрасные отношения, - самоуверенно ответил Дягилев. - И это подтвердит Бакст. Вспомни, Левушка, - обратился он к Баксту, - как она была мила с нами на приеме, устроенном ею в своем особняке во время гастролей Айседоры Дункан.

- Так-то оно так, - согласился Бакст, - но Матильда Феликсовна была несколько задета тем, что в тот вечер я рисовал Дункан, а не ее.

Тут вступил в беседу и Фокин:

- Кшесинская с подозрением относится к моим новациям. Мне не совсем понятно, почему она все же согласилась танцевать в одном из наших балетов. Не лучше ли, подальше от греха, оставить ее в покое?

- Уже поздно, - отрезал Дягилев.

- Тогда по крайней мере не стоит предлагать ей роль и в "Сильфидах", - гнул свое Фокин.

- Как считают остальные?

Дружный хор в поддержку Фокина убедил Дягилева, что надо согласиться с большинством.

- Будь по-вашему, - подытожил он. - Ограничим участие Кшесинской "Армидой". Теперь о "Клеопатре". Я уже говорил ранее, что музыку балета надо менять. Я думал над некоторыми мелодиями, способными отразить драму действия, и хотел бы ознакомить вас с ними.

По предложению Дягилева все перешли в другую комнату, где стоял рояль и висела над дверью посмертная маска Бетховена. Дягилев, присев к роялю, сказал:

- Мне кажется, выход "Клеопатры" будет весьма эффектным под музыку из "Млады" Римского-Корсакова. Послушайте.

Он начал играть, и Серов не мог не признать его правоту: завораживающая мелодия Римского-Корсакова удивительно гармонировала с образом жестокой и сладострастной царицы. Дягилев играл с тем же воодушевлением, как когда-то на квартире Остроухова, и даже слегка прикусил от азарта язык.

- Эта музыка действительно впечатляет, - с одобрением сказал Фокин.

- Тогда послушайте, как будет звучать другой эпизод - "Вакханалия", если воспользуемся музыкой Глазунова.

Дягилев вновь заиграл, и, когда он окончил, Фокин не сдержался, чтобы выразить свое одобрение:

- Танцы даже менять не придется. Удивительное совпадение с их ритмом, местами и по количеству тактов.

- А вот финал балета, - повернувшись к Фокину, сказал Дягилев, - предлагаю создать новый, совершенно иной. Пусть этот храбрец Амин, отравленный Клеопатрой, не воскресает чудесным образом, а все же умрет, и его невеста, Таор-Карсавина, безутешно рыдает над бездыханным телом возлюбленного. Вы смогли бы, Николай Николаевич, - спросил он Черепнина, - сочинить музыку, отвечающую этой концовке? Можно было бы, на мой взгляд, использовать одну тему из "Хованщины" Мусоргского.

Дягилев опять заиграл, чтобы показать, что он имеет в виду.

Фокин недоуменно сказал:

- Звучит, конечно, очень красиво, но при таких нововведениях это будет уже другой балет.

- Так и что же, если так лучше? Неужели вы не одобряете саму идею?

- Идея интересная, - поддержал его Бенуа.

И даже генерал Безобразов признал, что с такой музыкой, заимствованной у разных композиторов, балет может лишь выиграть.

- Что ж, тогда мы это принимаем?

Дружное согласие было ответом Дягилеву.

- Дело за декорациями. - Он посмотрел на Бакста: - Как, Левушка, ты это себе представляешь?

Мечтательно улыбнувшись, Бакст нарисовал картину, уже сложившуюся в его голове:

- Я вижу величественный храм на берегу Нила. Пальмы изнемогают от зноя. Под ними, рядом с храмом, собрались прекраснотелые женщины - прислужницы Клеопатры. Им тоже жарко, и они в легких прозрачных одеждах, обрисовывающих их юные формы. Вот появляется сама царица. Она лениво возлежит на носилках, которые несут рабы. Звучит эта колдовская музыка из "Млады", которую ты проиграл. Она медленно, очень медленно встает - женщина, из-за которой можно сойти с ума. Я вижу ее огромные удлиненные глаза. Это глаза Иды Рубинштейн...

- Можешь не продолжать, - смеясь, прервал его Дягилев. - Ты и так сказал больше, чем тебя просили. Что ж, работай и воплощай свои фантазии в жизнь.

Заключая собрание, Дягилев предупредил, что ему еще предстоит съездить в Париж для согласования некоторых деталей. Но в его отсутствие здесь, в Петербурге, все должно идти своим чередом. Есть договоренность об арене театра "Эрмитаж". Там и будут проходить репетиции.

Процесс над Мамонтовым расколол не только его семью. Волей-неволей он разрушил тот чудесный мир, какой с детских и юношеских лет связывался у Серова с названием Абрамцево. Одно это слово вызывало в памяти воспоминания о шумных пикниках, кавалькадах, веселых спектаклях, где верховодил Савва Иванович, о творческом порыве, вызвавшем к жизни и "Богатырей" Васнецова, и репинские "Проводы новобранца", и нестеровского "Отрока Варфоломея", и его, серовскую, "Девочку с персиками".

Словно злой рок преследовал с некоторых пор семейство Мамонтовых. Давно ли венчалась счастливая муза Серова, Верушка, а в прошлом году она, уже мать троих малых детей, безвременно ушла из жизни. Смерть любимой дочери подкосила и казавшуюся такой несокрушимо крепкой Елизавету Григорьевну. Хмурым ветреным днем поздней осени в Абрамцеве провожали в последний путь и ее.

Проститься с женщиной, сделавшей на своем веку так много добрых дел, собралась вся округа. Из Москвы приехали, помимо родственников, художники - бывшие члены объединившего их всех мамонтовского кружка.

На отпевании в местной церкви Серов со свечой в руке стоял возле совсем уже седого Саввы Ивановича и, погруженный в горестные мысли, почти не слушал обязательные при такой церемонии слова. Но вот в голосе совершавшего прощальный обряд священнослужителя зазвучало нечто свое, уже не шаблонное, выстраданное, отличившее усопшую от иных, кто нашел здесь последний приют:

- Памятна будет для всех та нежная заботливость, с которой она входила во все вещественные и духовные нужды, незабвенным останется ее материнское попечение о детях окружных селений, которых она просветила светом учения. О, молитесь же в простоте веры о той, которая в жизни своей явила вам столько христианской любви...

Гроб вынесли к яме, выкопанной у церковной ограды подле могил сына Андрея и дочери Верушки. Один за другим подходили к гробу родные Елизаветы Григорьевны. Жалостливо причитали деревенские бабы. Серов тоже подошел, но, едва склонился над гробом, силы изменили ему, и тело его затряслось в беззвучных рыданиях.