К новым горизонтам - Глава первая

Развитие событий в Москве во многом оказалось для Серова неожиданным. Нужно ли было это восстание с оружием в руках? Кто и зачем толкнул на него рабочих? На что рассчитывали? Не лучше ли было закреплять достигнутое мирным путем? Теперь же возник прекрасный повод ликвидировать ранее объявленные свободы. Мол, ни к чему путному это все равно не привело.

Эти мысли не давали ему покоя в те дни, когда на улицах убирали трупы и один за другим закрывали печатные издания, обвиненные в разжигании политических страстей.

Бенуа в Париже никак не угонится за стремительной российской жизнью. В последнем письме не без иронии спрашивал: "Бунтует ли у вас прислуга? Дети еще не забастовали?" Пора дать ему отчет о случившемся. Серов писал: "Да - непонятное для меня вооруженное восстание, расчет на переход войск - все это оказалось совершенно неподготовленным, а в результате изрядное количество погибших, израненных лиц (больше любопытной публики), сожженных домов, фабрик. Войска оказались в деле подавления вполне на высоте своей задачи и стреляли из орудий по толпе и домам во все и вся гранатами, шрапнелью, пулеметами, затем доблестные расстрелы, теперь обыски и тюрьмы для выяснения зачинщиков и т. д. и т. п., все как следует. В одном, пожалуй, были правы наши крайние партии - что не следует очень доверять манифесту 17 октября..."

В январе в Москву явился Сергей Дягилев.

- Что ж, - констатировал он, - война окончена, и жизнь продолжается.

И тут же ознакомил Серова со своими планами: организовать в Петербурге новую выставку художников, когда-то объединившихся вокруг журнала "Мир искусства".

- Я очень на тебя рассчитываю, Валентин, - говорил Дягилев. - Слышал, время ты зря не терял. Дай же мне работы, которые написал в этом году. Будут участвовать Бакст, Малявин, Костя Сомов, Грабарь. Но я хочу привлечь и молодежь. Кое у кого уже побывал. У них есть очень интересные и смелые полотна. Пусть кто-то тешит себя мыслью, что как движение мы скончались и никогда не восстанем из гроба. Мы можем вновь громко заявить о себе.

И Серов уступил его напору и пообещал дать на выставку несколько последних портретов.

- Кажется, - значительно сказал перед уходом Дягилев, - я не давал повода разочаровываться в нашем содружестве и благодарен тебе за поддержку. Поверь, планов у меня много, один заманчивее другого. Мне не совсем нравится твой сумрачный вид, и я догадываюсь, что гнетет тебя. Но унывать не стоит. Никогда. Жизнь, безусловно, полна идиотов, стремящихся навязать нам свои идиотские порядки. Но это не значит, что умные, творческие люди должны сидеть сложа руки и терпеливо ждать, пока кто-то из идиотов решит за них их собственную судьбу. Надо утверждать себя всеми доступными нам средствами. Если хочешь возразить мне, лучше промолчи.

Дягилев победоносно вскинул голову, улыбнулся своей обворожительной улыбкой и как об уже решенном деле заключил:

- Картины ты должен привезти лично или прислать мне до конца января.

Проводив его, Серов вспомнил как-то сказанное о Дягилеве Коровиным: "Это не человек, а ураган. Ты еще раздумываешь, что же ему ответить, а он уже надевает на голову цилиндр, жмет руку, благодарит за помощь и призывает не волноваться: все будет хорошо".

Отправив картины, как и просил Дягилев, в январе, Серов приехал в Петербург через месяц, к открытию выставки. Сергея Павловича он разыскал на Конюшенной, в снятом для экспозиции здании шведской церкви.

В мрачноватом помещении гулко звучали голоса двоих, явно говоривших на повышенных тонах.

- Что за капризы, - грозно рокотал баритон Дягилева, - что за детские игры? Он, видите ли, передумал! Да что мне за дело до того, что вам это полотно уже не нравится! Кто, в конце концов, хозяин и организатор выставки, кому принадлежит здесь последнее слово? Может, вы, Игорь Эммануилович, уже не доверяете моему вкусу? Так я готов повторить еще раз: вы написали великолепное полотно, и оно украсит нашу выставку. Снимать с нее эту картину я вам запрещаю!

Под сводами церкви нахохлившиеся, как готовые к бою петухи, стояли друг против друга Дягилев и Грабарь. Серов подошел и молча пожал обоим руки. Он пока не понимал, из-за чего спор, но взгляд его уже скользил по расставленным у стены полотнам Грабаря. С каждым годом творчество этого художника нравилось Серову все больше. Грабарю особенно удавались весенние пейзажи, с подтаявшим снегом, сверкающим под ярким мартовским солнцем, с голубоватыми тенями на снегу от берез. Он писал новейшей техникой, разработанной французами, не смешивая краски на палитре, а добиваясь смешения отдельных цветовых пятен на самом полотне. Вот и сейчас привез очень свежие по чувству и живописи картины: несколько натюрмортов - хризантемы и сирень с незабудками, - вид засыпанного снегом балкона загородного дома и заиндевевших деревьев.

Одно полотно стояло как бы особняком, и Серов тут же понял, что оно и послужило яблоком раздора. Картина действительно выглядела необычно. Она изображала сидящих рядком, друг возле друга, очень толстых женщин, увешанных драгоценностями, в декольтированных платьях, с тупыми, сытыми лицами. Их пухлая розово-красная плоть назойливо выпирала из платьев. Взгляд художника на свои модели был откровенно насмешливым.

- Довольно, - оборвал Дягилева Грабарь. - Вы меня, Сергей Павлович, не убедили. Раньше мне казалось, что в этих женщинах есть своя, пусть и гротескная, красота. Но я ошибался. Они уродливы. Вы видите в картине издевательский апофеоз банкирщины, денежной аристократии. Мне же она представляется отвратительной. Не спорю, в жизни встречаешь иной раз неприглядные сцены, но искусство не должно слепо копировать ее. Даже если что-то тебе не нравится, это должно претворяться в формы эстетически приемлемые, не оскорбляющие зрителя.

- Вздор! - решительно отмел его рассуждения Дягилев и, как к третейскому судье, воззвал к Серову: - Что скажешь, Валентин Александрович? Рассуди нас.

- Игорь Эммануилович прав, - поддержал коллегу Серов. - Мне тоже эта картина кажется неудачной. Она может, конечно, вызвать интерес и даже скандал. И я уверен, Сергей Павлович, что именно со скандальной стороны она тебя в первую очередь и привлекает. Вопрос лишь в том, хочет ли скандала сам автор, будет ли он польщен зубоскальством по поводу его полотна? И если он этого не хочет, зачем же поступать вопреки его воле? Это нехорошо.

- Всякое новое искусство когда-то начиналось со скандала, - упрямо гнул свое Дягилев. - Но если уж и Серов на вашей стороне, я с вами, Игорь Эммануилович, более спорить не буду. Упаковывайте картину и убирайте ее куда хотите. Я же остаюсь при своем мнении: это ваша лучшая вещь и вы делаете ошибку, отказываясь экспонировать ее.

Заложив руки за спину, Дягилев круто развернулся и пошел в другой зал.

Осмотрев, как развешаны его полотна, Серов собрался уходить. Его нагнал Грабарь:

- Забыл поблагодарить вас за помощь, Валентин Александрович. Один я бы с Дягилевым не справился.

- Он бывает очень упрям, - подтвердил Серов.

- Вам куда сейчас?

- Я остановился у Матэ.

- Так едемте вместе. Нам по пути.

Дорогой Серов спросил, где же это Игорь Эммануилович подсмотрел таких пикантных женщин.

- Это случилось, - усмехнувшись, начал рассказывать Грабарь, - во время одной из поездок в Париж. Посетив как-то оперу, я был поражен великолепием туалетов. Дамы будто утопали в пене из муслина, батиста, шелка. Тогда же возникло желание побывать на великосветском приеме, где собирается весь Париж. В то время в поисках новых приобретений в городе оказался Щукин, и я обмолвился ему о своем желании. Он посодействовал с помощью французских друзей - Родена, Ренуара и Дега. Так оказался я на балу, устроенном видным банкиром. Зрелище было незабываемым. Бродя по особняку, в одной из комнат вдруг наткнулся на эту женскую компанию. Они настолько запали мне в память, что... знаете, как это бывает: пока не перенесешь поразившее тебя впечатление на полотно, не избавишься от наваждения. Но, сами видите, вышло что-то странное - то ли шарж, то ли гротеск. А Дягилеву будто это и надо: ему только и подавай эпатаж почтенной публики. Но мне-то зачем? Там и других работ хватает, способных изумить и озадачить. Еще не видели?

- Нет.

- Выставка откроется - посмотрите. Иногда я не совсем понимаю Сергея Павловича. Или мы чересчур отстали в своих взглядах. Или же он чересчур убежал вперед, подальше от традиции.

- Посмотрим, - задумчиво ответил Серов. - До сих пор художественное чутье ему не изменяло.

Состав экспозиции недаром насторожил Грабаря. Выставка озадачила и Серова. На ней, безусловно, был ряд превосходных полотен. Большая картина Малявина "Вихрь" - группа баб в ярко-красных сарафанах кружится в танце. Кое-кто был склонен видеть в ней чуть ли не олицетворение русской революции. Явно удался портрет самого Дягилева с няней кисти Льва Бакста. Серов был свидетелем, как упорно работал Бакст над этой картиной. Лева, смеясь, рассказывал, что Дягилев капризничает, просит изобразить его потоньше и покрасивее. Но автор проигнорировал уговоры модели и изобразил Сергея Павловича таким, каким он и был, - самоуверенным, вальяжным, привыкшим диктовать свои условия. Будто только что спорил с кем-то и вот на мгновение замер, повернув голову к зрителю, руки в карманах брюк, голова вызывающе откинута назад, в темных, чуть выпуклых глазах светится насмешливый ум. На заднем плане, сложив руки на коленях, сидит его верная нянюшка, "Арина Родионовна", как в шутку звали ее друзья Сергея Павловича.

С тонкими, несколько манерными, что отличало его стиль, работами выступил Константин Сомов. Отличную графику, серию иллюстраций к "Медному всаднику" Пушкина, показал Бенуа.

И особенно приятно было присутствие на выставке Михаила Врубеля. Через жену художника Дягилеву удалось получить два превосходных портрета Забелы - на фоне березок и "После концерта". Как и мастерский портрет Брюсова, выполненный Врубелем для нового журнала - "Золотое руно", - организованного на средства миллионера Рябушинского. От Дягилева Серов узнал, что портрет Брюсова Врубель исполнил совсем недавно, в психиатрической клинике Усольцева. Это говорило о многом. Стало быть, дела Михаила Александровича не так плохи. Несмотря на болезнь, он вновь переживает творческий подъем.

Что же до привлеченной Дягилевым молодежи, картин Анисфельда, Павла Кузнецова, Милиоти, Ларионова, Судейкина, то в них заметно было сильное влияние новейшей французской живописи - и в яркости колорита, и в упрощенной почти до примитива трактовке сюжетов. Рассматривая их, Серов вспомнил слова Грабаря о бегстве от традиции. Но ради чего? Лишь для того, чтобы не быть похожими на других?

В первые дни работы выставки, навестив по приглашению Дягилева его квартиру на Фонтанке, Серов застал в гостях у Сергея Павловича Евгения Лансере, с которым довелось вместе посотрудничать в недавно закрытом цензурой "Жупеле". Лансере привез на показ Дягилеву три вышедших номера журнала. В первом наряду с литературными произведениями были напечатаны и листы сатирической графики, в том числе акварель Серова, названная им по словам популярной песни "Солдатушки, бравы ребятушки! Где же ваша слава?". Ирония названия подчеркивалась сюжетом - вид беззащитной толпы, атакуемой солдатами. Впереди - офицер с поднятой над головой шашкой.

Серову нравилась помещенная во втором номере работа самого Лансере - "Радость на земле основных законов ради", изображающая победную демонстрацию звероподобных черносотенцев.

В том же номере была своего рода графическая трилогия на тему о Московском восстании. "Вступление" Кустодиева - над баррикадами с красными флагами, над домами и колокольней шагает олицетворяющий смерть скелет с окровавленными руками. В рисунке "Бой" Лансере на фоне охваченного пламенем города - карикатурные фигуры царя, священника и генерала вокруг окутанного дымом трона. Тут же цветной рисунок Добужинского "Умиротворение" - златоглавая Москва гордо сияет своими куполами в окружающем ее море крови.

- Так что с журналом? - небрежно листая "Жупел", спросил Дягилев Евгения Лансере. - Ты говоришь, его прикрыли?

- Увы, и поводом послужила вот эта карикатура Билибина на царя, - Лансере, взяв один из номеров, открыл журнал на нужной странице, - так сказать, осел в одну двадцатую натуральной величины. Журнал не только прикрыли. Два номера конфискованы. Билибин за эту карикатуру был арестован. Допрошены Анисфельд и Кардовский. Типография, где печатали "Жупел", закрыта. А сам Гржебин до сих пор в тюрьме. Надо бы как-то вытащить его из Крестов.

- Попытаемся, - хмыкнул Дягилев. Он иронически взглянул на Серова и Лансере: - А вы оба, вероятно, чувствуете себя героями? Я не понимаю, - возвышая голос, продолжал Дягилев, - зачем вы, чистые и талантливые художники, ввязались в политику. Чего вы хотите, чего надеетесь добиться этими своими рисунками и карикатурами? В конце концов добьетесь лишь того, что вам запретят выставлять даже вполне безобидные картины. Надеетесь исправить своим творчеством этот мир? Безнадежно. Вы всего лишь следуете дурному примеру передвижников, портивших искусство вносимой в него злободневной тенденцией. Как все это быстро преходяще и тленно! Портрет же прекрасной женщины, вроде твоего, Валентин, портрета княгини Юсуповой, не умрет никогда. Он будет жить вечно и многое скажет потомкам о людях нашего времени. Не спорю, ваши сатирические листы сделаны умело, профессионально, и они возбуждают определенные чувства. И все же мне искренне жаль, что вы свернули на стезю, на которой лавров вам не сыскать.

- Я понял твою позицию, Сергей Павлович, - жестко прервал его Серов. - Она довольно стара: надо творить искусство ради самого искусства и пренебречь злобой дня. Но когда народ истекает кровью, художник не должен закрывать глаза на беды страны и своего народа, не может остаться к этому безучастным и скептически наблюдать со стороны.

- А как же относиться нам к мрачной графике Гойи на тему "Бедствий войны"? - горячо поддержал его Лансере. - И такое искусство тоже никому не нужно? Как относиться к сатирическим полотнам Домье и ему подобных? К журналу "Симплициссимус"? Вы предлагаете вообще изгнать сатиру из храма искусства?

- Я не поклонник ни Домье, ни журнала "Симплициссимус" - пусть ими восхищаются вместе с вами такие, как наш друг Бенуа, - парировал Дягилев. - Когда я смотрю на скульптуру или полотно, глубоко трогающее мое сердце, будь это "Мадонна" Рафаэля, "Пьета" Микеланджело, волжский пейзаж Левитана, моя душа светлеет, в нее проникает что-то божественное, что сумел ухватить в природе и в жизни художник, и Бог приветливо улыбается мне через выраженную в искусстве красоту мира. Вот в чем истинная задача художника - ловить и отражать в своем творчестве загадочную улыбку божества. Так и занимайтесь этим, - страстно заключил Дягилев, - во имя святого искусства. В этом истинный ваш удел. Отнюдь не в графической публицистике - оставьте ее тем, кто не способен ни на что большее... Нянюшка, нам бы чайку... - ласково попросил Дягилев.

- Ты был, как всегда, красноречив, Сергей Павлович, - подвел итог дискуссии Серов. - И все же ты меня не убедил.

- И меня тоже, - поддержал его Евгений Лансере.

Угнетенный жестокостью, с какой было подавлено восстание, Серов выполнил в начале года еще несколько сатирических работ - очень острый по теме и графике рисунок "После усмирения", на котором тщедушный Николай II, стоя на уложенных рядком трупах, с теннисной ракеткой под мышкой, награждает крестами взвод вытянувшихся перед ним туповатых солдат. И карикатуру "Виды на урожай" - на пустых русских полях стоят снопы, сложенные из винтовок. Нечего было и надеяться опубликовать их сейчас, когда в стране вновь свирепствует цензура и повсюду идут карательные операции. Но он прихватил их в Петербург с намерением показать кое-кому из друзей. Выслушав речь Дягилева, раскрывать эту папку у него дома не стал: зачем опять выслушивать критику и насмешки? По этому вопросу их позиции с Сергеем Павловичем разошлись слишком далеко.

Дискуссия с Дягилевым вновь вспомнилась Серову, когда он прочитал в очередном номере журнала "Золотое руно" статью "Художественные ереси" продолжавшего жить в Париже Александра Бенуа. Старавшийся, как и Дягилев, держаться в стороне от политики и весьма настороженно воспринявший русскую революцию, Бенуа призывал художников объединиться в служении красоте: "Красота - последняя путеводная звезда в сумерках, в которых пребывает душа современного человека. Расшатаны религии, философские системы разбиваются друг о друга, и в этом чудовищном смятении у нас остается один абсолют, одно безусловно-божественное откровение - это красота. Она должна вывести человечество к свету, она не даст ему погибнуть в отчаянии. Красота намекает на какие-то связи всего со всем".

А Дягилев в это время вел полемику с весьма скептически отозвавшимся о его выставке в газете "Речь" скульптором Ильей Гинцбургом, год назад бывшим вместе с Серовым свидетелем событий 9 января. Гинцбург увидел в нынешней экспозиции Дягилева явное падение художественного уровня сравнительно с тем, что демонстрировалось на его выставках прежде. Особенно резко он критиковал работы молодых живописцев. "Если рассматривать эту выставку как степень развития того искусства, которое г. Дягилев и его товарищи вывезли из Парижа лет десять тому назад, то очевидно, как они прогрессивно падают", - писал Гинцбург.

В своем ответе через прессу Дягилев решительно отмел обвинения в том, что пропагандируемые им художники подражают французам: "Не мы вывезли наше молодое русское искусство из Парижа, а нас ждут в Париже, чтобы от нас почерпнуть силы и свежести".

В марте Серов получил из Петербурга письмо от Дягилева. Сергей Павлович писал: "Выставка поживает великолепно, она, что называется, "превзошла все ожидания". Закрываем ее 26 марта, после чего я тотчас же еду за границу - сначала на Олимпийские игры в Афины через Константинополь, а затем через Италию в Париж. Вернусь к июню и тогда серьезно займусь изданием моего "Словаря портретов". На выставке настроение оживленное, а на душе - кислое. Летом, надеюсь, будем видеться. Ты как будто в этот раз остался недоволен выставкой, но ты не прав. Нельзя засиживаться, необходимо хоть ощупью да подвигаться, это трудно и много ошибаешься, но что же из этого?

Читали ли мою полемику с Гинцбургом в "Руси" и "Речи"? Впрочем, интересного мало".

Находясь летом на даче в Ино и узнав от Матэ о возвращении Дягилева из Парижа, Серов тут же поехал в Петербург на встречу с ним. В настроении Сергея Павловича на сей раз преобладало чувство окрыленности: он воодушевился после визита во Францию новым грандиозным проектом и поторопился рассказать о нем Серову:

- Помнишь мой ответ Гинцбургу о том, что нас, наше искусство, ждут в Париже? Интуиция меня не обманула. Там действительно ждут нас. Я понял это, еще находясь проездом в Константинополе, лишь просматривая парижские газеты. Встретившись с Бенуа и с французскими деятелями искусства, утвердился, насколько был прав. Наша революция вызвала во Франции огромный интерес к России, ко всему русскому. Это один очень важный для нас момент. Есть и другой. Я зондировал после приезда сюда некоторых влиятельных лиц при царском дворе относительно своего проекта и встретил с их стороны такое понимание, на какое, признаться, и не рассчитывал. Этот шанс упускать нельзя. Наши верхи очень озабочены, как бы исправиться в глазах Европы после подавления народных волнений, как бы выглядеть теперь более привлекательно. Но если это пойдет на пользу русскому искусству, зачем же нам терять такую возможность? Мы должны ухватиться за предоставленный нам шанс обеими руками. Мне намекнули, что с этим проектом мне гарантирована солидная материальная помощь через посредство одного из великих князей, а именно - Владимира Александровича...

- Так объясни наконец, в чем же состоит твой новый проект? - нетерпеливо прервал его Серов.

- Ах, да... - опомнился Дягилев. - Идея в том, чтобы на Осеннем парижском салоне развернуть экспозицию русского искусства - ретроспективу двухвекового развития живописи и скульптуры. Основа есть - это прошлогодняя выставка в Таврическом дворце. В Европе даже не представляют, каково было мастерство русских художников восемнадцатого-девятнадцатого веков. Там не знают ни Левицкого, ни Венецианова, ни Брюллова, как и более поздних. Нам есть что показать и из современной живописи. Наконец там же можно представить и коллекцию древнерусских икон - пусть увидят, что русское искусство развивалось не на пустом месте, что своими корнями оно уходит в далекую старину. И еще кое-что. Одновременно с выставкой можно организовать серию музыкальных вечеров. Наша музыка на подъеме, но кто в Европе, кроме нескольких композиторов, знаком с творчеством Римского-Корсакова, Рахманинова, Скрябина и их предшественников? Эта выставка может произвести переворот в умах. Пелена спадет с глаз, заблуждения развеются. Вместо дикой, полуварварской страны, какой до сих пор, увы, Россию представляют себе французские обыватели, и не только они, парижане увидят художественно очень развитую державу с тонким и прекрасным искусством. Так стоит ли овчинка выделки?

- Ты уверен, что тебе удастся это осуществить?

- Уверен. Главный вопрос в финансировании, но мы решим и его. Проблеск этой идеи был у Шуры Бенуа, еще до моего приезда в Париж. Он пытался соблазнить ею князя Щербатова, Рябушинского. Но не сумел, потому что не видел этот проект в такой перспективе, как его вижу я. Для меня же он - логическое развитие тех планов, которые я уже осуществлял, пропагандируя русское искусство в Германии и Австрии. Настал черед и Парижа.

- На меня, Сергей Павлович, ты можешь рассчитывать. Готов дать на выставку лучшее, что есть и что смогу получить у владельцев картин, - взволнованно сказал Серов.

За годы их знакомства с Дягилевым он убедился, что, загоревшись какой-либо идеей, Сергей Павлович не остановится на полпути. Он пойдет вперед, как таран, преодолевая любые препятствия. Вдохновит своими планами всех, кого считает нужным вдохновить. Выбьет, если понадобится, деньги из последнего скряги. Разогреет пылкими речами самое черствое и задубевшее сердце.

- Но как же "Словарь портретов"? - вдруг вспомнил Серов задумку Дягилева издать сводный указатель по материалам Историко-художественной выставки в Таврическом дворце.

- Сейчас не до того, - решительно ответил Дягилев. - Когда-то это казалось привлекательным, но кропотливая кабинетная работа все же не для меня. Сейчас главное - эта выставка в Париже. Надо ковать железо, пока оно не остыло. Будет время - вернусь и к "Словарю портретов". Как-нибудь позже. Эх, Валентин! - встав с кресла и молодецки расправив плечи, мечтательно сказал Дягилев. - Посмотри на меня внимательней. Разве не видишь, что у меня, как у мифического Пегаса, вырастают крылья?

Серов сделал вид, что пристально всматривается в широкую спину Дягилева. Для большей убедительности даже обошел его кругом и шутливо заметил:

- Пока, Сергей Павлович, никаких крыльев нет.

- Растут, Валентин, растут, скоро ты их увидишь, - задорно ответил Дягилев.

О шумном успехе в Париже дягилевской выставки Серов узнал осенью от побывавших на ней супругов Гиршман.

С четой Гиршман, Владимиром Осиповичем, владельцем фабрики и торгового дома "Гиршман и сын", и его молодой женой Генриеттой Леопольдовной, Серов состоял в хороших, почти дружеских отношениях. Их дом в Мясницком переулке, выходивший окнами к триумфальным Красным воротам, был одним из культурных центров Москвы, нередко собиравшим художников, актеров, музыкантов.

Гиршман был известен как страстный коллекционер картин, антикварной мебели, хрусталя, фарфора. Из современных художников он отдавал предпочтение кругу "Мира искусства" и имел в своем собрании произведения Добужинского, Борисова-Мусатова, "Демона сидящего" Врубеля и его же "Тридцать три богатыря". Приобрел и несколько работ Серова. В начале же этого года сам Серов, увлеченный красотой молодой жены Гиршмана, предложил исполнить ее портрет, но пока, до их отъезда в Париж, успел сделать лишь предварительный рисунок.

Вместе с Дягилевым ему пришлось приложить немало усилий, чтобы уговорить Владимира Осиповича дать на выставку в Осенний салон работы Врубеля. В конце концов, боясь, как бы картины не были повреждены в дороге, хозяин сам упаковал их в ящики и повез в Париж, прихватив заодно и очаровательную супругу.

- Ах, как много, Валентин Александрович, вы потеряли, что не поехали с нами и не стали свидетелем триумфа русской живописи на устроенной Дягилевым выставке! - так с места в карьер, едва Серов появился в их доме, начал повествовать о ней Владимир Осипович.

Пока прислуга, подчиняясь распоряжениям хозяйки, накрывала на стол, коммерсант-коллекционер увлек Серова в свой кабинет и, усадив в кресло, начал рассказывать о подробностях происшедшего в Париже события.

- Французы, без преувеличения, были ошеломлены. Ничего подобного они не ожидали. Тамошние газеты уделили выставке немало лестных слов. "Фигаро" назвала ее уникальной. Мы все, кто был там, Дягилев, Бенуа, Бакст, чувствовали себя именинниками. Вообразите, Бенуа и Бакст удостоились за нее орденов Почетного легиона. Один из этих орденов по заслугам должен был получить Дягилев, но он отказался в пользу Бакста. Лев Самойлович изумительно оформил выставочные залы: картины и скульптуры так выгодно смотрелись на фоне изящной обивки стен и множества цветов. "Старики" - Левицкий, Боровиковский, Карл Брюллов - произвели фурор. Но и Врубель, Бакст, Сомов, Грабарь, Рерих имели несомненный успех. Недаром многие из них приняты в постоянные члены Осеннего салона. А мы с Генриеттой Леопольдовной, - важно приосанился Гиршман, - удостоились звания почетных членов Салона...

- Я вас поздравляю! - счел нужным вставить Серов. Он ждал, что Гиршман упомянет, как были восприняты на выставке и его, серовские, картины. Как-никак дал Дягилеву девятнадцать полотен, и среди них значительные - портреты Ермоловой, молодого Юсупова с бульдогом, актрисы Федотовой, Николая II в форме полка шотландской гвардии, портреты Коровина, Таманьо, акварели к изданию Кутепова о царской охоте...

- Перед отъездом, - снизив голос, будто проникнув в его мысли, продолжал Гиршман, - мы, собравшись в гостиничном номере Дягилева, подводили итоги. Сергей Павлович считает, и совершенно справедливо, что выставка оправдала его ожидания. Она открыла французам неизвестную ей Россию, показала ее огромный творческий потенциал. А Игорь Эммануилович Грабарь огорчился, что в хвалебных отзывах французской прессы упущено одно очень заметное и дорогое всем нам имя. Ваше имя, - участливо глядя на Серова, конкретизировал Гиршман. Его пышные усы скорбно поникли. - И все мы единодушно посетовали на допущенную несправедливость.

- Где уж мне, - не сдержавшись, с горечью бросил Серов, - состязаться с привлеченными Дягилевым молодыми - Кузнецовым, Ларионовым, Милиоти, Судейкиным...

- Вот-вот, - подхватил Гиршман, - вся штука в том, что Осенний салон имеет левую репутацию...

- И я уже кажусь им старомодным, - с иронией резюмировал Серов.

- Нет-нет, - протестующе вскричал Гиршман, - серьезные критики отметили и вас. В одном из парижских изданий писали, что Серов - это мастер, достойный войти в историю искусства, с изумительным рисунком и чувством колорита.

Разговор о выставке был продолжен и за обеденным столом. Последняя реплика об оценке его творчества несколько успокоила Серова, и он позволил себе комплимент по адресу хозяйки дома:

- Вы так эффектно смотритесь, Генриетта Леопольдовна, в вашем новом парижском платье, рядом с этим букетом астр.

- Вы считаете, платье мне идет? - оживилась хозяйка. - Так, может, я буду позировать именно в нем? - тут же напомнила она о намерении художника писать ее портрет.

- Посмотрим-посмотрим, - с улыбкой обронил Серов. - Гардероб у вас большой. Есть из чего выбрать. А что, Сергей Павлович вернулся? - обратился он к Гиршману.

- Нет. Он остался в Париже готовить выставку к отправке в Берлин. После чего собирается показать ее в Венеции, - пояснил Владимир Осипович. - Я слышал, что успех выставки и сопровождавших ее концертов камерной музыки помог Дягилеву завязать весьма полезные связи с представителями высшего парижского света и теперь Сергей Павлович подумывает, не организовать ли в будущем году в Париже фестиваль русской музыки с приглашением отечественных композиторов и исполнителей.

- Что ж, - неопределенно хмыкнул Серов, - должно быть, заниматься лишь живописью ему уже кажется слишком тесным для его широкой натуры. Большому кораблю - большое плавание. А право, жаль, если изменит нашему делу.

Прежде чем проститься, он поинтересовался у хозяйки дома, когда они могут начать портрет.

- Теперь я свободна, - ответила Генриетта Гиршман, - и полностью в вашем распоряжении.

В очередное посещение этого дома Серов окончательно определился с идеей портрета. Будет писать красавицу Генриетту в ее будуаре, в темном платье и горностаевой накидке на плечах, которую дама поправляет изломанным жестом рук, на фоне отражающего ее фигуру зеркала. Тут же - разные женские безделушки, флакончики с духами и иной парфюмерией. А что еще надо для портрета готовящейся к выходу на бал или на концерт молодой и пользующейся успехом в обществе "светской львицы", какой, без сомнения, сознавала себя Генриетта Леопольдовна? Почему бы, по примеру Веласкеса, не написать в зеркале и самого себя, взирающего на модель из-за мольберта?

Символом переживаемого Россией мрачного времени стал для Серова рисунок Добужинского "Дьявол" в первом номере журнала "Золотое руно" за 1907 год. Замкнутый тюремный двор, четыре зарешеченных окна наверху. Внизу темный круг людей-букашек - вышедших на прогулку заключенных. Их сторожит опирающийся длинными лапами на каменные плиты двора гигантский паук с выпученными глазами-фарами. Жуткая, достойная Гойи фантазия. Но так ли уж далека она от действительности?

В удушливой атмосфере этих дней, когда реакция торжествовала победу, хотелось бежать из России куда-нибудь подальше, к свету и солнцу. Идею подал Лев Бакст во время встречи в Петербурге.

- Собираюсь, Валентин, - как кот, мечтательно щуря глаза, сказал Бакст, - махнуть в Грецию. Хочешь - едем вместе. Вдвоем веселее.

Сидя в квартире Бакста, Серов рассматривал одну из его последних работ, названную автором "Ливень". В центре ее - дамочка в легчайшем, словно прилипшем к телу и обрисовывающем его формы платье, с почти обнаженной грудью, торопится убежать от дождя, укрываясь зонтиком и жеманно отвернув в сторону головку в шляпке. За ней клоун-лилипут катит по земле обруч. Вот так, размышлял Серов, кого-то преследует кошмарный "дьявол", а кто-то тешит себя модернистскими дамочками в стиле эротической графики Обри Бердсли.

- И когда едешь? - спросил Серов.

- Не позднее мая. Пароходом из Одессы, через Константинополь, до Афин. А там остров Крит, Коринф, Олимпия, Корфу... Неужто не заманчиво?

- Заманчиво, - пробормотал Серов, - и даже очень.

- Месяц на размышление - достаточно? - вкрадчиво искушал Бакст.

- Вполне, - буркнул Серов. Он пока не верил, для себя лично, в реальность этого проекта.

- Но признайся, что тоже хочешь.

- Хочу, - угрюмо согласился Серов.

Он знал об интересе Бакста к античности, выразившемся в декорациях к постановке трагедий Еврипида и Софокла на сцене Александринского театра. Вероятно, Лев Бакст давно мечтал об этой поездке. Но разве можно предвидеть, чем обернется и для тебя далекое странствие, тем более на землю, которую считают родоначальницей классического искусства, какой даст оно импульс и твоему творчеству?

- Билеты надо заказывать заранее, - напомнил Бакст. - Буду ждать твоего решения. И не валяй дурака, Валентин, соглашайся.

Прикинув в Москве свои финансовые возможности и обсудив предложение с Лелей, Серов к концу марта дал Баксту телеграмму о согласии присоединиться к нему.

Вечером, когда небольшой, переполненный пассажирами пароход отплывал из Пирея, Серов с сожалением проводил взглядом изломанный силуэт берега. Словно часть его сердца осталась там, на пламенеющем маками холме, где воздвигнут Акрополь. Вспомнилось: теплые волны текут от разогретой земли, они с Бакстом упорно поднимаются наверх, минуя прихотливо рассыпанные в траве каменные блоки, и вот на фоне лазурного неба открывается беломраморное чудо - величественный Парфенон, посвященный деве Афине. Еще выше восходят по ступеням к подножию гигантских колонн. "Подумай, Бакст, - восклицает Серов, - когда-то здесь ступал Фидий! Такое во всем совершенство, что плакать и молиться хочется".

Но Бакст деловит, не любит терять время понапрасну. Как охотник, настигший желанную добычу, он облегченно присаживается в тени колонн, утирает платком пот со лба, раскрывает альбом и начинает зарисовывать виднеющийся поодаль другой, меньший храм с поддерживающими свод портика безрукими кариатидами. "Работай, Валентин, работай, - призывает он, - не надо лениться!" Но есть ли смысл рисовать то, что уже зарисовано и заснято тысячу раз? Не проще ли купить фотографии Акрополя, а сейчас жадно смотреть и смотреть, наполняясь впечатлениями, которые не изгладятся из памяти никогда. Ему, портретисту, больше по душе рисовать в городе, в музее, раскрашенных мраморных девушек - кор, с удлиненными глазами, заплетенными косами, в ниспадающих к их ногам одеждах. Когда-то и их фигуры составляли часть ансамбля Акрополя.

В музеях Афин собрано так много сокровищ, и среди них приписываемое знаменитому скульптору Скопасу надгробие. Какой контраст создают фигуры обнаженного атлета и стоящего рядом с ним скорбно-задумчивого старика с посохом в руке! А пылкого Бакста больше восхищает в музее иное. "Взгляни, Валентин, какая божественная линия!" - в изумлении застыл он перед поразившей его росписью глиняного сосуда, изображающей полнотелую девушку, ее подбородок опирается на согнутую в запястье кисть правой руки.

"Ты неисправим, Бакст, - посмеивается Серов, - тебя пленяет лишь чувственное".

...валяясь от материковой Греции, корабль в непроглядной тьме ночи нес их к берегам острова Крит. Перед тем как лечь спать, Серов с Бакстом постояли на палубе у борта. Блаженный ветерок остужал лица, приятели вели разговор о временах столь давних, что и древним нелегко было отличить реально случившееся от мифа.

- Вообрази, Бакст, - попыхивая сигарой, говорил Серов, - мы плывем тем же маршрутом, что плыл некогда принявший образ быка Зевс, неся на спине прелестную Европу. Он был могуч, этот темно-золотистый бык с белой звездой на лбу - таким я вижу его. И помнишь, от связи Зевса с Европой родился великий царь Крита. Минос. А жена-то его, сластолюбивая Пасифая, тоже совокуплялась с быком и родила чудовищного Минотавра. Если нам повезет, мы увидим развалины дворца в Кноссе, в лабиринтах которого поджидал своих жертв Минотавр.

А Бакст вспомнил о трех мудрецах из диалога Платона, как неторопливо шли они из Кносса, мимо оливковых и кипарисовых рощ, к святилищу Зевса и рассуждали по пути о законах, которые следует установить в идеальном государстве.

- Там, у Платона, - воодушевленно говорил Бакст, - есть замечательная мысль, что на земле всех прекраснее местности, где чувствуется некое божественное дуновение, и это родина гениев. Не таковы ли Афины, Крит, да и вся Греция?

В Кноссе приятели работают по утрам в местном музее, зарисовывая предметы искусства и быта, собранные английским археологом Эвансом при раскопках царского дворца. Это тот самый дворец, в лабиринте которого, по преданию, герой Тезей сражался с Минотавром и откуда, убив чудовище, вышел с помощью клубка нити, дарованного Ариадной.

Путь от гостиницы к музею лежит через базар. Днем, в жару, он пустует, лавки закрыты, но с наступлением темноты, приносящей прохладу, все оживает. Слышны зазывные выкрики торговцев, музыка, и друзья любят проводить вечера в арабской кофейне, где, кроме меланхоличных арабов, коротают время и экспансивные греки-критяне, и турки и где танцует, развлекая публику, изящная, как статуэтка, Паца-паца. Ей всего пятнадцать лет, у нее пышные, стянутые обручем черные волосы, смугло-матовая кожа, миндалевидные глаза, полные страсти, и тело гибкое, как тело змеи.

Они и не знают, как на самом деле зовут ее, но любят поговорить с ней, пока она отдыхает от танцев, на языке жестов. Однажды, рассказывая о ссоре со своим дружком, девушка показала, какие крепкие оплеухи надавал ей рассерженный возлюбленный, и при этом несколько раз энергично повторила: "Паца-паца, паца-паца!" Так и стали они звать ее между собой.

Сегодня Паца-паца, как всегда, танцует на эстраде перед сидящими на циновках и невозмутимо курящими кальян посетителями. Завершив танец, обходит, собирая монеты, завсегдатаев кофейни. Эти двое русских платят особенно щедро, и Паца-па-ца задерживается возле них: по обычаям ее племени щедрость следует как-то отблагодарить. Обращаясь к рыжеватому гостю с лихо подкрученными вверх усиками, объясняет на пальцах, что завтра в три дня она приглашает его пить с ней кофе в маленьком домике возле музея. Она будет сидеть у открытого окна, вот так, - показывает жестами, - сидеть и ждать, когда он придет к ней.

Польщенный Бакст согласно кивает головой; тыкая пальцем то на танцовщицу, то на себя, изображает, как они вместе пьют кофе, и спрашивает с лукавинкой в глазах:

- А после кофе, что дальше?

Паца-паца, рассмеявшись, с грациозностью, несколько скрашивающей откровенный смысл призыва, выразительно покачивает бедрами - этим они займутся после кофе.

Сконфуженный Серов укоризненно качает головой, протестующе говорит:

- Фу-фу, Паца-паца! - и обращается к Баксту: - Уйми же ее, неприлично!

- Она не княгиня, - смеется Бакст.

А Паца-паца, склоняя своего избранника к свиданию, доверчиво кладет руки ему на плечи и, нагибаясь, обдавая его тонким запахом персика и лавра, что-то страстно шепчет в самое ухо.

- Хорошо, в три, - сдается Бакст и подтверждает время тремя поднятыми вверх пальцами.

Утром следующего дня приятели спускаются с верхнего этажа гостиницы перекусить в общий зал. В эти жаркие дни туристов почти нет, в зале преимущественно местный люд - пастухи, ремесленники, солдаты из ближнего гарнизона. Дым от камина вьется в проникающих из окон потоках света - у огня грузный повар жарит на вертеле баранью тушу. Ветер с моря стучит раскрытыми дверьми и ставнями, заглушая гомон людей.

- Вот и сам Гомер! - возбужденно говорит Бакст, кивая на седого подслеповатого старика с загоревшим до черноты лицом, в жилете из овчины и кожаных штанах. Старик отрезает длинным ножом небольшие куски мяса и медленно жует их беззубыми деснами. Перед ним сидит на полу лохматая сторожевая собака, преданно смотрит на хозяина: не перепадет ли и ей что-нибудь?

- Так-так, Бакст, - рассеянно говорит Серов. Он уже завершил трапезу и с удовольствием раскуривает сигару. - Мой день на сегодня определен. Сейчас иду в пароходную контору узнать насчет билетов на обратный рейс, потом к морю - писать этюды. А днем, около трех, буду работать в музее - рисовать раскопки Эванса. А ты?

- У меня своя программа, - глядя на старика с собакой, отвечает Бакст. - Сначала - письмо жене. Затем намерен писать этюд из окна гостиницы. А около трех присоединяюсь к тебе и тоже поработаю в музее.

- Позвольте, Бакст, - строго напомнил Серов, - но в три часа у тебя свидание с танцовщицей из кофейни. Она, помнится, пригласила тебя домой в гости и будет ждать. И ты согласился. Обманывать нехорошо! Надо идти.

Бакст теряется, краснеет, бормочет оправдание:

- Да зачем она мне? Перед отъездом я, как и ты, хочу поработать в музее.

- Но как же так? - Серов изумленно смотрит на Бакста. - Ты же обещал прийти, а теперь говоришь - некогда. Порядочные, - выделяет он это слово, - люди так не поступают.

- Хочешь сказать, что я не порядочный? - горячится Бакст.

- А что еще я могу думать о тебе? - подводит итог Серов. Он встает и молча уходит в номер.

Это их первая серьезная ссора во время путешествия. Что ж, Бакст, с его донжуанскими замашками, сам виноват, и следует его проучить.

В кружке "Мира искусства" Левушка Бакст пользовался шутливой репутацией покорителя женских сердец. Бенуа как-то рассказывал, что, проживая в Париже, Бакст до безумия влюбился в актрису-француженку, старше его - ну и что же? - и всерьез подумывал о женитьбе, вплоть до рокового дня, когда ненароком застал свою пассию в объятиях ее богатого покровителя. Сколько гневных тирад, вспоминал Бенуа, вылил на него Бакст по поводу изначальной греховности женщин. Впрочем, этот опыт не помешал ему по-прежнему увлекаться ими и заводить новые романы.

После завтрака, храня гробовое молчание, Серов берет этюдник и уходит к морю. В два часа, изнемогая от жары, тащится в музей и терпеливо зарисовывает наиболее интересные экспонаты. Бакст появляется в музее незадолго до трех и тоже начинает рисовать.

Серов демонстративно показывает на часы: мол, пора тебе на свидание. Он подходит к окну музея и видит, что гибкая танцовщица действительно выглядывает из верхнего окна небольшого розового домика с облупившейся штукатуркой.

- Бакст, - шепчет он, - пора, Паца-паца ждет.

Красный от смущения, Бакст встает рядом. Но кому это, подошедшему к домику, посылает сигналы молоденькая танцовщица с призывом зайти внутрь? У дверей домика мнется средних лет толстый араб в просторной белой одежде и торчащих из-под нее остроносых туфлях. Но вот, отбросив сомнения, поощренный адресованными ему знаками, он решительно приподнимает кожаную дверь и боком пропихивает в нее свой большой живот. Паца-паца исчезает в окошке.

- Ты видишь, что она делает? - возмущенно шипит пристыженный Бакст. - Значит, она назначила свидание не мне одному. Все они таковы!

Серов угнетенно молчит. Стало быть, напрасно он иронизировал над Бакстом и призывал его исполнить данное танцовщице слово. Он и сам чувствует себя дурак-дураком.

- Теперь понимаешь, - не скрывая своего унижения, говорит Бакст, - как правы были древние, живописуя коварство и любовную всеядность женщин? И что же изменилось с тех пор?

Серов не отвечает. Разговор на эту тему ему неприятен.

Свидание с Критом позади. Они опять на материке, на этот раз на родине атлетических игр, в Олимпии. Невыносимое пекло будто достигает предела. Земля окаменела, потрескалась, на ней видны сброшенные шкурки линяющих змей.

В мраморном здании музея пустынно.

- Ты выбрал хорошее время, Бакст, - отдувается мокрый от пота Серов. - Других таких идиотов, как мы с тобой, на целом свете нет.

- Тебе приятнее работать в толчее? - огрызается Бакст. Безлюдность музея наводит его на дерзкую мысль. Задрав голову, он созерцает расположенные на постаменте, на расстоянии двух метров от пола, каменные статуи, перенесенные сюда из развалин олимпийских храмов. - Это даже здорово, что никого, кроме нас. Сторож дремлет и не будет мешать, - заговорщицки шепчет он спутнику.

- Что ты задумал, Бакст, украсть одну из статуй? - недоумевает Серов.

- Еще чего! - сердится Бакст. - Хочу лишь ощупать своими руками плечи и грудь у этой божественной Ниобы: осязание дает лучшее понимание форм, нежели зрение. Помоги же мне забраться наверх.

Серов осматривается - сторожа не видать.

- У тебя, Бакст, каждый день новые фокусы, - ворчит он.

- Так ты поможешь мне или нет? - взывает Бакст.

- Ладно, будь по-твоему.

Подставляют табуретки, и Бакст взбирается на площадку, на которой установлены статуи, и любовно гладит ладонями мраморную Ниобу, словно перед ним живая женщина. Но вдруг слышит предупредительный кашель Серова. Сторож неторопливо входит в зал и изумленно смотрит на туриста, посмевшего прикоснуться к бесценной Ниобе, кричит что-то грозное на смеси греческого и французского, стращает суровыми карами.

Напуганный Бакст торопливо спускается вниз, готовясь дать спешно придуманные объяснения. Но голос сторожа как по волшебству меняется, он лишь снисходительно грозит пальцем: вот, мол, шалун, не ожидал от тебя!

- Твои проказы, Бакст, стоили нам десяти франков, - поясняет Серов, когда они покидают музей. - Заклинаю тебя, друг мой, умерь свои женолюбивые порывы. Когда-нибудь все это окончится не так дешево, как сегодня.

Из Олимпии их путь лежит в Коринф, а затем, морем, к Дельфам, где древние вопрошали оракула о своей судьбе. К расположенному на вершине храму добираются в экипаже. Ветер доносит запах медоносных горных цветов, птичьи трели.

- Как хорошо, Валентин! - восклицает от полноты чувств Бакст. - Быть может, здесь мы встретим истинных греков, потомков тех, кого ваял Пракситель.

Серов понимает его. До сих пор и на материке, и на Крите им встречались и арабы, и турки, и албанцы, и странные помеси всех их с греками, но чистый, греческий тип, запечатленный древними скульпторами, упорно прятался от них, и друзья уже начали сомневаться, сохранился ли он вообще.

- Смотри вперед, - вдруг призвал Серов, - кто едет навстречу.

Сверху спускается по дороге с гор ведомая двумя белыми быками большая повозка, и в ней целая семья - несколько девушек, два подростка, два старика. Парни, тормозя на крутом спуске быков, натягивают поводья, что-то гортанно кричат. Но Серов и Бакст смотрят не на них, а на девушек: они - в коротких, открывающих ноги платьях, с безупречно греческими чертами лиц, с сильными, идеально сложенными телами - словно явились сюда из гомеровских времен.

Пожирая их глазами, Бакст от возбуждения встает на подножку.

- Вот она, наконец, истинная Греция! - упоенно восклицает он. - Какие груди, какие божественные ноги!

- Да, хороши, - смеясь, отвечает Серов. - Только поосторожней, Бакст, не выпади из экипажа.

Девушки, пока возницы с трудом разводят повозки на узкой дороге, заметив восторженное внимание к ним чужеземцев, лишь смущенно улыбаются.

За обедом в гостинице друзья вспоминают Дягилева. Как раз в это время в Париже он знакомит французскую публику с лучшими достижениями русской музыки. Сергей Павлович, по словам Бакста, склонил к участию в организованных им концертах Римского-Корсакова, Рахманинова, Скрябина, Шаляпина, дирижера Артура Никиша, пианиста Иосифа Гофмана. Неужели такой блестящий ансамбль не произведет впечатления на парижан?

Дягилев и программы концертов решил оформить по-особому, иллюстрировать портретами русских композиторов.

- Весной, - потягивая холодный апельсиновый сок, говорит Бакст, - я сделал по его просьбе портрет Балакирева.

- Он спрашивал у меня разрешение поместить и мой портрет Глазунова, - вставил Серов.

- Досадно, что наше участие в его затее ограничивается лишь этим, - ввернул Бакст.

- Очень обидно, - согласился Серов. - Неужели он навсегда променял живопись на музыку?

На острове Корфу, куда путешественники отправились после посещения Дельф, Серов, просматривая газеты, узнал безрадостные новости из России. После прошлогоднего роспуска первой Государственной думы теперь, под предлогом обвинения социал-демократической фракции в заговоре, распущена и вторая Дума. Часть фракции арестована. Славно! Что ж дальше? Ясно лишь, что борьба оппозиции с правительством не утихнет. Слишком остры противоречия российской жизни. Новый закон о выборах в Думу дает бесспорные преимущества землевладельцам и иным собственникам. А другие, чьи права ущемлены, будут молчать?

Все эти мысли нашли выход в письме жене, отправленном с Корфу. "Итак, - писал Серов, - еще несколько сотен, если не тысяч, захвачено и засажено, плюс прежде сидящие - невероятное количество. Посредством Думы правительство намерено очистить Россию от крамолы - отличный способ. Со следующей Думой начнут, пожалуй, казнить - это еще более упростит работу. А тут ждали закона об амнистии. Опять весь российский кошмар втиснут в грудь. Тяжело. Руки опускаются, а впереди висит тупая мгла".

Вернувшись с Корфу на материк, друзья распрощались. Серов отплывал обратно на родину. Бакст держал дальнейший путь в Париж.