Признание - Глава восьмая

По старинным приметам, в которые верила княгиня Зинаида Николаевна Юсупова, этот год обещал быть очень удачным для нее. Он и начался радостно, с большого придворного бала, собравшего "весь Петербург".

Княгиня до сих пор гадала, кто же это надоумил государя с супругой - Ники и Алике, как между собой звали их великокняжеские родичи, - покончить с затворничеством в Царском Селе и возродить угасающую традицию пышных празднеств в Зимнем дворце. Не она ли сама?

Когда Юсуповы получили приглашение прибыть двадцать второго января на бал во дворец в костюмах бояр семнадцатого века, княгиня поняла смысл намека "Ники" во время недавнего совместного завтрака, что скоро всем им предстоит неплохо развлечься.

- Наконец-то, - весело сказала она мужу, - до него дошли мои призывы вернуть к жизни старые добрые обычаи. Нельзя же губить лучшее, что было при его предшественниках. Ах, я так счастлива! А ты?

- У вас, у женщин, одни наряды и танцы на уме, - скептически хмыкнул муж и, к немалому изумлению княгини, заключил редким в его устах афоризмом: - Великая империя прославляет себя не балами, а парадами.

- Браво! Мысль, достойная кавалергардского полковника! Неужели ты сам до этого додумался? - задетая его словами, не преминула ехидно ввернуть княгиня.

- Конечно, дорогая. - Граф Сумароков-Эльстон склонился к ней и, целуя, мягко пощекотал усами ее щеку. - Ты же знаешь, я не люблю забивать голову книгами.

С того момента в мыслях княгини доминировал предстоящий бал, нетерпеливое ожидание его. Ее приятно возбуждало все, связанное с ним, - продумывание вместе с портнихами костюма, примерки, выяснение через подруг, кто приглашен, а кто нет и много ли ожидается молодежи. Последнее имело смысл в связи с тем, что на бал Юсуповы отправлялись втроем, вместе со старшим сыном, Николаем.

Чтобы понять ее состояние, надо было любить балы так, как она. Сколько помнила себя Зинаида Николаевна, самые восхитительные минуты ее жизни связывались в ее сознании с разного рода праздниками и увеселениями, но чтобы на них обязательно были танцы. Девочкой она до слез переживала, что ей это еще не дано, еще рано - вот так, как взрослые, кружиться в вальсе в пышном белом платье, ловя на себе влюбленные взгляды кавалеров. Но уж позднее, когда пришла ее пора выходить в свет, она свое взяла. И сколько раз была царицей бала, сколько выслушала в молодости пылких признаний, сколько сердец разбила вдребезги, прежде чем, к удивлению многих, остановила свой выбор на внешне не столь уж интересном, но весьма родовитом графе Феликсе Сумарокове-Эльстоне.

- Что ты в нем увидела? - с недоумением говорили ее подруги. - У тебя же были... (следовал представительный список ее поклонников), - а этот... (скептическая гримаса)... И, кажется, он совсем недалек.

- А разве муж должен быть "далеким"? - парировала княгиня. - В муже важны совсем иные качества.

- Какие же? - любопытствовали подруги.

- Такие, какие есть у моего Феликса, - предоставляя им возможность ломать голову и догадываться самим, со светской улыбкой отвечала княгиня.

Конечно, если бы случилось чудо и ей сделал бы предложение неравнодушный к ее красоте и обаянию великий князь Александр Михайлович - Сандро, как звали его близкие, - она бы не устояла. Но Сандро не рискнул, его женой стала великая княгиня Ксения, сестра нынешнего императора. По поводу этого брака в дворцовых кругах было немало пересудов: как-никак Сандро дерзко бросил вызов давно сложившейся традиции, обязывавшей членов царского дома вступать в брак лишь с иностранцами королевской крови. Но Зинаида Николаевна его одобрила: Ксения, такая непосредственная, совсем не чванливая, миленькая, так непохожая на своих братьев и сестер, была очень ей симпатична. С Сандро же, с которым столько раз танцевали на балах и маскарадах и вместе катались в юности на коньках, они остались хорошими, даже очень хорошими друзьями.

И княгиня была счастлива, что Сандро ее не забыл и именно ее выбрал своей партнершей, когда они вновь встретились в январе в Зимнем дворце. Бал, как положено, открыли государь с государыней - в роскошных костюмах царя и царицы времен Алексея Михайловича. Но взгляд Зинаиды Николаевны приковался, едва она увидела его, к красавцу Сандро, одетому царским сокольничим, в белом с золотом кафтане, расшитом сзади и спереди золотыми орлами, в шелковой розовой рубашке, голубых шароварах и желтых сафьяновых сапогах. Вот уж кто, не в пример государю, умел носить свой наряд, вот кто истинно блистал! Перехватив ее взгляд, Сандро с едва заметной улыбкой поклонился, подошел к ней, поцеловал руку, пригласил на танец, и потом они танцевали только вдвоем, вплоть до излюбленной ею "русской" - в этом танце, по общему признанию, на балах равных ей не было, - и сорвали бурю аплодисментов восхищенно наблюдавших за ними гостей.

Утомленные, они сделали передышку и скрылись от нескромных глаз за миниатюрными пальмами.

- Хочешь, Сандро, услышать нечто интересное? - отпив из бокала шампанского, предложенного лакеем, спросила княгиня.

Он безмолвно вскинул на нее брови.

- Ты же знаешь моего младшего, Феликса...

- Милый мальчик и очень похож на мать. - Бархатные глаза Сандро, казалось, говорили княгине: "По-прежнему люблю тебя".

- Мальчик становится юношей, весной ему исполнится шестнадцать. Он, увы, уже не так доверчив со мной, как прежде. У них с Николаем теперь своя жизнь. Но прошлым летом, когда мы отдыхали в Кореизе и, помнишь, вы с Ксенией и Ириной навестили нас, Феликс признался мне, что влюблен в живущую по соседству девочку. Впервые увидел ее во время конной прогулки и был так восхищен, что остановил коня и долго провожал ее глазами, пока она не скрылась из виду. И наконец-то представился случай познакомиться. - Княгиня сделала многозначительную паузу и, испытующе глядя на Сандро, договорила: - "Ты видела ее сегодня, мама, - сказал мне Феликс. - Ее зовут Ирина Романова".

Сандро усмехнулся:

- И с тех пор Феликс страдает так же, как когда-то страдал и я?

- Сомневаюсь, что после прошлого лета он вновь встречал Ирину. Но он способен чувствовать глубоко.

- В наших семьях это, увы, наследственное, - проникновенно отозвался Сандро.

- Тебе не кажется, что в этом есть какой-то рок? В юности мы, а теперь и дети...

- В его возрасте, - после короткой паузы ответил Сандро, - симпатии часто меняются. У такого жениха, как Феликс, не будет недостатка в поклонницах, которые пожелают завладеть его сердцем.

- А вдруг, Сандро, - княгиня обворожительно улыбнулась ему, - любовь не умрет, и через несколько лет, когда подрастут, они захотят сочетаться браком?

- Вы все такая же, Зинаида Николаевна, - сверкнул ответной улыбкой Сандро. - У вас всегда на уме сумасшедшие идеи.

- В самом деле?

- Вы меня знаете, Зинаида Николаевна, - с шутливой церемонностью добавил Сандро. - Я никогда не придавал большого значения тому, "что скажет княгиня Марья Алексевна". Не будем загадывать наперед. Могу лишь обещать: я не буду препятствовать встречам Ирины с Феликсом. И если детская любовь когда-нибудь перерастет в серьезное чувство, дай Бог им счастья!

- Спасибо тебе, Сандро, - голос княгини дрогнул. - Я верила, что так ты и ответишь мне.

Княгиня Юсупова еще накануне обдумывала разговор с великим князем, если былой поклонник окажет ей внимание на балу. В последнее время мысли о сыновьях, и особенно о младшем, Феликсе, не давали ей покоя. Феликс, без сомнения, унаследовал ее артистическую натуру, любовь к маскарадам, сцене. Но в какой странной форме все это проявлялось в нем, как много огорчений доставил он своими фокусами родителям! Они узнали о тайной жизни их сыновей слишком поздно. Через близких приятелей их семьи Юсуповым стало известно такое, во что трудно было поверить. Оказывается, их Феликс, переодетый женщиной, регулярно выступал по вечерам в шикарном петербургском кафе "Аквариум" - исполнял сопрано легкомысленные французские песенки, вроде "Дитя любви".

Надо было видеть лицо отца, когда он узнал об этой позорящей семейную честь истории. Надо было слышать страшный разгон, устроенный им сыну. Хорошо, что все обошлось. В неведении, кто выступал у него, срывая аплодисменты публики, оказался и сам директор кафе.

Пользуясь доверительными отношениями с сыном, Зинаида Николаевна попросила Феликса честно рассказать ей, что толкнуло его на постыдный маскарад и как давно все это началось. Феликс запираться не стал и с условием не трогать старшего брата, Николая, поведал матери об их приключениях. Как-то в Париже, где Николай и Феликс проводили летние каникулы, был объявлен костюмированный бал в Опере, и братья решили отправиться туда - Николай в костюме домино, а Феликс, используя свою почти девичью красоту, переоделся женщиной. Вышли несколько рано и, чтобы убить время, по пути завернули в театр. Во время представления Феликс заметил пожилого господина, который усердно его лорнировал. Этот эпизод, как и успех их появления на балу, немало позабавил обоих и подогрел актерские амбиции Феликса.

В Париже Феликс увлекся модными песенками и с энтузиазмом разучивал их. Эксперимент с представлением себя женщиной решено было повторить в Петербурге, в кафе "Аквариум". Директор был очарован явившейся к нему молодой француженкой, одобрил исполненные на пробу песни и тут же подписал двухнедельный ангажемент. Необходимое для выступлений платье - из голубого тюля с серебристыми блестками - и головной убор со страусовыми перьями заказали у портнихи через посредство подруги Николая. Женские украшения Феликс выбрал сам. "Из твоего, мама, гардероба", - потупившись, пояснил сын. Они-то его и выдали. Как-то посетившая кафе хорошая знакомая их семьи вдруг признала редкие драгоценности Зинаиды Николаевны на кафешантанной певице. Присмотревшись внимательнее, с изумлением узнала в певице Феликса.

"Так ты впервые переоделся женщиной в Париже?" - терпеливо выпытывала мать. "Нет, - повествовал сын, спокойно глядя на нее, - здесь, в Петербурге". И продолжал рассказывать, как вместе с Николаем ездили к цыганам. Он не мог появиться там в своей гимназической форме, и пришла мысль отправиться в женском обличье. Никто ничего не заподозрил. Полный успех их затеи воодушевил братьев.

"Дай мне слово, Феликс, - потребовала княгиня, - что такое больше никогда не повторится". "Прости меня, мама, - покаялся сын, - честное слово, больше никогда. Все это из-за любви к богемной жизни. Но с этим покончено".

Она поверила ему, однако зимой разразился новый скандал. Братья опять отправились на костюмированный бал, и Феликс, несмотря на данное им слово, вновь вспомнил старое и, облачившись в платье с блестками и нацепив над париком бриллиантовую диадему, изобразил из себя "Аллегорию ночи". На маскараде "Ночь" покорила гвардейского офицера, и тот предложил отправиться вместе с ним в ресторан "Медведь". Страсть к рискованным авантюрам замутила разум Феликса - он согласился. С гвардейцем увязались в ресторан трое его приятелей. Взяли отдельный кабинет и позвали цыган. Выпитое вино ударило в голову: внезапно маска прекрасной незнакомки срывается гвардейцем с ее лица. Осмелели и другие офицеры. И тогда, в страхе перед разоблачением, Феликс схватил бутылку шампанского и запустил ею в зеркало. Посыпались осколки. Оторопевшие гвардейцы отступили, а их жертва, подобрав подол платья, кинулась к выходу. К сожалению, в суматохе рассыпались бриллианты из украшения, осталась в ресторане и соболья накидка. По некоторым признакам хозяин ресторана определил возможного владельца и, как человек честный, распорядился вернуть находки в дом Юсуповых.

Зинаида Николаевна до сих пор со страхом вспоминала, как взбешен был новым скандалом муж, как он проклинал сына: "Ты позор нашего дома! Твое место не здесь, а в Сибири, на каторге!"

"Но зачем тебе это, Феликс? - пыталась наедине с сыном понять мать. - Почему тебя так тянет переодеваться женщиной?"

И сын признался со слезами на глазах: "Я еще так молод, мама. Мне хочется, чтобы меня любили, но женщины из-за моего возраста не обращают на меня внимания. И тогда я подумал: ничто же не мешает мне покорять в женском образе мужчин".

Излечить Феликса от его извращенных прихотей могла бы большая и взаимная любовь к девушке из их круга. Переговорив с другом Сандро и встретив поддержку с его стороны, Зинаида Николаевна испытала огромное облегчение. Кто знает, может, со временем действительно удастся породниться через Феликса с царской семьей. Сандро обещал не препятствовать, он поможет. А уж она сделает все, чтобы подружить Феликса с Ириной Романовой, очаровавшей сына в Крыму.

- Хотите посмотреть, что я сделала с вашим подарком? - Княгиня Зинаида Николаевна Юсупова лукаво взглянула на Серова.

Подарок, какой же подарок? - мучительно вспоминал он, пока княгиня ходила в свой кабинет. Вроде бы ничего не дарил.

- Вот, полюбуйтесь! - Вернувшись, Зинаида Николаевна протянула гостю вставленную в рамку фотографию с выполненного художником портрета Николая II в тужурке.

- Превосходная рамка, - похвалил Серов.

- И все?! - изумленно воскликнула княгиня. - И больше вы ничего не видите? А чья, по-вашему, роспись внизу?

- Как, неужели...

- Да, да, - весело прощебетала княгиня, - собственноручная подпись его императорского величества, удостоверяющая полное сходство.

- Я подавлен! - шутливо ответил Серов.

Недавно княгиня напомнила запиской о его обещании и пригласила приехать в Архангельское. Серов был рад вновь оказаться в подмосковном имении Юсуповых, где, начиная с Екатерины II, перебывали все русские императоры.

В эти июльские дни воздух усадьбы был напоен запахом цветов и хвои, и казалось, что каждый, ступающий на эту землю, стряхивает с себя груз мелких забот и переходит в иную жизнь, окруженную роскошью и красотой, более напоминающую времена римских патрициев и венецианских дожей.

В день приезда княгиня сказала Серову, что теперь ему предстоит написать графа, сыновей и еще один "портретик" ее самой.

- Справитесь? - участливо улыбнулась Зинаида Николаевна.

- Каким же временем я располагаю?

- Неужели полутора месяцев вам не хватит?

- Что ж, - согласился Серов, - срок, конечно, сжатый, но постараюсь.

- Комната для вас приготовлена, вам ее покажут, - заключая разговор, обмолвилась княгиня.

Серов начал с портрета младшего сына, Феликса. Теперь это был стройный шестнадцатилетний юноша с удлиненным породистым лицом и выразительными глазами.

- Спасибо вам за портрет мамы, - сказал Феликс, когда княгиня оставила их наедине. - Вы изобразили ее такой же очаровательной, какая она в жизни. Этой зимой ее писал художник Степанов, Клавдий Петрович. Вы знаете его?

- Знакомы, - подтвердил Серов.

- Но у него получилось хуже.

- Я порядком утомил тогда вашу маму, за что был назван ею мучителем. Теперь, Феликс, предстоит мучить вас.

- Ничего, - усмехнулся юноша, - ради искусства готов и пострадать.

Княгиня настаивала, чтобы сын позировал в голубой венгерке. Серову было непросто убедить ее, что такой наряд придаст портрету аляповатость. Он выбрал из гардероба юноши двубортную куртку темно-серого цвета с легким сиреневым отливом. И опять в портрет напрашивалась собачка - очень привязанный к юноше небольшой бульдог по кличке Гюгис. Он ходил за Феликсом по пятам и, едва юноша начал позировать, тут же пристроился рядом.

- А можно и ему со мной? - умоляюще спросил Феликс.

- Можно, - улыбнулся Серов. - Ничего не имею против собак. Очень люблю их.

- Правда? - с радостным удивлением откликнулся Феликс.

Общая любовь к животным сблизила их, и на одном из сеансов Феликс, проникшись доверием к художнику, рассказал, что Гюгиса мать по его просьбе купила ему в Париже, три года назад, когда они посещали Всемирную выставку.

- Если бы вы знали, какой это проказник! - нежно положив руку на голову пса, повествовал юноша. - Очень любит фотографироваться в разных нарядах и принимает перед камерой уморительно важный вид. А уж если кого невзлюбит, так берегись! Начнет творить всякие пакости. Одна из подруг мамы как-то пнула его и тут же стала для Гюгиса злейшим врагом. С тех пор Гюгиса при каждом ее появлении у нас приходилось, чтобы он не свел с ней счеты, запирать в другой комнате. Однажды эта дама заявилась в шикарном платье из розового бархата от Ворта, приобретенном в Париже. Мама была так восхищена ее нарядом, что совсем забыла про Гюгиса. И он не упустил возможности сквитаться. Как вы думаете, что он сделал? Он тихонько прокрался в комнату, пристроился сзади гостьи и, подняв лапку над подолом платья, сделал свое мерзкое дело. Вот было крику!

Серов улыбнулся:

- Умный, но злопамятный пес.

- Очень умный и с замечательными актерскими данными, - подхватил Феликс. - Я вам как-нибудь продемонстрирую, как лихо катается он верхом на пони с трубкой в зубах. Он делает все, что я попрошу, позволяет одевать себя как угодно. Лишь бы угодить мне. - И, прервав рассказ, с заговорщицким видом спросил: - Вы умеете хранить тайну?

- Без сомнения, - успокоил его Серов.

- Тогда я расскажу вам, как Гюгис помогает мне избавляться от неприятных гостей. Вы знакомы с Победоносцевым?

- Да, - кивнул Серов, - как-то делал в Петербурге его портрет.

- По правде сказать, я его терпеть не могу. Думаю, и мама тоже. Но она светская женщина... Мне же невыносимо, когда этот человек является к нам и начинает долго беседовать с мамой. Однажды, чтобы избавиться от него, я призвал на помощь Гюгиса. Я раскрасил его, как старую кокотку, напудрил и нарумянил, нацепил на него парик, облачил в подобающее кокотке платье и в таком виде подтолкнул к двери салона, где мама терпеливо выслушивала Победоносцева. Гюгис превосходно понял свою задачу. Он прошествовал к гостю на задних лапках, встал перед ним в вызывающую позу и начал кривляться. Надо было видеть лицо этого пуританина! - усмехнулся Феликс. - Он вскочил как ошпаренный и поторопился откланяться.

- Я начинаю любить вашего пса, - вспомнив холодный, словно отстраняющий от себя взгляд Победоносцева, чистосердечно признался Серов. - А ваша мама, как реагировала на спектакль она?

- Она едва сдержалась, чтобы не расхохотаться при госте. Но, проводив его, попросила меня опять показать ей Гюгиса и тут уж дала себе волю и смеялась до слез.

- Она многое вам прощает, - сделал вывод Серов.

- Да, - задумчиво подтвердил юноша, - у нее нежное сердце, и мы очень с ней близки. Совсем не так, как с отцом.

Вероятно, Феликсу льстило, что его вместе с любимым псом пишет знаменитый в России художник. Он не отлынивал от сеансов, и вскоре Серов, видя, что портрет младшего сына продвигается успешно, решил приступить и к портрету графа. Сошлись на том, что графа он напишет в парке, верхом на арабском жеребце, в белом офицерском кителе и кавалергардской фуражке.

Весь август, с редкими наездами домой, в Москву, Серов продолжал работать в Архангельском. Закончил писать младшего сына Юсуповых с бульдогом. Почти независимо от воли художника, под впечатлением, какое вызывала в нем модель, портрет юноши отразил свойственную Феликсу самовлюбленность.

Что же касается портрета отца верхом на лошади, то сам граф, должно быть, сознавал заурядность своей внешности и выразил пожелание основное внимание уделить изображению арабского скакуна. Серова вполне это устраивало: граф с княгиней время от времени отлучались из имения - то на маневры, то на приемы в Москву, - жеребец же оставался в полном распоряжении художника.

Наибольшие хлопоты доставил ему старший сын Юсуповых, Николай. Он был замкнут, держался высокомерно, в разговоры не вступал и позировал весьма неохотно. Портрет его, как и два начатых портрета княгини, пастелью и углем, продвигался с трудом.

И все же к началу сентября работа была в основном завершена и заслужила одобрение побывавших в гостях у Юсуповых великого князя Сергея Александровича и великой княгини Елизаветы Федоровны.

Зинаиду Николаевну Юсупову Серов, в связи с ее предстоящим отъездом вместе с мужем из Архангельского, решил по договоренности с княгиней дописать уже в Москве.

Самым неприятным для него, как обычно, был расчет за исполненную работу. Граф Сумароков-Эльстон небрежно заметил, что цена его не волнует: "Сколько запросите, столько и заплатим". Но при таком подходе назначать высокую цену значило бы, как считал Серов, злоупотребить щедростью клиентов, и он, умаляя свой труд, запросил за все портреты пять тысяч рублей. Впрочем, эта сумма позволяла расплатиться с долгами, отдать деньги за учебу старшей дочери, Ольги, да еще кое-что отложить про запас.

В сентябре начались занятия в Училище живописи, ваяния и зодчества, сопровождаемые обычными в таких случаях хлопотами: поисками натурщиц, кистей и холстов, работой с учениками.

Портрет Зинаиды Николаевны Серов заканчивал в московском особняке Юсуповых, расположенном неподалеку от училища. Как-то, возвращаясь от княгини, он почувствовал острую боль в животе, будто что-то изнутри раздирало его на части.

- Остановите здесь, - попросил он кучера, когда, свернув на Мясницкую, поравнялись с училищем. - И, пожалуйста, помогите мне зайти в здание.

Увидев его, директор училища князь Львов испуганно вскрикнул:

- Да что с вами, Валентин Александрович? На вас лица нет.

Серова уложили в одной из комнат, немедленно вызвали врача.

- Не знаю, - сказал он доктору, - что случилось. Завтракал в ресторане. Быть может, отравился.

Так началась тяжелая болезнь, на несколько месяцев приковавшая художника к постели.

Временами, из-за непрекращавшейся боли и жара всего тела, Серову казалось, что дни его сочтены и он в двух шагах от смерти. Состояние неуверенности и безнадежности подогревалось разноголосицей осматривавших его врачей. Одни считали, что у него воспаление легких в тяжелой форме, другие подозревали аппендицит, третьи - брюшной тиф. Знакомый Серова, коллекционер живописи врач Ланговой, склонялся к диагнозу прободения желудка и настаивал, что с операцией медлить нельзя. Последняя точка зрения в конце концов возобладала.

В эти дни, переживая возможность худшего исхода, Серов угрюмо размышлял о своей семье. Шутка ли сказать - пятеро детей, а будущее, оказывается, ох как зыбко! Не такие уж большие деньги приносит в России слава живописца. Сбережений хватит на месяц-полтора, не больше. А если, оптимистически отметая летальный исход, допустить, что ему предстоит проболеть несколько месяцев, что тогда? Ничего не остается, как опять залезать в долги, брать авансы под будущие заказные работы. Совсем, значит, напрасно поскромничал он и запросил с несметно богатых Юсуповых даже меньше, чем брал с купцов. Какой благородный! А о семье-то, о таких вот непредвиденных обстоятельствах не подумал.

Естественное в его положении дурное настроение пытались развеять друзья. Самое горячее участие принял Остроухов. Забросив чайную торговлю в предприятии тестя, торчал в их доме целыми сутками, успокаивал больного и жену, вел переговоры с врачами, принимал газетчиков, желавших узнать о состоянии здоровья известного художника.

В первые же дни после заболевания приехал из Петербурга Сергей Дягилев. Шутил, рассказывал последние новости художественно-театральной жизни. Строго грозя пальцем, требовал не унывать, верить в лучшее. Завладев рукой и глядя прямо в глаза гипнотическим взглядом красивых карих глаз, внушал: "Ты должен помнить, что нужен не только своей семье. Ты очень нужен нам, твоим друзьям, "Миру искусства" и, наконец, черт возьми, всей России! И потому, Валентин, я запрещаю тебе падать духом и размышлять о смерти. Ты будешь жить, ты выкарабкаешься и еще не один раз порадуешь всех нас своими полотнами!" На несколько дней энергии, которой зарядил его Дягилев, хватило. Но потом вновь им овладели уныние и мысль о возможности смертного исхода.

Приходили Коровин, Пастернак и другие. И хотя никто из них не мог сравниться в искусстве убеждения с Дягилевым, каждый старался делать то же на свой лад.

Чуть не ежедневно почта приносила многочисленные пожелания выздоровления - от учеников Училища живописи, от студентов из Петербурга, от коллег-художников, от клиентов, обязанных ему своими портретами. Среди первых сочувственно откликнулись на болезнь Юсуповы. Все это хоть как-то облегчало. Он и не думал, что столько людей способны так тепло помнить о нем.

Оперировать отвезли в рекомендованную Остроуховым частную клинику. Накануне - кто же знает, чем все кончится? - Серов написал завещание, в котором все имеющееся у него имущество оставлял в случае его смерти жене, Ольге Федоровне. Посетившему его Остроухову наказал, если судьба окажется немилостивой, с толком распорядиться принадлежащими его семейству картинами и рисунками.

- Это единственное, что может принести жене и детям какие-то деньги.

Илья Семенович понимающе качал головой, утешал:

- В случае чего не беспокойся: все сделаем как надо, честь по чести.

Потом был долгий провал, забытье, боль и возвращение к жизни, удивленное, с помощью врачей, осознание, что худшее миновало, температура спадает, боли утихают, он на пороге возвращения к нормальной жизни. Его вновь радует и проникшее в палату солнце, и ободряющая улыбка на лице медсестры. Когда одной ногой уже стоял там, сама мысль, что стараниями врачей удержался здесь, вылез из почти готовой для него могилы на белый свет, казалась настолько невероятной, что Серов, сжимая руку навестившей его Ольги Федоровны, Лели, не мог сдержать себя и заплакал.

- Я виноват, Леля, так виноват перед тобой! - пробормотал он сквозь душившие его слезы.

- В чем же, милый? - ласково спрашивала жена, пытаясь понять.

- Не уберегся, подверг риску и свою жизнь, и вашу.

- Ну зачем же об этом, - умоляюще говорила она, нежно гладя его руку, лоб, - все уже позади.

С жадностью путешественника, вернувшегося из опасного плавания, Серов накинулся дома на газеты и журналы. Последним и самым громким событием театрального сезона стала премьера в Большом театре оперы Рубинштейна "Демон" в декорациях Коровина, с Шаляпиным в главной роли. Вот что хотелось бы посмотреть для полного исцеления духа. Самочувствие уже вполне сносное, так не пора ли сходить? Серов обратился к Шаляпину через общего знакомого доктора Трояновского с просьбой помочь попасть на спектакль. Федор откликнулся немедленно пылкой запиской:

"Дорогой мой Валентин!
Сейчас доктор Трояновский сказал мне о твоем желании слышать меня в "Демоне". Дорогой друг, если бы ты знал, как я счастлив, как я счастлив!
Слава богам, ты здоров.
Иди, пожалуйста, в ложу бельэтажа, с левой стороны, номер 5. Там будут сидеть: Немирович-Данченко с женой, Максим Горький с женой и некий Пятницкий. Они все будут предупреждены об этом и будут крайне счастливы тебя видеть в своей компании - иди же, дорогой мой, иди.
Целую тебя крепко, как крепко люблю.
Твой Федор Шаляпин".

Не желая привлекать к себе излишнее внимание, Серов проскользнул в ложу, когда в зале уже погас свет. Но его заметили. Горький, с которым довелось познакомиться прошлым летом во время короткого визита на дачу Коровина в Ярославской губернии, где находился тогда и Шаляпин, первым протянул руку. Тепло приветствовали его и другие.

Занавес поднялся, и внимание всех находившихся в ложе тут же переключилось на сцену. Да, недаром Костя Коровин облазил Дарьяльское ущелье, запечатлев в эскизах характерные черты природы Кавказа и архитектуры горских народов. Как хороша была его декорация безлунной ночи в горах с ее мертвенным холодным покоем! Все спит в природе, но что там вздрогнуло во тьме, что за странная мистическая фигура в золотом панцире, в сандалиях на босу ногу, в темном плаще, с легким, трепещущим от малейшего дуновения бело-красным шлейфом, подобным огненным крыльям, тихо отделяется от скалы и кошачьими движениями выступает на свет?

Образ страшной и обольстительной потусторонней силы, когда-то счастливо найденный и с незабываемой экспрессией воплощенный Шаляпиным в Мефистофеле, ныне, благодаря поэзии Лермонтова, музыке Рубинштейна и явно не без влияния картин и рисунков Врубеля, обогатился новыми красками, принял в себя печаль и тоску, способность к вполне человеческим чувствам. И как пленительны были в устах Шаляпина переходы от нежного, почти отцовского утешения Тамары в арии "Не плачь, дитя, не плачь напрасно!" к величавой мелодии, вызывающей мысль, будто его голосом поют свою песнь о тщете всего земного и превосходстве мира без страстей сами звезды:

На воздушном океане,
Без руля и без ветрил,
Тихо плавают в тумане
Хоры стройные светил...

Не напрасно, размышлял, слушая оперу, Серов, вместе с Костей Коровиным они восхваляли перед Шаляпиным искусство Врубеля, обратили внимание Федора на замечательные иллюстрации к Лермонтову, выполненные Михаилом для издания Кончаловского. Во всем - в позах, жестах Шаляпина, в дивном сочетании силы и нежности - чувствовалось воздействие того Демона, которого создал в своем творчестве Врубель.

И Серов был не одинок в этих предположениях. Прохаживаясь в антракте среди нарядной толпы, он слышал в доносившихся до него репликах подтверждение собственным мыслям:

- Как много в его роли Врубеля!

- Да, несомненно! А вы слышали, что этот бедняга опять попал в психиатрическую клинику?

- Ужасная судьба!

В двух последних номерах "Мира искусства", просмотренных Серовым после возвращения из больницы, он обратил внимание на новую подборку репродукций с работ Врубеля. Никогда еще художника не представляли так полно. Приходилось лишь жалеть, что только две из них - "Корабли" из собрания Алябьевой и "Демон поверженный" - были выполнены в цвете. Репродуцированы были даже те вещи, которые ранее Серов не видел. Оставалось лишь гадать, насколько хорош в красках портрет девочки на фоне ковров из собрания Терещенко. Именно эту работу, вспомнил Серов, хотел показать ему Врубель во время их встречи в Киеве. В этой ранней картине Михаил Александрович с недоступным даже поздним вещам совершенством выразил свое понимание красоты.

Столь большое место, уделенное журналом Врубелю, надо было объяснять чувством вины перед ним за то, что не смогли достойно показать его творчество раньше, когда художник был здоров. Тут явно просматривался мотив искупления. По той же причине покаянно посыпал голову пеплом Александр Бенуа, признавая в посвященной Врубелю статье, что не отвел ему подобающего места в своей "Истории русской живописи в XIX веке". Бенуа писал, что Врубель сделался жертвой своего гения, настолько опередившего время и забросившего его в такие высоты, что художник, как в безвоздушном пространстве, оказался в полном одиночестве. Именно в этом, считал Бенуа, кроется причина тяжкого недуга не понятого обществом художника.

С таким выводом Серов согласиться не мог. Не раз бывали в истории искусства подобные случаи, когда яркий талант оставался не признанным современниками. Но это отнюдь не сопровождалось помешательством. Тут было что-то иное, и тайну эту Врубель носил при себе.

После окончания спектакля Серов хотел тихо и незаметно улизнуть. Но в фойе его перехватил Костя Коровин:

- Ты куда? Стой!

- Отпусти, Костя, я домой.

- Хватит тебе домоседничать, и так засиделся, - непреклонно заявил Коровин. - Едем с нами, Федор просил, чтобы и ты был.

- Куда же ехать? - слабо сопротивлялся Серов, уже зная ответ: после спектакля Шаляпин любил гульнуть в компании друзей в каком-нибудь модном ресторане.

- Как "куда" - в "Стрельну"! И Горький едет, и приятель наш Юра Сахновский. Неужто тебе с нами неинтересно?

Подчиняясь зорко сторожившему его Коровину, Серов позволил увлечь себя из гардероба на площадь, где их уже поджидал у служебного подъезда Сахновский с парой рысаков.

Тревожные вести с Дальнего Востока об усилении в Японии антирусских настроений и активной подготовке там к боевым действиям против России достигли критической точки. Из газет Серов узнал о разрыве дипломатических отношений между Россией и Японией и, предвидя дальнейший ход событий, горестно поздравил петербургского друга Матэ с войной. Прогноз не замедлил оправдаться: 26 января японцы напали на русский флот в районе военно-морской базы Порт-Артур, а на следующий день было официально объявлено о начале войны.

Прогремевшая грозным залпом весть взбудоражила все круги общества. Александр Бенуа, порадовавшись выздоровлению приятеля и сообщив в письме о скором выходе в свет своей новой книги "Русская школа живописи", счел нужным, коснувшись войны, заметить, что "даже эстеты всполошились, и Нурок! приносит политические новости".

Да, печалился мыслями Серов, не удалось-таки нынешнему государю удержаться на высоте дипломатической гибкости его покойного родителя, заслужившей Александру III репутацию "царя-миротворца". Война, судя по всему, не будет для русской армии легкой, обескровит страну и народ, и неизвестно еще, чем она кончится. Слишком велики пространства, отделяющие центр России от ее восточных окраин, слишком трудно перебрасывать туда технику и войска. Хотя уже сейчас ясна дальновидность Витте, энергично обеспечившего прокладку на Дальний Восток железных дорог. Да и такой путь занимает немалое время. Это только в аттракционе, который они с Лелей посетили на Всемирной выставке в Париже, все легко и просто: несколько минут воображаемого движения - и выходишь из поезда в Китае. На деле же поезда идут туда месяц, а то и два.

В самой Москве начало военной кампании пока не очень-то замечалось, жизнь шла своим чередом.

Перенесенная болезнь еще сказывалась усталостью при прогулках, врачи рекомендовали отдохнуть на природе, и Серов решил отправиться на отдых в Домотканово. Тем более что хозяева усадьбы, старина Дервиз с супругой, обеспокоенные его здоровьем, настойчиво звали после поправки навестить их. Леля советовала не брать с собой ни кистей, ни холстов, чем вызвала шутливое возмущение мужа: "Помилуй, Лелечка, я же без работы погибну!"

В феврале Серов вновь оказался в Домотканове и со сладкой истомой в сердце наблюдал восход над полями румяного от мороза солнца, слушал возбужденный от предстоящей дороги всхрап коней, радостный гвалт ребятишек, азартно лепящих снежных баб, и каждый прожитый в усадьбе день словно прибавлял сил, целительно действовал на душу. И вот уже рука привычно тянется к карандашу и кисти, и он пишет в доме гостящую у родичей плутовку Нину, младшую из сестер Симанович, и подросшего Митю фон Дервиза, и, который уж раз, его отца, изрядно поднаторевшего в хозяйственных делах и с видом знатока рассуждающего, как скажется нынешняя зима на будущем урожае. Впрочем, чаще говорили о начавшейся войне, по деревням шел призыв в армию, и как-то, выйдя прогуляться в село, Серов и сам стал свидетелем раздирающей сердце сцены прощания матери с уходящим на войну сыном. Она повисла на его плечах мертвой хваткой, и громкий, навзрыд, плач женщины переходил в страшный своей безысходностью почти звериный вой.

Освоившись и окрепнув телом, Серов совершал теперь дальние прогулки с этюдником на плече, писал деревенские задворки, сараи и однажды был зачарован картиной пьющих воду из небольшого корытца молодых жеребят, так называемых стригунов. Скрывшееся за горизонтом солнце окрашивало небо в розовато-малиновый цвет. Стоявший с краю жеребец вздрогнул от звука звякнувших за дворами ведер и, выпрямившись, настороженно повернул морду. Серов торопливо зарисовал лошадей и уже дома написал на ту же тему картину маслом. В ней отразились нежная прелесть уходящего зимнего дня, тревога вспугнутого жеребца, да и по краскам (темная плоть животных на фоне снега и закатного неба) получилось неплохо. Рука его, как доказала последняя работа, вновь освоилась с привычным ей ремеслом.

Уже в Москве, вернувшись из Домотканова, Серов узнал из газет скорбную новость о взрыве флагманского корабля русской эскадры, броненосца "Петропавловск", и гибели многих матросов и офицеров во главе с командующим эскадрой адмиралом Макаровым. Как следовало из записанных репортерами показаний спасшихся моряков, броненосец напоролся на подводную мину, и после первого взрыва последовали два других - уже в пороховом погребе. Корабль мгновенно стал уходить в воду носовой частью. Недолго была видна корма с работающими винтами, потом скрылась и она. Трагедия длилась менее двух минут. Никто из моряков соседних с "Петропавловском" кораблей поначалу не понял, что же произошло. Все задавались вопросом: где успевший заслужить доверие и любовь подчиненных адмирал Макаров? Среди плавающих обломков корабля отыскали лишь его порванную черную шинель.

Корреспондент "Русского инвалида" приводил слова уцелевшего матроса: "Адмирал стоял на мостике, около него были другие начальники и старичок в штатском с крестиком. Кажись, старичка сначала бросило в воздух, а потом в море. Я спрыгнул сам в воду и за что-то ухватился. Великому князю два матроса толкнули не то круг, не то кусок трапа".

Спасение находившегося на борту "Петропавловска" великого князя Кирилла Владимировича считали чудотворным. Помимо великого князя, из экипажа броненосца, насчитывавшего шестьсот пятьдесят человек, спаслись лишь шесть офицеров и пятьдесят два матроса. Относительно погибшего "старичка в штатском" репортеры сходились на том, что это был, без сомнения, знаменитый батальный живописец Василий Васильевич Верещагин.

Война, горестно думал, читая военную хронику, Серов, открыла кровавый счет своим жертвам и среди художников.

Сразу после выхода из больницы Серов, предвидя материальные проблемы, возникшие в связи с его болезнью, обратился к доброй знакомой Маргарите Кирилловне Морозовой, вдове промышленника и коллекционера Михаила Абрамовича Морозова, портрет которого он писал незадолго до его безвременной смерти, с просьбой одолжить до лучших времен несколько тысяч рублей. Вдова ответила, что будет рада помочь ему и с возвратом денег можно не торопиться.

Предоставленная ссуда оказалась настолько значительной, что Серов почувствовал себя богачом. Можно обеспечить до новых заработков все нужды семьи и даже позволить себе какую-нибудь роскошь. И тут всплыла мысль: не пора ли отправиться с Лелей в заграничное путешествие, о каком они давно мечтали, - в Италию? Совершенное еще до женитьбы совместно с друзьями итальянское путешествие когда-то сыграло очень важную роль, заставило его полюбить в живописи "отрадное", оплодотворило творчество такими светлыми по настроению работами, как "Девочка с персиками" и "Девушка, освещенная солнцем". Не даст ли новое путешествие еще один живительный импульс его искусству? А то, что спутницей будет Леля, сообщит поездке особую прелесть. Она по горло сыта рассказами об Италии, но лучше, как говорят, один раз увидеть...

- Ты уверен, что путешествие не разорит нас? - спросила Леля, когда он поделился с ней своей идеей.

- Теперь уверен, - твердо заявил Серов. - А за детьми обещала матушка, Валентина Семеновна, присмотреть.

И Леля согласилась.

Отправились тем же маршрутом, что при давней поездке с Ильей Остроуховым, - через Австрию поездом до Венеции.

Когда достигли наконец построенного среди вод города, Серову доставило особое удовольствие наблюдать, как воспринимает Венецию Леля: в ней сохранилась почти детская непосредственность радоваться чудесам жизни.

- Посмотри туда. Боже, какой вид! - непроизвольно хватала она руку мужа, указывая из несущей их по каналу гондолы на вдруг открывшуюся огромную площадь с величественным собором.

- Да я-то, - снисходительно к ее пылкости отвечал Серов, - все это уже видел.

- Ой-ой, - с иронической шутливостью отвечала Леля, - такой пресыщенный, что его ничем не удивить!

- Удивляюсь, все равно удивляюсь, - успокаивал ее муж.

Он разыскал небольшой отель, где когда-то проживал вместе с Ильей и братьями Мамонтовыми, и был огорчен, узнав, что прежний хозяин, пожилой тиролец, сокрушавшийся по поводу заразы, будто бы подхваченной гостями из России, несколько лет назад скончался. Теперь всеми делами заправляла его вдова, очень полная и не очень приятная немка, заселившая отель шумными соотечественниками.

В первый же вечер Серов потащил Лелю на уютную улочку, где в прошлый раз они все же отведали устриц, и важно заказал морские деликатесы, обронив с видом знатока:

- Только устрицы, Лелечка, придают Венеции ее истинный аромат.

Она же, вспомнив, как грустно закончилась когда-то для ее жениха подобная трапеза, ела не без опаски и посмеивалась:

- Прямо не узнаю тебя. Дома бываешь такой хмурый, а за границей, хоть в Париже, хоть здесь, совершенно преображаешься.

Серов, с наслаждением выпуская изо рта сигарный дым, задумчиво отвечал:

- Да разве я виноват, что у нас, в России, жизнь совсем иная, а теперь еще и эта война... А Париж и Венеция - они будто созданы для того, чтобы люди забывали печали и думали о возвышенном.

Он уверенно исполнял роль гида и водил Лелю по тем церквям, останавливал ее внимание на тех картинах, которые были особенно ему дороги. Помимо рухнувшей колокольни Св. Марка, бросались в глаза появившиеся на стенах старинных палаццо новые трещины, которых раньше вроде бы не было, облупившиеся фасады, еще больше голубиного помета на площадях и замшелых, позеленевших от сырости лестницах. Даже отдававший болотом запах воды в каналах стал как будто сильнее. Венеция дряхлела и все же была по-прежнему прекрасна.

Прожив в городе несколько дней и осмотрев все интересное, они направились в Падую и Равенну. А затем намечалась поездка в Рим, где ранее Серов не бывал, в Неаполь и Флоренцию.

- Так вы и есть Серов? - Директор частной психиатрической клиники Федор Арсеньевич Усольцев изучающе посмотрел на одного из посетителей. - Супруга Михаила Александровича, Надежда Ивановна, упоминала мне, что вы давно знакомы с больным...

- Да, - подтвердил Серов, - со студенческих лет.

На лице доктора отразилось внутреннее замешательство.

- От Надежды Ивановны я слышал о вас самые положительные отзывы. Ей и самой не вполне понятно, почему ее супруг затаил на вас обиду. Я отношу это к особенностям его болезни. У Михаила Александровича, как человека творческого, очень хрупкая нервная система, он крайне самолюбив, и в его состоянии малейшая причиненная ему когда-то боль вырастает до гипертрофических размеров. При таком обострении чувств можно увидеть врага даже в бывшем друге. К сожалению, состояние больного еще не настолько хорошее, чтобы я мог позволить ему свидание с вами. Мы должны исключать любые встречи, которые могут вызвать у него нервное возбуждение. Надеюсь, вы меня понимаете?

- Я понимаю, - Серов беспомощно взглянул на пришедшего с ним в клинику Остроухова, - и не настаиваю на свидании. И все-таки, есть ли симптомы улучшения, надежды на поправку?

- Несомненно, есть, - энергично ответил доктор. - Присядьте, - он указал на кресла, - я кое-что покажу вам.

Он подошел к шкафу, достал из него большую папку и положил ее на журнальный столик.

- Здесь рисунки, - пояснил доктор, - выполненные Михаилом Александровичем прошедшей зимой в больнице Сербского и здесь, в этой клинике.

Остроухов нетерпеливо потянулся к папке и начал рассматривать, передавая Серову лист за листом. В новых работах Врубеля не было уже ничего примитивного, на уровне неумелого детского творчества, что отличало его опусы в начальной фазе недуга. Это были рисунки мастера, того Врубеля, который некогда создал замечательные иллюстрации к Лермонтову. В чем-то и глаз, и техника стали еще острее. Замкнутый, обособленный от внешней среды мир клиники дал Врубелю немалую пищу для психологических наблюдений. В основном были изображены пациенты больницы - играющие в шахматы, дремлющие на диване, сидящие на стульях... Не надо было быть слишком проницательным, чтобы увидеть в некоторых запечатленных Врубелем лицах отклонение от нормы, заторможенность психики, что-то болезненное, искажающее их черты. В портрете дюжего санитара проявился страх художника перед этим человеком: в его глазах и позе читалась скрытая угроза, грубая готовность к насилию над пациентом.

- Но ведь это уже не больной? - передав Усольцеву один из рисунков, предположил Остроухов.

- Вы совершенно правы, - подтвердил врач. - Это мой коллега, доктор Карпов. Согласитесь, нарисован он с внутренним расположением, даже с симпатией. Конечно, у вас, художников-профессионалов, свой взгляд. Но если вам интересно мое мнение, это совершенно здоровое искусство. Когда Михаил Александрович рисует, он целиком поглощен своим делом, забывает все еще мучающие его тревоги и страхи, творчество действует на него успокоительно.

- А страхи все же есть? - спросил Серов.

- Пока есть. Однажды я заметил, как он пытается что-то смахнуть с только что начатого рисунка. Он отложил карандаш, в его глазах была брезгливость. Я спросил, что мешает ему, и он ответил: "Разве вы не видите? Пауки - ползут со всех сторон". Иногда он слышит голоса каких-то лиц, которые разговаривают с ним. Он их боится, не может спать, закрывает голову подушкой, кричит: "Уйдите, не мучайте меня. Что я вам сделал?"

Доктор, помолчав, сказал:

- У Михаила Александровича прекрасная супруга, редкая, очень чуткая женщина. Она делает все, чтобы вытащить мужа из внутреннего мрака, доставить ему радость. Когда она приходит сюда и поет для него и других больных, он весь преображается, лицо его светлеет, в нем появляется что-то умиленное, восторженное. После каждой исполненной женой арии бросается к ней, целует ей руки, называет ее ангелом. Недавно Михаил Александрович начал здесь, в клинике, портрет жены на фоне березок, и я выделил им для работы отдельный домик. Я очень надеюсь, что Надежда Ивановна, с ее чуткостью и огромным желанием излечить больного мужа, сможет вернуть Михаила Александровича к нормальной жизни. В моей практике я никогда прежде не сталкивался с таким одаренным человеком. И, пожалуй, никогда ранее не встречал среди родственников больных такой энергии, воли, такой жертвенной самоотдачи с целью добиться выздоровления. Пока же, господа, не будем искушать судьбу, не будем тревожить его излишними волнениями. Я верю, что ждать осталось недолго, и надеюсь, через месяц-два Михаил Александрович сможет, к нашему общему облегчению, покинуть эти стены.

Небо над Петровским парком на окраине Москвы, где располагалась клиника Усольцева, было в этот летний день хмурым.

Ветер гнал к западу тяжелые, набухшие влагой тучи, с глухим шумом тормошил ветви сосен.

- Он выкарабкается, - сказал Серов молчаливо шедшему рядом с ним по аллее парка Остроухову, - непременно выкарабкается.

Сидевший у стола в домашней блузе Сергей Дягилев, как актер, желающий привлечь к себе внимание не только голосом, но и жестом, приподнял согнутую в запястье правую руку и элегическим тоном завершил свою мысль:

- И все эти старинные родовые имения, Валентин, эти отживающие свой век дворянские гнезда с подернутыми паутиной портретами предков на стенах, напомнили мне об исключительной прозорливости Антона Павловича Чехова, показавшего нам обитателей этих гнезд в "Вишневом саде". Они действительно сознают свою старомодность, никчемность, свое бессилие сохранить уходящий в прошлое милый их сердцам быт. Их жизнь скрашивают лишь воспоминания о былом, об их молодости, об увешанных орденами славных отцах и дедах, которые с сознанием выполненного перед Отечеством долга глядят с портретов на своих постаревших сыновей, внуков и правнуков. У каждого из них есть любимый слуга, хранящий, как чеховский Фирс, верность хозяевам, есть если не вишневый, так яблоневый сад, который тоже очень им дорог, своя любимая сосновая роща, которую из-за нехватки средств приходится отдавать на продажу промышленникам и купцам. Сколько пришлось мне за эти месяцы разъездов по провинциальной России выслушать печальных и горьких исповедей, сколько утереть старческих слез, какой тоской полнилось и мое сердце! И как грустно, поверь, сознавать, что ход времени никогда, в отличие от стрелки часов, нельзя повернуть назад, как жаль мне этих милых, добросердечных дворян, оказавшихся с их заброшенными имениями где-то на обочине жизни и с тревогой вслушивающихся в гудок проходящего рядом поезда, в который они не успели вскочить...

Уже второй год Дягилев посвящал собиранию по дворянским имениям сохранившихся у их владельцев старинных портретов семнадцатого - девятнадцатого веков для задуманной им и поддержанной царским двором грандиозной выставки, долженствующей показать трехсотлетнее развитие России в лицах тех знаменитых и полузабытых деятелей, кто творил ее историю.

В русской живописи, не считая современного ее периода, Дягилев особенно ценил презираемый его вечным оппонентом Стасовым восемнадцатый век, и в частности творчество Левицкого. Этому мастеру портрета Сергей Павлович посвятил написанную им превосходную монографию и собирался продолжить ее, уже готовил другие тома для задуманной "Истории русской живописи XVIII века". Но неугомонный нрав, требовавший от его обладателя работы живой, сиюминутной, так и не позволил ему завершить блестяще начатое дело. Организация же новой, беспримерной по размаху выставки, хотя и была сопряжена с огромной затратой времени и сил, гораздо более отвечала натуре Сергея Дягилева.

- Интересно рассказываешь, Сергей Павлович, - поощрил его излияния писавший портрет друга Серов. - Расскажи что-нибудь еще.

Воспоминания о поездках по России оживили лицо Дягилева - то, что и было нужно Серову для портрета.

- Если в будущем у меня окажется достаточно времени, свободного от дел, как-нибудь на закате дней, когда потянет на мемуары, я непременно напишу об этой поездке. Мои воспоминания не будут, разумеется, похожи на мемуары Чичикова, если бы незабвенный Павел Иванович взялся за перо. Но пытливый историк найдет в них много любопытного, много таких фактиков из прошлого России, какие более нельзя обнаружить нигде. В них будут рассказы и о сподвижниках Петра Великого, обойденных вниманием и Карамзина, и Соловьева, и Ключевского, и о деятелях времен Екатерины Второй... Да что перечислять! И как было бы здорово составить краткое жизнеописание всех людей, изображенных на этих портретах! Этот биографический свод принес бы огромную пользу историкам. Что у тебя, молчун? - повернул тему Дягилев. - Расскажи, как ты нашел Витте, говорил ли с ним? Что он думает об этой войне?

Дягилев знал, что Серов приехал в Петербург в связи с исполнением по заказу ремесленного училища имени цесаревича Николая портрета председателя правительства графа Витте и уже работает над ним.

- Война с Японией, - ответил Серов, - конечно, очень его беспокоит. Сергей Юльевич упомянул, в ответ на мой вопрос о шансах нашей армии, что правительство недооценило силу и степень готовности к войне Японии. Его волнуют, как я понял, не столько потери наших войск на суше и на море, хотя и это тоже, сколько социальные последствия войны для России. Он сказал об этом в том духе, что неудачи на фронте кое-кто пытается использовать для разжигания смуты. Даже если Россия сумеет с честью выйти из войны, это будет, по его словам, не та Россия - ослабленная и уязвимая для социальных катаклизмов.

- Ты меня знаешь, - сказал Дягилев, - я держусь вне политики, но в этих поездках по стране тоже наслушался много разговоров, связанных с войной. Уж если об этом обеспокоенно говорят люди, которым вроде бы нет дела ни до чего, кроме сохранения того подобия жизни, какой они живут, значит, дела действительно нешуточные. Я вспоминаю, что некоторые животные, разного рода грызуны, имеют повышенную способность воспринимать мельчайшие колебания земной коры, предвещающие страшные, разрушительные землетрясения. И это помогает им вовремя бежать от опасности. Тебе не кажется, что в последние месяцы таких бегущих сломя голову грызунов становится все больше?

- А что же должны делать мы, тоже бежать куда-то или обреченно ждать, пока пробудившийся вулкан не засыплет нас пеплом?

- Зачем спрашиваешь, Валентин? - укоряюще взглянул на него Дягилев. - Ты же знаешь ответ. Никуда мы с тобой не побежим. Мы должны продолжать дело, к которому призваны судьбой, должны покрепче привязать себя к мачтам и стойко ждать приближения бури. Авось и пронесет! Довольно об этом, лучше скажи, как ты нашел Врубеля?

Выписка из клиники Врубеля и переезд его вместе с женой, получившей ангажемент в Мариинском театре, в Петербург стали радостным событием для всего кружка "Мира искусства". На вчерашнем собрании в редакции у Дягилева все присутствовавшие там - Бакст, Бенуа, Философов, Нурок и недавно вошедший в редакцию молодой и многообещающий художник Мстислав Добужинский, - стараясь особо не афишировать свое внимание, приглядывались к Врубелю. Он пришел вместе с тщательно оберегавшей его Надеждой Ивановной, был франтовато одет, бледен, несколько флегматичен. Почти не говорил, больше слушал. Вроде бы и прежний Врубель, и не совсем тот. Дягилев спросил его, сможет ли он предоставить что-либо для готовящейся выставки исторических портретов, и Врубель пообещал что-нибудь дать.

- Я почти не имел случая поговорить с ним, - ответил Серов. - Пожал, как и ты, его руку и сказал, что очень рад видеть его. А после собрания Надежда Ивановна тут же его увезла. Мы были вместе с Ильей Семеновичем в клинике Усольцева, где он находился последнее время, и лечащий врач заверил нас, что именно работа художника да еще внимание жены способны вернуть его к нормальной жизни. Будем надеяться, что худшее у Михаила Александровича позади.

- Хотелось бы верить в это, - задумчиво пробормотал Дягилев, - очень хотелось бы верить.