Признание - Глава седьмая

Находясь в Петербурге, Серов не переставал думать о несчастной судьбе Врубеля и просил Остроухова посетить клинику, куда поместили Михаила Александровича, и сообщить новости о нем. Известия были неутешительными. Илья Семенович писал, что состояние Врубеля тяжелое, он буйствует и в палате день и ночь дежурят надзиратели. Консилиум пока не созывался. Ждут, что недели через две-три болезнь примет более спокойные формы. Тогда и соберутся, пригласив известного психиатра Владимира Петровича Сербского.

Остроухов переслал вырезку статьи из газеты "Русский листок" под названием "Душевнобольные декаденты". Это была грязная стряпня, рассчитанная на интерес обывателей к необычным и даже скандальным историям. Репортер начинал с того, что недавно в Петербурге сошел с ума некий художник-декадент и за последнее время это уже второй случай такого рода. Первым свихнулся известный декадент Врубель, помещенный в Москве в частную клинику для душевнобольных. Врач Савей-Могилевич считает, что у Врубеля прогрессивный паралич и положение его безнадежно. Ссылаясь далее на беседу с лечащим врачом, автор приписывал ему такие слова: "Декадентское направление и в литературе, и в живописи, и в сценическом искусстве подготовляет душевнобольных. Здесь они получают последний толчок, часто приводящий их к койке в лечебнице". Сослался репортер и на мнение другого врача-психиатра, с которым ему будто бы довелось беседовать о связи между "декадентским" творчеством и психическими заболеваниями: "Резкая разница между произведениями аборигенов психиатрических лечебниц и современными художниками-декадентами утратилась".

Серов ответил Остроухову, что оставить это дело просто так нельзя: "Как врач Савей-Могилевич не имел никакого ни нравственного, ни юридического права допускать в лечебницу репортеров и рассуждать, называя больных по имени и указывая на прогрессивный паралич, и все это для печати - отвратительно... Надо что-нибудь предпринять".

Однако из следующего письма Остроухова выяснилось, что и сам Савей-Могилевич возмущен этой статьей: разговор с газетчиком был приватным и он предупреждал ни в коем случае не оглашать беседу в прессе. Тот же многое написал от себя, а слова врача намеренно переврал. Савей-Могилевич, по словам Остроухова, уже принял меры, чтобы репортер опубликовал покаянное письмо по поводу своего репортажа.

Горестное положение Врубеля требовало более энергичных действий в отношении его картин, попавших в частные коллекции. Родственник Врубеля Жуковский, некогда ставший собственником "Пана", предложил Третьяковской галерее в лице Серова приобрести у него это полотно за пять тысяч рублей. "Пана" Серов считал одной из лучших работ Врубеля. Озадачивала лишь запрошенная Жуковским слишком высокая цена за картину. Да еще близится завершение срока его полномочий в Совете Третьяковской галереи. Если, размышлял Серов, его не выберут в Совет вновь, что тогда? "Шансы на помещение Врубеля в галерею без меня в Совете, - делился он своим беспокойством с Остроуховым, - будут почти наверняка слабее, а между тем галерея должна иметь Врубеля, и хорошего".

А на Совет Третьяковской галереи в то же время шла атака со стороны прессы. Членов Совета критиковали за последние покупки, особенно за картину Сомова "Утро в саду". "В Третьяковской галерее наступает новая эра, эра плохих работ русских художников, - трубила газета "Новое время". - Исполать ей, госпоже комиссии по покупке картин. Дай ей Бог здоровья". Ей вторили "Новости дня": "Наш Совет, в котором преобладают люди крайних направлений в живописи, в Петербурге приобрел произведение г. Сомова... Сомов - это крайний из крайних... Что бы стало с бедным П. М. Третьяковым, если б он мог видеть, что делают его преемники, впрочем не им избранные".

Собираясь с матерью в Байрёйт, чтобы послушать оперы Вагнера, Серов взял в дорогу только что вышедший труд Александра Бенуа "История русской живописи в XIX веке". Чтение в поезде книги повеселило его, местами вызвало смущение, некоторые же пассажи озадачили.

- Вот как, - с иронией говорил он матери, - оказывается, и мы уже попали в историю!

- Дай-ка и мне посмотреть, - заинтригованно сказала мать и, отобрав у него книгу, вслух торжественно прочитала: - "Рядом с Левитаном самым замечательным по величине таланта и по цельности своей художественной личности среди современных "чистых" непосредственных реалистов представляется Валентин Серов... Замечательно, что и самые первые серовские картины в отличие от репинских - уже красивы. Уже в них с изумительной непринужденностью разрешены чудесные аккорды, уже в них выразилось стремление к гармоничности целого..." А дальше серьезнее, - озадаченно сказала Валентина Семеновна. Теперь она показывала чтением, что полностью разделяет мысли автора: - "Впечатление от серовских картин чисто живописного и, пожалуй, музыкального свойства - недаром он сын двух даровитых музыкантов и сам чутко понимает музыку... Еще скорее можно говорить о портретах Серова, так как они все отличаются замечательной характеристикой, тонким вниканием в психологию изображаемого лица... В последнем из своих больших портретов, в портрете княгини Юсуповой, Серов стал вровень с величайшими мастерами женской красоты... Искусство Серова и ему подобных художников является как бы давно желанным выздоровлением, как бы ясным, освежающим утром, сменившим душную грозовую ночь". Неплохо, - прокомментировала Валентина Семеновна - к концу чтения в ее голосе вновь зазвучала легкая ирония, - совсем даже неплохо! Я и не подозревала, что мой сын чуть ли не гений!

Серов покраснел и с досадой сказал:

- Тут он уж явно перебрал!

Ему было неприятно, что, восхваляя его, Левитана, Нестерова, Коровина и других художников их круга, Бенуа в то же время явно принизил творчество таких мастеров, как Василий Поленов и Виктор Васнецов. Умалил он и Репина. Это было несправедливо. Полемический окрас сбивал ценность труда, претендующего на историю современной русской живописи, и об этом Серов с горячностью сказал подтрунивавшей над ним матери.

В Байрёйте, несмотря на лето, было прохладно. Прибывшая на Вагнеровский фестиваль расфранченная публика своим видом отталкивала демократично одетых Серова и Валентину Семеновну. По примеру матери он старался не придавать одежде того значения, какое им придавали "поклонники Вагнера". И мать, и сын отнеслись к этой выставке нарядов с изрядной долей юмора.

Из знакомых в городе встретился лишь Сергей Васильевич Рахманинов. Оказывается, он недавно женился и совершал с женой, Натальей Александровной, свадебное путешествие.

- Как вам здесь Вагнер? - спросил его Серов.

- А как вы думаете? - улыбнулся Рахманинов. - Конечно, интересно. Дедушку Вагнера я люблю. Правда, не все подряд, но у него есть прекраснейшие мелодии.

- Я тоже, - согласился Серов, - люблю его выборочно.

После посещения Байрёйта Серов с матерью решили завернуть в Берлин, а потом в Лейпциг.

По возвращении в Россию Серов поехал прямиком на Финское взморье. Пару лет назад он все же внял уговорам Матэ и приобрел близ Териок, в местечке Ино, дачный участок. Его надо было обустраивать, переделать финский домик в дачу с мастерской.

По пути отправил из Петербурга письмо Остроухову. Этому меломану любопытно будет узнать, какое впечатление произвел на приятеля Байрёйт и исполнение в тамошнем театре опер Вагнера. Заодно Серов коснулся в письме книги Бенуа. "Трудно, - выразил он свое мнение о ней, - по-моему, писать историю, т. е. давать окончательную оценку людям, еще существующим на белом свете, - тут суждения (если человек прямодушен, а таков А. Бенуа) получаются острее и пристрастнее. Вообще я скорее слушаю его брань, чем одобрения".

В ответном письме Илья Семенович рассказал последние новости о Врубеле. Ему лучше, стал вежлив с окружающими, и, главное, Михаил Александрович уже осознает свое положение. Благодарит докторов за помощь в излечении. Иначе, цитировал Остроухов слова Врубеля, "попал бы в участок или куда-нибудь хуже: ведь я болезненно, невольно воображал себя, сам не знаю почему, и главнокомандующим, и императором - стыдно вспомнить!".

На консилиуме мнения врачей разделились. Большинство считало, что они имеют дело с преходящей маниакальной формой. Но самый крупный авторитет, Сербский, с таким диагнозом не согласился и настаивал, что у больного прогрессивный паралич.

Остроухов сообщил также, что родные Врубеля, его жена и сестра, собираются отправить его на лечение за границу, в Берлин, и это, как полагал Илья Семенович, было бы большой ошибкой: все же ему стало лучше, а от добра добра не ищут.

Напоследок Илья Семенович похвастался, что нашел превосходную партнершу и все лето музицировал с ней в четыре руки: "Здорово насобачился! Куда твой Байрёйт..."

Сообщение о планах родных отправить Врубеля за границу насторожило Серова. Не посоветоваться ли по этому поводу с врачом-психиатром Львовым, жившим в Париже и женатым на Марии Симанович?

Львов откликнулся на его письмо немедленно. Отправлять больного на лечение за границу он считал совершенно излишним: польза от этого едва ли будет, а риск весьма немалый.

Врач популярно объяснил Серову характер заболевания Врубеля: "В это время все ткани и клеточки мозга в ненормальном состоянии, и прикосновение к ним, как к живой ране, - болезненно. Болезненно воспринимаются все внешние впечатления, комбинации между ними получаются самые страшные, неожиданные, как это бывает в снах и кошмарах. Неверные очертания образов, неправильные комбинации их с прибавкой чуждых элементов - галлюцинаций - придают действительности совсем особую, непонятную для нормальных людей окраску, и больной живет часто в самой дикой фантастической обстановке среди совсем особых, часто страшных существ".

Нельзя предвидеть, заключал Львов, какое действие может произвести на больного резкая перемена среды, нравов, привычек, чужой язык, чужие лица...

Это мнение психиатра Серов сообщил Остроухову для ознакомления с ним родственников Врубеля.

При встрече в Москве с Ильей Семеновичем Серов узнал от него, что совет психиатра Львова все же убедил родственников Врубеля и на днях Михаила Александровича перевели в другую клинику, при Московском университете, которую возглавляет Сербский.

- Вот что, Семеныч, давай-ка поработаем еще немного над твоим портретом, - обсудив с ним последние новости, предложил Серов. Портрет Остроухова он написал еще весной, но сейчас, посмотрев на него в доме приятеля, пришел к выводу, что кое-что надо подправить.

- Вечные эти твои поправки! - недовольно пробурчал Остроухов, но покорно снял со стены портрет и устроился позировать у стола.

Сеанс был недолгим, и через час Серов с удовлетворением заметил, что теперь лучше: прищур глаз модели за стеклами очков стал более натуральным. Он уже собирался откланяться, но неожиданно явился еще один гость - приехавший в Москву Дягилев.

- Не помешал? - поздоровавшись, благодушно спросил Сергей Павлович. - Удивительно, столько лет знакомы, а в этом доме все вместе встречаемся впервые. А я ехал мимо и дай, думаю, загляну к Илье Семеновичу, поинтересуюсь насчет портретов четы Бакуниных, подходят по цене или нет.

Эти два портрета кисти Левицкого Дягилев рекомендовал купить у их хозяев для Третьяковской галереи. Серов уже видел их в Петербурге и советовал Остроухову приобрести.

- Три с половиной тысячи за пару? - посчитал нужным уточнить Остроухов, пристально глядя на Дягилева.

- Именно так, - подтвердил Дягилев.

- Что ж, цена разумная. - Остроухов перевел взгляд на Серова: - Как думаешь, Валентин Александрович?

- Вполне.

- Спасибо за содействие, Сергей Павлович. Мы купим их по этой цене.

Лукаво сощурившись, Остроухов добавил:

- Может, нам в честь встречи в четыре руки поиграть?

Дягилев охотно согласился. Илья Семенович достал ноты, они сели за рояль и по предложению Остроухова начали играть Бетховена.

Серов несколько минут с интересом наблюдал за ними. Семеныч, возвышаясь рядом с Дягилевым, выглядел сосредоточенно-суровым. Лицо слегка согнувшего спину Сергея Павловича, напротив, отражало оживление и радость, которую доставляла ему игра. Контраст получался очень выразительный. Серов схватил альбом и стал быстро рисовать.

Он вспомнил в эту минуту, как восхищался Семеныч пением Дягилева при их первом знакомстве. Но впоследствии отношения между ними не были ровными и переживали как полное понимание, так и периоды резкого охлаждения, даже вражды. И тот и другой были характера сильного, неуступчивого, и случалось - коса находила на камень. Несколько лет назад Остроухов крупно озлился на Дягилева за то, что Сергей Павлович не совсем бережно отнесся к предоставленной ему для выставки "Мира искусства" акварели Врубеля "Царевна Волхова" из остроуховской коллекции, и тогда Илья Семенович торжественно пообещал, что впредь никаких картин Дягилеву предоставлять не будет и даже убедит всех знакомых и родственников с Дягилевым дела не иметь - чтобы и они картин ему не давали. Лишь дипломатическое искусство Сергея Павловича помогло ему постепенно вновь наладить с Остроуховым добрые отношения.

И Серов радовался, что раздоры позади и сейчас оба так упиваются музыкой. Закончив игру, партнеры с видимым удовольствием, хотя и несколько церемонно, поблагодарили друг друга. Дягилев подошел к Серову, взглянул через его плечо.

- Замечательная вещь, Валентин, с настроением и экспрессией! - восхищенно сказал он. - Подари, буду очень тебе обязан.

Серов молча протянул ему рисунок. Тут и Остроухов приковал к нему взгляд. Губы его завистливо сжались, и он осуждающе процедил:

- А о моей коллекции, Валентин Александрович, ты забыл.

- Помилуй, Илья Семеныч, да разве мало у тебя моих работ? - воззвал к его совести Серов.

- Рисунков почти нет, - с той же угрюмостью цедил Остроухов. - От такого я бы не отказался.

- Так я уже подарил, не могу же отбирать!

Остроухов выжидательно посмотрел на Дягилева, давая понять, что если уж изображены оба, то и он имеет на этот рисунок равное право. Но Сергей Павлович как ни в чем не бывало положил его в свою папку и небрежно сказал:

- Мне пора. А ты, Валентин? Может, поедем вместе?

- Да, пожалуй, - согласился Серов.

Остроухов задерживать никого не стал и простился с гостями холодно, показывая своим видом, что они всерьез его обидели.

Чтобы подорвать движение "36", Дягилев решил бросить ему вызов и еще до показа в Петербурге устроить выставку картин журнала "Мир искусства" в Москве. Ее организацию он возложил на Серова. Пришлось в связи с этим немало похлопотать, вступать в переговоры с московскими художниками. Однако, вопреки увещеваниям, некоторые авторы предпочли все же обособиться и отдать картины на выставку "36". Удачей следовало считать привлечение к московской выставке Рериха: он пообещал новые картины из древнерусского цикла. Через жену Врубеля Надежду Ивановну Серов заручился согласием дать на выставку несколько полотен Михаила Александровича, в том числе давно написанные, но до сих пор не экспонировавшиеся "Гадалку" и "Испанию".

Выставочные хлопоты пришлось делить с работой над заказным портретом известного московского промышленника, владельца Тверской мануфактуры и коллекционера живописи Михаила Абрамовича Морозова.

Морозов был человеком мамонтовской закваски. Историк по образованию, он на досуге писал и публиковал под псевдонимами исторические сочинения и рецензии на художественные выставки. Лет семь назад, обозревая Передвижную выставку, на которой были работы Серова и Коровина, Морозов увидел в них "что-то новое и живое", "что-то свежее", чем немало ободрил обоих художников. Его коллекция современной русской и зарубежной, преимущественно французской, живописи была известна в Москве. В собрании Морозова имелись первоклассные работы Мане, Моне, Ренуара, Ван Гога, Гогена, Тулуз-Лотрека, и некоторые москвичи, кому приходилось бывать в доме Михаила Абрамовича, именно по этим полотнам составляли представление о новейших течениях во французском искусстве.

Наконец, у Морозова была очаровательная жена, Маргарита Кирилловна, тоже не чуждая влечению к прекрасному - живописи и музыке, и их гостеприимный дом нередко собирал по воскресеньям шумливую компанию художников. Вместе с Костей Коровиным, Суриковым, Аполлинарием Васнецовым и другими нередко бывал там и Серов. Год назад он исполнил в этом доме портрет полюбившегося ему сына Морозовых - четырехлетнего Мики.

Предварительно обдумывая, как же лучше запечатлеть Михаила Абрамовича, Серов вспомнил портрет Мамонтова, исполненный Врубелем. Врубель написал Савву Ивановича сидящим в кресле, с телом, слегка откинутым назад, и во всей его фигуре, в выпученных глазах был такой внутренний напор, такая скрытая сила, что сразу возникала мысль: "Этот человек и горы может своротить".

Михаил Абрамович позировал, по предложению Серова, стоя с широко расставленными ногами, в позе чуть ли не монумента, долженствующей показать его жизненную устойчивость и готовность к любому вызову, какой бросит ему судьба. Как только психологический ключ решения образа был найден, дело пошло на лад. Такому знатоку живописи, как Морозов, угодить было нелегко, но Михаил Абрамович замысел художника одобрил, считая, что принятая им поза верно отражает его характер. Выходит что-то, думал, заканчивая портрет, Серов, подобное виденной в Италии статуе кондотьера Колеонни, правда московско-купеческого розлива. Эта мысль сообщила портрету едва заметный иронический окрас.

На выставке "Мира искусства" собрались, как обычно, московские и петербургские авторы. По мнению Серова, она получилась не хуже других. Хорошие вещи дал Лев Бакст - " Сиамский танец" и портрет графини Келлер, внушительно выглядели картины Рериха - "Город строят" и "Заповедное место". Привлекли внимание полотна Врубеля. Вновь порадовал отличными пейзажами талантливый Игорь Грабарь. Встретив Серова на выставке, он спросил, указав на только что законченный портрет Морозова:

- Как, Валентин Александрович, довольны им?

- Что там я! Забавно, что и они довольны! - усмехнулся Серов, с утрированной уважительностью выделив слово "они".

Жаркие дискуссии возникали среди художников по поводу недавно опубликованной второй части книги Бенуа "История русской живописи в XIX веке". Ею восторгались, но ее и ругали. Серов же был полностью солидарен с достаточно суровой оценкой книги Дягилевым. Сергей Павлович подверг ядовитой критике именно ту сторону труда Бенуа, которая вызвала неприятие и Серова. По мнению Бенуа, вся история современной русской живописи началась где-то после Крамского, Репина, Шишкина и других передвижников, а это, на взгляд Дягилева, был уже явный перекос.

"Все старые художники, - тонко иронизировал в своей статье Дягилев, - как Крамской, Репин, Васнецов, Куинджи и другие, все они служили одному делу - возможности появления на свет "истинных, свободных" художников современности - Серова, Левитана и Коровина; с этих трех лиц начиналось "свободное" русское искусство, они первые познали "ту тайну, которую называют прекрасным"".

"Известно всем, - продолжал Дягилев, - кто когда-либо перелистал хоть один номер "Мира искусства", насколько я люблю и с каким уважением отношусь к Серову, и к Коровину, и к Левитану, но для того, чтобы утверждать, что в конце 80-х годов "вся задача в техническом отношении - и в смысле красок, и в смысле живописи и света - была пройдена" и "все, что требовалось для свободного и непринужденного творчества, было найдено", - для того, чтобы заявить это, надо превратиться в нового Стасова с его прямолинейной самоуверенностью. У Стасова вся русская живопись началась с Верещагина, Крамского и Шишкина и вообще с истории "передвижников", у Бенуа - она начинается с Серова, Коровина и Левитана или с возникновения " Мира искусства". Какое невероятное, необъяснимое и неожиданное совпадение!"

Что ж, в этой рецензии Дягилев показал, что для него интересы истины стоят на первом месте и он не будет жертвовать ими, чтобы пощадить самолюбие Бенуа, даже ради цеховой солидарности, объединяющей обоих через "Мир искусства".

На исходе года в редактируемом Дягилевым журнале появилась еще одна статья, вызвавшая сочувственное внимание Серова. Автором ее был Дмитрий Философов. Находясь летом в Венеции, он не мог пройти мимо случившегося там чрезвычайного происшествия - разрушения от ветхости знаменитой колокольни Св. Марка. История эта, вызвавшая в Италии оживленные толки о том, стоит ли восстанавливать стометровый памятник зодчества, послужила Философову поводом для далеко идущих рассуждений на тему о роли искусства в жизни общества.

Рассказывая об опыте французского композитора Шарпантье, создающего новый театр для рабочих, Философов писал: "Да, жизненность, своевременность и свобода - великое дело для искусства. Что там ни говори, а оно живет и проявляет свою силу только тогда, когда попадает в толпу. Иначе оно, как устрица или сигары, рискует стать предметом наслаждения для самого безнадежного класса - денежной буржуазии. Особенно сильно замечается это неприятное явление у нас, в России... Искусство поощряется и ценится у нас лишь одной богатой буржуазией; аристократия, за редким исключением, абсолютно невежественна и ничего не поощряет, лица же так называемых интеллигентных профессий все поголовно заняты политикой. И вот художник волей-неволей сосредоточивает свою деятельность на удовлетворении эстетических потребностей буржуазного класса общества..."

"Пока не обновится у нас внешняя обстановка общественной жизни, - заключал Философов, - русскому искусству суждено чахнуть в душных парниках наших неказистых огородов. Весь широкий класс русской интеллигенции так захвачен идеей завоевания социальных реформ, что всякое занятие, непосредственно не связанное с политической пропагандой, ему кажется праздной забавой, а художники - бездельниками, дармоедами. Такое отношение общества раздражает художника, он или уходит в себя, или бравирует общественным мнением, и в результате получается, что мы живем в самых безобразных домах в мире, что книги у нас издаются не только безграмотно, но и уродливо, что в то время, как школы и детские у нас - холодные рассадники дурного вкуса, художники проектируют тысячные будуары для кокоток высокой марки..."

В последней реплике, относительно "тысячных будуаров", сквозил намек на предприятие "Современное искусство", затеянное при поддержке состоятельных любителей живописи князя Сергея Щербатова и Владимира фон Мекка и объединившее в качестве исполнителей Коровина, Головина, Бенуа, Бакста. Они проектировали изысканные кабинеты, гостиные, спальни и прочее, рассчитанное на клиентов с тугим кошельком. Будуар создавал для этой выставки Лев Бакст. Теперь не только Бенуа мог быть раздражен откликом на его книгу Дягилева, но и Бакст имел основания обидеться на Философова. Внутренние трения в кружке былых единомышленников приобретали все большую остроту.

По основной идее статья Философова была весьма актуальной, о чем Серов и написал с похвалой Дмитрию. Поблагодарив за отзыв ("Он пришелся как раз вовремя. Я знаю, что ты не комплиментщик, а потому особенно ценю твое мнение"), Философов между делом сообщил, что на него в журнале "большое гонение" - со стороны и Бенуа, и Бакста, и Нурока. "Получается, - скрепя сердце признавался Дмитрий, - что я не только бесполезен в "Мире искусства", но даже вреден".

Все говорило о том, уверился в своем подозрении Серов, что отлаженный механизм их общего художественного кружка, который приводил в движение Дягилев, начал давать сбои.

Перед поездкой в Петербург на пятую выставку "Мира искусства" Серов по многим признакам ощущал, что обстановка накаляется, назревает буря. Бенуа, как и следовало ожидать, был нешуточно задет опубликованной в журнале статьей о его книге Дягилева. В пространном письме Серову он пожаловался на "нахала Сережу", который не только его, но и Нурока "слопал с рогами, копытами и хвостом", и называл дягилевскую статью "мерзкой по сути" и "филистерской".

В том же письме Бенуа коснулся критических стрел, пущенных Дягилевым в постановки императорских театров, осуществляемые новым директором Теляковским. При прежнем директоре, князе Волконском, Дягилев, как человек особо приближенный к нему, быстро шел в гору, получил должность редактора "Ежегодника императорских театров" и с помощью своих друзей-художников сумел сделать это заурядное в прошлом издание таким, что, как говорится, любо глядеть. Но крах Волконского, вынужденного уйти в отставку из-за конфликта с фавориткой императора и великих князей балериной Матильдой Кшесинской, стал одновременно крахом карьеры на поприще императорских театров и самого Дягилева. Новый директор, отставной кавалерийский полковник Теляковский, зная властный и амбициозный характер Дягилева, почел за лучшее отстранить его от театральной работы. Такую кровную обиду Сергей Павлович не стерпел и из амбразур "Мира искусства" начал методично обстреливать не понравившиеся ему спектакли императорских театров. Поскольку же в постановках как декоратор участвовал и Бенуа, попутно досталось и ему.

Касаясь этих нападок, Бенуа сообщил, что находит "более чем отвратительным" способ дягилевской борьбы с Теляковским. "Что за мучительная, прямо фатальная фигура, - тяжко вздыхал по поводу Дягилева Бенуа. - Чувствую в глубине души, что разрыв на сей раз довольно серьезный и едва ли залечим".

Следом за Бенуа к Серову обратился с письмом и Дягилев, призывая как можно скорее приехать накануне выставки в Петербург, "ибо у нас все очень и очень неладно". "Писать обо всем нечего, - скупо обронил Дягилев, - но, повторяю, твое присутствие здесь очень необходимо, ибо я жду ряда невероятных скандалов. В воздухе такая гроза, что не продохнешь".

Еще до получения этих писем, занимаясь подготовкой московской выставки и пытаясь отстоять ее авторитет рядом с конкурирующей "Выставкой 36", Серов видел, как раскалываются ряды былых единомышленников. Постоянные прежде участники "Мира искусства" - Переплетчиков, Виноградов, Сергей Иванов, Рябушкин - предпочли теперь выставиться у "36". А Костя Коровин умудрился посидеть на двух стульях, предоставив свои картины и тем, и другим.

Давно не бравший в руки кисть Илья Остроухов вдруг тряхнул стариной и отдал "36" парочку пейзажей. Повстречав Серова на конкурирующей выставке, Илья как бы между прочим заметил, что тоже собирается ехать в Петербург и там "мы с тобой и с Дягилевым сосчитаемся". Неужели, ошеломленно размышлял над его словами Серов, Илья так близко к сердцу принял ситуацию с рисунком, уплывшим из его рук к Дягилеву?

На открытие петербургской выставки "Мира искусства" в северную столицу заявилась необычайно большая делегация московских художников. Они держались особняком, на вернисаже сбивались в группы и переговаривались, понизив голоса, - словом, вели себя как завзятые заговорщики. Между ними были замечены доверительно принятые ими в свой круг и петербуржцы - Бенуа и Лансере.

Свои карты заговорщики выложили на стол через день, когда в квартире Дягилева на Фонтанке, где располагалась редакция "Мира искусства", состоялось общее собрание художников - петербуржцев и приехавших москвичей.

Предчувствовавший беду Дягилев встречал близкий бой во всеоружии: на нем был особенно элегантный костюм, за манжетом торчал край слегка надушенного платка, темные волосы тщательно причесаны, белая прядь надо лбом выделялась как отточенная к поединку шпага. Открывая собрание, он сказал, что рад такому широкому представительству ("Может, ожидается чья-то свадьба?" - ввернул с иронией) и готов к обсуждению наболевших вопросов.

- Скорее не свадьба, а развод, - приоткрыв первую карту, мрачно уточнил былой союзник Сергей Иванов.

Дягилев, искоса взглянув на Иванова, будто проигнорировал реплику.

- До меня, - спокойно сказал он, - дошли слухи о недовольстве в среде москвичей, да и некоторых петербуржцев, руководством нашего объединения и мною лично. Как человек прямой, я бы предпочел не пользоваться слухами, а услышать претензии лично. Здесь все свои, стесняться нечего, говорите. Мне бы лишь хотелось, чтобы разговор не свелся к взаимным упрекам и пошел по конструктивному пути. Наверное, я не очень похож на ангела и, как все склонные грешить люди, мог допустить ошибки. Ваше право указать на них. Но главное - не должно страдать наше общее дело. Если нынешняя форма организации выставок чем-то вас не устраивает, мы можем сообща решить, как нам развиваться дальше.

Первым взял слово пейзажист Переплетчиков. Внешне тихий и приветливый, весь гладенький и общительный, он, насколько его знал Серов, любил интриговать, сбивать группы, составлять всевозможные проекты, писать что-то коллективное, и потому в кругу друзей Серов не без иронии называл его "Переплетчиков-Артельщиков" .

- Когда-то, - сладенько глядя на Дягилева, заговорил он, - многие из нас страдали, не удостоившись быть принятыми в ряды передвижников. Мы тщетно бились и бились в ту дверь в надежде быть понятыми и признанными нашими собратьями. На нас же смотрели свысока, с парадного входа не пущали, открывали нам черный вход, как бы для прислуги: "Вам, милостивый государь, сюда. В члены рановато. Пока не удостоились. А в экспоненты - милости просим-с!" И вот появляется на сцене волшебник, взмахивает, как фокусник, тростью, представляется: "Меня зовут Сергей Павлович Дягилев. Я затеваю новое художественное общество и готов всех обиженных взять к себе. На своих, правда, условиях". Какие же были эти условия? Что повторять, все мы их знаем. Отбирает картины Сергей Павлович лично. Что понравится - возьмет, не понравится - отвергнет: "Это, прошу понять меня правильно, не для нас". Да пусть для начала хоть так. Мы не гордые и на такие условия согласны. Думаем про себя: со временем-то все будет по-другому. И время идет, а перемен-то нет! По-прежнему Сергей Павлович все определяет: кому в князи, а кому в грязи...

Доколе?! - вдруг грозно выкрикнул оратор. - И мы, Сергей Павлович, об этом вам говорили, что негоже диктатором себя вести. Вроде бы услышана была наша критика - появился так называемый комитет в лице самого Сергея Павловича, Серова и Бенуа. И что ж, большие у нас с этим комитетом случились перемены? Тоже нет. Опять все личные симпатии определяют. У одних чуть не двадцать картин на выставки берут, а у других одну-две, больше же - "спасибо, не надо-с". Где ж тут свобода творчества, где ж тут демократия? Потому и решили мы обособиться и создать свою группу - "36", в чем, кстати, встретили полное понимание не только москвичей, но и петербуржцев...

- Вы кончили? - нетерпеливо спросил Дягилев.

Кто-то из москвичей одобрительно зашумел и даже похлопал. Присевшему и красному от возбуждения Переплетчикову поочередно жали руку в знак полной поддержки и солидарности.

Следующим попросил слово симпатичный Дягилеву и Серову исторический живописец Рябушкин.

- Что же это у нас, братья-художники, получается? - Тон его, в отличие от ерничавшего Переплетчикова, был прямым и суровым. - Опять пошло деление на чистых и нечистых! Одним, кто, видать, поближе к руководству, по нескольку страниц в "Мире искусства" выделяют для репродуцирования их работ - так сказать, персональные выставки на журнальных страницах. А другие редко-редко публикации удостаиваются. И где критерий, кто выбор сей осуществляет? Известно - опять Сергей Павлович Дягилев как верховный наш руководитель. И почему, скажите, называется журнал "Мир искусства", а все большее место в нем литература и философия занимают? Да не нужны нам, - грозно рубанул Рябушкин, - никакие там Мережковские с Гиппиусами, ни Львы Шестовы, которые непонятно куда шествуют, ни розовые Розановы, ни стихоплетствующие Белые! Для того другие издания - литературные и философские - есть. А уж коли назвали журнал "Мир искусства", так, будьте любезны, искусству его целиком и посвящайте!

Последнее волновавшийся Рябушкин заявил, глядя прямо в глаза Философову, отвечавшему за литературно-философскую часть. Философов взгляд выдержал, только криво усмехнулся.

- Высказывайтесь, - с подчеркнутой любезностью поощрил Дягилев. - Давайте уж до конца!

- Печально, - с сожалением в голосе присоединился к дискуссии Бенуа, - что в нашей среде назрело такое недовольство. Но, положа руку на сердце, следует признать, что оно имеет веские причины, глубокие корни, и непозволительно закрывать на них глаза.

Он говорил витиевато, осторожно подбирая слова, чтобы чересчур уж крепко не обижать ни Дягилева, ни других, и обратил внимание, что негоже соратникам затевать свары друг с другом, тем более на страницах журнала, а между тем это происходит, внося в ряды разлад и тем способствуя "самопоеданию", на радость их врагам. Прямо на Дягилева не ссылался, но всем и так было ясно, кого оратор имел в виду. И укоризненное слово Бенуа дошло до внимательно слушавшего его собрания и приветствовалось хлопками в ладоши.

Самую же изюминку Александр Николаевич припас под конец:

- Тут уже говорили о новом обществе "36". В нем есть здоровое начало, которое "Мир искусства", к сожалению, утратил. Так не подумать ли нам насчет того, чтобы сбросить одряхлевшую кожу и возродиться заново, соединив наши силы на подлинно демократических началах? Беседуя накануне собрания кое с кем из приезжих, я понял, что эта идея привлекает многих и даже заложен первый камень в фундамент нового общества.

Бенуа сел, и ему тоже стали уважительно жать руку. Со стороны москвичей раздалось:

- Молодец!

- Правильно!

- И ты, Брут! - вполголоса пробормотал Дягилев, но сидевший рядом Серов услышал его.

- Да что тянуть? - поднялся с места Сергей Иванов. - Хватит нам играть в жмурки. Мы привезли составленный инициативной группой проект устава нового объединения и готовы ознакомить вас с ним.

- Что ж, Сережа, конец, значит? - спросил Философов Дягилева. В наступившей тишине его услышали и другие.

- И слава Богу! - с показным равнодушием ответил Дягилев, хотя лицо его напряглось. - На этом можно поставить точку, - обратился он уже ко всем. - Кто за ликвидацию выставочного объединения "Мир искусства", прошу голосовать.

Лес рук был ему ответом. Серов руку не поднял.

- Что ж, - подвел итог Дягилев, - все ясно. Голосовать за другую точку зрения смысла нет. Будем считать этот вопрос решенным. А кто желает обсуждать устав нового общества, это можно сделать в другое время и в другом месте.

Расходились со смешанными чувствами: одни - с нескрываемым воодушевлением, другие - с явным унынием. Остроухов счел нужным слегка пожать руку Дягилева - жестом, каким прощаются с покойником. Поторопился откланяться и Бенуа, и вскоре в опустевшей квартире остались трое - Дягилев, Серов и Философов.

- Вот так, Валентин! - жестко сказал Дягилев, и теперь Серов видел, что, несмотря на дурные предчувствия, Сергей Павлович сражен столь быстрым финалом. Он выглядел усталым и подавленным.

На следующий день, как узнал Серов от Остроухова, инициативная группа, к которой примкнул и Илья Семенович, общим числом человек пятнадцать, собралась в ресторане. Договорились о слиянии двух объединений - "Мира искусства" и "36" - и составили своего рода договор между москвичами и петербуржцами, в котором особым пунктом был зафиксирован отказ от диктатуры Дягилева в устройстве выставок. Впрочем, для самого Сергея Павловича, как и других, желающих вступить в новое общество, дверь оставалась открытой, но, разумеется, на правах, равных с другими. Выставочное жюри отныне отвергалось. Акцент был сделан на полную свободу творчества и независимость от каких-либо стилевых или идейных направлений.

Самое же прискорбное, на взгляд Серова и Дягилева, заключалось в том, что некоторые из радикалов, и среди них Бенуа, высказались за ликвидацию не только выставок "Мира искусства", но и самого журнала.

- Может, действительно пора? - спросил Дягилев мнение на сей счет Серова и Философова.

- Пока действует государева субсидия, считаю нужным издавать журнал, - заявил Философов, и Серов поддержал его.

- Что ж, пусть будет так, - согласился с ними Дягилев, но голос его выдал, как удручен он этой ситуацией, как глубоко переживает ее.

Последняя выставка "Мира искусства" придала свежие силы критическому запалу давнего противника журнала и его экспозиций Владимира Стасова. Патриарху не нравилось в ней решительно все: и узкие комнаты Общества поощрения художеств, где были развешаны картины, и состав участников, и прежде всего само содержание картин и техника их исполнения. "Тут все тесно, узко, сжато и мизерно, - делился впечатлениями Стасов, - начиная от затей распорядителей и кончая их безумными вкусами". О самих же картинах писал: "...только и есть налицо, что уроды и калеки, несчастные люди с расколотыми черепами, вытекшими вон мозгами, исковерканными глазами, ушами и носами, корявыми руками и ногами".

Вновь получил свою порцию затрещин многострадальный Врубель - притом за те произведения, которые, по мнению Серова и его друзей, принадлежали к числу лучших созданий художника - эскизы к росписи Владимирского собора: "Богоматерь у гроба Христа", "Воскресение Христово", "Ангел со свечой".

Хоть бы кто надоумил Владимира Васильевича, негодовал Серов, что нельзя бить лежачего, нельзя глумиться над человеком, находящимся в психиатрической клинике, приписывая его работам "расстроенное воображение", "бессмыслицу" и "отвратительные формы".

Досталось на орехи и Бенуа за эскизы декораций к опере Вагнера "Гибель богов", и Рериху с его древнерусским циклом, в котором Стасов увидел "приближение к декадентским безобразиям финляндца Галена". Пребольно бит был и Бакст за картину "Ужин", моделью для которой послужила жена Бенуа Анна Карловна. "Сидит у стола кошка в дамском платье..." - так интригующе описывал Стасов непривычный ему по живописи холст Бакста.

И стоило ли радоваться, размышлял Серов, что его собственные работы оказались на выставке единственными, не удостоенными бесцеремонной брани Стасова? "Зато иллюстрация Серова к "Охоте Петра I", - смягчая тон, писал критик, - играла на нынешней выставке довольно значительную роль. Она маленькая, очень маленькая, но хоть немного восстанавливает репутацию Серова. Репутация эта в последнее время несколько пошатнулась от тлетворного сообщества с декадентами. Нельзя безнаказанно проводить много времени среди грязи и вони. Всегда что-нибудь к тебе да пристанет".

Живописуя увиденное у "мирискусников", Стасов с тоской восклицал: "Здесь... никоим образом не придет в голову воскликнуть: "Какой простор!"" Это восклицание многоопытного критика кое на что прозрачно намекало - оно послужило названием новой картины Репина, ставшей главным событием развернутой одновременно Передвижной выставки. Картина изображала морское побережье, плещущие в скалы волны и резвящуюся под их брызгами влюбленную парочку - студента в форменном картузе и городскую барышню. Некоторые, и среди них, надо думать, и Стасов, увидели в последнем творении Репина "Какой простор!" намек на переживаемую Россией политическую ситуацию, символ молодых сил общества, не боящихся бури и смело бросающих вызов стихии.

Серова же картина озадачила. В письме к Александре Павловне Боткиной он назвал ее "курьезной" и не без легкой иронии написал, что только в России и только у Репина могут явиться подобные вещи.

После переизбрания в Совет Третьяковской галереи ставшие уже привычными обязанности ее члена опять захватили Серова, и, признавая курьезность репинского полотна, он все же спрашивал у Боткиной: не приобрести ли картину для галереи? ("В ней есть намек на переживаемую нами историческую минуту".)

Потребовалось мнение резко осудившего это полотно Дягилева, чтобы туман, окутавший сознание Серова, развеялся и он признал справедливость сурового приговора Дягилева: "Репин неудачно спопулярничал, опоздав со своей вульгарной и глупой картиной ровно на двадцать лет".

После злополучного собрания, закрывшего выставочную деятельность "Мира искусства", Сергей Павлович быстро пришел в себя и, несмотря на высказанную в его адрес критику, продолжал вести журнал прежним курсом, популяризируя то, что ему нравилось и в чем он видел несомненное движение живописи вперед, и столь же страстно обличая пошлое и регрессивное, невзирая, как в случае с Репиным, на громкие имена.

Отдыхая летом с семейством в деревушке Ино в Финляндии, Серов продолжал строительные работы. Купленный им хуторской одноэтажный дом с хозяйственными пристройками постепенно превращался в двухэтажную дачу. Наверху ее Серов оборудовал мастерскую.

- Наконец-то, Лелечка, - шутливо говорил он жене, - буду жить, как пристало академику живописи, с собственной мастерской. А то приезжают иностранные художники, напрашиваются в гости, а куда я их приглашу, когда в Москве и своей мастерской нет? Они так жить не привыкли. За дикаря, пожалуй, примут.

Старшие сыновья упрашивали его купить яхту, чтобы плавать по заливу.

- Ишь вы, вам бы все покупать! - урезонил он детей. - А вы попробуйте сами сделайте.

С помощью рыбака-финна, кое-что понимавшего в строительстве небольших судов, смастерили парусную лодку, тщательно проконопатили ее и, спустив на воду, отправились в первое плавание. День был выбран тихий, со слабым ветерком. Так надежнее, а то по неопытности занесло бы их Бог знает куда. Серов сел на весла, но спустя некоторое время, когда отошли от берега, взял на себя управление парусом. Полученные в Абрамцеве под руководством Поленова уроки парусного спорта не забылись, и вскоре яхта, ускоряя ход, плавно заскользила вдоль побережья, чуть отклоняясь в открытое море.

- Как здорово, папа! - восторженно восклицали мальчики. - И где ты этому научился?

- А я еще в детстве, в Абрамцеве, заправским моряком стал, - приосанившись, гордо отвечал отец. Ему было приятно, что он хоть чему-то, что считается настоящим мужским делом, может научить сыновей.

Через неделю, вполне освоившись, стали плавать к расположенной неподалеку другой финской деревушке. К тому времени потеплело, и сыновья, скинув рубашки, подставляли обнаженные тела солнцу. Серов оголяться не рисковал: до отъезда на дачу он приболел в Москве и теперь, во избежание рецидивов, оберегался.

Через письма друзей до него дошла в Ино неприятная новость. В связи с окончанием полномочий в Совете Третьяковской галереи на заседании Московской городской думы состоялись новые выборы, и стараниями гласных вместо забаллотированного Остроухова был избран сторонник Цветкова, всегда державшегося в оппозиции к Остроухову, Серову и Боткиной, некто Вишняков. Нападки на линию Совета по пополнению фондов галереи все же повлияли на мнение Думы. Комментируя это решение, газета "Новости дня" писала: "Против Остроухова ратовала, главным образом, мещанско-купеческая часть Думы, боящаяся всего нового даже в искусстве, которого эта партия не понимает".

Что же делать? - размышлял Серов. Теперь противоположная партия в Совете в лице городского головы князя Голицына и ставленников московского купечества Цветкова и Вишнякова будет иметь перевес, и ничто свежее из живописи в Третьяковку уже не попадет. "Быть может, - делился он своими мыслями в письме к Боткиной, - наш совместный демонстративный выход оказал бы больше пользы галерее?" Однако сам Остроухов не советовал делать этого. Разделяя досаду Серова, его предостерегли от опрометчивых действий и давний друг Матэ, и коллеги по "Миру искусства", с которыми он повидался во время наезда в Петербург.

Из переписки с Остроуховым стала известна еще одна печальная новость. У бедного Врубеля, вышедшего из лечебницы, по дороге в Киевскую губернию, куда его пригласил фон Мекк - отдохнуть в его имении вместе с семьей, внезапно заболел и скоропостижно скончался сын Савва. Смерть сына спровоцировала новый приступ помешательства художника.