Признание - Глава шестая

Когда Серов по приглашению Юсуповых появился в их петербургском особняке на Мойке, его встретила княгиня и напомнила, что во время посещения Архангельского он дал обещание написать ее портрет.

- Теперь у вас хватит терпения позировать? - с улыбкой поинтересовался Серов. Княгиня ему нравилась, и он не старался скрывать это.

- Я должна брать пример с нашего государя, - с очаровательным лукавством ответила Зинаида Николаевна. - Уж если хватило терпения у него, то я мобилизую всю мою волю. Кстати, я видела ваш портрет царя в офицерской тужурке и нахожу его очень удачным. Я также слышала, Валентин Александрович, что вы удостоились Гран-при на Всемирной выставке в Париже за портрет великого князя Павла Александровича. Примите мои поздравления.

Серов поблагодарил.

- Вы становитесь знаменитым, - глядя на собеседника теплым, лучистым взглядом, продолжала княгиня, - и очень модным художником. Отныне многие захотят, чтобы вы писали их. Мне было бы обидно, если бы меня кто-то опередил. Вы сейчас не очень заняты?

- Я начал работать над новыми заказами: еще один портрет Александра III, на маневрах, и портрет самого Николая - в подарок Кабардинскому полку.

- И вы хотите сказать, что для моего портрета времени у вас не остается? - Веселый и кокетливый взгляд княгини словно говорил, что она не может этому поверить.

- Время найти можно, - уступил ее очарованию Серов.

- Очень рада. А как долго это может продлиться? Я имею в виду мой портрет...

- Это зависит и от вашей занятости, и от моей. В Петербурге я бываю лишь наездами, как, вероятно, и вы.

- Этой зимой я в основном буду здесь.

- Тогда не стоит терять время и лучше начать поскорее. А там будет видно.

Как и во время посещения Серовым Архангельского, княгиня сочла своим долгом показать ему самое примечательное в особняке, и прежде всего их картинную галерею.

- Знатоки говорят, что у нас одна из лучших частных коллекций в России и, может быть, даже в Европе, - небрежно уронила она.

Поскольку картины, скульптуры и стенные росписи находились в разных залах и комнатах, пришлось заодно осмотреть весь дворец. Уже на верхней площадке парадной мраморной лестницы привлекали внимание две скульптуры работы знаменитого Антонио Кановы: бога веселья Вакха и фигура опирающегося на лук Амура.

Княгиня провела Серова в Ротонду, или парадный кабинет, построенную в греческом стиле, с колоннадой из голубого мрамора. В центре расписного купола резвились на фоне звездного неба грации и пухлые амуры.

Они прошли в Синюю гостиную, названную по цвету ткани, драпирующей стены, а за Синей следовала Красная, или Императорская, тоже расписанная по потолку мифологическими сюжетами, с роскошным полом из ценных пород дерева и беломраморными каминами.

- Она называется Императорской, - сказала Юсупова, - потому, что мы принимаем в ней государя с государыней и других членов царской семьи.

- И это бывает часто? - полюбопытствовал Серов.

- У нас прекрасные отношения, и нас не забывают.

Главным украшением соседней, Зеленой, гостиной был изготовленный во Франции камин из малахита.

Анфилада комнат вела в Танцевальный зал. На его плафоне над огромной хрустальной люстрой, как и в Ротонде, вели свои игры танцующие грации.

Из соседнего с залом Зимнего сада, с водоемом и фонтаном посреди, пахнуло влажным запахом цветов и привезенных из тропиков растений.

Дверь вновь распахнулась, и открылся очень большой, занимающий два этажа, зал для торжественных приемов, с обрамляющими его по периметру колоннами и скульптурой бога Диониса в нише.

- Здесь, - сказала княгиня, - мы устраиваем маскарадные вечера.

Заглянули в недавно реконструированный домашний театр в стиле барокко, обильно украшенный лепкой.

- Вглядитесь в фигуры на потолке, - предложила княгиня. - Вам не кажется, что одно из лиц кого-то вам напоминает?

Серов всмотрелся в роспись плафона и понял, что она имела в виду: повернутое к зрителю лицо парящей в облаках женщины имело явное сходство с Зинаидой Николаевной Юсуповой.

- И как вам там, нравится? - шутливо спросил он.

- Да, - шутливо-беззаботным тоном ответила Юсупова, - оттуда превосходно видны и гости, и сцена.

Здесь все было как в лучшем городском театре - партер, богато убранные ложи и даже яма для оркестра, правда меньшего размера. Роспись закрывавшего сцену занавеса изображала пейзаж подмосковного Архангельского.

Наконец вышли в другую анфиладу, где были собраны произведения искусства. В Николаевском зале, названном по имени деда княгини, Николая Борисовича, - его мраморный бюст работы Витали, бюсты иных Юсуповых и бюст Николая I, исполненный Федором Толстым.

В Античном - подлинные греческие скульптуры: два "Гермеса", "Ганимед", "Мальчик с гусем", "Отдыхающий сатир"...

С особой торжественностью княгиня подвела гостя к работе Антонио Кановы, изображавшей Амура, склонившегося над Психеей. Шаловливый прислужник бога любви придерживал свою избранницу под грудью. Психея, обвив рукой голову Амура, стремилась слиться с ним в поцелуе.

- И это тоже подлинник? - ошеломленно спросил Серов.

- Естественно, - дразняще прошептала княгиня.

В собрании картин, как и в Архангельском, доминировали французы: князь Юсупов долгое время прожил в наполеоновской Франции и именно там сформировались его художественные вкусы. Серов с интересом обозрел "Сапфо и Фаон" и "Этюд головы ребенка" кисти Давида, полотно Герена "Амур, рассказывающий Дидоне о судьбах Трои", "Бильярд" Буальи, пейзаж Камиля Коро, игривую сценку с уродливым Геркулесом, обнимающим полнотелую Омфалу, кисти Франсуа Буше.

- А ну-ка, догадайтесь, кто автор? - задорно вопросила княгиня, когда Серов остановился перед портретом молодого человека с пышными, спадающими к плечам волосами и серьезным, задумчивым взглядом.

- Не знаю, боюсь ошибиться, но, кажется, этот стиль мне знаком, - неуверенно сказал Серов.

- Это автопортрет Веласкеса! - с гордостью сообщила княгиня.

- Не верю своим глазам, - в замешательстве пробормотал Серов. Копируя когда-то в Эрмитаже "Портрет Иннокентия X" работы Веласкеса, он глубоко полюбил его живопись, но мог ли предположить, что здесь, в Петербурге, находится недоступный широкому зрителю другой шедевр великого испанца?

Картины старых мастеров висели и в выходившем окнами на набережную Мойки кабинете мужа княгини, графа Сумарокова-Эльстона. С ним граничил Мавританский зал, отделанный мозаикой, с ажурной колоннадой вокруг фонтана, с диванами, покрытыми персидскими коврами.

- Архитектура его скопирована с одной из комнат дворца в Альгамбре, - сказала княгиня и повела гостя, притихшего от всей этой роскоши, дальше.

Они миновали, не заходя в нее, комнату, которую княгиня назвала своим будуаром, и прошли в малую, изящно обставленную гостиную.

- Здесь, - небрежно сказала княгиня, - я принимаю моих друзей. Обратите внимание на мебель. Некогда она принадлежала Марии Антуанетте, а эта люстра из горного хрусталя висела в будуаре маркизы де Помпадур.

Повсюду, на подоконниках, на инкрустированных столиках, стояли вазы с цветами; на полочках затейливые безделушки сверкали вправленными в них драгоценными камнями. Атмосферу беззаботности создавали полотна представителей куртуазной живописи - женские головки и любовные сцены Буше, Ватто, Фрагонара, Греза. Уютные, обитые шелком диваны, небольшой камин с круглым столиком возле него, кресла - все располагало к отдыху и безмятежной неге.

- Мне кажется, - сказал Серов, - портрет надо писать именно в этой гостиной, где вы, как я понял, любите отдыхать.

- Я недаром провела вас сюда в последнюю очередь, - улыбнулась уголками губ княгиня.

- Подумайте, Зинаида Николаевна, о своем наряде, в каком платье вы будете позировать. Оно должно гармонировать с обстановкой. Мы можем начать через пару дней.

- А как вы думаете, маленькая комнатная собачка портрету не помешает?

- Отнюдь нет. Пусть рядом с вами будет и любимая собачка.

- Значит, послезавтра, примерно в это же время, я буду ждать вас, - провожая художника, напомнила княгиня.

Сергей Дягилев, глубоко, как и Серов, переживавший смерть Левитана, посвятил его памяти прочувствованную статью в "Мире искусства" и попросил Серова исполнить портрет художника, каким он был в последние годы. Серов нарисовал Исаака Ильича в зимнем пальто, высокой шапке; взгляд его был потухшим, бесконечно усталым.

Очередную выставку картин журнала "Мир искусства" по предложению Дягилева совместили с посмертной выставкой Левитана, и обе были открыты в залах Академии художеств. В экспозиции "мирискусников" заметны были панно Коровина, принесшие ему золотую медаль в Париже, картины Александра Бенуа с видами Петергофа, эскизы росписей Александро-Невской церкви в Абастумане, которые демонстрировал Нестеров. Но особенно интересно, по мнению Серова, был представлен здесь Врубель. Одна из выставленных им картин называлась "К ночи". Фигуры пасущихся в степи лошадей, как и жесткие колючки репейника на переднем плане, будто окрашивались светом невидимого зрителю костра. Из тьмы к лошадям выступал мрачной внешности пастух с кнутовищем на плече - то ли цыган, то ли разбойник, то ли мифический сатир. И как тут было не вспомнить выполненное годом раньше и показанное на выставке Товарищества московских художников полотно Врубеля "Пан". Образ веселого синеглазого старика со свирелью в руках естественно вписывался в северный пейзаж: корявое, как и сам Пан, дерево за его спиной, вода поблескивает среди травы и мха, узкий серп месяца висит в вечернем небе.

Стихия окрашенной лирикой девичьей печали, которую хочется исцелить уединением среди цветов, властвовала на другом полотне Врубеля - "Сирень".

Врубель явно переживал творческий взлет, выразившийся и в сюжетах сказочных картин, и в их ярком живописном языке. Дягилев заметил это, и, вслед за большой подборкой картин Левитана, в "Мире искусства" были опубликованы репродукции с работ Врубеля, показывающие его творчество в развитии: фрески Кирилловской церкви в Киеве, панно на сюжеты "Фауста" и суда Париса и последние картины - "Царевна-Лебедь ", "Пан", " К ночи ".

Они сопровождались очерком о творчестве Врубеля. Автор, поклонник художника Степан Яремич, не мог не коснуться его драматической судьбы: "Имя Врубеля до недавнего времени проникало в публику изредка, как-то вскользь и то в качестве материала для глумления наших художественных критиков и художественной толпы. Так прошли сквозь строй отечественных насмешек иллюстрации к Лермонтову, панно Нижегородской выставки и многие другие вещи этого мастера... Более серьезным отношением и сравнительно большей известностью, - справедливо заключал Яремич, - Врубель начал пользоваться только со времени возникновения выставок "Мира искусства".

У работ Врубеля на дягилевской выставке задержались Николай II с супругой Александрой Федоровной и родственником императрицы принцем Гессенским. Глядя на "Красных лошадей", как некоторые окрестили "К ночи", государь что-то вполголоса сказал по-французски императрице, и та понимающе согласилась. Высокие гости тут же проследовали дальше. Заметив среди встречавших их Серова, Николай милостиво кивнул ему. Царская чета соизволила приобрести на выставке картину Бенуа "Пруд перед Большим дворцом" и, осмотрев заодно посмертную экспозицию Левитана, удалилась. Дягилев после их ухода довольно потирал руки:

- Кажется, друзья, визит прошел успешно.

Очередной сеанс в Зимнем дворце, где Серов писал портрет Николая II в форме Кабардинского полка, неожиданно для художника закончился неприятным инцидентом.

Портрет продвигался, на взгляд Серова, успешно, и он почти завершил лицо и фигуру императора.

- Государыня хотела взглянуть, что получается, - сказал во время сеанса Николай.

- Это ее право, - пробормотал Серов. Он не любил за собой посторонних глаз во время достаточно интимной работы над портретом, но с желаниями царских особ приходилось считаться.

Вскоре в комнате появилась Александра Федоровна. Она сухо поздоровалась с художником и зашла за его спину, чтобы лучше рассмотреть портрет.

Серов встал со стула, отложил палитру и кисть, ожидая ее вердикта.

- Мне кажется, - наконец заявила императрица, - вы допустили погрешности в рисунке лица. Смотрите, - указала она на верхнюю часть головы, - здесь слишком широко, а подбородок надо чуть поднять.

Государь тоже встал и подошел к портрету. Должно быть, он заметил, как напряглось лицо художника, и, желая оправдать супругу, сказал:

- Александра Федоровна неплохо разбирается в живописи. Она брала уроки у Каульбаха.

Но это лишь еще более взвинтило Серова.

- Я полагал, что все же умею писать лица. Вы же, ваше величество, не рискнете завершать эту работу вместо меня? - в упор посмотрел он на царицу.

Лицо Александры Федоровны покрылось пунцовыми пятнами. Она повернулась и резко вышла из комнаты.

Николай кинулся за ней, пытаясь что-то объяснить.

- Как вы могли, - вернувшись, с досадой сказал он, - так непочтительно отнестись к государыне? Вы обидели ее.

- Прошу простить, - угрюмо ответил Серов, - но и я был задет замечанием о моих будто бы огрехах.

Сеанс был безнадежно испорчен, и вскоре Серов откланялся.

По дороге из Зимнего дворца он завернул на Фонтанку, где теперь в снятой Дягилевым более просторной квартире располагалась редакция "Мира искусства". Почти нос к носу столкнулся с редактором-издателем журнала, и Сергей Павлович обеспокоенно спросил:

- В чем дело, Валентин?

Серов рассказал о случившемся скандале.

- Не знаю, как и быть, Сергей, но еще раз появляться там и заканчивать портрет мне не хочется.

После выхлопотанной Серовым государевой субсидии на издание журнала отношения между ним и Дягилевым еще более потеплели.

- Стоит ли обрывать так резко? - высказал сомнение Сергей Павлович. Он думал в эту минуту о том, что поступок Серова может, чего доброго, отразиться на благоволении к журналу государя. - Я тебя понимаю, ты сейчас слишком возбужден. Посиди здесь, успокойся, выпей чаю. Оставайся на ночлег. Тебе же еще предстоит писать Юсупову. Когда именно?

- Завтра.

- Тогда отдыхай. Постарайся все это забыть. Утро вечера мудренее. Если хочешь, я кое-что сыграю, чтобы развеять грусть.

Не дожидаясь ответа, Дягилев сел к роялю и заиграл веселенькую мазурку Шопена.

Закончив, участливо спросил:

- Еще?

Серов благодарно кивнул головой.

Он переночевал, как и советовал Дягилев, в его квартире и на следующий день поехал в особняк Юсуповой.

Встреченный у дверей слугой-негром в пышной, с золотом, ливрее, Серов прошел в малую гостиную, где его уже ждала княгиня, одетая в изысканное, стального отлива, платье с замысловатыми разводами, вполне подходившее к цвету обивки дивана, на котором она позировала. По зову княгини прибежала и включенная вместе с ней в портрет маленькая белая собачка.

Серов, сдержанно поздоровавшись, принялся за работу.

- Вижу, вы сегодня не в настроении, - вкрадчиво прервала молчание княгиня, - и даже знаю почему.

Серов, не говоря ни слова, посмотрел на нее, ожидая разгадки ее всезнайства.

- Сегодня у нас завтракали Николай Александрович с Александрой Федоровной, - любезно пояснила княгиня, - и государь обмолвился о вчерашней истории, когда во время сеанса зашла царица... Они обижены вашей реакцией. Государь считает, что вы напрасно погорячились, а теперь, чего доброго, еще и откажетесь писать его портрет.

- Мне было действительно очень обидно, - признался Серов. С княгиней Юсуповой он мог с некоторых пор говорить откровенно. - Не для того учился я живописи и достиг некоторых высот в этом занятии, отмеченных званием академика, чтобы выслушивать замечания от людей, которые к искусству имеют весьма поверхностное отношение. Даже, - с нажимом закончил он, - если они облечены при этом царской властью!

- А вы, оказывается, смелый и самолюбивый человек, - как-то по-новому всмотрелась в него княгиня. - Мало кто отважился бы на вашем месте вести себя с такой независимостью. Браво, Валентин Александрович!

Серов исподлобья, с недоверчивостью посмотрел на княгиню: не играет ли она с ним в светские игры? Такие, как она, вращающиеся всю жизнь в высшем свете, привыкли за внешне любезными словами скрывать истинные мысли. Попробуй их пойми!

Но теплый, участливый взгляд княгини говорил ему, что он должен ей доверять, ее слова искренни.

Княгиня недолюбливала супругу Николая, считала ее недалекой надутой немецкой куклой, от близости которой к императору русскому трону много пользы не будет, а вред наверняка. Но говорить об этом художнику не могла. Однако усвоенный ею с детства богатый арсенал светских приемов позволял, не говоря прямо, выразить свои мысли и чувства достаточно прозрачно.

- Представляю, - с хорошо разыгранной грустью протянула Зинаида Николаевна, - как потерянно выглядела вчера Александра Федоровна. У нее, наверное, и красные пятна по лицу пошли, и губы поджались от вашей дерзкой реплики. Было это? - весело глядя на художника, спросила она.

Серов подтвердил:

- Было.

- А ведь я ей как-то говорила: надо уметь сдерживать себя, не давать волю чувствам. Женщина, тем более государыня, должна оставаться красивой и в минуты гнева. Вы согласны со мной?

Серов молчаливо склонил голову, признавая ее правоту.

- Так как же с царским портретом, вы будете заканчивать его?

- Нет, - твердо ответил Серов. - Если императрице не нравится моя работа, зачем продолжать? У меня есть свои принципы, и я стараюсь следовать им.

- Еще раз убеждаюсь, что вы не только интересный художник, но и интересный человек. Ваша позиция заслуживает уважения. И мне приятно сознавать, - подпустила она толику женского кокетства, - что я пока ни в чем перед вами не провинилась и мой портрет вы все же закончите. Не так ли?

- Я закончу его, даже если он потребует больше года работы, - пообещал Серов.

- Спасибо, Валентин Александрович, вы меня утешили, - на этот раз несколько уныло ответила княгиня: перспектива позировать столь долго отнюдь ее не вдохновляла.

Как обычно, пребывание в разгар выставочного сезона в Петербурге Серов вместе с Остроуховым и Александрой Павловной Боткиной использовал, чтобы сделать новые покупки для Третьяковской галереи. Кое-что приобрели с выставки "Мира искусства", собрали свой урожай и с Передвижной, где облюбовали жестко реалистическую картину Архипова "Прачки", а также "Сараи" набирающего силу пейзажиста Виноградова и полотно на историческую тему Сергея Иванова "Приезд иностранцев".

Репин подтвердил своим участием на Передвижной репутацию крупнейшего отечественного живописца, впрочем, не свободного от противоречий. Газеты и посетители выставки бурно обсуждали его картину "Иди за мной, Сатано", изображавшую дурно написанного Христа где-то в туманных горах и странную тень за его спиной - по мысли автора, дьявола. Неясный замысел картины, а также и сама ее живопись не делали чести признанному мастеру. Обсуждая с Боткиной эту работу, Серов сошелся с ней на том, что напрасно Илья Ефимович взялся за совсем несвойственную ему тему. Крепкий реалист, как и высоко чтимый им Толстой, он терпел фиаско, как только отрывался от питающей его почвы и уходил в мир философских умствований.

И этот вывод подтверждали экспонируемые здесь же другие полотна Репина: портрет Льва Толстого, в простой крестьянской рубахе, стоящего босиком на траве, приобретенный Музеем Александра III, картина "Белорус", портрет Стасова и в особенности истинный шедевр пленэрной живописи "Под солнцем" - весь пронизанный светом летнего дня портрет одной из дочерей художника. Его поторопился приобрести для своей коллекции Остроухов, и по этому поводу Серов имел неприятный для обоих разговор с Ильей Семеновичем: по мнению Серова, место этой работе было в Третьяковской галерее, а не в личной коллекции Остроухова.

И уж совсем огорчило Серова, что из-за своей нерасторопности и неумения выработать общую позицию они упустили две картины Врубеля, достойные занять место в Третьяковке, - "Пан" и "К ночи". Еще год назад Врубель, всегда готовый умалить ценность сделанного им, был готов отдать "Пана" за сто пятьдесят рублей, но, пока они колебались, картину за двести рублей приобрел родственник Врубеля Жуковский.

Та же история повторилась и с полотном "К ночи". Надо было, считал Серов, без раздумий покупать эту чудную вещь, как только она появилась на выставке "Мира искусства". Опять промедлили, и "Красных лошадей" купил коллекционер Владимир фон Мекк.

- Павла Михайловича живопись Врубеля не пугала, - с упреком говорила коллегам дочь основателя галереи Александра Павловна Боткина.

- Он был энергичнее нас, - вторил ей Серов, - объезжал мастерские художников еще до выставок и покупал то, что ему нравилось. А мы не можем собраться вместе хотя бы в дни открытия, чтобы сразу сделать свой выбор.

Понимая, что упреки адресованы в первую очередь ему, Остроухов хмуро отвечал:

- Ничего, в следующий раз будем умнее.

Что же касается Репина, то он недаром так ярко напомнил о себе на Передвижной выставке этого года. Осенью художественная общественность собиралась отметить тридцатилетие творческой деятельности мастера, и Дягилев попросил Серова исполнить, когда подвернется возможность, портрет Репина для репродуцирования его на страницах "Мира искусства".

Работая с моделями в руководимом им натурном классе Училища живописи, Серов иногда чувствовал себя Пигмалионом, созидающим свою Галатею.

Молодых женщин находили по объявлениям в газетах, а иногда и прямо на улице. Очень редко встречались такие, кому раньше уже приходилось позировать обнаженными. Обычно же, как только он объяснял, что от них требуется, лица женщин краснели, следовал робкий отказ: "Нет, не могу, и как вам не стыдно предлагать такое!" Случалось и хуже, и на уговоры следовала гневная отповедь: "Вы что же, дом терпимости решили тут завести?"

Серов объяснял, что это обычная работа, отнюдь не хуже работы прачки или горничной, напротив - более чистая и спокойная, неплохо оплачиваемая, к тому же во имя искусства, и никто не посмеет их здесь обижать. Требовалось немало выдержки, чтобы успокоить дебютанток-натурщиц, уговорить, сломить их сопротивление.

Первый сеанс был самым сложным. Постепенно, видя, что бояться действительно нечего, начинающие натурщицы привыкали.

Попытки других лиц зайти в мастерскую во время сеанса Серов пресекал жестко и непреклонно, невзирая на лица, и однажды, не церемонясь, вытурил из класса директора училища князя Львова:

- Сюда нельзя! Модель обнажается только перед учениками. Если я вам нужен, я сам к вам выйду.

Львов не протестовал. В конце концов, работа с обнаженной женской моделью была одним из условий, при которых Серов согласился принять натурный класс, и если он ставил при этом определенные ограничения, то имел на это право.

Само собой, не каждая из пришедших и согласившихся позировать годилась для этого. Все, кажется, при ней: красивое, не испорченное тяжелой работой или родами тело, выразительное лицо и волосы пышные, а ходит и сидит как замороженная, с таким видом, словно изображает из себя неприступный бастион, который ни за что не капитулирует перед полчищем осаждающих его врагов.

Требовалась величайшая деликатность, настойчивость, чтобы "разморозить" их, настоять на своем, заставить принять нужную позу.

Двадцатипятилетняя Надежда Ивановна была как раз той Галатеей, работа с которой после трех-четырех сеансов заставила Серова вспомнить о древнегреческом скульпторе, полюбившем созданное им творение. Сложена она была почти идеально: небольшие крепкие груди, мягко-покатые плечи, впалый живот, округлые, как кувшин, бедра. Сначала он попросил ее позировать, сидя на стуле, выпрямив торс и закинув левую руку за спинку стула. Сегодня же, по его просьбе, она легла на застеленную теплым покрывалом кушетку, в позе "Большой одалиски" Энгра, глядя перед собой через плечо. Включенная в мастерской лампа освещала одни части ее тела, оставляя в тени другие. Рыжеватые волосы натурщицы были собраны в пучок и заколоты брошью.

- Посмотрите на меня, Надежда Ивановна, - попросил ее Серов, - расслабьтесь и, пожалуйста, подумайте о чем-то вам любезном, милом, а то у вас взгляд сонный.

- Спать я не хочу, - протестующе ответила молодая женщина, и лицо ее разгладилось, повеселело.

- Вот так, - ободряюще сказал Серов, - так лучше.

Он сам пристроился рядом с учениками и, закрепив на мольберте лист бумаги, начал рисовать. Через полчаса встал, прошелся меж рядов, с досадой сказал одному из подопечных:

- Да разве ж так можно! Она же красавица, а у вас кто? И не нужна здесь жирная линия. Линия должна быть тонкой, изящной, как и сама модель. Поднимите нос, он у вас к подбородку съехал. Лучше сотрите и начните заново.

А вот Ульянов молодец, с одобрением подумал он, остановившись подле другого. Талантливый парень - тот самый, кто приветствовал его от учеников в день первого появления в училище.

- У вас выходит, - сдержанно сказал на обращенный к нему взгляд Ульянова. - Так и продолжайте.

Перед началом нынешнего учебного года Серов настоял, чтобы в его класс приняли вторым преподавателем Коровина.

Ученики встретили Константина хорошо: они давно знали и любили его живопись. Вдвоем работать стало сподручнее. Коровин всегда мог подменить, когда для выполнения заказных работ или по другим делам надо было выехать в Петербург, хотя непоседу Костю иногда "заносило" во время занятий и, вместо того чтобы воспитывать живописные навыки учеников, он, случалось, давал волю своему красноречию и шлифовал на слушателях искусство признанного среди друзей рассказчика.

Год назад, когда Мамонтов был еще под следствием, Коровин присоединился к группе близких меценату художников и подписал составленное Виктором Васнецовым и Поленовым теплое дружеское послание, направленное Мамонтову по случаю Пасхи. Сам же Савва Иванович после окончания судебного процесса с Коровиным держался холодно, расценивая его поспешное бегство из Частной оперы в Большой театр как предательство. Константин переживал, сознавая свою вину. И именно от Коровина узнал Серов, что после суда семейная жизнь Мамонтовых окончательно разладилась. Елизавета Григорьевна не могла простить мужу, что из-за его финансовых афер попали на скамью подсудимых их сыновья. Была и другая веская причина. До поры до времени Елизавета Григорьевна закрывала глаза на доходившие до нее слухи о том, что Савва Иванович изменяет ей с певицей Частной оперы Татьяной Спиридоновной Любатович. Суд поставил точку и на этом: с лета прошлого года супруги, официально не оформляя развод, жили врозь - Мамонтова по-прежнему в Абрамцеве, а Савва Иванович переселился в приобретенный им скромный домик в районе Бутырок, куда и перевел гончарную керамическую мастерскую. С ним вместе продолжали работать в мастерской Врубель, Головин и технолог по обжигу Ваулин.

Обойдя с замечаниями и поправками усердно работающих учеников, Серов вновь нетерпеливо занял место перед своим мольбертом. Жалко упускать время, когда Надежда Ивановна лежит в такой красивой позе. Надо завершать рисунок. В сравнении с его работой подопечные нагляднее увидят промахи, и это послужит им уроком.

Летом Серов вновь уехал в Финляндию, в Териоки, и, помня о просьбе Дягилева исполнить для журнала портрет Репина, однажды навестил тоже проживавшего у северного взморья, на купленной им даче в местечке Куоккала, Илью Ефимовича.

От проходившей рядом Большой Морской дороги к даче направлял приколоченный к шесту указатель с надписью "Вилла Пенаты". "Вилла" представляла из себя обычный одноэтажный финский домик, построенный из бревен и обшитый тесом. Радушно встретивший гостя Репин познакомил его с новой женой - Натальей Борисовной Нордман, на чье имя и оформил купчую. О ней Серов уже слышал ранее, что она писательница, выступает под псевдонимом Северовой и приходится родственницей княгине Тенишевой.

После развода с Верой Алексеевной Репин, по слухам, пережил страстное увлечение одной из своих молодых учениц, Званцевой, но та не ответила на пылкие чувства маэстро и, прервав учебу у него, укатила в Париж для продолжения там художественного образования. Нордман же показалась Серову дамой чересчур эмансипированной, с ярко выраженным властным инстинктом. Создавалось впечатление, что эмоциональный Илья Ефимович находится под сильным ее влиянием. Во всяком случае, вегетарианские блюда, которые с недавних пор вдруг полюбил Илья Ефимович и усердно рекомендовал отведать гостям, ввела в этом доме, как понял Серов, именно Наталья Борисовна. Ее превосходный портрет, написанный Репиным год назад во время совместного заграничного путешествия, в изящной тирольской шляпке с пером, на фоне озера и обрамляющих его берега гор, украшал гостиную дома.

На встречу с Репиным наложила отпечаток недавно опубликованная под редакцией Северовой книга Ильи Ефимовича "Воспоминания и статьи", в которой Репин собрал все свои выступления по вопросам искусства за несколько десятилетий, весьма путаные, противоречивые и свидетельствующие лишь о том, как часто, с прихотью гения, опровергал он общепризнанное и менял свои художественные оценки. "Мир искусства" откликнулся на книгу критической рецензией, отметившей ее недостатки.

И все же Серов, всегда испытывавший благодарность к своему учителю, постарался скрыть во время визита и сразу возникшую неприязнь к Нордман-Северовой, и нелюбовь к принятым в этом доме исключительно вегетарианским блюдам и осторожно отозвался на вопрос Репина, согласен ли он с рецензией на книгу мэтра в "Мире искусства":

- Я сомневаюсь, Илья Ефимович, что она многому может научить молодых художников. Своим ученикам, во всяком случае, рекомендовать я бы ее не стал.

- А я, - защищаясь, сказал Репин, - и не рассматриваю ее как пособие для начинающих художников. Я лишь хотел показать в ней сложность и неоднозначность моего творческого развития.

- Для будущих ваших биографов, - не желая спорить с ним, заметил Серов, - она, безусловно, представит интерес.

Илья Ефимович поделился планами перестройки дачи, сказал, что со временем сделает первоклассную мастерскую. Пока же, за неимением оной, устроил подобие мастерской на крыше дома. Серов, привыкший работать в любых условиях, нарисовал здесь два головных портрета Репина - в профиль и в три четверти. В последнее время им редко приходилось встречаться наедине, и Репин, не упуская возможности размять руку, усадил Серова на стул и тоже исполнил его портрет углем, в полный рост, и притом с таким мастерством, что Серов, рассматривая законченную работу, восхищенно заметил:

- Вот же, Илья Ефимович, настоящее ваше дело! А писать, по примеру Толстого, трактаты об искусстве, может, и не стоит. Ваше творчество и без автокомментариев говорит само за себя. - И, глядя на свой портрет, Серов добавил: - Ах, как я погрузнел! Где же наши молодые годы? И взгляд невеселый, озабоченный...

Работа творчески возбудила обоих, и, несмотря на возникшие во время встречи шероховатости, бывший учитель и ученик расстались тепло, довольные свиданием.

Осенью Репин опубликовал в газете "Новое время" письмо, в котором, обращаясь к своим почитателям, просил, не объясняя причин, воздержаться от чествования тридцатилетия его художественной деятельности.

Редакция "Мира искусства", откликнувшись на это обращение, поместила в очередном номере заметку: "Понятно, что после такого письма было бы неуместным возбуждать вопрос о праздновании юбилея против воли того, кто им чествуется... Репин есть - эпоха, а чем ярче она проявится и чем более сконцентрируется сама на себе - тем важнейшие даст результаты. В виде напоминания об имеющем состояться тридцатилетии деятельности Репина мы помещаем его новый портрет, сделанный его учеником В. А. Серовым по просьбе "Мира искусства".

Не многие вспомнили, что этот юбилей касается не только Репина, но и его давнего друга и сподвижника Василия Дмитриевича Поленова. Художественный критик С. Глаголь посчитал нужным все же отметить событие. "Каково бы ни было отношение к Репину и Поленову современного протестующего искусства, - говорилось в опубликованной им статье, - они все-таки останутся яркими представителями того направления, которое солнцем сияло над нами каких-нибудь десять-пятнадцать лет тому назад и которое для огромного большинства остается и посейчас истинным искусством. Репин всегда останется самым сильным представителем мощного идейного реализма, а Поленов - художником-мыслителем, внесшим в русское искусство совершенно новое понимание колорита".

Серов был полностью согласен с этой оценкой известного критика Голоушева, писавшего под псевдонимом "С. Глаголь".

Дягилев с неудовольствием и ревностью воспринял желание группы московских художников, экспонировавших свои работы на ежегодных выставках журнала "Мир искусства", организовать собственную выставку в Москве. На нее из "мирискусников" были приглашены и петербуржцы. После консультаций с Серовым и Бенуа - членами комитета выставок, устраиваемых журналом, Дягилев пришел к выводу, что критический шум по поводу нового объединения поднимать не стоит. Выживет - дай Бог; не выживет - значит, не судьба. И пусть каждый сам решает, где ему лучше выставляться, он лично мешать не будет. По числу художников, решивших экспонировать свои картины в Москве, новое объединение было названо группой "36".

Нельзя сказать, что их выставка получилась интереснее дягилевских, устраиваемых в Петербурге, тем более что состав участников был почти тот же. Но ее следовало приветствовать хотя бы потому, что она расширяла возможности выхода со своей продукцией к публике и некоторые авторы представили на ней новые, лишь недавно завершенные полотна.

Опять стало склоняться на все лады имя Врубеля. Он экспонировал картины "Царевна-Лебедь" и "Царевна Волхова", навеянные постановками в Москве опер Римского-Корсакова, в которых заглавные женские партии пела жена художника. За день до закрытия выставки Врубель показал на ней еще одно полотно - "Демон поверженный", и оно успело произвести эффект разорвавшейся бомбы. Некоторые превозносили красоту картины до небес. Но еще больше, как всегда случалось с Врубелем, было хулителей, и голоса их звучали громче.

Серов крайне досадовал, что они с Остроуховым не успели увидеть это полотно, и написал Михаилу Александровичу записку, прося о визите, чтобы составить мнение о картине. Если полотно действительно столь замечательно, как уверяли поклонники Врубеля, то упустить его было бы непростительной ошибкой. Михаил Александрович ответил согласием.

Семейство Врубелей (осенью у них родился сын, названный в честь Мамонтова Саввой) недавно переехало в новую квартиру в центре Москвы, на Лубянском проезде. По сравнению с собственной, довольно скромной, квартирой в Знаменском переулке обстановка врубелевского жилья показалась Серову чуть ли не роскошной.

Михаил Александрович, приветливо встретив гостей, позвал жену, Надежду Ивановну, и провел их в детскую, где в это время спал в своей кроватке его сынок, пятимесячный Саввушка. Серова поразил висевший в комнате портрет мальчика. Он был изображен сидящим в кровати. Взгляд его огромных синих глаз был не по-детски серьезным, будто размышляющим о своей судьбе. Верхняя губа у малыша была раздвоена, и Врубель не счел нужным скрывать на портрете сына этот врожденный дефект. Серов и сам любил писать детей, но не в таком младенческом возрасте и совсем в иной манере, подчеркивая в детях, своих и чужих, присущий им светлый взгляд на мир. Но во взгляде врубелевского младенца читалась трагедия. Даже если художник переживал подобные чувства собственной душой, вправе ли он сообщать их в портрете своего малыша? Мысль эта больно кольнула Серова.

Прошли по приглашению хозяина в мастерскую, и Врубель показал "Демона поверженного". Полотно было большим, вытянутым по горизонтали на три с лишним метра. Демон лежал где-то на дне ущелья, над ним громоздились присыпанные снегом горы. С чисто живописной стороны картина была великолепна. Краски светились, фосфоресцировали - особенно в павлиньем оперении крыльев Демона, в его диадеме на лбу, в отблесках заката у горных вершин.

- Как тебе удалось, Михаил Александрович, - поинтересовался Остроухов, - добиться такого сияния красок, что ты туда ввел?

- Всего лишь добавил бронзовые порошки - и вот такой эффект! - с готовностью пояснил Врубель, довольный тем, что они обратили внимание на примененную им техническую новинку.

- Занятно, - пробормотал Остроухов, - очень занятно. А ты уверен, что твоя смесь не почернеет со временем?

- А почему это она должна почернеть? - с вызовом спросил Врубель.

Остроухов промолчал.

- Ну, - нетерпеливо спросил Врубель, - что скажете, нравится? Достойна галереи?

В нем всегда было что-то резкое, бескомпромиссное, не терпящее возражений. Сегодня же, заметил Серов, Врубель был особенно возбужден. Надо думать, торопился закончить огромное полотно до закрытия московской выставки, работал день и ночь, переутомился.

Картина нравилась Серову, если бы не эти хрупкие краски, вызвавшие сомнение и у Остроухова. И не только это. В ней были погрешности против рисунка, которые Серов принять не мог. Он спросил:

- Тебе не кажется, Михаил Александрович, что правая рука Демона написана неверно, изогнута неестественно?

- Нет, не кажется, - мрачно ответил Врубель.

- А тебе? - спросил Серов у Остроухова.

- Что-то действительно не то, - пробормотал Илья Семенович.

- Так он же упал, разбился, потому что не мог жить среди толпы не понимающих его идиотов. У него руки переломаны, какая же может быть естественность?! - вдруг не своим голосом закричал, с ненавистью глядя на Серова, Врубель. - И кто бы указывал, но не ты! Ты сам ничего не смыслишь в рисунке. Ты же сапожник, не знающий толком своего ремесла, совершенно лишенный фантазии. Ты всегда был таким и таким остался, а еще берешься меня учить!

- Миша! - ошеломленно воскликнула Надежда Ивановна. - Да что с тобой? Успокойся, пожалуйста!

- И вот такие умники, - продолжал буйствовать Врубель, - решают ныне судьбу картин: достойны они занять место в Третьяковской галерее или нет.

Серов молчал, не зная, что ответить на этот взрыв гнева и надо ли отвечать. Не распалят ли Врубеля его слова еще больше? Тут вмешался Остроухов.

- Что же ты, Михаил Александрович, - очень спокойно сказал он, - вина гостям не предложишь? Зовешь к себе, а ничем не угощаешь.

Будничная реплика образумила Врубеля.

- Наденька, - обратился он к жене, - и правда, надо бы стол накрыть и - шампанского.

Разговор за столом не клеился. Все как будто боялись вновь вызвать неосторожным словом приступ ярости Врубеля, и вскоре Серов с Остроуховым поторопились откланяться.

- Так что же делать, Валентин, - говорил обратной дорогой Остроухов, - как быть с этой картиной? Краски эти нестойкие. Допустим, купим мы ее, а через пару месяцев она почернеет. Опять с Московской думой неприятные объяснения: на что казенные деньги тратите? Как же быть?

- Что-то надо придумать, - вслух размышлял Серов. - Михаил Александрович показался мне сегодня нездоровым. Только на этот счет и отношу его дикие выпады против меня. Сам видишь, он на нас в обиде, что мы его будто бы в галерею не допускаем. Надо попробовать убедить его, чтобы поработал над картиной еще, поправил рисунок. Может, согласится заменить бронзовые краски на более стойкие. Просто так отступаться от картины мы не должны.

- Прав ты, - сказал Остроухов. - Не будем его тревожить несколько дней. Пусть придет в себя, успокоится. Тогда и поговорим.

Несколько дней Серов переживал неудачный визит к Врубелю, но не решался опять навестить его. Случай вновь свел их вместе. Оба были приглашены на церемонию венчания сына их давнего знакомого - издателя Кончаловского, выпускавшего иллюстрированные сочинения Лермонтова и Пушкина, для которых плодотворно поработали и Серов с Врубелем. Хорошо знали они и жениха Петра - студента Академии художеств, и невесту - старшую дочь Сурикова, Ольгу.

Сразу после окончания церемонии Врубель, подойдя к Серову, сказал:

- Поедем ко мне. Я немного, по твоему совету, подправил руки. Посмотри. Может, теперь устроит.

То ли благостное церковное пение подействовало на него, то ли жена, Надежда Ивановна, вразумила, что так вести себя с гостями нельзя, но Врубель был настроен в этот день спокойно и явно шел на мировую.

- Едем, - сразу согласился Серов.

Изменения в картине тотчас бросились ему в глаза. Врубель действительно подправил руки, придал им, несмотря на свои же объяснения в прошлый раз, что у Демона все поломано, более естественный вид. Но теперь Серов видел и другие дефекты - в ногах. Однако прямо говорить об этом не стал.

- Лучше, - скупо бросил он, - теперь лучше.

- Когда ваш Совет собирается? - спросил Врубель.

- Скоро, через десять дней.

- И о "Демоне" говорить будете?

- Будем, - подтвердил Серов, - но мне в Петербург срочно надо. Я свой голос передам Остроухову или Боткиной, чтоб они мое мнение высказали.

- Так ты за или против покупки "Демона"? - с нараставшей агрессией спросил Врубель.

- А я еще не решил, - сохраняя нелегко дававшееся ему спокойствие, ответил Серов. - Давай, Михаил Александрович, так сделаем. Ты знаешь, мы в спорных случаях, когда нет единогласия в Совете, к вопросу о покупке картин экспертов привлекаем. И думаю, не будет вреда, ежели "Демона", как эксперт Совета, посмотрит Василий Дмитриевич Поленов. Художник он авторитетный, пусть сделает свое заключение.

- Что ж, пусть так, - резко ответил Врубель, - ежели у тебя собственного мнения на сей счет нет.

- Не злись на меня, - примирительно сказал Серов. - И поверь, я болею за тебя и тебе не враг.

- Ох, как греет меня твоя доброта! - с сарказмом процедил, провожая его, Врубель.

До отъезда в Петербург Серов направил короткое письмо Врубелю, написав в нем: ""Демон" твой сильно исправился и лично мне нравится, но этого далеко не достаточно, чтобы вещь приобрести... Хотя для тебя и безразлично мнение мое, т. е., вернее, критика моя, но все же скажу - ноги не хороши еще".

Его подмывало съездить еще раз к Врубелю и посмотреть, внял ли Михаил Александрович его замечаниям. Но неожиданно зашел побывавший у Врубеля Степан Яремич и, словно догадываясь о мыслях Серова, сказал, что Врубеля ему навещать сейчас не стоит.

-Он ужасно озлоблен на вас, Валентин Александрович, - смущенно сообщил Яремич. - Что-то с ним творится. Говорит, имея в виду именно вас, что револьвер уже заготовлен и рука казнящего не дрогнет.

- Вот как! - потерянно пробормотал Серов. - Тогда действительно не стоит: зачем же жизнью рисковать?

Он уехал в Петербург с тяжелым чувством. Врубель со злополучным "Демоном", так повлиявшим на умонастроение автора, не выходил у него из головы.

Потребовавший немалого терпения от художника и его модели портрет княгини Юсуповой в натуральную величину был наконец завершен.

На последнем сеансе, когда Серов поздравил Зинаиду Николаевну с этим событием, она с облегчением театрально выдохнула, устало опустив плечи.

- Немилосердный вы человек, Валентин Александрович! - шутливо сказала княгиня. - Если бы я сказала кому-нибудь из моих друзей, как вы меня мучили, вас бы вызвали на дуэль.

- Пощадите! - отозвался Серов. - Единственное мое оружие - это кисть и карандаш. Другим не владею.

- В самом деле? Ну тогда считайте, что вы прощены, - смилостивилась княгиня.

Портретом в целом она осталась довольна. Особенно удачно, по ее мнению, получилась голова и выражение лица. Платье же, мягко высказала она свой упрек, выглядит несколько эскизно.

- Один мой коллега, - парировал ее замечание Серов, - очень известный в Европе живописец Цорн, в таких случаях отвечал, что он художник, а не портной.

- Ха-ха-ха! - колокольчиком зазвенел смех княгини. - Если мои подруги будут критиковать портрет именно с этой стороны, я, пожалуй, вспомню ваши слова.

Желанию Серова показать портрет на очередной выставке "Мира искусства" Юсупова не противилась, но в ответ взяла с него слово, что как-нибудь летом, в Архангельском, он напишет портреты ее мужа и сыновей. Серов обещал исполнить просьбу.

Покончив с заказом, он мог всецело отдать себя подготовке вместе с Дягилевым и Бенуа предстоящей выставки. Но первой в этом сезоне открылась ставшая традиционной так называемая весенняя Академическая выставка, и Серов вместе с Александрой Павловной Боткиной осмотрел ее и послал в Москву, Остроухову, каталог с пометками, какие картины, на их взгляд, следовало бы приобрести для Третьяковской галереи.

Подлинным открытием на ней стали полотна молодого живописца Николая Рериха. Он представил цикл картин на тему Древней Руси. Особенно хороши были "Гонец", "Заморские гости", "Поход Владимира на Корсунь". Здесь было из чего выбирать. Радовало, что художник в своих новых работах избавляется от ранее присущих его живописи чересчур темных тонов. Полотна стали ярче, интереснее по колориту. Но беспокойство Серова вызвало то, что картины Рериха быстро раскупались. На одной уже висела табличка: "Собственность В. В. фон Мекка", на другой, "Заморские гости", - "Собственность Государя Императора". Если так пойдет и дальше, для Третьяковки ничего не останется.

Чтобы срочно решить вопрос о покупке картин, Серов вызвал в Петербург Остроухова. От него узнал подробности о заседании Совета Третьяковской галереи, на котором обсуждался среди других и вопрос о приобретении врубелевского "Демона поверженного". Сам Серов еще до отъезда из Москвы сообщил Илье Семеновичу, что он за приобретение "Демона". Покупку поддержала и Александра Павловна Боткина. Другие члены Совета - князь Голицын от Городской думы и коллекционер Цветков, всегда противившиеся проникновению в галерею "декадентов", ярчайшим представителем которых в их глазах был Врубель, - голосовали против. Все решило, таким образом, отрицательное мнение о картине - из-за злополучных бронзовых красок - Остроухова, и "Демон", к досаде Серова, куплен не был.

Вскоре после возвращения Остроухова в Москву Серов получил строго конфиденциальное письмо от него, с которым Илья Семенович разрешал ознакомить лишь Боткину и Дягилева.

Остроухов писал о Врубеле. Узнав о решении Совета не покупать его картину, Врубель спросил о причинах этого, на что Илья Семенович уклончиво ответил, что не имеет права сообщать все детали обсуждения в закрытом заседании Совета. Взбешенный Врубель заявил, что более разговаривать не желает, и тут же ушел. Но после возвращения Остроухова из Петербурга в Москву Михаил Александрович посетил его вновь, и второй визит Илья Семенович описал столь подробно, что Серов смог зримо представить себе, как все это было.

Врубель бледен, но пока сдерживает свои эмоции. С иронией говорит хозяину дома: "Ты вел себя со мной истинным героем. И благодаря твоему геройству я исправил недостатки рисунка. Спасибо тебе, благодетель! Ты меня победил, как настойчивый купец. Но о "Демоне" говорить больше не будем. Я его уже продал Мекку. А все же Серов вел себя подло..." (сыплет ругательствами по тому же адресу). Остроухов прерывает его: "Рад за успех твоего "Демона". Против тебя лично я ничего не имею и даже готов простить тебе дерзости, списать их на болезненное состояние. Что же до Серова, так он больше других распинался за тебя..." Врубель резко обрывает: "Кончим об этом, и еще раз прости меня. Идем лучше обедать, а кто старое помянет..." - и выразительно машет рукой.

Садятся за стол. Остроухов торопится, чтобы не опоздать на заседание Думы, где ему надо быть. И вдруг лицо Врубеля темнеет, и он резко кричит: "Вы делаете преступление перед искусством, что не приобретаете "Демона". Это великое, гениальное создание! Вы обязаны его приобрести. Ваш отказ оправдывает всю грязь, какую льют на меня газеты. И как вы смеете выторговывать без моего ведома "Пана" у моего родственника Жуковского, чтобы бросить мне несчастные четыреста-пятьсот рублей?! Не смейте!.." Остроухов поспешно встает, берет под руку напуганную Надежду Ивановну и говорит, что времени у него уже нет, он едет в Думу. На прощанье, тихо пожимая руку Врубеля: "Ты, Михаил Александрович, нездоров".

"Прошу мне верить, - заключал письмо Остроухов, - хотя я не специалист: Врубель болен. Это ужасно, но для меня это истина. Как он болен, временное ли или хроническое заболевание - не знаю. Устройте показать его специалисту, которого можете свести незаметно с ним в нашей компании. Быть может, вовремя принятыми тактично мерами его можно вылечить. Лечить его необходимо и неотложно... Пишу это для того, чтобы Вы знали, каким тоном Вам следует говорить с Врубелем и умно предостеречь других, чтобы не раздражать его по неосторожности..."

Письмо Остроухова лишний раз убедило Серова, что он был прав, подозревая психическое заболевание Врубеля.

Дела в Петербурге были сделаны. Открытие выставки "Мира искусства" уже не требовало его присутствия. Тем более что вскоре сюда должен был приехать Врубель со своим "Демоном", которого он, как и обещал, выставлял у Дягилева, в Пассаже. Встречаться с ним, учитывая болезненное состояние Михаила Александровича и его угрозы в свой адрес, Серов не хотел.

От приезжавших в Москву художников, участников выставки картин журнала "Мир искусства", Серов услышал подтверждение, что болезнь Врубеля прогрессировала. Повинуясь импульсам, шедшим из глубин его сознания, Врубель безостановочно продолжал переписывать "Демона" уже в залах Пассажа, где была развернута выставка, перед ее открытием и даже в первые дни ее работы. Лицо Демона приобретало все более мрачные, исступленные черты, менялся его убор, детали ландшафта. В итоге же, как признавались переживавшие за судьбу полотна участники выставки, картина становилась хуже, чем была прежде.

За Врубелем были замечены и другие странности. Однажды он отправился вечером в Мариинский театр и, недовольный выступлением одного из певцов, прошел за кулисы и хотел выйти на сцену, чтобы пропеть вместо солиста известную арию. Его удерживали, он вырывался... Жена, Надежда Ивановна, чуть не насильно увезла Врубеля обратно в Москву.

Приглашение коллекционера Владимира Владимировича фон Мекка посетить его особняк по случаю приобретения им "Демона поверженного" и чествования автора картины вызвало у Серова мучительные размышления: стоит ли идти? Вместе с ним были приглашены Нестеров, Пастернак, Переплетчиков и другие художники из круга "Мира искусства". Отказ от участия в банкете мог вызвать подозрения, что он не уважает Врубеля. Неизвестно, как тот стал бы реагировать на его отсутствие, и Серов все же поехал к фон Мекку.

Состоятельный коллекционер лицом в грязь не ударил, закатил роскошный пир и за столом первый начал петь дифирамбы Врубелю, превознося его мастерство и свою удачу: теперь, помимо упущенной Третьяковской галереей картины "К ночи", в его коллекции имеется и другой шедевр Врубеля, и он этим чрезвычайно счастлив.

Михаил Александрович горделиво посматривал на коллег-художников, ожидая и их похвал. Выпив несколько рюмок, раскраснелся и стал говорить о себе и своем творчестве.

- В отличие от некоторых здесь присутствующих, - скользнул он взглядом по лицам гостей, - я стремился решать вечные темы искусства - в иконописи, в картинах и панно на сюжеты "Гамлета", "Фауста", древних легенд. Некоторые из вас, а именно ты, Михаил, - уставился он на Нестерова, - перебежали мне дорогу, когда я уже готов был выполнить грандиозную роспись во Владимирском соборе. Я сделал замечательные, по мнению видевших их, эскизы, но предпочтение было отдано тебе! Вместо того чтобы поучиться, как надо делать такие росписи, пойти в Кирилловскую церковь, где я работал, ты, Михаил, - у Врубеля появился прокурорский тон, - выбрал себе в учителя Васнецова и размалевал стены собора слащавыми ликами, в которых, по правде говоря, нет ничего христианского. Как художник ты для меня мертв.

Нестеров дернулся, встал из-за стола и, прикрыв лицо рукой, ушел в другую комнату.

- А ты, Валентин, - обратился Врубель к Серову, - нахватал наград, и в России, и за рубежом, и тоже вообразил, что признанный мастер. А что ты умеешь? Слепо копировать натуру, писать за неплохие гонорары купцов, князей, императоров - и это все! Творчески ты бескрыл. Ты и сам в душе, наверное, признаешь, что бездарность. Но погиб ты еще не окончательно. Излечиться не поздно. Почаще заходи сюда, в этот дом, копируй "Демона". Авось кое-чему научишься. Довольно тебе подковывать сапоги московским купцам. Лучше смотри по ночам на небо, на звезды. Там найдешь вдохновение и творческий порыв.

Не обидеться было трудно, и Серов, пользуясь моментом, когда Врубель, не перестававший ораторствовать, обратился к другому из гостей, тихо встал из-за стола и пошел в прихожую одеваться.

Остроухов вскоре после банкета сообщил ему, что, обеспокоенная развитием болезни Врубеля, его жена увезла Михаила Александровича отдохнуть на дачу в Рязанскую губернию. В апреле они узнали, что Врубель помещен в частную психиатрическую клинику в Москве.