Признание - Глава пятая

По Тверской гулял ветер, мела поземка, забивая лица прохожих снегом. Но в Большом Чернышевском переулке, где теперь жил с семьей Шаляпин, было тихо. Смеркалось. Зажженный в домах свет бросал синеватый отблеск на сугробы у тротуара.

Коровин, в отличие от Серова, уже бывал на новой квартире Шаляпиных и, когда они подошли к построенной из красного кирпича готического стиля англиканской церкви, уверенно постучал в дверь расположенного через улицу одноэтажного дома.

Открыл сам хозяин, одетый по-домашнему - в белой рубахе и жилете, подбитом мехом.

- Здравствуй, Костя, - облобызался он с Коровиным, - и ты, Антон, здравствуй, проходите, ждем.

Друзья сняли пальто, обмахнули обувь от снега и вслед за хозяином зашли в большую комнату, служившую гостиной. Посреди нее стоял уже накрытый стол, в глубине - рояль немецкой фирмы, подаренный Мамонтовым. На одной из стен Серов увидел исполненный им и заботливо заключенный в рамку портрет Федора.

С кресла навстречу им поднялся Сергей Рахманинов. Он был в элегантном темном костюме, с галстуком-бабочкой. Серов знал, что, несмотря на уход Федора из Частной оперы, последовавший вскоре после его свадьбы, Рахманинов продолжает поддерживать с Шаляпиным тесные, отмеченные творческим содружеством отношения.

Сегодня Шаляпин позвал их на свои именины, и хотя Серов лишь накануне на пару дней, чтобы побыть с семьей, вырвался из Петербурга, где пропадал уже второй месяц, он не счел возможным игнорировать приглашение Федора. После перехода Шаляпина в Большой театр слава его нарастала от спектакля к спектаклю, и меломаны специально приезжали в Москву, чтобы послушать ярко заблиставшую оперную звезду.

Из соседней комнаты вышла поприветствовать гостей Иола Игнатьевна. Ее тоненькая фигура раздалась: видимо, приближался срок подарить семейству еще одного потомка. Она нежно держала за руку годовалого светловолосого, как и отец, первенца - сынишку Игоря. Серов присел перед ним на корточки и забрал в свои ладони свободную ручку Игорька:

- Здравствуй, малыш. Какой серьезный! Улыбнулся бы дяде.

Мальчуган недоуменно таращился на него серо-голубыми глазами и вдруг поджал губы, собираясь расхныкаться.

- А ты не бойся меня, - успокоил его Серов, - дядя хороший, и тот тоже, - показал он на Коровина.

- Второй хороший дядя тебе, Игорек, конфетку принес, - встрепенулся Коровин и с быстротой фокусника извлек из кармана и протянул малышу предусмотрительно запасенный гостинец.

Малыш взял конфетку, и Серов помог ему освободить ее от фантика.

- Балуете вы его, - с ласковой укоризной сказала мать.

Следующий гость был для Серова приятным сюрпризом. Им оказался знаменитый историк, любимец студенческой Москвы Василий Осипович Ключевский. С Ключевским Серов был знаком по Училищу живописи, ваяния и зодчества, где профессор с некоторых пор читал лекции. Они были настолько увлекательны, что Серов пользовался любой возможностью, чтобы не пропустить их.

Внешне напоминавший провинциального дьячка, с остренькой жидковатой бородкой, слегка зачесанными набок волосами, с добрым и, пожалуй, слегка лукавым взглядом, внимательно проникавшим в собеседника из-за стекол очков, Ключевский, благодаря ораторскому таланту и обширнейшим знаниям, умел магнетизировать аудиторию до такой степени, что на лекциях его царила благоговейная почтительная тишина и каждое сказанное им слово было ясно слышно и в самых дальних рядах.

Не успев удивиться его появлению здесь, Серов вспомнил, что Шаляпин по рекомендации Мамонтова не раз встречался с Ключевским - в период работы над "Псковитянкой", а потом "Хованщиной" и "Борисом Годуновым" - для консультаций о далеких временах и нравах.

После прихода Ключевского хозяин дома заявил, что, возможно, подойдет кто-нибудь еще, но ждать уже не будут.

- Милости прошу к столу, - пригласил Федор.

Первый тост, как водится, был предложен за именинника, и Ключевский сказал, что привлекательный, как русский витязь, герой торжества заслуженно стал любимцем театральной Москвы и на что уж сам он, книжный червь и бумагокопатель, не театрал, а всякое новое представление с участием Федора Ивановича пропустить не может и переживает как праздник души.

- И кто ж поверит, что он так молод и жизненно не искушен, когда Федор Иванович показывает нам и яростного Грозного, и зловещего насмешника Мефистофеля, и терзаемого страстями Годунова, и показывает так, что мы до конца верим ему - именно такими они и были, должны были быть! А уж о вокальных данных его умолчу, пусть скажет другой, кто лучше меня в том разбирается, - лукаво закончил свой тост Ключевский.

Потом пили за здоровье хозяйки, Иолы Игнатьевны, и Шаляпин нежно чмокнул ее в щеку и со счастливой улыбкой сказал: очень надеется, что вскоре она подарит ему второго сына, а может, и дочь, порадуются они любому дитяти.

- Будешь, Сережа, крестником? - обратился он к Рахманинову.

- Если девочка, то да, - оговорил Рахманинов, - и с условием, что назовете ее Ириной.

- Мне это имя тоже нравится, - призналась Иола Игнатьевна.

Настало время и Шаляпину сказать ответный тост. Федор с бокалом в руке поднялся.

- Дорогие гости, друзья, - заговорил он с проникновенной интонацией, - спасибо за добрые слова обо мне. Если я и достиг чего-то на сцене, то в этом немалая заслуга каждого из вас. Вот сидит Василий Осипович Ключевский, усмехается, на меня глядючи. А я вспоминаю, как в Путятине, работая над "Борисом Годуновым", встретился с ним и попросил рассказать о Годунове, о Шуйском. Пошли мы с ним прогуляться в лесок, и такой рассказ от Василия Осиповича полился, будто он сам жил тогда и все видел. И как рассказывал! Возьмет меня за руку, вкрадчиво тянет ее и сладким голосом говорит, изображая Шуйского:

Но, знаешь сам, бессмысленная чернь
Изменчива, мятежна, суеверна... И хитреньким взглядом смотрит, словно изучает, испугался ли я, верю ли ему, встревожен ли его словами, да еще по сторонам воровато оглядывается: не спрятался ли кто рядом, не подслушивает ли разговор? И тут я понимаю, как хитер был Шуйский и как я, царь Борис, осторожно должен воспринимать его слова. Какой же вы замечательный учитель, Василий Осипович, и артист тоже! Нам бы с вами на пару в театре играть. Ваше здоровье, Василий Осипович, спасибо сердечное за уроки!

- Да, признаться, и у меня таких талантливых учеников за всю жизнь, пожалуй, не было, - весело щурясь, ответил Ключевский. - И сам учусь у вас, Федор Иванович, как словом владеть. Слово ведь - как походка. Иной ступает всей ступней, а шаги едва слышны. Другой же крадется на цыпочках, а под ним пол дрожит. И тихо сказанное слово иногда как гром прогремит. У вас, Федор Иванович, это получается.

- А расстегаи-то у тебя, Федя, тоже хороши! - отдал должное угощению Коровин. - У Тестова заказал?

- Насчет гастрономии, Костя, тебя не проведешь, - хохотнул Шаляпин. - Погоди, и до тебя очередь дойдет. А теперь об Антоне Серове скажу. Очень я тебе, Антон, благодарен - за Олоферна. Без тебя такое ассирийское страшилище у меня не получилось бы. Ты ведь в душе тоже артист, но изрядный при том скромник, прячешь свои таланты. Сидишь с нами как ни в чем не бывало, помалкиваешь, чем в Петербурге занимаешься.

А сам, - торжествующе, будто выдавая страшную тайну, объявил гостям Шаляпин, - чуть не каждый день в Царское Село ездит и государя императора пишет. Беседуют, наверное, доверительно...

Серов отрицательно качнул головой:

- Беседами государь не удостаивает.

- А все равно честь! - заключил Шаляпин и обратился к Рахманинову: - Счастливая моя судьба, Сережа, что мы с тобой встретились. Ты же музыкант от Бога! Сколько в Путятине ты сил положил, чтоб лень из меня выбить, музыкальную грамоту втолковать. Ты мне, честное слово, как брат родной стал. Больше, чем брат, - друг! О тебе же, Костя, - Федор посмотрел на Коровина, - много говорить не буду. Спасибо тебе за твой славный нрав, даже за твои подначки. С тобой в компании весело на свете жить, и очень я рад, что когда-то мы с тобой в Нижнем познакомились и приглянулись друг другу.

- Ишь, - хмыкнул Коровин, - каждую сестру серьгой одарил. Щедрый! Ты бы лучше рассказал, как с Сережей к Толстому ездили.

- Было такое, - признался Федор, - с месяц назад. Сережа то и раньше Льва Николаевича навещал, чтобы получить душевное успокоение. А тут и меня подбил. Взяли извозчика. По дороге Сергей говорит: "Боюсь чего-то, не по себе. Играть, наверное, придется, а руки как ледяные". Пришлось, конечно. У них человек пятнадцать гостей собралось. Я запел. Сережа аккомпанировал. Оба душу выложили...

- Божественно Федор пел! - подтвердил Рахманинов.

- Все хлопают, а Лев Николаевич молчит, насупился, а по щеке, вижу, слезинка украдкой катится. Что ж, думаете, похвалил он нас? Как бы не так! Еще и отчитал Сережу: "Зачем на слова Апухтина пишете поэт плохой. К1 разве такая музыка народу нужна?" Видит, наверное, что Сережа от его слов сам не свой, и просит не обижаться на него. А Сережа все же не выдержал и с досады говорит: "Что мне на вас обижаться, если вы даже Бетховена не признаете и ненужной его музыку считаете".

- У великих людей и причуды великие, - хмыкнул Ключевский.

- Не твой ли, Антон, портрет Софьи Андреевны в доме у них висит? - поинтересовался Шаляпин.

- Наверное, мой, - сказал Серов. - Как-то писал ее.

- Не споешь ли, Федя, хоть чуть-чуть? - попросил Коровин.

- Если Сережа подыграет, почему ж не спеть, - согласился Шаляпин.

Рахманинов поднялся, подошел к роялю. Шаляпин встал рядом, опершись ладонью о крышку инструмента. Он спел один романс, другой - на музыку Даргомыжского, Шуберта, Рахманинова... Сегодня Федор не старался форсировать голос, но негромкое пение позволяло лишь ярче выразить тончайшие, проникавшие до глубины души оттенки чувства. И каким идеальным партнером был для него Рахманинов, как задушевно пел рояль под его сильными и чуткими пальцами!

Вот бы написать обоих, мелькнула у Серова мысль, во время домашнего концерта. Но как это трудно - запечатлеть и вдохновение Федора, и внешне суровую, с проступающей изнутри нежностью игру Рахманинова...

Концерт длился недолго. Федор сказал, что не может сегодня волновать жену, и гости, согласившись с ним, стали расходиться.

Метель утихла, прояснилось. Заостренный шпиль церкви резко чернел на фоне неба.

- Федя скоро опять выступает в "Юдифи", - напомнил Коровин. - Не хочешь сходить?

- Хотел бы, - признался Серов, - но, боюсь, не получится. Надо возвращаться в Петербург, заканчивать портрет государя.

- Так что новенького в придворных кругах? - шутливо интересовался Дягилев, когда Серов появлялся в его квартире на Литейном.

- Их величество выглядели сегодня уставшими, - в тон ему отвечал Серов. - Их величество сон смаривал.

Эта зима оказалась обильной заказами от царского двора. Начало им положил генерал-фельдмаршал, председатель Государственного совета, великий князь Михаил Николаевич. Не успел Серов написать его портрет в повседневной тужурке, как довольный своим изображением великий князь пожелал быть увековеченным в фельдмаршальской форме.

Искусство живописца было оценено и самим императором: Николаю захотелось одарить своим портретом подшефный ему шотландский королевский драгунский полк - в форме этого полка. Работать над ним Серову пришлось одновременно с "фельдмаршальским" портретом Михаила Николаевича, и иногда в один и тот же день поочередно позировали оба.

Сеансы, в зависимости от распорядка дня "их величеств" и "высочеств", проходили в Царском Селе и Зимнем дворце, и обычными стали раздававшиеся утром в квартире Дягилева, где ночевал Серов, телефонные звонки из царской резиденции: кто-либо из приближенных, чаще флигель-адъютант императора, извещал Серова, где и в какое время ему надлежит сегодня быть.

Мало того, когда портрет императора в красном шотландском мундире близился к завершению, Николая вдруг осенило, чтобы Серов исполнил еще один его портрет - в подарок императрице. Но стоило ли вновь терять время на утомительное позирование? Вызванный в очередной раз в Зимний дворец Серов был встречен флигель-адъютантом. В комнате, куда его провели, на кресле лежал полковничий мундир императора, а на столе - большая фотография Николая II.

- Может быть, вам нужно для работы что-то еще? - любезно поинтересовался офицер.

- Спасибо, все есть, кроме самого императора, - с легкой иронией ответил Серов.

- Вы же понимаете, их величество очень занят.

Серов начал молча складывать в портфель краски и кисти. Суховато сказал:

- Прошу простить меня, но так работать мы не договаривались.

- Подожди же, - удержал его опешивший офицер.

Он пулей выскочил из комнаты и спустя некоторое время вернулся вместе с государем. Николай был одет просто, в тужурке Преображенского полка. Этот костюм весьма подходил для "интимного" портрета, предназначенного в подарок императрице. Таким и решил писать его Серов.

Сегодня государь выглядел вялым. Он, казалось, боролся с дремотой. Несколько раз, сидя у стола, клюнул носом, встрепенулся, бросил на художника виноватый взгляд, потер пальцами правый висок. Неожиданно встал с места и со словами "Пауза для разминки" пошел по комнате вприсядку, на согнутых в коленях ногах.

- Бесконечные заседания, то тут, то там, - с извинительной улыбкой сказал Серову. - Спина устала.

Упражнения для спины и ног, похоже, взбодрили его, и государь даже соизволил поговорить. Серов давно ждал этого момента: по этикету он не имел права начинать беседу первым.

- Мы с Александрой Федоровной, - сказал Николай, - на днях посетили выставку в музее барона Штиглица. Там есть недурные вещицы. Мы кое-что купили из изделий Абрамцевской фабрики: государыня облюбовала вышивку, майолику. Видели и ваши работы - портрет Михаила Николаевича и милый этюд детей.

- Спасибо, ваше величество, - поблагодарил Серов. Самое время, подумал он, повернуть разговор в нужное русло. - К сожалению, гончарная мастерская в Абрамцеве, изделия которой вы соизволили купить, скоро прекратит свое существование. Дело в том, что ее хозяин, Савва Иванович Мамонтов, арестован и находится в тюрьме, под следствием. Ему приписывают финансовые аферы. Я ничего в финансах не понимаю, но, давно зная Савву Ивановича, убежден, что он невиновен.

Серов отложил кисть и смотрел на Николая, ожидая его реакции и всем видом показывая, насколько важен для него этот вопрос.

- Я тоже ничего не понимаю в финансах, - простовато признался Николай. - О Мамонтове слышал как об известном меценате...

- Да, - подхватил Серов, - он оказывал художникам большую помощь - и Поленову, и Виктору Михайловичу Васнецову, и мне, и многим другим. Нам непонятно, почему он содержится в тюрьме, а не дома, пока следствие не завершено.

- Пожалуй, вы правы, - в раздумье сказал Николай, - и я распоряжусь, чтобы Мамонтова освободили до суда из тюрьмы. Такие, как Третьяков и Мамонтов, имеют большие заслуги перед русским искусством. Я бы сказал - и перед государством. Мамонтов заслужил особого к себе отношения.

- Уверен, ваше величество, что ваше доброе решение будет с большим одобрением встречено в художественных и театральных кругах.

- О моем решении распространяться не надо, - строго добавил Николай, словно боясь быть заподозренным в мягкотелости, - и в ход судебного дела вмешиваться я не намерен. Если Мамонтов действительно виноват, придется ответить по закону.

Возражать против этого было бы бессмысленно, и Серов, согласно кивнув, вновь взялся за кисть.

В одном из первых номеров "Мира искусства" за 1900 год Дягилев поместил подборку репродукций работ Серова, в общей сложности более двадцати. Никогда еще творчество художника не было представлено столь широко, от ранних вещей, таких, как "Волы", "Осень", "Девушка, освещенная солнцем", до лишь недавно законченных, вроде изысканного портрета родственницы Остроухова по жене, госпожи Боткиной. Были здесь и рисунки к юбилейному изданию сочинений Пушкина, и иллюстрации к басням Крылова, над которыми Серов трудился уже не один год.

Что и говорить, публикация его обрадовала, в связи с ней он получил и поздравления друзей и знакомых.

По традиции начало года ознаменовалось открытием в Петербурге сразу нескольких выставок. За экспозицией картин журнала "Мир искусства", организованной Дягилевым, последовала очередная Выставка передвижников, а потом и Академическая - в залах Академии художеств. Серов посещал их вместе с дочерью Третьякова Александрой Павловной Боткиной, а иногда к ним присоединялся и Остроухов. Все они, члены Совета Третьяковской галереи, приглядывали, какая картина достойна, чтобы занять в ней свое место. Сошлись на том, что вверенное их заботам собрание русской живописи надо пополнять в первую очередь картинами тех молодых художников, кто уже ярко зарекомендовал себя, но в галерее почти не представлен. Для начала были куплены с Передвижной два исторических полотна Аполлинария Васнецова с видами Москвы XVII века и пейзаж "Лунная ночь" Жуковского, талантливого ученика Левитана по Московскому училищу живописи.

Одновременно приобрели и несколько полотен самого Левитана. Хотя Третьяков успел купить немало его работ, но новые приобретения, принадлежащие кисти такого мастера, лишь обогащали галерею. К тому же здоровье Исаака Ильича в последние годы постоянно ухудшалось, он работал все меньше, и хоть этим надо было поддержать его дух и слабеющие силы.

Узнав, что передвижники вновь отказались принять в свои ряды Константина Коровина, Серов принял давно назревавшее решение - подал заявление о выходе из Товарищества. Сидеть на двух стульях смысла не было, и он свой выбор сделал - идти дальше с "Миром искусства" Сергея Дягилева.

Между тем работа над царскими заказами продолжалась. Портрет Николая II в тужурке продвигался с трудом, Серов беспощадно стирал написанное, начинал заново. Лишь на последних сеансах поймал то выражение лица государя, которое придавало портрету оттенок интимности. Однажды Николай посмотрел на художника прямым доверчивым взглядом, подразумевавшим живое общение. В нем была естественность и простота, уместная именно в портрете, предназначенном в подарок императрице. Схватив этот взгляд, Серов легко, уверенно закончил портрет.

Последняя стадия работы над ним была отмечена событием, в полной мере оцененным редакцией "Мира искусства", и особенно Дягилевым. Пользуясь случаем, что государь похвалил журнал, сказал, что он ему нравится, Серов с хорошо выраженной печалью ввернул:

- Увы, дни журнала почти сочтены. Княгиня Тенишева и Мамонтов отказались от его финансовой поддержки, а расходы по изданию далеко не покрываются доходами от подписки.

Государь испытующе взглянул на художника и спросил:

- Какова была помощь Тенишевой и Мамонтова?

- По пятнадцать тысяч рублей в год.

- А если бы я оказал такую же помощь на срок, скажем, в три года?

- Для журнала, ваше величество, это было бы спасением.

- Кто сейчас руководит журналом? Дягилев?

Серов подтвердил, что это так и есть.

- Пусть Дягилев обратится в мою канцелярию с официальным прошением. Этот вопрос можно решить быстро.

Когда Серов передал Дягилеву содержание разговора, тот не сразу поверил и с подозрением спросил:

- Это не розыгрыш, не шутка?

Серьезный вид Серова убедил его. Из императорской канцелярии Дягилев возвратился с сияющим лицом: приняли его почтительно, о решении царя уже известно. Через неделю Сергей Павлович получил для нужд журнала деньги на предстоящий год.

Приятные новости этим не ограничились. Из Парижа, где еще в апреле открылась Всемирная выставка, пришло сообщение о присуждении наград принявшим в ней участие художникам. Высшей медали, Гран-при, удостоился Серов за портрет великого князя Павла Александровича. Ему было особенно приятно узнать, что среди других иностранных участников такая же награда была присуждена шведу Цорну.

Редакция "Мира искусства" восприняла парижские награды как свой личный триумф: золотые медали получили Константин Коровин, дважды - за картину "Испанки" и оформление русских павильонов, Врубель - за выполненный в Абрамцеве камин из майолики и Малявин - за картину "Смех". За скульптуру высшую, почетную, как и у Серова, медаль получил князь Паоло Трубецкой. Всех этих авторов, включая, разумеется, и Серова, "Мир искусства" считал "своими": их работы регулярно появлялись в экспозициях Дягилева.

В последний день судебного процесса по обвинению Саввы Мамонтова и других лиц, привлеченных по делу о злоупотреблениях в Обществе Московско-Ярославско-Архангельской железной дороги, большой, так называемый Митрофановский, зал Московского окружного суда был заполнен до отказа. Кроме родственников и друзей обвиняемых, пришли железнодорожные служащие и немало нарядно одетых дам, составляющих обычную аудиторию всякого громкого судебного дела.

- Суд идет! - зычно провозгласил пристав.

Публика, шурша одеждой, поднялась с мест. Когда судьи расселись, за железную решетку ввели обвиняемых: Савву Ивановича Мамонтова и двух его ближайших помощников - инженера Арцыбушева и Кривошеина. Серов нередко встречал их в доме на Садовой, лица всех троих, как он заметил, были напряжены и бледны. Их сопровождали жандармы с саблями наголо. Остальные подсудимые, брат Мамонтова Николай и сыновья Сергей и Всеволод, как не содержавшиеся под арестом, заняли места рядом с защитниками.

Председатель объявил заседание открытым и дал слово представителю обвинения - кругленькому, упитанному господину с лисьим взглядом. Серов не совсем понимал хитросплетения его речи, изобиловавшей цифрами и примерами непозволительных законом финансовых "махинаций" Мамонтова и его окружения.

- Что застал господин Хитрово при ревизии этого богатейшего предприятия? - с оттенком злорадства в голосе вещал обвинитель. - Наличность была ничтожна, а долг достигал колоссальной цифры в восемнадцать миллионов рублей. Это ли не лучший показатель существовавших там порядков, беспримерных в летописи? Кто же стоял во главе дела? Савва Иванович Мамонтов, его брат, его два сына и чуждый Мамонтову по крови, но родственный по духу на почве легкого отношения к чужой собственности господин Арцыбушев. Длинная цепь хищений этих рыцарей легкой наживы отразилась не только внутри страны, но и пошатнула русский кредит за границей...

Врет, в бессильной ярости думал Серов, все врет. Да какие же они рыцари легкой наживы? Но сможет ли защитник опровергнуть этот бред?

Он уже знал от Поленова, посещавшего и другие заседания суда, что Мамонтова защищает один из лучших адвокатов России - Плевако. Надо ожидать, тот сможет убедить присяжных в невиновности Саввы Ивановича.

Выслушав обвинителя, суд дал слово представителям защиты. Аргументы адвокатов Арцыбушева и Кривошеина были здравыми, но весь зал с нетерпением ждал выступления уже прославленного громкими выигранными им процессами Федора Никифоровича Плевако. Наконец настала и его очередь.

Плевако, крепкий, коренастый, подошел к кафедре, слегка оперся на нее и начал свою речь:

- Все, казалось, сулило благополучие этой семье: и богатые средства, и воспитание в холе да воле. Савву Ивановича Бог не обделил умом, душу вложил широкую, энергичную, а что же мы видим?

Некогда - по всей Руси ведомое имя, а теперь - разорение, падение, осмеяние, обвинение - вот удел главы семейства, печаль которого усугубляется тем, что по его вине здесь делят с ним страшную судьбу дети и, как сын, преданный ему брат.

В своевольном хищении миллионов обвиняют этого человека. Но ведь хищение или присвоение оставляет следы, - Плевако сделал паузу и выразительно посмотрел на судей и присяжных заседателей, - или прошлое его полно безумной роскоши, или настоящее - неправедной корысти. А мы знаем, что никто, от обвинения до самого злобно настроенного свидетеля, не указал на это...

Вот так и надо, с облегчением подумал Серов. Это верный путь к оправданию.

Вспомнив славное имя предпринимателя Чижова, дело которого было завещано Мамонтову, Плевако продолжал:

- От отца и Чижова он унаследовал, среди других добрых сторон своего духа, страстную любовь к Северу, к родному, позабытому русскому Северу, и мечтой его было послужить этому краю, связать его путями с центром России, приблизить к московскому рынку бесполезно гибнущие богатства и оживить спящие силы далекого края...

Плевако с увлечением, передававшимся внимательно слушавшим его присяжным и публике, рассказал, как добросовестно, работая не только на сегодняшний день, а на века, строил Мамонтов Донецкую дорогу, не жалел средств, чтобы, как подтвердили свидетели, положить там более крепкие рельсы, чем укладывались обычно, рассчитанные на более интенсивное движение, чем сейчас. И с той же энергией взялся он за строительство Ярославской дороги, думая не столько о себе, как о благе Отечества, мечтая оживить заброшенный край, привязать его к путям, связывающим Россию с мировыми рынками.

- И делается это дело, и достигаются эти успехи той особенностью природы Саввы Ивановича, которая позднее обусловила его несчастье. Вы знаете, что он воспитан в школе широкой предпринимательской деятельности, но деятельности, прежде всего одухотворенной идеей общественной пользы, успеха и славы русского дела... Прибавьте к этому несомненную художественность натуры Саввы Ивановича: над холодным рассудком, над расчленяющим и сочетающим понятия разумом у него берет верх воображение, мечта и греза... У него мечта реализуется в осуществленное, победоносное, подавляющее жалкую действительность бытие... Сам он был бы в противоречии с самим собой, если бы отвернулся от этих образов в сторону трусливой наличности...

Вновь попал в точку, радостно подумал Серов. Алчность, стремление нажиться любой ценой всегда были чужды Мамонтову, и правильно адвокат напирает на это, подчеркивая в Мамонтове приоритет общественных интересов.

А Плевако между тем перешел к эпизоду с приобретением Мамонтовым Невского завода, обнаружением его плачевного состояния, к попыткам спасти завод, который производит не только паровозы, но и военные суда, ценой временной передачи на его нужды средств, взятых Мамонтовым из кассы Ярославской дороги.

Заканчивая речь, Плевако обратился к присяжным заседателям:

- Человеческое достоинство дороже рубля. Вручаю вам судьбу подсудимых. Судите, но отнесите часть беды на дух времени, дух наживы, заставляющий ненавидеть удачливых соперников, заставляющий вырывать друг у друга добро. В наше время мало работать - надо псом сидеть над своей работой. Если верить духу времени, то - горе побежденным. Но пусть это мерзкое выражение повторяют язычники, хотя бы по метрике они числились православными или реформаторами. А мы скажем: "Пощада несчастным!"

Раздались аплодисменты, почти сразу пресеченные председателем.

Мамонтов, воспользовавшись правом на последнее слово, поднялся и дрогнувшим голосом сказал:

- Хочу, чтобы правда восторжествовала. Вы, господа присяжные заседатели, знаете уже всю правду, все было вам открыто. Знаете наши ошибки и наши несчастия. Вы знаете все, что мы сделали, и дурное и хорошее. Подведите же итоги по чистой вашей совести, в которую я крепко верю. Не могу не прибавить к этому, что испытываю особенно тяжкое чувство в эту минуту, потому что сюда, на ваш суд, вместе со мной привлечены и мои сыновья.

Мамонтов церемонно поклонился присяжным и тяжело осел на стул.

Перед тем как присяжные удалились на совещание, председатель напомнил, что им дано право миловать, но пользоваться этим святым правом надо осторожно, не принося ему в жертву интересы истины, которые выше всего.

Двенадцать присяжных один за другим прошли в совещательную комнату. Жандарм с саблей наголо встал у ее закрывшихся дверей.

Публика, освобожденная от председательской узды, оживилась. В коридоре, в буфете, в самом зале вспыхнули бурные дискуссии, взвешивались шансы на суровый приговор и помилование обвиняемых.

Время тянулось томительно. Часа через полтора вновь раздался долгожданный звонок, призывая публику в зал.

- Суд идет. Прошу встать!

Из совещательной комнаты вышел присяжный старшина, а за ним и остальные заседатели. Вновь ввели обвиняемых. Председатель долго молча изучал протянутый ему старшиной присяжных опросный лист. Наконец возвратил его и попросил старшину зачитать вслух ответы присяжных на поставленные судом вопросы.

- Доказано ли, что члены правления Московско-Ярославской железной дороги с 1895 по июль 1899 года, сознательно нарушая доверие акционеров, передали Невскому заводу несколько миллионов, причем шесть миллионов переведены были на Савву и Николая Мамонтовых в виде долга?

- Да, - тяжело выдохнул дюжий старшина присяжных, - доказано!

Серов вздрогнул, будто ему нанесли пощечину. По залу прошел возбужденный гул.

- Виновен ли Савва Иванович Мамонтов в том, что, состоя председателем, сознательно передал Невскому заводу несколько миллионов?

Серов с нетерпением ждал вердикта.

- Нет, - победно ухнул старшина, - не виновен!

И на все другие вопросы, поставленные судом, следовало однообразное:

- Нет, не виновен. Не виновны!

Вновь раздались аплодисменты и так же быстро, как прежде, были остановлены председателем.

- Подсудимые, - объявил он, - вы свободны.

Мамонтов пожал руку охранявшему его офицеру. Прошел из отомкнутой железной клетки вместе с Арцыбушевым и Криво-шейным к столу присяжных, низко, в пояс, поклонился им, пожал руку присяжному старшине, а потом защитникам и сел рядом с Плевако.

Объявили постановление: считать всех обвиняемых оправданными по суду и передать иски по их долгам в гражданский суд. После чего заседание было закрыто.

Как только судьи вышли, в зале началась суматоха. Незнакомые Серову экзальтированные дамы кинулись целовать присяжных, Савву Ивановича, других героев процесса.

Серов, дождавшись Мамонтовых на улице, поздравил Савву Ивановича и Елизавету Григорьевну.

Они сдержанно поблагодарили. Не задерживаясь у здания суда, Мамонтовы сели в пролетки и вскоре уехали. Серов подошел к Поленову:

- Слава Богу, все кончилось!

Василий Дмитриевич скептически посмотрел на него:

- Что же кончилось, Антон? Морально Савва оправдан, как и брат его и сыновья. А что их ждет? Дело из уголовного производства передают в гражданское. Над Саввой Ивановичем и Арцыбушевым висит огромный долг в шесть с половиной миллионов рублей. Где взять им такие деньги? Дом на Садовой-Спасской, скорее всего, пойдет с молотка, как и все имущество, коллекция собранных там картин. Мало того, что Мамонтов публично оплеван. Он начисто разорен.

- А как же Абрамцево? - не своим голосом спросил Серов.

- Абрамцево отнять у них не сумеют, - твердо сказал Поленов. - Оно на Елизавету Григорьевну записано, а значит, и нет прав конфисковывать его за долги Саввы Ивановича. Хоть в этом будет им утешение. Темное это дело, Антон, - заключил Поленов, - и граф Витте не лучшую в нем роль сыграл. Да такие всегда сухими из воды вылезают. Мамонтова же утопили они крепко.

С чувством чудовищной несправедливости судьбы входил Серов в знакомый дом в Трехсвятительском переулке. Умереть на взлете, в расцвете таланта, всего лишь в тридцать девять лет - как это обидно, жестоко! Давно ли хоронили они Третьякова, а вот теперь ушел из жизни и Левитан.

Отцвели окружавшие дом кусты сирени, и в этот жаркий июльский день гроб художника был усыпан розами, гвоздиками и флоксами, особенно любимыми покойным. Один из учеников Левитана, как когда-то Серов у тела Третьякова, делал посмертный портрет.

Серов поднялся наверх, в мастерскую с окнами на север. По стенам развешаны и стоят на полу почти законченные пейзажи, этюды. Некоторые только начаты. Вот большое полотно с видом озера в облачный день. Исаак еще нигде не выставлял его. Видимо, чем-то не был удовлетворен, собирался доработать. Вспомнились его слова: "Самое главное и трудное - постичь в пейзаже верное соотношение земли, неба и воды". А вот другой пейзаж - березы при лунном свете, тени деревьев падают на склон холма.

Их сближала высокая требовательность к своему ремеслу, вечное сомнение, убежденность в том, что можно сделать еще лучше. Недаром Левитан говорил ученикам: "Нужно иногда забыть о написанном, чтобы после еще раз посмотреть по-новому". Тот же творческий принцип исповедовал и Серов.

Этой весной он уговорил Левитана поехать вместе с ним на лето в Домотканово, в имение Дервиза. Расписывал чисто русскую природу тех мест, их скромное очарование. И Левитан согласился. Но к лету ему стало хуже. Мечты о совместном отдыхе в Домотканове пришлось забыть.

"Завидую молодым, - с горечью говорил, встречая Серова в училище, Левитан. - И тебе завидую. А я старая, никуда не годная галоша". Он с трудом поднимался по лестнице училища, останавливался на полпути, лез в карман, принимал валерьянку. Дома, чтобы облегчить боли, клал на грудь мокрую глину.

Левитана хоронили на Дорогомиловском кладбище. На предложение вы ступить Серов отказался. Никогда не любил ораторствовать, тем более на кладбищах. Да и нужно ли? Всем и так известно, что сделал Левитан для русского искусства.

Покидали кладбище вместе с Коровиными, и, пока они тихо шли по тропе, Константин вспоминал, как дружили с Исааком в годы учения, как бедствовали, как строили планы на будущее. Серов был благодарен ему за эти душевные слова. Исаак Левитан, этот несравненный поэт русской природы, будет вечно жить в их сердцах, в отечественной живописи.

Трезво оценивая сделанное за год, Серов признавал в душе, что отнюдь не портреты высочайших особ по заказам царского двора принесли ему наибольшее удовлетворение. Хотя Николай II в тужурке получился совсем неплохо. Но по глубине проникновения в характер моделей и с точки зрения чисто импрессионистской живости выражения и он не мог сравниться с другими работами, исполненными как бы мимоходом.

В Петербурге он сделал несколько рисунков детей его добрых друзей Боткиных, дочери Третьякова Александры Павловны и Сергея Сергеевича. Их девочки были большими непоседами, вертелись во время сеансов, хихикали, но и это их поведение пошло на пользу работе, придало лицам детей так свойственную им озорную непосредственность.

- Надо же, - восхищенно воскликнула Александра Павловна, когда он показал ей законченные рисунки, - как живые!

Многократные переделки все же дали желаемый результат. Рисунки, выполненные легкими, уверенными линиями, скрывали весь предварительный труд, создавали впечатление, будто сделаны сразу, в один присест.

Там же, в Петербурге, зайдя однажды в дом знакомых, родственников Дмитрия Философова, он повстречал у них свою давнюю модель Софью Драгомирову, дочь командующего Киевским военным округом генерала Драгомирова. Когда-то, еще учась у Репина, он пристроился рядом с наставником, исполнявшим по просьбе Драгомирова портрет его дочери в украинском костюме, и тогда получилось, пожалуй, не хуже, чем у учителя.

Сколько лет прошло с тех пор? Теперь Софья Драгомирова замужем, носит фамилию Лукомской. В чем-то стала другой, у нее высокая грудь, и что-то задумчиво-тревожное, будто ищет она ответ на мучающий ее вопрос, появилось в ее красивых темных глазах. Они, конечно, вспомнили друг друга, и Софья Михайловна сказала, что его, серовский, портрет висит у них дома, в Киеве, вместе с портретом Репина, и оба привлекают в их дом гостей, желающих посмотреть на работы известных мастеров. Она не просила его написать ее вновь. Решение он принял сам. Пришлось немало помучиться с этим неуловимым выражением ее лица. Поначалу выходило что-то сладко-приторное, салонное, и, недовольный собой, с раздражением глядя на эскиз портрета, Серов встал и церемонно поклонился. С иронией по отношению к своим потугам сказал: "Разрешите представиться, модный художник Бодаревский". И все же, после нескольких сеансов, удалось выразить то, что он видел в ней.

Чем ближе к осени, тем чаще жена, Ольга Федоровна, Леля, как по-прежнему ласково называл ее Серов, напоминала ему:

- Когда же мы поедем в Париж? Выставка скоро закроется, а ты даже не получил свою награду.

Дело было, конечно, не только в неполученной награде. Медаль, если он не поедет в Париж сам, кто-нибудь все равно привезет и вручит ему. Но хотелось посмотреть и Выставку. Тем более что в Париже развернута по случаю рубежа веков крупная, так называемая "столетняя" экспозиция французской живописи, отражающая весь девятнадцатый век. Хотелось увидеть и полотна мастеров кисти из других стран, того же Цорна. А сами выставочные павильоны, а эта веселая ярмарочная кутерьма с массой развлечений? Достаточно было Леле вспомнить их поездку в Париж на Всемирную выставку 1889 года, как она начинала надоедливо, совсем как малый ребенок, канючить:

- Так когда же мы отправимся в Париж?

В октябре все же собрались и поехали. На этот раз Париж не поразил мир специально построенными к Выставке столь непривычными сооружениями, как Эйфелева башня, но и другие новинки французских архитекторов были весьма любопытными. Прежде всего мост через Сену, получивший лестное для русских имя Александра III.

На Выставку можно попасть, пройдя через Триумфальную арку мавританского стиля на площади Согласия. В ее своде и стенах - множество небольших окон, в которые вставлены разноцветные стекла, создающие, особенно по вечерам, когда вспыхивают электрические лампы, волшебный эффект.

Если же прогуляться по мосту Александра III к Елисейским Полям, выходишь на авеню Николая II, к Большому и Малому дворцам изящных искусств, где развернуты экспозиции живописи, графики, скульптуры.

"Столетнюю" выставку французского искусства Серов, с согласия жены, решил осмотреть в первую очередь. До этого он много слышал о нашумевших в Европе импрессионистах, но на выставках в России видел их лишь в единичных и, может, не лучших образцах. И предвосхитивший движение Эдуард Мане, безусловно, стоил своей славы. Достаточно было лишь вспомнить, что представлял из себя французский академизм прошлого века, чтобы оценить свободные, смелые по сюжетам и живописи картины Мане "Завтрак на траве" и "Завтрак в мастерской", портрет художницы Евы Гонзалес, пейзажи "Под деревьями" и "Вид Сены".

- Послушай, - сказала Серову Леля, когда они рассматривали Мане, - но ведь ты писал портрет Верушки Мамонтовой, еще ничего не зная об импрессионистах?

- Лишь понаслышке, - подтвердил он.

- Так, выходит, ты сам пришел к такой же живописи, не заимствуя у других их приемы?

- Выходит, что так, - со смущенной усмешкой подтвердил Серов.

Интересны были и пейзажи Моне, изумившие Левитана на организованной Дягилевым Международной выставке в Петербурге. И Ренуар с его ранней "Ложей" и портретами лукавых, нарядных, как только что распустившиеся цветы, молодых парижанок.

Эдгар Дега представлен скромными, но очень тонкими, выполненными пастелью сценками с его излюбленными балеринами.

Особое внимание Серова вызвали виртуозные по технике рисунки Энгра. Вот школа, вот подлинное мастерство, которому не грех поучиться и тем, кто считается академиком живописи, думал, рассматривая их, Серов.

Прошли в ту часть дворца, где размещались картины и скульптуры, представлявшие искусство России. Жаль, конечно, что не удостоились медалей Поленов с его полотнами библейского цикла "Среди учителей" и "Христос на Генисаретском озере", Виктор Васнецов с "Аленушкой" и "Гамаюном - птицей вещей", но Репин, избранный членом международного жюри, уже объяснял печатно, что они не прошли в конкурсе на золотые медали и он сам попросил жюри не рассматривать их на серебряные награды, считая присуждение таких медалей ниже заслуг авторов.

Экспозиция, размышлял Серов, могла бы быть более сильной, если бы сюда привезли кое-что из Третьяковской галереи - Левитана, Нестерова. Но несколько лет назад некоторые отправленные на зарубежную выставку полотна были попорчены в дороге, и после этого Московская городская дума приняла решение не посылать "третьяковские" картины за границу.

А вот и его полотна - "Великий князь Павел Александрович", Верушка Мамонтова с персиками, "Женский портрет", для которого позировала томно-меланхоличная госпожа Боткина. Сравнивая их, Серов удивлялся, почему выбор членов жюри пал именно на "Великого князя", а не на Верушку и не на Боткину. И та, и другая самому ему нравились больше. Трудно было не согласиться с мнением Александра Бенуа, опубликовавшего в "Мире искусства" свои "Письма со Всемирной выставки" и особенно выделившего по мастерству портрет Боткиной, сиротливо сидящей на голубом японском диване, в роскошном платье из крепа и атласа, расписанном розами.

Следующий день посвятили осмотру павильонов стран-участниц, и, само собой, начали с русского. Его недаром хвалили. Построенный по рисункам Коровина и Головина из дерева, в стиле Московского или Нижегородского Кремля, павильон сразу бросался в глаза. Коровин же в значительной степени украсил его интерьер пейзажными панно, показывающими Крайний Север России, Кавказ, Среднюю Азию. Недаром Костя в последние годы объездил всю страну из конца в конец, привозя из каждой поездки массу эскизов.

Со вкусом были представлены в павильоне изделия художественной промышленности — полотенца, набойки, резные шкафчики, деревянная посуда и всякое иное добро. По стенам висели вышитые художницей Марией Якунчиковой ковры на сюжеты русских сказок. Здесь же — блистательный по мастерству камин Врубеля и другие изделия Абрамцевской гончарной мастерской. И Савва Иванович, и Елизавета Григорьевна Мамонтовы, как экспоненты отдела художественной промышленности, тоже удостоились высоких наград.

В сибирском отделе павильона занимательный аттракцион: хотите прокатиться по Сибирской железной дороге, заходите, пожалуйста, в вагон, скоро отправляемся.

- Прокатимся? - шутливо спросил Серов жену.

- А давай! - задорно согласилась Леля. - Когда еще придется?

Они зашли туда вместе с другими любопытными. Двери закрылись, и вот поехали... За окном мелькают разрисованные виды тайги, рек, гор, небольших полустанков - будто и в самом деле едешь. Немудрено, но занятно. Наконец прибыли. Дверь открывается с противоположной стороны - что за диво! Они уже в Китае - организаторы аттракциона хитроумно соединили вагон с входом в китайский павильон.

Еще большую изобретательность проявили французы, приглашая в специальный театр, откуда можно отправиться в кругосветное путешествие. Использован тот же принцип движущейся вокруг панорамы, но она сочетается с синхронно разыгрываемыми в театре сценами, показывающими жизнь в экзотических портовых городах. Притом все настоящее: и выползающие из зарослей змеи, которых одна за другой тут же душит проворная мангуста, и индийский факир-фокусник, и группа японцев, церемонно попивающих чай в чайном домике, и темпераментные испанцы, танцующие фанданго.

Леля радовалась, глядя на эти чудеса, как ребенок. Серов же, воспринимавший ярмарочные увеселения несколько скептически, не без грусти думал о том, как же, в сущности, однообразна, лишена свежих впечатлений их семейная жизнь, как засиделась с детьми Леля, если даже столь незатейливые забавы доставляют ей радость. А может, дело и не в этом, а в различии характеров? Конечно, Леля живее его по складу натуры, веселей, оптимистичней. Потому и непосредственно реагирует на то, в чем сам он особого развлечения не находит. С некоторых пор он стал чувствительней к печальным, мрачным сторонам жизни. Такие ее страницы, как судилище над Мамонтовыми и безвременная смерть Левитана, слишком его угнетали. Но природу не переделаешь.

Незадолго до отъезда из Парижа Серов получил причитающуюся ему награду из рук генерального комиссара русского отдела князя Тенишева. На вокзале он был молчалив, не знал, о чем еще поговорить с женой, и невесело думал, что жизнь опять входит в привычную и довольно монотонную колею.

- Неужели ты не доволен этой поездкой? Что тревожит тебя? - обеспокоенно спросила Леля.

- Очень доволен, - сказал Серов. - Набегались мы с тобой за эти дни. Мечтаю хорошенько отоспаться в вагоне.

- Жалко уезжать из Парижа?

- Жалко, - чистосердечно признался он. - У меня к этому городу особая привязанность, еще с детских лет. И новую церковь на Монмартре посмотреть забыли.

- Ничего, - успокоила его Леля, - не в последний же раз. Как-нибудь приедем опять и посмотрим.