Пора надежд - Глава первая

Вспоминая в зрелые годы, когда к нему пришла слава, Париж его детских лет, Валентин Серов неизменно испытывал сочувствие к маленькому мальчику, каким он был в то время. Жилось-то ему невесело. Картины прошлого были отрывочны, но каждая, как музыкальная пьеса, оставляла в сознании свое настроение - иногда и радостное, чаще печальное, на грани уныния и тоски.

Даже воскресные прогулки с матерью в Булонском лесу, наряду с минутами счастья, какие дарило посещение тамошнего зоопарка, вызывали обычную для него ипохондрию. Он с завистью глядел на играющих в саду нарядных детей-сверстников, не смея приблизиться к ним и подключиться к их играм: для них он чужак, и понимание невозможно.

Из занятий с Репиным почему-то особо запала в память темноглазая девушка, приходившая позировать для одной из задуманных Ильей Ефимовичем картин. Валентин с нетерпением ждал ее появления, задерживаясь в мастерской художника после занятий с ним, чтобы поймать на ее лице улыбку, какой она приветствовала и его, подростка. Мягкая в движениях, с глубоким грудным голосом, с милыми ямочками на щеках, она казалась ему образцом женской прелести. Вот такова бывает первая, еще не осознанная детская любовь. Если не изменяет память, ее звали Вера Ге.

Уже много позже, в Абрамцеве, а может, и тем летом, когда они ездили с Ильей Ефимовичем по местам Запорожской Сечи, на Днепровские пороги, Репин рассказал ему, что 1874 год, когда Серовы прибыли в Париж, для французской живописи был годом переломным: впервые заявило о себе, на грани скандала, новое, революционное течение в живописи - импрессионизм.

Но в то время, увы, мальчик оценить такое событие не мог - да и многие ли оценили? Его привлекало в ту пору совсем иное - созерцание медленно плывущих по Сене барж, праздничные вечера в колонии русских художников и, пожалуй, особенно на голодный желудок, ароматный запах, доносившийся из открытых окон небольших кафе на Монмартре, - запах жареных каштанов.

Тогда он не сознавал всю важность проведенного в Париже года, не мог предвидеть, что знакомство с Репиным станет одним из самых больших событий его жизни и что отныне и надолго его собственная история будет неразрывно связана с историей его старшего друга и наставника...

Для Репина же тот год был памятен совершенно необычной по обилию тепла и света весной.

Уже в марте пролились теплые бодрящие дожди. На узких улочках Монмартра зашумели стремительные потоки. Солнце и напитавшая землю влага пробудили к жизни траву и деревья, и вскоре близ дома на улице Верон, где снимали квартиру супруги Репины, затрепетали нежные лепестки.

- Быстро вставай и посмотри в окно. Разве это не чудо?! - такими словами пробудил однажды утром Илья Ефимович жену Веру, приглашая вместе с ним полюбоваться надевшими белый убор яблонями.

С наступлением тепла громче зазвучали голоса зеленщиков, понукавших запряженных в тележки осликов. Более кокетливыми стали наряды молодых парижанок, спешащих по утрам кто куда - и за продуктами в ближайшую лавку, и в ателье модисток, а то и на сеансы к нетерпеливо ждущим их художникам.

Прошедшей зимой Илья Ефимович Репин, поселившийся в Париже как пенсионер Российской академии художеств, несколько поостыл к еще недавно волновавшему его замыслу - писать картину на тему о былинном Садко в подводном царстве. Теперь его соблазняла мысль изобразить сцену в парижском кафе. Именно в кафе, как и на танцульках, как и в тех небольших залах, где собирают публику шансонье и шансонетки, Париж, как ему казалось, наиболее открыто выражает свою истинную суть. Некоторые кафе на Монмартре облюбовали для встреч художники. Там плавал густой табачный дым и велись шумные дискуссии под негромкое треньканье фортепиано. В других, в центре города, выглядевших посолиднее, сходились журналисты, поэты, коммерсанты. В выходные дни визит в кафе приобретал почти культовый характер. Здесь легко влюбляются и легко расстаются, назначают свидания и на глазах у публики разыгрывают бурные сцены ревности. И каких только типов не встретишь в парижских кафе! Ни в Москве, ни в Петербурге, ни в городах Италии, где Илья Ефимович жил до приезда в Париж, он не видел ничего подобного.

Воодушевившись идеей запечатлеть сцену в кафе, Репин торопился воплотить ее в жизнь. Найти подходящих натурщиц не было проблемой. Но десять франков, которые приходилось платить за час позирования, ощутимо давили на карман молодого живописца, вынужденного содержать семью за счет скромной субсидии от Академии художеств. И тут выручил хорошо оплаченный заказ от благоволившего к Репину после прославивших его "Бурлаков" Павла Михайловича Третьякова. Узнав о намерении художника написать портрет проживавшего в Париже Тургенева, Третьяков немедленно перевел через своего поверенного тысячу рублей, и эта сумма позволила на время забыть о материальных проблемах.

Репин писал портрет на квартире писателя, и единственное, что подчас бесило его, так это слишком пристальное и ревнивое внимание к его работе давней подруги Ивана Сергеевича мадам Виардо. Известная певица считала себя знатоком изящных искусств. Впрочем, ее вкусы в этой области не отличались от вкусов мужа Луи, влиятельного художественного критика, к чьему мнению прислушивались организаторы ежегодных парижских Салонов. И мадам Виардо, безусловно, предпочла бы, чтобы портрет Тургенева исполнил близкий к их дому и прочно осевший в Париже Алексей Харламов. Он пишет в манере вошедшего в моду француза Бонна, а что же может быть лучшей рекомендацией!

- Нет, нет, мсье Репин, так не пойдет, мне это не нравится! Где же величественность образа? - однажды взглянув на эскиз головы, живо схваченной Репиным, категорично заявила Полина Виардо. - Я прошу вас переделать.

Скрепя сердце он уступил и начал писать голову заново, но живость выражения исчезла, портрет получался скучным, холодноватым. Зато мадам Виардо была довольна: "Браво, сходство безукоризненное!" Во всей этой истории Репина утешало лишь то, что полученная от Третьякова сумма позволяла без помех продолжать работу над "Парижским кафе", а предстоящим летом выбраться на лоно природы.

Репин снимал мастерскую на той же улице Верон, в просторной мансарде, из окон которой открывался вид на узкие улочки квартала и красные черепичные крыши.

В этот час ателье заливал так ценимый художником утренний свет, и все было готово для работы. Адель, натурщица, с которой он писал эскиз центральной фигуры будущей картины, явилась без опоздания, приветливо поздоровалась и, подведя перед зеркальцем большие, несколько томные глаза, приняла уже привычную ей позу - голова чуть закинута назад, на полных, ярко подкрашенных губах играет призывная улыбка, в правой руке зонтик. Она должна была изображать высокого полета кокотку: мимоходом зашла в кафе, небрежно присела, сразу обратив на себя внимание всех посетителей.

Адель порекомендовал Репину художник-француз, снимавший ателье по соседству. По его словам, двадцатипятилетняя дочь булочника уже несколько лет с успехом позирует ему и его приятелям и весьма неплохо освоила эту профессию, не такую уж редкую среди молоденьких жительниц Монмартра. Она, как бы набивая ей цену, упомянул француз Жак, уже увековечена на полотнах в образах Венеры и Дианы и других мифологических героинь.

При первом свидании Адель, любезно улыбнувшись, сообщила, что может позировать и обнаженной: пятнадцать франков за час. Услышав, что сюжет картины этого не требует, состроила разочарованную гримаску, тем не менее от позирования не отказалась. Роль высокооплачиваемой кокотки пришлась ей по душе, и она с готовностью и не без актерского таланта выполняла все пожелания художника.

На предыдущих сеансах Репин уже завершил выписывать голову и лицо и сейчас, стоя перед мольбертом, тщательно прописывал ниспадавшее к ногам длинное платье.

Этот невысокий русский с пышной артистической шевелюрой и бородкой в стиле французских королей семнадцатого века вызывал симпатию у позировавшей ему натурщицы. И, судя по ее портрету, он очень талантлив: написал Адель такой, какой она нравилась себе, - беспечной, веселой, уверенной в своей красоте, привыкшей к тому, что ее яркая внешность поневоле задерживает на себе внимание мужчин.

- Какой чудный сегодня день, Илья! - начала Адель с первой пришедшей ей в голову фразы.

Проведенное совместно время позволяло им обращаться друг к другу без лишних церемоний, и сегодня Адель решила выяснить чуть-чуть побольше о нравившемся ей русском.

- Да, хороший для работы, - сдержанно отозвался сосредоточенный на своем деле художник. Его выговор каждый раз забавлял Адель. Этот русский так не похож на ее приятелей-парижан, излишне стеснителен, и по его речи заметно, что во Франции он недавно.

- Ты живешь здесь один или с семьей?

- С семьей, - односложно ответил Репин, положив на холст очередной мазок.

Бедняжка, подумал он, натерпелась от молчания. Но отчего бы и не поболтать? Для него любая болтовня - практика в языке.

- И у вас уже есть дети? - забавно округлив рот, вопросила Ад ель.

- Да, маленькая дочь. Надеюсь, осенью появится на свет и сын.

- Я так рада за вас, Илья. Ты, должно быть, счастливый человек.

- Я бываю счастлив, когда хорошо идет моя работа.

- Мне кажется, у тебя получается очень удачно. Даже жалко, что скоро все закончится.

Мне тоже, подумал про себя Репин. Что ни говори, Адель была образцовой натурщицей, прекрасно знающей свое ремесло.

- Мне нужны будут и другие модели для этой картины, - сказал он. - Если у тебя есть подходящие подруги, приведи их ко мне.

- Непременно, Илья, буду рада помочь тебе.

- Завтра у нас последний сеанс, Адель, и, поверь, мне было приятно работать с тобой.

- Мне тоже, Илья, - благодарно расцвела Адель. - Если надумаешь писать ню, я всегда к твоим услугам. Жак говорит, что я идеальная Венера.

Не зная, что сказать в ответ, Репин промолчал. Ему было слишком непривычно слышать, как молодая привлекательная женщина открыто и просто рекламирует свои телесные достоинства. В ней, безусловно, есть что-то от дорогостоящей кокотки. Если бы не стала натурщицей, могла бы выбрать и другую дорогу. В Париже к платной любви отношение несколько иное, чем в России.

Ему вспомнилась картина из коллекции Тургенева, которая висит в кабинете прославленного писателя. Она изображала в натуральную величину молодую куртизанку, лежащую в сладострастной позе на оттоманке, и тонкую змейку у ее руки. Женщина и змея... Картина принадлежала кисти Бланшара, ученика модного у буржуа Кабанеля, и Тургенев, перехватив внимательный взгляд на нее Репина, не без гордости сообщил, что она получила золотую медаль в Салоне позапрошлого года и он уплатил за нее шесть тысяч франков. Сумма эта ошеломила Репина. Как же мог Тургенев прельститься типичным образцом ходульной салонной живописи? Не обошлось, конечно, без влияния Луи Виардо, на чей вкус Тургенев полностью полагался.

Между тем срок сеанса истек, и Адель, указав на часики, с извинительной улыбкой поднялась со стула: в Париже и натурщицы умеют ценить свое время. Небрежным жестом она опустила в сумочку приготовленные для нее двадцать франков за двухчасовой сеанс.

- До завтра, Илья, желаю приятного отдыха. - Ее рот сверкнул улыбкой.

- До свиданья, Адель. Спасибо тебе за твое терпение.

Проводив ее, Репин стал собираться домой. После обеда они с Поленовым договорились посмотреть экспозицию молодых художников, вызвавшую немало толков среди парижских ценителей искусства.

Выставка на бульваре Капуцинок, с точки зрения побывавших на ней русских художников, отнюдь не оправдывала скандальную репутацию, какую создали ей парижские газеты. Гнев критиков, пустивших в нее немало ядовитых стрел, был вызван, конечно, тем, что представленные здесь молодые французы шли своим путем и их полотна отличались от всего, что можно видеть в залах официального Салона. Как тут было не вспомнить зародившееся несколько лет назад в России, по инициативе Мясоедова и Крамского, Товарищество передвижных художественных выставок. Оно тоже бросило вызов академизму. Но в полотнах французских новаторов было нечто иное, непохожее на творческие поиски передвижников.

Ровесник Репина Василий Дмитриевич Поленов тоже находился в творческой командировке за границей в качестве пенсионера Академии художеств. Они заканчивали Академию в один год и оба удостоились золотых медалей за композицию на евангельскую тему "Воскрешение дочери Иаира", что давало право на шестилетнюю стажировку за границей. Проведя некоторое время в признанной Мекке искусств - Италии, коллеги решили перебраться в Париж. Более частые, чем в России, встречи открыли им много общего во взглядах на жизнь и искусство живописи, и вскоре они стали друзьями. Обосновавшись в Париже первым, Репин взял под опеку приехавшего позднее Поленова и предложил ему работать в его мастерской, пока Василий Дмитриевич не обзаведется собственной. Для Репина в этом были свои преимущества: Поленов, свободно владевший французским, мог поднатаскать приятеля в разговорной речи. Несходство характеров и темпераментов лишь способствовало их сближению. Репин был эмоционален, открыт, порывист. Василия Поленова, напротив, отличали сдержанность чувств и самоуглубленность.

Осмотрев выставку, друзья решили прогуляться по бульвару.

- Знаешь, Василий Дмитриевич, - слегка придерживая приятеля за локоть, с нараставшим возбуждением говорил Репин, - меня более всего порадовала их палитра. В их живописи много света и будто бы наивного удивления перед жизнью.

- Этого не скажешь о "Доме повешенного", - хмыкнул Поленов.

- Я говорю об общей тенденции, - горячо возразил Репин. Слабое сопротивление друга лишь подогрело в нем желание утвердить свою точку зрения. - О таких вещах, как "Поле маков".

- Моне?

- Да-да, его и другого пейзажиста, который писал вид Сены и фруктовый сад...

- Альфред Сислей, - уверенно напомнил Поленов и добавил: - В их полотнах есть что-то эскизное, незавершенное, но в этом чувствуется преднамеренность, свой особый стиль. И мне нравится, что они предпочитают работать на пленэре.

- Подкупают свежесть взгляда на натуру, поиски своего языка, - уловив, что коллега соглашается с ним, с азартом продолжил Репин. - А как хороша эта парочка в ложе театра! - помнишь, мужчина с биноклем и дама в декольте, с цветком в волосах...

- Ренуар...

- Очень смело по колориту!

Поленов решил несколько остудить пыл собеседника и высказал мысль, которая озаботила его еще на выставке:

- Но их, кажется, совершенно не интересуют социальные проблемы...

- Этого у них нет, - согласился Репин. - Увидели бы их наши передвижники - досталось бы им на орехи! И, пожалуй, поболее, чем от отечественных критиков. Но я вижу в них задатки совершенно нового искусства. Я вспомнил, Василий, недавнее письмо от Крамского. Он убеждал меня, что нам, русским художникам, надо непременно двинуться к свету, краскам, воздуху, но не увлекаться чисто живописными эффектами, чтобы не потерять драгоценнейшее качество художника - сердце. Ты только вдумайся, Василий Дмитриевич, как это глубоко сказано! - с восторженным упоением воскликнул Репин. - Ведь он этой мыслью всю суть наших поисков отразил! А как же запечатлеть сердечный порыв без определенной темы, содержания?

- Иван Николаевич в самый корень заглянул, - убежденно сказал Поленов. - Я и сам много думал над этим. Как он прав!

- И все же эти молодые бунтари, - возвратился к впечатлениям от выставки Репин, - мне много милее, чем эпигоны, которые творят рядом со мной на улице Верон. Мои соседи-французы ничего не ищут, не идут, спотыкаясь и набивая шишки, непроторенными путями. Они уже все нашли, для них все ясно! Один малюет картины из времен Луи XIII, другой избрал эпоху Луи XIV, третий - времена Первой республики. Словом, у каждого свой огород, а в чужой - не лезь! И экономно к тому же: закупил для мастерской костюмы и мебель соответствующей эпохи - и знай себе пиши: вдруг и заметят! Зачем мучиться, что-то искать? Так надежнее. - Помолчав, Репин добавил: - Я, скажу уж честно, немного завидую тебе. Покажешь скоро "Право господина" в Салоне. А мне и показать там пока нечего. Дай Бог закончить "Кафе" к следующему сезону, хотя эскизы двигаются, и, кажется, неплохо.

- Не знаю, Илья Ефимович, стоит мне завидовать или нет. - Поленов с сомнением качнул головой. - Робею я перед судом французской публики. Глядишь, и ошельмуют. Французы-то, сам видишь, палец в рот не клади, зубастые.

Картина, которую он представил в жюри Салона, изображала трех молоденьких новобрачных, приведенных к немецкому барону, дабы он воспользовался "правом первой ночи". Но сейчас она уже казалась Поленову слишком далекой от запросов нынешнего дня и не вполне удачной с живописной стороны. Чтобы не задерживать беседу на его дебюте в Салоне, он сказал:

- Пора и нам с тобой, Илья, на пленэре поработать.

Репин ответил не сразу. Его внимание привлекла идущая навстречу пара. Мужчина, средних лет, был темноглазым, с пышными усами, в котелке. В нем проступала дерзкая самоуверенность, которая пленяет женщин. Он что-то увлеченно говорил, ласково заглядывая в глаза светловолосой молодой спутнице в модной шляпке. Та поощрительно улыбалась. Подходящие типы для его "Кафе". Когда парочка прошла мимо, Репин воодушевленно подхватил мысль приятеля:

- Поедем, Василий Дмитриевич, непременно поедем. Мне Алексей Петрович Боголюбов рекомендовал одно прелестное, по его словам, местечко в Нормандии, на берегу моря. Если не обманывает, истинный рай для живописцев. Называется Вель. Не слышал о нем:

- Если Алексей Петрович советует, стоит съездить.

Над Парижем уже опустились сумерки. Зажглись газовые фонари, осветились окна кафе и магазинчиков. Город все более погружался в так свойственную ему атмосферу блаженной праздности, беспечного наслаждения жизнью.

Деревушка Вель на побережье Ла-Манша, куда прибыли Репины, пленила их сердца чуть не с первого взгляда. Хозяйка двухэтажного домика на берегу реки, пожилая нормандка с загорелым морщинистым лицом, отпустив комплимент в адрес их "очаровательной дочурки", пообещала, что будет поставлять к столу и свежие овощи, и парное молоко, и маслице, и куриные яйца, есть у нее и всевозможная ягода. А захочется рыбки или крабов - добро пожаловать на местный рынок: там богатый выбор морской снеди.

За жилье и утренний завтрак для всего семейства хозяйка запросила пятнадцать франков в день. По сравнению с парижскими ценами сущая дешевизна, и Репин с радостью согласился.

На закате в день их приезда прошумел ветер в соснах, мелкий дождь окропил землю, и так сладко было засыпать, вдыхая через открытое окно пропитанный запахом хвои воздух, под убаюкивающий шум колес расположенной вблизи водяной мельницы.

Наутро, сразу после завтрака, Илья Ефимович отправился обозревать окрестности. Он пошел в противоположную от моря сторону, туда, где простирались поля. Трава была влажной от ночного дождя, по краям дороги алели маки, качали синими и белыми головками васильки и ромашки. Ухоженные дома и палисадники свидетельствовали о зажиточной жизни, и этот пейзаж напомнил Репину украинские села, так полюбившиеся ему, когда он кочевал по Малороссии вместе с артелью богомазов.

Потекли дни, заполненные прогулками и работой на природе. Все здесь - и расположенный неподалеку тенистый парк, и мельницы с поросшими зеленым мхом деревянными колесами, монотонно лопатившими прозрачную воду реки, и обрамленное скалами море - так и просилось на полотно. По-своему красочны были и местные жители - рыбаки, крестьяне, ремесленники.

Через несколько дней Репин начал штурмовать восторженными письмами застрявшего в Париже Поленова, призывая друга немедленно покинуть душный город и присоединиться к ним. Поленов приехал лишь в июле, и к тому времени, увлеченная сюда Боголюбовым, главой русской художественной колонии в Париже, в Веле собралась целая компания живописцев - Савицкий, маринист Беггров и сам Боголюбов.

Поленов, по настоянию Репиных, поселился в одном с ними доме, заняв комнату на втором этаже, и отныне приятели ходили на этюды вдвоем. Писали виды моря, каждый раз иного - в зависимости от погоды и цвета неба, - и белую лошадку, служившую своему хозяину для перевозки камней, и водяную мельницу на фоне руин старого замка. Они нашли здесь то, о чем мечтали, готовясь к работе на пленэре, и палитра их картин заиграла светлыми, солнечными красками.

Репину особенно удался этюд белобрысой девочки-рыбачки в заштопанном платье, с не по-детски серьезным лицом.

- У меня такого этюда нет, - не без зависти сказал Поленов.

- А у меня нет твоего парка с лошадьми у каменных ворот, - ответил Репин с интонацией, долженствующей убедить, что и приятель его создал кое-что достойное творческой зависти.

В конце августа Илья Ефимович с женой собрались обратно в Париж. В их семействе намечалось прибавление, и задерживаться с отъездом не стоило.

- Может, поедем вместе? - предложил Репин.

- Не обижайся, - отказался Поленов, - здесь так хорошо!..

Репин не настаивал. Он бы и сам, если б мог, остался в Веле.

По возвращении в Париж Илья Ефимович, имея в виду грядущие приятные перемены, перебрался в более просторную квартиру на соседней улице Лепик. Рабочее же ателье вполне его устраивало.

Как-то днем, пообедав дома, он пришел в мастерскую, чтобы потрудиться над "Кафе", но едва взялся за кисть, как послышался стук в дверь. Гостей было двое: невысокого роста женщина с крупным, не по фигуре, волевым лицом и лет десяти белокурый мальчик, одетый в тирольский костюм. В визитерше Репин тут же признал Валентину Семеновну Серову, вдову известного композитора Александра Николаевича Серова, скоропостижно скончавшегося несколько лет назад.

В пору славы композитора, в конце шестидесятых годов, когда на петербургских сценах ставили его оперы "Юдифь" и "Рогнеда", Репин был введен в его дом близким к семье Серова скульптором Антокольским, товарищем по Академии художеств. Ему запомнилась несколько странная атмосфера этого дома. Все гости делились как будто на две компании. К одной принадлежал сам композитор, экзальтированно настроенный, с растрепанными седыми волосами, окруженный поклонниками и поклонницами аристократического вида. В другой, центром которой была молодая жена Александра Николаевича, преобладала публика иного сорта - большей частью неряшливо одетые студенты. Они много курили, оживленно дискутировали о политике, и среди них Репину указали на дочь известной парижской певицы, подруги Тургенева, Луизу Эритт-Виардо - она жила в Петербурге и выступала в партии Рогнеды на сцене Мариинского театра. Эту, "студенческую", компанию предпочла и некая княжна, разделявшая, по слухам, убеждения нигилистов. Помнится, его немало поразило, что даже в тот момент, когда композитор, уступив уговорам, сел за рояль и стал исполнять отрывки из своей новой оперы, шум в соседней комнате не утих. Поначалу будто не обращавший на него внимания, Серов в конце концов вышел из себя, прервал игру и гневно крикнул галдящим: "Замолчите же, наконец!"

Соблюдая приличия, хозяйка дома все же утихомирила друзей и вышла в залу, чтобы послушать игру мужа. И тут произошло нечто, глубоко озадачившее художника. Когда он предложил ей свой стул, Валентина Семеновна иронически взглянула на гостя, по ее губам скользнула усмешка, и она молча вновь удалилась в пропитанную запахом табака соседнюю комнату. Позднее Антокольский разъяснил причину столь экстравагантного поведения хозяйки дома: "У них, у нигилистов, признано полное равенство мужчины и женщины, а ты, расшаркавшись перед нею, тем самым, по ее понятиям, ее и унизил. Они все эти манеры "хорошего тона" воспринимают как никому не нужную китайщину".

И именно Антокольский известил однажды Репина о внезапной кончине Александра Николаевича Серова. Оба поспешили в знакомый дом. Композитор лежал на кровати со сложенными на груди руками. Его пышные волосы полукругом рассыпались на подушке. Как тяжко было нести его гроб к стенам Александро-Невской лавры...

Последний раз Репин побывал у вдовы композитора по ее личной просьбе через несколько дней после похорон. Антокольский передал, что Валентина Семеновна хотела бы заказать портрет почившего супруга. Вдова была в трауре, и рядом с ней сидел за столом сын, мальчик лет пяти-шести с замкнутым, посуровевшим лицом. "Я так благодарна вам за участие к нашему горю", - сказала вдова за чаем и попросила извинить ее за лишнее беспокойство, поскольку портрет Александра Николаевича уже взялся писать друг покойного Николай Николаевич Ге.

И вот новая встреча спустя три года. Внешне Валентина Семеновна изменилась мало. Одета она была, как и раньше, чуть ли не с нарочитой небрежностью. Но если при первой встрече в петербургском доме Серова она показалась Репину малоразговорчивой, то теперь, едва переступив порог и выразив радость по поводу свидания на чужбине, заговорила с такой энергией и темпераментом, что у Репина возникло чувство, словно к нему обращается многоголосый хор.

- Я совершенно не понимаю этих железнодорожных чиновников, - с места в карьер, уперев в художника укоряющий взгляд, начала Валентина Семеновна. - Мы с Тошей, - так называла она сына, - только что прибыли из Мюнхена, где жили несколько лет. Перед отъездом сюда мне продали билет на Тошу за половинную стоимость и уверяли, что в Париже у меня никаких проблем не будет. И вот представьте, Илья Ефимович, - голос ее возвысился до негодующего пафоса, - не успели мы сойти на платформу, как обер-кондуктор забирает наши вещи, а меня просит проследовать с ним в станционное бюро, где мне заявляют, что мой ребенок ехал чуть ли не зайцем и не имеет права на льготный билет. С меня требуют внести дополнительную плату. Когда же я отвечаю им, что поиздержалась и лишних денег совсем нет, но деньги найду в городе, где у меня знакомые, мне говорят - ну, не наглецы ли? - что в таком случае придется оставить в залог моего сына. "Да как же вы смеете, - спрашиваю я в ответ, - и как я могу доверить вам сына, когда вы сами даже ничтожной суммы мне на слово не доверяете?" - "Но поймите и нас, мадам, есть же определенный порядок". - "Какой же это порядок? " - стараюсь вразумить я и предъявляю им мои рекомендательные письма - госпоже Полине Виардо, музыканту Сарвади, наконец, самому Сен-Сансу! Они в растерянности, они уже не знают, что со мной делать, они начинают смекать, что задержали русскую музыкантшу с солидными связями и неизвестно, чем это все обернется. И тогда я говорю им: "Видите, я небогата, вещей совсем мало. Самое ценное, что у меня есть, - это партитуры только что вышедших из печати опер Вагнера. Так возьмите же их под залог - это единственное мое состояние. А я съезжу в город и привезу вам несправедливо требуемые вами деньги". Тут они спасовали и принесли мне мой багаж. Забрали ноты с партитурами "Валькирии" и "Зигфрида" и дали в обмен какую-то бумажку, посоветовав поторопиться с уплатой денег. Мы с Тошей выскочили от них как ошпаренные - от стыда, от унижения, которому нас подвергли.

Валентина Семеновна сделала паузу и, устремив глаза к потолку, словно ища поддержки некой высшей силы, снизив голос, с трагической интонацией продолжила:

- Видел бы маэстро Рихард Вагнер, что ради сына мне пришлось пожертвовать его нотами! Он же принимал нас с мужем в своем замке в Люцерне. Вагнер так любил покойного Сашу, он знал, сколь многим обязан Серову, когда гастролировал в Петербурге. В России у него не было более преданного поклонника и пропагандиста его музыки. Они были так дружны, писали друг другу такие теплые письма! Маэстро оказал нам большую честь, когда мы навестили его в Швейцарии, - делился с нами замыслами будущих опер. И его верная спутница, Козима, дочь Листа, жила в то время вместе с ним, они еще не успели оформить свой брак, но у них уже был общий сын, Зигфрид. Козима тоже была очень добра к нам и любезна. У них еще гостила француженка, дочь Теофиля Готье. Ни бельмеса не соображает в музыке Вагнера, но выдает себя за страстную его поклонницу. А ты помнишь, Тоша, их большую черную собаку Рус? Она так полюбила тебя, даже позволила кататься на ее спине...

Мальчик стоял молча, потупив глаза. Вероятно, экспансивные излияния матери не были ему в новинку.

- Рихард Вагнер, - торжественно заключила Валентина Семеновна, - недаром недолюбливает французов. Да что они понимают в его нотах! Уверена, они даже не слышали об этом гении.

Илья Ефимович посчитал, что пора прервать ее пылкую речь.

- Если я правильно понял вас, Валентина Семеновна, - мягко сказал он, - все ваши затруднения возникли из-за нехватки небольшой суммы денег. Надеюсь, вы не будете возражать, если я немедленно съезжу на вокзал и выручу из плена ваши ноты.

- Я буду так вам признательна, дорогой Илья Ефимович. - Гостья с благодарностью сжала его руку.

- А вы пока отдохните здесь. Я постараюсь обернуться поскорее.

Выйдя из дома, Репин почти сразу нанял фиакр и поспешил на вокзал. Чиновники были сама любезность. Получив деньги, тут же отдали кипы нот и рассыпались в извинениях по поводу инцидента: "Поймите нас правильно: порядок есть порядок".

Вернувшись в мастерскую, Илья Ефимович торжественно передал ноты в руки Серовой:

- Ну вот, Валентина Семеновна, все неприятности позади. Можно поговорить спокойнее. Что же занесло вас в Германию? Почему решили перебраться в Париж?

- Дорогой друг, - проникновенно ответила она, - вы же помните о моих музыкальных увлечениях под влиянием высокоодаренного мужа. После кончины Александра Николаевича я не находила себе места, мне надо было сменить обстановку. Так пришло решение уехать за границу, в Германию, где я хотела продолжить музыкальное образование. Мы с Тошей поселились в Мюнхене, где я брала уроки у капельмейстера Леви, дирижера придворного оперного оркестра. К моей радости, у Тоши обнаружились художественные наклонности, и с помощью друзей я нашла для него прекрасного педагога, гравера Кеппинга. За два года он преподал сыну не только основы рисунка. Они вместе обошли все картинные галереи. Смею думать, что занятия пошли Тоше на пользу.

Валентина Семеновна сделала паузу и, с особым значением глядя на Репина, добавила:

- Недавно я ездила в Рим, встречалась с живущим там Антокольским. Показала ему Тошины рисунки. Спросила, есть ли у него способности и насколько они значительны. Он ответил, что мальчик, несомненно, талантлив, и посоветовал, чтобы развить его дальше, отдать на выучку к уже сложившемуся мастеру. И назвал он, Илья Ефимович, именно вас. Потому мы и прибыли в Париж.

Репин внутренне усмехнулся. Это он-то, еще блуждающий в потемках, - уже известный мастер? Не рановато ли?

- Работы мальчика у вас при себе?

- Вот они. - Валентина Семеновна протянула ему папку и несколько альбомчиков.

Репин, присев к столу, стал внимательно разглядывать их. Что ж, талант, особенно в рисунках животных, налицо. Парнишке стоило оказать внимание и помощь.

- Совсем неплохо для его возраста, - сказал наконец Репин, возвращая папку и альбомы. - Я готов позаниматься с ним. - И более деловито спросил: - Устроиться вы, как я понял, еще нигде не успели?

Валентина Семеновна живо ответила:

- Нет, мы как раз уже устроились, прямо с вокзала, и недалеко от вас, на бульваре Клиши. Я отдала хозяевам задаток из моих последних денег, но вы, Илья Ефимович, ни о чем не беспокойтесь. На днях я получу перевод через местный банк и тогда рассчитаюсь с вами. Огромное вам спасибо за то, что согласились быть Тошиным наставником.

Провожая их, Репин ободряюще сказал мальчугану:

- Надеюсь, мы станем друзьями.

Вновь Валентин проводил вечер один, и им овладевала обычная в последние дни тоска.

С какой радостью дважды в неделю он шел на занятия к Репину и с каким отвращением в душе возвращался домой, зная, что сейчас мать соорудит обед на скорую руку, они покушают и она опять умчится на свою проклятую музыку. Конечно, он понимает, как она занята: днем берет уроки композиции у какого-то профессора, вечерами вместе с новыми знакомыми пропадает на концертах или в опере.

"Будь разумным, Тоша, учи уроки, закончи задание, которое дал Илья Ефимович. Меня не жди, я вернусь поздно". Эти привычные слова уже предвещали неизбежно овладевавшую им тоску.

Утром в доме было относительно тихо. Но к вечеру он оживал. Хлопали двери соседних квартир, на лестнице слышались чьи-то шаги, возбужденные мужские голоса. Им вторил заливистый женский смех.

Валентин скоро узнал, что соседнюю квартиру занимают две молодые дамы: однажды, возвращаясь домой, столкнулся с ними нос к носу. Ярко одетые, они показались ему веселыми и симпатичными. Полная круглолицая блондинка потрепала его по голове и сказала подруге: "Какой миленький мальчик". Его знаний французского хватило, чтобы понять эту фразу.

Как-то вечером, с тоской глядя в окно и карауля мать, он увидел, как блондинка подходит к подъезду в сопровождении пожилого усатого мужчины. Кавалер обнимал ее за талию, она с преданным видом смотрела на него. Вот хлопнула дверь соседней квартиры. Соседка что-то весело напевала, но вскоре голос ее затих.

Через пару дней он увидел ее опять, уже с новым спутником. Сколько же у нее друзей! Похоже, и у ее подруги друзей было не меньше, каждый раз другие, и иногда, утром, он сталкивался с ними на лестничной площадке, когда они покидали дом.

Сегодня гости у соседок вели себя особенно шумно. Через открытое окно доносились мужские голоса, смех. Где уж тут сосредоточиться на уроках! Лучше заняться акварелью. Он выложил на стол краски и начал старательно подкрашивать нарисованный днем натюрморт, который поставил ему Илья Ефимович, - белые хризантемы в голубой вазе.

Неожиданно раздался осторожный стук в дверь. Мать никогда не стучит, у нее свой ключ, и она советовала ему не открывать дверь посторонним людям. Надо все же узнать, посторонний это или нет. А вдруг пришел Илья Ефимович? Он обещал как-нибудь заглянуть в гости.

- Кто там?

- Я бы хотел повидать Валентину Семеновну, - ответил из-за двери глуховатый, с прононсом, голос. По-русски в этом городе говорили только друзья, и Валентин без боязни открыл дверь.

На пороге стоял очень высокий седобородый мужчина в светлом плаще. Его пышные серебряного отлива волосы ниспадали к плечам.

- Мамы нет, она на концерте. - Мальчик постарался говорить звонко и уверенно, но что-то не получилось, и голос его дрогнул, выражая волнение.

- Как тебя зовут?

- Валентин, Тоша.

- А ты похож на отца. Я хорошо его помню.

Стараясь быть вежливым, Валентин предложил:

- Если хотите, подождите маму, только она вернется не скоро.

В этот момент шум в соседней комнате усилился. Женский смех сменился звуком падающего стула. Одна из женщин вскрикнула.

Обратившись к окну, седовласый гость пробормотал:

- У вас, кажется, веселые соседи...

- Да, они веселые, - с грустью в голосе согласился Валентин.

- И часто так веселятся?

- Почти каждый день.

Глаза мужчины под густыми бровями прищурились, рот слегка сжался.

- Что ж, я, пожалуй, пойду. Передай, Валентин, маме, что заходил Тургенев. - Гость сделал паузу и добавил: - Впрочем, я оставлю ей записку.

Достав из кармана небольшой блокнот и ручку, Тургенев написал несколько строк и положил записку под стоявшую на столе вазу. Валентин вновь поймал на себе его внимательный взгляд, скользнувший на почти законченный акварельный этюд.

- Я занимаюсь с Ильей Ефимовичем Репиным, - счел нужным пояснить подросток.

- У тебя верный глаз. Желаю тебе успеха.

Попрощавшись, гость вышел.

Серова вернулась домой поздно. Сын уже спал. На столе она обнаружила записку: "Дорогая Валентина Семеновна! Сожалею, что не застал Вас. Пришлось ограничиться разговором с Вашим сыном. Он серьезный мальчик, произвел на меня хорошее впечатление. К сожалению, не будучи знакомы с Парижем, Вы попали в дом, пользующийся сомнительной репутацией. М-м Виардо рекомендует Вам пансион, который обыкновенно служит убежищем ее ученицам..." Далее следовал адрес пансиона и совет перебраться туда поскорее. Подпись гласила: "Ваш Тургенев".

Утром, подробно поговорив с сыном о визите писателя и испытав немалое смущение от своей оплошности, Валентина Семеновна стала готовиться к переезду на новое место жительства.

В рекомендованном мадам Виардо пансионе, где поселились мать и сын Серовы, было чище, уютнее и, главное, намного спокойнее. Среди жильцов преобладали молоденькие девицы, приехавшие на учебу и работу в Париж.

Вечерами постояльцы собирались в просторной гостиной: устраивалось общее чаепитие, за которым обменивались новостями. Девушки занимались рукоделием, и вскоре Валентин перезнакомился со многими из них. Среди его новых друзей были две ученицы мадам Виардо, Анна и Мари, постигавшие под руководством знаменитой певицы искусство вокала, и синеглазая Жанна - она работала портнихой в модном ателье и сводила подруг с ума сшитыми ею нарядами. Но более всего он сблизился с беззаботной и веселой Франсуазой, приехавшей из Гренобля и бравшей уроки живописи у маэстро Бонна. Узнав, что их маленький сосед тоже собирается стать художником и ходит на уроки к русскому живописцу, Франсуаза стала относиться к Валентину почти как старшая сестра. Иногда просила его пройтись вместе с ней в магазин и несколько раз сопровождала его, когда утром он навещал мастерскую Репина.

Учитель, как-то увидев его у своего дома рядом с очаровательной француженкой, пошутил:

- А у тебя, Тоша, уже появились здесь поклонницы?

- Да это же Франсуаза, - смущенно ответил мальчик. - Она живет в нашем пансионе.

Хозяева и постояльцы пансиона вскоре заметили, что молчаливый русский паренек часто остается один и от нечего делать старательно зарисовывает в альбомчик и общего любимца, раскормленного кота, и их самих, и прислугу и при том добивается, несмотря на еще детское несовершенство портретов, некоторого сходства. С тех пор над ним установилось коллективное опекунство, а Франсуаза авторитетно заявила, что их юного друга ждет большое будущее.

Когда выдавалось свободное время, Валентина Семеновна водила сына в Лувр и Люксембургский музей. Прогулки в образовательных целях с матерью и гравером Кеппингом начались еще во время их пребывания в Мюнхене. Рассматривая картины, Валентин более всего был поражен тем, что на некоторых полотнах люди были нарисованы совершенно без одежды, голыми, и это его немало озадачило.

- Почему они голые? - однажды, еще в Мюнхене, спросил он мать.

Не найдя ничего лучшего, та спокойно ответила:

- Это не люди, а боги, они ходили без одежды.

- И им не было холодно? - не унимался сын.

- Конечно, глупенький, они же боги. И там, где они жили, было очень тепло.

- А куда же они подевались теперь?

Валентина Семеновна вновь нашла подходящий, по ее мнению, ответ:

- А их в действительности и не было. Это просто представление людей о своих богах, вымысел, фантазия.

На какое-то время ответ этот его удовлетворил. Но ныне, во время экскурсий по парижским музеям, он вновь мучился тем же вопросом. Объяснение матери уже не казалось убедительным. Прояснить загадку Валентин отважился при посещении Лувра с Репиным.

Выслушав смущенный вопрос, почему боги голые, Репин усмехнулся. Но мальчик уже в том возрасте, когда полезно кое-что понимать в искусстве.

- Видишь ли, Тоша, - ответил он, - давным-давно, во времена Древней Греции, люди открыли, что самое прекрасное создание в мире - это сам человек, обнаженное тело молодого атлета или молодой женщины. Физическая красота человека стала культом, предметом поклонения. И, сочиняя легенды о своих богах, изображая их в мраморе или на полотнах, греки творили их подобными себе, в образах телесно совершенных людей.

- Но ходить голыми - это неприлично, - упрямо ответил Валентин.

- С тех пор прошло много веков, изменились нравы. Открыто показывать свое тело стало считаться, как ты правильно заметил, неприличным. Но то, что стало запретным для людей, по-прежнему, с точки зрения искусства, простительно богам - тем богам и героям древности, о которых рассказывается в греческих мифах и других древних преданиях.

Вскоре Валентин был введен Репиным в салон академика живописи Алексея Петровича Боголюбова. По вторникам там собирались обосновавшиеся в Париже русские художники - всегда спокойный, уравновешенный Поленов, и Савицкий, и балагур с задатками комика Беггров, увлекавшийся по примеру Боголюбова морскими пейзажами. Беседы на злобу дня сменялись сосредоточенной работой: художники рассаживались у большого стола и упражнялись в технике офорта. Свое место за этим столом было теперь и у Валентина. Он предпочитал рисовать животных - лошадок, обезьян, козочек, которых видел в Булонском лесу.

Пока сын занимался рисованием, мать, присев к роялю, развлекала общество музыкальными пьесами.

С приближением Нового года в салоне Боголюбова стало многолюднее, и как-то в отсутствие хозяина гости затеяли репетицию праздничного представления. Нашлась роль и для Тоши Серова. Его поставили на стол, дали в руки лавровый венок, прикрепили к плечам огромные, на каркасе, матерчатые крылья и объяснили, что пару минут он должен стоять неподвижно и изображать ангела в живой праздничной картине. Гримируясь и облачаясь в причудливые костюмы, взрослые веселились как дети. Еще бы не веселиться, если четыре женщины, и среди них его мать, одетые в платья из тюля и газа наподобие греческих туник, кто с арфой, кто с резцом, а кто с палитрой и кистями в руках, выступали символами поэзии, живописи, скульптуры и музыки. А в нижнем ярусе расположились великие творцы - Гомер, Шекспир, Рафаэль, Микеланджело, и попробуй узнай в них так хорошо знакомых мальчику людей - того же Поленова или Веру Алексеевну Репину.

Само же празднование Нового года, на которое среди других гостей пригласили Тургенева и Алексея Константиновича Толстого, началось не с живой картины - она была припасена под конец. Праздничный концерт открылся торжественным шествием одной из дам с пышным караваем в руках под величальное пение: "Слава на небе солнцу высокому, слава!.. Слава Алексею Петровичу, слава!.." И вот хлеб-соль с низким поклоном поднесен раскрасневшемуся от удовольствия хозяину дома, и закружился по зале хоровод под задорную песню: "Ах вы, сени, мои сени..." Веселье продолжалось, и кто бы мог подумать, что чета Репиных так лихо исполнит зажигательную пляску! Но и это еще не все: в круг вышел ряженый косолапый медведь с поводырем - и тоже давай отплясывать на свой лад, потешая зрителей. Ровно в полночь пал под звуки полонеза занавес, и вместе с вспыхнувшим бенгальским огнем открылась живая картина "Апофеоз искусств".

Успех был полный. Стоя наверху с распростертыми крыльями, Валентин видел, как просияло лицо седовласого великана Тургенева, сидевшего в первом ряду, как изумленно раскрылись глаза графа Толстого и бурно зааплодировал не ожидавший такого сюрприза Боголюбов. "Ну, молодцы, ну, уважили!" - то и дело восторженно повторял он.

Расходились далеко за полночь. Репин с женой и Валентина Семеновна с сыном ехали домой в одном фиакре.

- Вы с Верочкой, Илья Ефимович, были сегодня бесподобны, - восхищалась Валентина Семеновна.

- Что и говорить, праздник получился.

- Наступит лето, - сказала после минутной паузы Валентина Семеновна, - и махнем мы с Тошей обратно в Россию. Хватит нам странствовать по заграницам. Надо ему всерьез взяться за учебу.

- И я чувствую, что пора завершать парижскую жизнь, - задумчиво произнес Репин, глядя в окно экипажа, как тихо падает на землю снег. - Доработаю "Кафе", выставлю в Салоне, и тоже будем собираться с Верой в обратный путь. Чем больше здесь живешь, тем яснее понимаешь, что заграница ничему путному все же не научит. Творить для России нельзя, живя вдали от нее.

- А как же Тургенев? - подала реплику Вера Алексеевна.

- Что ж, Верочка, из любого правила есть счастливые исключения, - парировал Репин. - Да и Иван Сергеевич, долго не бывая в России, тоскует по ней, наезжает в родные пенаты. Он может писать свои романы и повести по памяти, по давним впечатлениям. А нам, художникам, так все же нельзя: мы должны видеть перед собой натуру.

Валентин вполуха слушал их разговор, борясь с овладевавшей им дремой. На душе у него было покойно. Картины веселого вечера еще кружились в его голове.

- Ты не устал? - спросил Репин, подойдя к столу, за которым Серов, то и дело поглядывая на эскиз своего учителя, старательно копировал портрет молодой женщины. - Пора и отдохнуть.

Валентин оторвался от рисунка. Никак у него не получается: вроде и рот на месте, и глаза примерно те же, а общее выражение не то. Будто и не живое лицо.

Он встал и подошел к открытому окну. Уже май, весна в полном разгаре. Там внизу, на мостовой, кипит своя жизнь. Азартно прыгают через скакалки две девчонки в легких платьицах, с бантиками в волосах. С воинственным криком промчалась мимо них стайка сорванцов его возраста. А у него друзей-сверстников в этом городе нет. На уроки приходится ездить к живущим в Париже соотечественницам: одна преподает ему русский язык, другая французский, третья математику. И здесь, и в мастерской Репина, и в просторной квартире Боголюбова, где собираются художники, он сам по себе и всегда чувствует невидимую стену, которая отделяет его от мира взрослых. Конечно, все стараются показать, что относятся к нему как к ровне, но он-то видит, что доверительный разговор с ними невозможен. В Германии мать близко сошлась с зажиточными бюргерами, дети которых ходили в ту же школу, что и он, а потом и вовсе определила его на житье в эту баварскую семью. С теми рыжими мальчишками было весело, они прекрасно ладили друг с другом. А в Париже он живет так, словно детство кончилось. И мать совершенно не понимает его, еще и говорит: "Почему ты всегда такой замкнутый, угрюмый? Ты слишком рано повзрослел".

Картина, над которой его учитель напряженно работал всю зиму, наконец завершена, и пару недель назад ее куда-то увезли. Илья Ефимович сказал, что она будет висеть на большой выставке - ежегодном Салоне во Дворце промышленности. Теперь учитель занят новой работой. Пишет этюды к "Садко" - о веселом гусляре, попавшем в подводное царство и выбирающем там жену для себя. На днях в мастерской была Вера Ге - племянница известного художника. Вера красивая, темноглазая, с милым выражением лица. Здесь, в Париже, она берет уроки живописи у друга Репина - Поленова. Илья Ефимович уговорил ее позировать для эскиза, изображая одну из девушек в подводном царстве. Вера приходила трижды, и вот у учителя ее портрет уже готов, а у него, сколько ни рви рисунки и ни переделывай, все никак не получается.

Валентин вновь взглянул на освещенный солнцем портрет Веры у стены. Ну как живая! Почему же у него-то ничего не выходит? Да и есть ли у него талант, как уверяют его и мать, и сам учитель?

Раздался негромкий стук, и на приглашение Репина в мастерскую зашел Василий Дмитриевич Поленов. Всегда тщательно одетый, державшийся так, словно он боялся задеть собеседника резким и необдуманным словом, Поленов среди своих парижских коллег - русских художников пользовался репутацией аристократа.

- Как всегда, работа кипит, да и Тоша здесь, - мягко сказал Поленов и по очереди обменялся рукопожатиями - сначала со своим приятелем, потом и с мальчиком. - Ты не забыл о наших планах? - спросил он Репина. - Нам пора.

- Да, пора, - согласился Репин. Сегодня они договорились вновь посетить Салон. Он повернулся к ученику: - Что ж, Тоша, урок закончен. Вижу, ты чем-то расстроен. Никак лицо не получается? Это, брат, непросто. Но ты упорен, а терпенье и труд, как известно, все перетрут. Одного таланта в нашем ремесле мало.

Взглянув на рисунок мальчика, Репин взял карандаш и быстрым движением поправил овал лица:

- Так вернее.

Забрав рисовальные принадлежности, Валентин пошел к двери. С обычным замкнутым видом сдержанно кивнул:

- До свиданья.

Попрощавшись и напомнив, что теперь они встретятся в пятницу, Репин не стал задерживаться в мастерской и, сменив рабочую блузу на сюртук, вышел вместе с приятелем на улицу.

Пока они ехали в экипаже к Дворцу промышленности, Поленов осторожно затронул волновавшую обоих тему:

- Мысль о возможных карах со стороны Совета тебя уже не тревожит?

- Нет, будь что будет, - с вызовом ответил Репин. - Но на всякий случай я переговорил с Боголюбовым, чтобы он заступился за меня перед Советом. Он-то, кажется, понимает, насколько нелепо их требование. Законченная картина - все равно что дитя, готовое вылезти на свет. Не выпустишь на волю, так и задохнется в безвестности и тьме. Как же не могут они понять, что выставка для художника - насущная необходимость, почему стремятся не пустить нас в эту дверь?!

Накануне открытия Салона Репин получил из Петербурга, от Совета Академии художеств, предписание о запрете для пенсионеров Академии выставляться в Париже. Обдумав это требование, он решил проигнорировать его и все же послать в Салон три своих работы - "Парижское кафе", портрет госпожи Бове и написанный в Веле этюд белой лошадки. Портрет Бове жюри отклонило, но другие картины были приняты.

Поленов, поколебавшись, поступил по примеру друга и предложил в Салон две работы. Из них жюри отобрало для показа "Голову еврея".

Вот и Дворец промышленности. Улицы перед зданием выставки запружены экипажами. Внутри почти такое же столпотворение, как и в день открытия. Оно и понятно: ежегодный Салон - одно из крупнейших событий культурной жизни, и "весь Париж" стремится побывать здесь.

Друзья неторопливо ходили из зала в зал. Оба посетили Салон еще в первые дни, но сейчас им хотелось еще раз сверить свои впечатления.

- Н-да! - скептически хмыкнул Поленов, остановившись перед огромной, во всю стену, картиной на историческую тему Постава Доре. - Как иллюстратор он посильнее. Таким количеством краски можно обновить весь фасад Парижской оперы. Недаром пресса подняла шум насчет пристрастности жюри. Похоже, самое молодое, свежее, что есть сейчас у французов, осталось за бортом Салона.

- В том числе и импрессионисты, - добавил Репин, - которых, помнишь, мы смотрели год назад на бульваре Капуцинок: Моне, Ренуар и их компания. Они недавно организовали распродажу своих картин в отеле "Друо", и Тургенев уговорил меня сходить с ним вместе. Его встречали там как почетного гостя, с поклонами и расшаркиваниями. Я пошутил: "Как приятно быть знаменитым!", а он парировал: эти господа, мол, и понятия не имеют, что он известный в России писатель, но знают, что он состоятельный коллекционер, которого на аукционе в "Друо" не так уж трудно и надуть, всучив какую-нибудь дрянь. Как мне было обидно за молодых коллег-французов! Видел бы ты, как над ними измывались! Талантливые вещи уходили за бесценок - по сто-двести франков за полотно. Я упрашивал Тургенева: "Купите, Иван Сергеевич, за ними будущее". А он уперся - и ни в какую: "Я такую живопись не понимаю и не признаю. Это мазилы, издевающиеся над публикой. Все они - не прошедшие хорошей школы самоучки, и правильно поступает жюри, не допуская их в Салон". Ну что ты с ним поделаешь! Сколько я его ни убеждал, все без толку. А вот наш Харламов для него уже сложившийся мастер. Смотри, как выигрышно его повесили, не то что мое "Кафе". Убежден, не обошлось без протекции Тургенева и Виардо. И поверь, Василий Дмитриевич, хвалебный отзыв о нем в "Фигаро", о котором ты мне намедни говорил, тоже не случайно появился: у французов все это так просто не делается.

Они уже стояли перед портретом мадам Виардо работы Харламова. Полотно висело невысоко и на приличном расстоянии от соседних. Живопись его показалась Поленову темной и малоинтересной. В манере исполнения слишком заметна подражательность известному французскому портретисту Бонна.

Наконец друзья подошли к большой картине Репина. Илья Ефимович, не скрывая возмущения, посетовал: "Вот ведь куда задвинули, на самую верхотуру. И не изволь жаловаться - у них свои порядки! Попробуй-ка ее там рассмотри!"

Отойдя подальше, Поленов пару минут постоял перед полотном, переводя взгляд на развешанные в том же зале работы других художников. Рядом с ними картина Репина выглядела свежей и по теме, и по исполнению.

- Вот это двойное освещение - от заходящего солнца и зажженных фонарей - у тебя удачно вышло, - похвалил он. - И так убедительны все типажи. Молодец! Желающих купить нет?

- Есть предложение от вице-консула Соединенных Штатов. Я, чтоб не оплошать, запросил недешево: все ж труд немалый. Пока молчит, небось навел справки и возмутился: "Как так, дебютант Салона - и такую цену заламывает!" Откажется - значит, не судьба разбогатеть. Мне, по правде говоря, жалко с ней расставаться, хоть и деньги нужны.

- И зачем мы с тобой, Илья Ефимович, во все это ввязались? - вздохнув, сказал Поленов. - Разве возможно, чтобы русский художник когда-нибудь был вознесен и прославлен в Париже?

- Да... - скептически хмыкнул Репин. - Они только своих на Олимп славы допускают.

Походив еще с полчаса по выставке, друзья направились к выходу.

В конце мая Валентина Семеновна с сыном стали готовиться к возвращению на родину. Накануне отъезда они нанесли прощальный визит Илье Ефимовичу.

Художник был не в духе. Хотя Салон официально еще не закрылся, но награды уже были объявлены. Вопреки таившейся у Репина слабой надежде на успех, его "Кафе" было проигнорировано критикой и никакой медали не удостоилось.

- Ну ладно мы, русские, - раздраженно говорил Илья Ефимович, меряя комнату быстрыми шагами, - во Франции нас никогда не замечали и замечать не хотят. Но там были выставлены талантливые вещи американских, бельгийских художников, немцев. Хотя бы ради приличия, для поддержания международного престижа Салона, дали бы одну медаль иностранцу - нет, только своим! Можно подумать, что во всем мире нет других художников, кроме французов.

- Илья Ефимович, - и не пытаясь как-то утешить его и пролить бальзам на его рану, строго отреагировала Валентина Семеновна, - я вас по-дружески предупреждала, что вы избрали не вполне удачную тему для своей картины. Вы сделали главной ее героиней женщину легкого поведения и чуть ли не возвели ее на пьедестал. Разве я вам не говорила, что с моральной точки зрения ваш сюжет весьма уязвим? Говорила я вам это или не говорила? - Ее голос прозвучал почти что требовательно.

- А я вам отвечал, что пишу парижскую сцену в типичных обстоятельствах и решаю не только жанровые, но и чисто живописные задачи, - запальчиво ответил Репин. - И люди, на чей вкус я полагаюсь, одобрили картину и по достоинству оценили ее. Право, мне очень жаль, что в своем мнении вы, Валентина Семеновна, солидаризировались с членами реакционного, как всем известно, жюри.

- Я ничьи мнения напрокат не беру. Я имею свое мнение и свои нравственные принципы, - гордо ответила Серова, самим тоном показывая, что переубедить ее невозможно.

Накалявшиеся в такой неподходящий момент страсти попыталась несколько разрядить зашедшая в комнату с малюткой на руках Вера Алексеевна Репина.

- Илья Ефимович, - примирительно сказала она, - ну время ли сейчас ссориться? Валентина Семеновна уезжает, у нее другие заботы, а у тебя только одно на уме. Вот и Наденька губки надула, плакать от ваших речей захотелось.

Склонившись к лобику дочери, Вера Алексеевна нежно поцеловала ее, и, глядя на жену и младшую дочь, Илья Ефимович почувствовал укор совести: к чему, действительно, затеял он этот разговор? Он перевел взгляд на молча сидевшего на стуле Тошу Серова: замкнутое лицо мальчика словно говорило, что уж его-то все эти разговоры не касаются.

- Довольно спорить, - заключила Вера Алексеевна. - Чай готов, прошу к столу.

За столом Репин сменил тему беседы.

- Так вы все же решили пожить в Абрамцеве? - спросил он Валентину Семеновну.

- Да, - подтвердила она, - по крайней мере летом. Тоше полезно пожить в деревне. Ты же не против? - обратилась она к сыну.

- Нет, не против, - ответил сын. Что их обоих ждет там, он не представлял, но уже привык, что своего постоянного дома у них нет и приходится, как кочевникам, жить то там, то здесь, а иногда и в других семьях.

- И Савва Иванович, - в своей обычной, уверенной манере продолжала мать, обращаясь к Илье Ефимовичу, - и Елизавета Григорьевна, когда мы встретились в Риме, приглашали меня погостить у них, и не откликнуться на их приглашение было бы верхом невежливости.

- Что-что, а уговаривать Савва Иванович умеет, - согласился Репин. - Он и нас с Поленовым, будучи в Париже, приглашал по возвращении в Россию навестить его. Неугомонный человек - мечтает создать своего рода художественный кружок.

- Он и Антокольского, - подхватила Валентина Семеновна, - в Риме к этому склонял. А как разносторонне он талантлив! И поет - брал уроки в Милане, - и бюсты под руководством Антокольского лепить начал. За все берется, и все у него получается.

- Его энергии на десятерых хватит, - согласился с ней Репин. - А как вам показалась его супруга?

- Елизавета Григорьевна чудесная женщина, - с энтузиазмом сказала Валентина Семеновна. - Очень выдержанный характер, и тоже неравнодушна к искусству. Мы сошлись с ней на почве любви к музыке. Тебе, Тоша, - наставительно обратилась она к сыну, - будет полезно пожить в этой семье. Ты не будешь там скучать: у них два мальчика, почти твои ровесники.

Занятый пирожным подросток при этих словах пристально взглянул на мать. Из всего пока услышанного им это была единственная интересная новость.

Когда чаепитие закончилось и гости стали прощаться, Илья Ефимович ободряюще сказал подростку:

- Не бросай, Тоша, рисование. В России я тебя непременно разыщу и посмотрю, как ты там преуспел. - И шутливо добавил: - Ты теперь от меня никуда не скроешься!

Валентина Семеновна с жаром поблагодарила художника:

- Спасибо вам, Илья Ефимович! Вы многому научили Тошу. Я вижу, как окрепла его рука.

Вера Алексеевна нежно поцеловала мальчика в щеку:

- Дай тебе Бог счастья!

С Валентиной Семеновной Репины простились более сдержанно, опасаясь быть обвиненными в излишнем сюсюканье. Опыт общения с вдовой композитора позволил им глубже оценить не только ее прямолинейный, неуступчивый характер, но и усвоенный ею со студенческих лет моральный кодекс, требовавший простоты отношений и исключавший из своих заповеден ненужные церемонии.