Чугуев: детство

С первых лет жизни (и это не преувеличение) Репин был очарован миром как миром Божиим, и слово «очарование» стало с тех пор одним из самых любимых его оценочных слов для живописи.

А городок Чугуев, где он родился, стал его живописными «яслями», его художественной школой и его первым «очарованием», его лучшим в жизни подарком на день рождения.

В году рождения Репина — в 1844-м, Чугуев был ещё военным поселением на Слободской Украине. Место будто промыслительно для художника приуготовленное: райская природа; античная архитектура; реплики росписей Исаакиевского собора в местном храме; иконописная мастерская; школа топографов.

И ещё: здесь работал «чугуевский Рафаэль», Леонтий Персанов, наивный мастер красочных «иллюминаций», легенды о котором знали наизусть и мальчики-подмастерья, и краскотёры, и позолотчики, и столяры в иконописных мастерских. Он был кумиром для них, и он же стал образцом живописного чудотворения для маленького Репина... Спустя годы, в письмах и в разговорах, он часто, с детским восхищением вспоминал художественную отвагу Персанова: «фантастические переливы глубоколиловых с оранжевыми тёмных облаков... Светлорозовые с тёмнолиловыми, страшные, но красивые тучи, путавшиеся уже между людьми, раздевающими Христа на Голгофе...»¹.

Персанова восторженными хвалами выталкивали в Петербург, прочили ему большую славу... Но петербургская Академия, «немецкая» и античная, не могла принять его самобытного таланта. Понятия «наивная живопись» тогда не существовало, и полубезумный художник пешком воротился из Петербурга домой и вскоре умер в любящем его Чугуеве. Но всё-таки он успел, сумел показать юному Репину и диковатую красоту, и завораживающую прелесть нерегламентированной, абсолютной! — колористической свободы. И в том, что Репин стал непревзойдённым колористом в русской живописи, — есть и неоценённая пока заслуга Леонтия Ивановича Персанова.

Отец Репина, «батенька», Ефим Васильевич, военный поселянин, был в его детстве почти всегда «где-то там!»: то на сборах, то в разъездах (отец и дядя Репина торговали лошадьми). Но Ефим Васильевич был так уважаем в Чугуеве, что соседи, приходящие в дом Репиных, всегда здоровались и с ним, даже если его в то время не было дома. Мы же должны помнить о нём главное: Ефим Васильевич Репин был человек глубоко верующий. Он прожил в семье сына до 90 лет, и Библия до конца дней была его единственным и постоянным чтением.

А маменька, Татьяна Степановна, растила своего Ильюшечку точно так же, как растили своих Иванов, Петров и Степанов все русские матери, — в спокойной любви и разумной воле. Непреступаемыми границами в их многодетных семейных мирах были только евангельские заповеди. И в детском мире Ильи с самого крещенья Бог был неотлучно везде и рядом. Конечно, Он — на небе. Но и на Земле тоже: в церкви на иконах, в доме на иконах, в Святых книгах на картинках. А в Крестном ходе — рядом. И во всякой мамкиной молитве, в каждой пословице и поговорке, которыми была пересыпана взрослая речь...

Илья твёрдо знал, что Бог живёт именно в их церкви, в Осиновке, куда всегда берёт его мать, и где он глохнет, немеет и превращается весь в зрение и восхищение, разглядывая огромные картины — копии с фресок Исаакия, исполненные местными живописными талантами. «Ну что за срам, я со стыда сгорела в церкви, — ворчит мать, — все люди как люди, стоят, молятся, а ты, как дурак, разинув рот, — поворачиваешься даже задом к иконостасу и всё зеваешь по стенам на большие картины...»².

Церковь в Осиновке — самое памятное из детских очарований Репина, его первое эстетическое потрясение. А ведь он родился не в глуши, а в «античном» Чугуеве, живущем разнообразно (и социально, и художественно) во всякое время года. Хотя, вообще говоря, — какой сказкой, каким чудом была церковь в огромной дремучей России. Особенно в селе, особенно долгой зимой. Когда жизнь лишь по дворам и домам. Темно... заснеженно... безлюдно... И тут — Рождество! А следом — Крещенье! И вот из холода, из темноты, от удерживающего вечными заботами хозяйства человек приходит в храм, где полно света, ангельское пение, радостные лица родных и знакомых, родные лики икон. Как много их! И как защитно тепло от них! И всё — в золотом сиянии! И всё — пахнет Святым! И думается: ещё немного подождать — и Пасха! Воистину, каждый храм, даже самый бедный, казался русскому человеку райским местом...

...А ещё Илья знает: Господь со всеми своими Святыми и их чудесами живёт и в бабушкиных, «старой веры» и старинного письма образах, и в новых картинах, что покупает маменька в их новый дом: «Христос в терновом венце»... — а как руки нарисованы! Или вот, несбывшееся: «Мазепу привязывают к лошади польские паны»... Нет, маменька не захотела Мазепу... А какие краски были на кафтанах у поляков!.. Какой конь! Чудо! Я так досадовал, что не купили...»³. Через всю жизнь помнит Репин и те «руки», и того «коня».

А какой радостью, каким высоким восторгом были для маленького Ильюши «божественные вечорницы» — ежевечерние чтения с роднёй и гостями Житий Святых: «Так интересно, так интересно!.. Читали про Марка во Фраческой горе. Как он ушёл из своего дома и спасался один... Читали житие Преподобного Феофила. Он три сосуда слёз наплакал... Вот плакали! Как черти старались рассмешить Преподобного Нифонта и ездили перед ним верхом на свиньях. — Так смешно!.. Но Преподобный не рассмеялся»⁴.

Всё это помнил Репин до смертного своего часа. Подвиги Святых так многоцветно вросли в его детскую душу, так возвысили её и так очаровали, что он сам задумал сделаться святым. И стал молиться Богу: «...За сарайчиком, где высокий тын отделял двор от улицы,.. — никто не видит... И здесь я подолгу молился, глядя на небо»⁵.

Но больше, чем святым, Ильюша хотел стать художником. Они с сестрой Устей много читали в детстве, книги брали в библиотеке Устиного пансиона и в библиотеке Чугуевского полка. Сейчас кажется, что плохих книг тогда не было. И специальных «детских» не было. Они и читали лучшее: Жуковского, Пушкина, Лермонтова, Диккенса, Вальтер Скотта. Можно ли поверить сегодня, чтобы ребёнок зачитывался перепиской Ивана Грозного с Курбским? Репин зачитывался. И вот среди прочего прекрасного нашёл он книжечку об Андре Гретри, французском композиторе XVIII века...

Так вот, Гретри верил, что, если в день причастия горячо молиться о желаемом, Бог непременно исполнит просьбу. Гретри мечтал быть великим музыкантом, и Бог его молитвы услышал. Репин вспоминал, что и он решил молиться в день своего причастия о том, чтоб стать знаменитым художником: «...И я живо припоминаю... как я молился, молился, как мог, вероятно, дошёл до большого экстаза... Когда толпа в жёстких тисках донесла меня близко до чаши... у меня дрожали руки и стучали зубы, я едва держался на ногах»⁶.

...Бог услышал его и исполнил его просьбу. Он вообще не отказывал своему Илье никогда, и вот — поставил его своевременным в художестве трудником, сделал преемником святых апостолов: «Он не был свет, но был послан, чтобы свидетельствовать о Свете» (Ин. 1:7).

И вот на закате жизни, признанный Первым из первых (без сравнения!), обласканный мнением народным (и ненавидимый «ненавидящими Свет»), он с благодарным изумлением — вы помните? — писал: «...Воображаю себя мальчиком Товией, которого всю жизнь вёл за руку добрый Ангел»⁷.

Примечания

1. И.Е. Репин. Далёкое близкое. — М., 1953. — С. 96.

2. Там же. С. 70.

3. Там же. С. 34.

4. Там же.

5. Там же. С. 35, 52.

6. Там же. С. 374.

7. И. Репин. Избранные письма. В 2 т. — М., 1969. — Т. 2. — С. 392.